и, как предрекал комиссар, природа взялась за красный карандаш, чтобы навести ревизию. Не успела закончиться весенняя жатва, как по стране пронесся первый вопль голодающих; правительство, издавшее декрет, согласно которому ни один человек не имеет права умереть с голоду, отправило в несколько районов пшеницу. Потом со всех сторон на Индию двинулась холера. Она поразила полумиллионную толпу паломников, пришедших поклониться местной святыне. Многие умерли прямо у ног своего божества; другие обратились в бегство и рассеялись по стране, распространяя смертельную болезнь. Холера брала приступом укрепленные города и уносила до двухсот жизней в сутки. В панике люди осаждали поезда, цеплялись за подножки, ехали на крышах вагонов, но холера сопровождала их и в пути: на каждой станции из вагонов выносили мертвых и умирающих. Люди погибали прямо на дорогах, и лошади англичан пугались и вставали на дыбы, завидев трупы, черневшие в траве. Дождей все не было, и земля превратилась в железо, лишив человека возможности зарыться в нее и там найти последнее прибежище от смерти. Офицеры и чиновники отправили семьи в горные форты и оставались на своих постах, время от времени продвигаясь вперед, чтобы, согласно приказу, заполнить образовавшуюся в боевых рядах брешь. Холден, терзаемый страхом потерять самое драгоценное, что было у него на земле, выбивался из сил, уговаривая Амиру уехать вместе с матерью в Гималаи. - Зачем мне уезжать? - спросила она однажды вечером, когда они сидели на крыше. - К нам идет болезнь; все белые женщины давно уехали. - Все до одной? - Конечно, все, - ну, может быть, осталась какая-нибудь старая сумасбродка, которая нарочно рискует жизнью, чтобы досадить мужу. - Не говори так: та, что не уехала, - сестра мне, и ты не должен называть ее плохими именами. Пусть и я буду сумасбродка: я тоже останусь здесь. Я рада, что в городе нет больше белых женщин, не знающих стыда. - С женщиной я говорю или с несмышленым младенцем? Если ты согласишься уехать, я отправлю тебя с почетом, как королевскую дочь. Подумай, дитя! Ты поедешь в красной лакированной повозке, запряженной буйволами, с пологом, с красными занавесками, с медными павлинами на дышле. Тебя будут сопровождать двое ординарцев, и ты... - Довольно! Ты сам несмышленый младенец, если думаешь о таких вещах. К чему мне все эти побрякушки? Ему это было бы интересно - он гладил бы буйволов и играл попонами. Может быть, ради него - ты приучил меня к английским обычаям! - я бы уехала. Но теперь не хочу. Пусть бегут белые женщины. - Это мужья приказали им уехать, любимая. - Прекрасно! Но с каких пор ты стал моим мужем, чтобы отдавать мне приказы? Ты не муж мне; я просто родила тебе сына. Ты мне не муж - ты вся моя жизнь. Как же я могу уехать, когда я сразу узнаю, если с тобой приключится беда? Пусть беда будет не больше ногтя на моем мизинце - а правда, он совсем маленький? - я все равно ее почувствую, будь я в самом раю. Вдруг этим летом ты заболеешь, вдруг тебе будет грозить смерть, джани, и ухаживать за тобой позовет белую женщину, и она украдет у меня последние крохи твоей любви! - Но любовь не рождается за одну минуту, и ее место не у смертного одра. - Что ты знаешь о любви, каменное сердце! Хорошо, ей достанется не любовь, но слова твоей благодарности, - а этого, клянусь аллахом и пророком его и клянусь Биби Мириам, матерью твоего пророка, этого я не перенесу! Мой повелитель, любовь моя, я не хочу больше глупых разговоров; не отсылай меня. Где ты, там и я. Вот и все. - Она обняла его за шею и ладонью зажала ему рот. Никакое счастье не может сравниться с тем, которое мы вырываем у судьбы, зная, что над нами уже занесен ее карающий меч. Они сидели обнявшись, смеялись и открыто называли друг друга самыми нежными именами, не страшась больше гнева богов. Город под ними корчился в предсмертных судорогах. На улицах жгли серу; в индуистских храмах пронзительно выли гигантские раковины, потому что боги в эти дни стали туговаты на ухо. В самой большой мусульманской мечети днем и ночью шла служба, и со всех минаретов почти беспрерывно раздавался призыв к молитве. Из домов доносился плач по умершим; однажды они услышали отчаянный вопль матери, потерявшей ребенка. Когда занялся бледный рассвет, они увидели, как через городские ворота выносят мертвых; за каждыми носилками шла кучка родственников или близких. И, глядя на все это, они еще крепче обнялись и содрогнулись, охваченные страхом. Ревизия была проведена основательно и беспощадно. Страна изнемогала; требовалась передышка для того, чтобы ее снова затопил поток жизни, такой дешевой в Индии. Дети, родившиеся от незрелых отцов и малолетних матерей, почти не сопротивлялись болезни. Вконец перепуганные, люди способны были только сидеть и ждать, пока природа соблаговолит вложить меч в ножны, - а это в лучшем случае могло произойти не раньше ноября. Среди англичан тоже были потери, но образовавшиеся пустоты тотчас же заполнялись. Помощь голодающим, строительство холерных бараков, раздача лекарств, жалкие попытки осуществить хоть какие-то санитарные мероприятия - все это шло своим чередом. Холден получил приказ держаться наготове, чтобы в любой момент заменить того, кто следующим выйдет из строя. Он не видел Амиру по двенадцать часов в сутки, а между тем за три часа она могла умереть. Почему-то он был уверен в ее неминуемой смерти - уверен до такой степени, что когда он однажды поднял голову от своего рабочего стола и увидел застывшего в дверях Пир Хана, он громко рассмеялся. - Итак? - сказал он. - Когда в ночи раздается крик и дух замирает в горле, какой талисман сможет уберечь от беды? Скорее, Рожденный Небом! В твой дом пришла черная холера! Холден погнал лошадь галопом. Небо было затянуто тучами - близились долгожданные дожди; стояла невыносимая духота. Во дворе ему навстречу выбежала мать Амиры, причитая: - Она не хочет жить. Она совсем как мертвая. Что мне делать, сахиб? Амира лежала в той самой комнате, где родился Тота. Когда Холден вошел, она не шевельнулась: человеческая душа, готовясь отойти, ищет одиночества и ускользает в туманную область, пограничную между жизнью и смертью, куда нет доступа живым. Холера действует бесшумно и не вдается в объяснения. Амира на глазах уходила из жизни, словно ангел смерти уже наложил на нее свою руку. Она часто дышала - то ли от боли, то ли от страха; но и глаза ее и губы были безучастны к поцелуям Холдена. Ни слова, ни действия уже не имели смысла. Оставалось только мучительное ожидание. Первые капли дождя простучали по крыше, и из города, иссушенного зноем и жаждой, донеслись крики радости. Отходившая душа вернулась на мгновение; губы Амиры зашевелились, Холден наклонился ниже, пытаясь уловить ее шепот. - Не сохраняй от меня ничего, - сказала Амира. - Даже пряди волос. Она потом заставит тебя сжечь их. Я почувствую этот огонь в могиле. Ниже! Нагнись пониже! Помни только, что я любила тебя и родила тебе сына. Ты скоро женишься на белой женщине - пусть; но первая радость отцовства уже не повторится - ты испытал ее. Вспоминай обо мне, когда родится твой сын - тот, которого ты перед всеми людьми назовешь своим именем. Да падут его беды на мою голову... Я клянусь... клянусь, - ее губы с трудом выдавливали последние слова, - нет бога, кроме... тебя, любимый! И она умерла. Холден продолжал сидеть не двигаясь; в голове его была пустота. Наконец мать Амиры отдернула полог: - Она умерла, сахиб? - Она умерла. - Тогда я оплачу ее, а потом обойду дом и соберу все, что в нем есть. Ведь все это будет теперь мое? Сахиб не будет больше жить в этом доме? Вещей здесь так мало, совсем мало, сахиб, а я старая женщина. Я люблю спать мягко. - Ради господа бога, помолчи. Уходи отсюда; плачь там, где тебя не будет слышно. - Сахиб, через четыре часа ее придут хоронить. - Я знаю ваши обычаи. Я уйду раньше. Остальное уже твое дело. Запомни: кровать, на которой... на которой она лежит... - Ага! Эта прекрасная лакированная кровать! Я давно хотела... - Так запомни: кровать останется там, где она стоит. Пусть никто до нее не дотрагивается. Все остальное в этом доме - твое. Найми повозку, погрузи все и уезжай; к рассвету завтрашнего дня в этом доме не должно быть ни одной вещи, кроме той, которую я велел сохранить. - Я старая женщина, сахиб. Мертвых полагается оплакивать много дней. Начались дожди. Куда я пойду? - Что мне до этого! Я все сказал. За домашнюю утварь ты выручишь тысячу рупий; вечером мой ординарец принесет тебе еще сотню. - Это очень мало, сахиб. Подумай, сколько мне придется заплатить возчику! - Если не уедешь немедленно, ничего не получишь. Я не хочу тебя видеть, женщина! Оставь меня наедине с мертвой! Старуха, шаркая, поплелась вниз по лестнице: она так спешила прибрать к рукам все до последней нитки, что позабыла оплакать дочь. Холден остался сидеть у постели Амиры. По крыше барабанили потоки ливня, и этот шум не давал ему собраться с мыслями. Потом в комнате появились четыре привидения, с головы до ног закутанные в покрывала, с которых капала вода: они пришли обмывать покойницу и с порога молча уставились на Холдена. Он вышел и спустился во двор отвязать лошадь. Всего несколько часов назад, когда он приехал сюда, стояла томительная духота, а земля была покрыта толстым слоем пыли, в которой нога увязала по щиколотку. Теперь двор был затоплен водой и в нем, словно в пруду, кишели лягушки. В подворотне бурлил мутно-желтый поток, и струи дождя под внезапными порывами ветра свинцовой дробью обрушивались на глинобитные стены. В сторожке у ворот дрожал Пир Хан; лошадь Холдена тревожно переступала по воде. - Я знаю решение сахиба, - сказал Пир Хан. - Сахиб распорядился хорошо. Теперь в этом доме нет никого. Я тоже уйду отсюда. Пусть мое сморщенное лицо никому не напоминает о том, что было. Кровать я могу привезти утром в твой дом в городе; но помни, сахиб: это будет как нож в свежей ране. Я пойду молиться к святым местам, и денег я не возьму. Ты был добр ко мне; в твоем доме я ел досыта. Твое горе - мое горе. В последний раз я держу тебе стремя. Он прикоснулся обеими руками к сапогу Холдена прощаясь. Лошадь вынеслась за ворота; по обеим сторонам дороги скрипел и раскачивался бамбук, в зарослях весело квакали лягушки. Дождь хлестал в лицо Холдену; заслоняя глаза ладонью, он бормотал: - Ах, скотина! Ах, гнусная скотина! На его холостяцкой квартире уже все знали. Он прочел это в глазах своего слуги Ахмед Хана, который принес ужин и в первый и в последний раз в жизни положил руку на плечо хозяина со словами: - Ешь, сахиб, ешь. Еда помогает забыть печаль. Со мной это тоже бывало. Не горюй: тучи придут и уйдут, сахиб; тучи придут и уйдут. Ешь, я принес тебе хорошую еду. Но Холден не мог ни есть, ни спать. Дождь этой ночью шел не переставая (по официальным сводкам, осадков выпало на восемь дюймов) и смыл с земли всю накопившуюся грязь. Рушились стены домов; приходили в негодность дороги; вода ворвалась на мусульманское кладбище и размыла неглубокие могилы. Дождь шел и весь следующий день, и Холден продолжал сидеть в четырех стенах, поглощенный своим горем. Утром третьего дня ему принесли телеграмму, состоящую всего из нескольких слов: "Рикетс при смерти Миндони замены немедленно прибыть Холдену". И он решил, что до отъезда должен еще раз взглянуть на дом, который называл своим. Ветер разогнал тучи, и от мокрой земли шел пар. Добравшись до дома, Холден увидел, что глинобитные столбы ворот, подмытые дождем, рухнули и тяжелые деревянные створки, так надежно охранявшие его жизнь, уныло повисли на одной петле. Двор успел порасти травой почти по щиколотку; сторожка Пир Хана стояла пустая, крыша ее провалилась, и размокшая солома еле держалась между балками. На веранде обосновалась серая белка, и похоже было, что люди покинули этот дом не три дня, а тридцать лет назад. Мать Амиры вывезла все, кроме нескольких циновок, уже подернутых плесенью. В доме царила мертвая тишина; только иногда из угла в угол, шурша, перебегали скорпионы. Стены в бывшей комнате Амиры и в бывшей детской тоже покрылись слоем плесени; узкая лестница, ведущая наверх, вся была в засохших потеках грязи, смытой с крыши дождем. Холден постоял, посмотрел и снова вышел на дорогу - как раз в тот момент, когда у ворот остановил свою двуколку Дурга Дас, у которого Холден арендовал дом. Величественный, лучащийся любезностью, задрапированный в белое Дурга Дас самолично совершал объезд своих владений, проверяя, не пострадали ли крыши от дождя. - Я слышал, - сказал он, - что сахиб не будет больше снимать этот дом? - А что ты с ним сделаешь? - Может быть, сдам кому-нибудь другому. - Тогда я оставлю его пока за собой. Дурга Дас некоторое время помолчал. - Не надо, сахиб, - сказал он. - Я тоже был молод... Но все прошло, и сегодня я сижу в муниципалитете. Нет, не надо! Когда птицы улетели, к чему беречь гнездо? Я велю снести этот дом - дерево всегда можно продать. Дом снесут, а муниципалитет давно собирается проложить здесь дорогу - от берега реки, от места, где сжигают мертвых, до самой городской стены; здесь пройдет дорога, и тогда ни один человек не сможет сказать, где стоял этот дом.