им обводит глазами комнату. -- Я покупаю эти вещи потому, что они красивы, а иногда продаю их... если покупатель мне нравится. Работа моя на столе... часть ее. Эта работа так и горела при утреннем свете -- вспышки красного, синего, зеленого пламени, пронизанные кое-где лукавой голубовато-белой искоркой бриллианта. Ким широко раскрыл глаза. -- О, с этими камнями все в порядке! Они могут лежать на солнце. К тому же они дешевые. Но с больными камнями дело обстоит иначе! -- Он снова наполнил тарелку Кима. -- Никто, кроме меня, не может исцелить больную жемчужину и заставить бирюзу поголубеть заново. Опалы, -- пожалуйста, -- опалы всякий дурак может вылечить, а больную жемчужину -- один я. Предположим, я умру! Тогда никого не останется... О, нет! Вы не годитесь для драгоценных камней. Хватит с вас, если вы научитесь немного разбираться в бирюзе... когда-нибудь. Он прошел на конец веранды, чтобы снова налить воды из фильтра в тяжелый пористый глиняный кувшин. -- Хотите пить? Ким кивнул. Ларган-сахиб, стоя в пятнадцати футах от стола, положил на кувшин руку. В следующее же мгновение кувшин очутился у локтя Кима, полный почти до краев, -- только по складке на белой скатерти можно было догадаться о том, с какой стороны он скользнул на место. -- Ва! -- произнес Ким в крайнем изумлении. -- Это колдовство. -- Улыбка Ларгана-сахиба говорила, что комплимент ему приятен. -- Бросьте его. -- Он разобьется. -- Бросьте, говорю вам. Ким швырнул кувшин, куда попало. Он тут же разлетелся на куски, а вода потекла между плохо пригнанными досками пола. -- Я говорил, что он разобьется. -- Неважно. Смотрите на него. Смотрите на самый большой кусок. В углублении черпака блестела капля воды, словно звезда на полу. Ким пристально смотрел; Ларган-сахиб мягко коснулся рукой его затылка и погладил его два раза, шепча: -- Смотрите! Он опять восстановится, кусок за куском. Сначала большой кусок срастется с двумя другими, лежащими справа и слева... справа и слева. Смотрите! Ким даже ради спасения своей жизни не смог бы обернуться. Легкое прикосновение держало его словно в тисках, а кровь, приятно покалывая, струилась по телу. Там, где раньше лежали три куска, теперь был один, а над ним вздымалось туманное очертание всего сосуда. Пока сквозь него еще была видна веранда, но с каждым биением пульса его очертания становились определеннее и темнее. Но ведь кувшин... как медленно текут мысли! ...кувшин разбился на его глазах. Новая волна колючего пламени побежала по его шее, когда Ларган-сахиб шевельнул рукой. -- Смотрите! Он приобретает форму, -- сказал Ларган-сахиб. До сих пор Ким думал на хинди, но тут дрожь пробежала по его телу, и с усилием окруженного акулами пловца, который старается насколько возможно выше высунуться из воды, сознание его вырвалось из поглощавшей его тьмы и нашло убежище... в таблице умножения на английском языке! -- Смотрите! Он приобретает форму! -- шептал Ларган-сахиб. -- Кувшин разбился... да-а... разбился... не называть этого по-туземному, ни в коем случае, но разбился... на пятьдесят кусков, а дважды три шесть, а трижды три девять, а четырежды три двенадцать. -- Ким отчаянно цеплялся за это повторение. Он протер глаза, и неясное очертание рассеялось как туман. -- Вот разбитые черепки; вот пролитая вода, высыхающая на солнце, а внизу сквозь щели в полу веранды виднеется белая, изборожденная трещинами, стена дома... а трижды двенадцать тридцать шесть! -- Смотрите! Приобретает он форму? -- спросил Ларган-сахиб. -- Но ведь он разбит... разбит... -- задыхаясь, проговорил Ким. Ларган-сахиб с полминуты тихо бормотал что-то. Ким отдернул голову. -- Декхо (смотрите)! Он такой же разбитый, как и был. -- Такой же разбитый, как и был, -- повторил Ларган-сахиб, внимательно следя глазами за Кимом, который растирал себе шею. -- Но из многих вы первый, видевший все это именно так. -- Он отер широкий лоб. -- Это тоже было колдовство? -- подозрительно спросил Ким. Он перестал ощущать покалывание в венах и чувствовал себя необычайно бодрым. -- Нет, это не было колдовство. Это было сделано для того лишь, чтобы узнать, нет ли... в драгоценном камне трещины. Иногда очень хорошие камни разлетаются на куски, если человек, понимающий в этом деле, сожмет их в руке. Вот почему надо очень тщательно их рассмотреть, прежде чем вставлять в оправу. Скажите, вы видели очертание кувшина? -- Недолго. Он стал расти из пола, как цветок из земли. -- И что вы тогда сделали? Я хочу сказать, как именно вы думали тогда? -- О-а! Я знал, что он разбит и, должно быть, об этом думал... Ведь он действительно был разбит! -- Хм! А что, кто-нибудь прежде так колдовал с вами? -- Если бы это хоть раз случилось со мной, -- сказал Ким, -- неужели вы думаете, я допустил бы повторение? Я убежал бы. -- А теперь вам не страшно, а? -- Теперь нет. Ларган-сахиб наблюдал за ним все внимательнее. -- Я спрошу Махбуба Али... Не теперь, когда-нибудь потом, -- пробормотал он. -- Я доволен вами... и недоволен. Вы первый из всех сумели спасти себя. Хотел бы я знать, каким образом... Но вы правы. Вам не следует говорить об этом... даже мне. Он ушел в сумрачную мглу лавки и, мягко потирая руки, сел за стол. Тихое глухое всхлипывание послышалось из-за кипы ковров. Это плакал мальчик-индус, послушно стоявший лицом к стене; худенькие его плечи вздрагивали от обиды. -- А! Он ревнует; так ревнует! Пожалуй, он опять попытается отравить мой завтрак и вторично заставит меня стряпать. -- К а б х и... кабхи нахин (Никогда... никогда!), -- послышался прерывающийся ответ. -- А другого мальчика он убьет? -- Кабхи... кабхи нахин! -- А как вы думаете, что он сделает? -- внезапно обратился Ларган к Киму. -- О-а! Не знаю. Отпустите его, пожалуй. Почему он хотел отравить вас? -- Потому что он любит меня. Вообразите, что вы кого-нибудь любите, а потом явится кто-то другой, и человеку, которого вы любите, он понравится больше, чем вы; как бы вы тогда поступили? Ким задумался. Ларган медленно повторил фразу на местном языке. -- Я не отравил бы этого человека, -- задумчиво проговорил Ким, -- но я избил бы того мальчика, если бы тот мальчик любил человека, которого люблю я. Но сначала я спросил бы у мальчика, правда ли это. -- А! Он думает, что меня все любят. -- Тогда он, по-моему, дурак. -- Слышишь? -- обратился Ларган-сахиб к дрожавшим плечам. -- Сын сахиба считает тебя дураком. Выходи, и когда в следующий раз твое сердце встревожится, не возись так открыто с белым мышьяком. Надо думать, что демон Дасим был сегодня владыкой нашей скатерти! Я мог бы заболеть, дитя, и тогда чужой человек пришел бы хранить драгоценности. Иди сюда! Мальчик с припухшими от обильных слез глазами вылез из-за тюка и страстно бросился к ногам Ларгана-сахиба, так горячо предаваясь раскаянию, что это произвело впечатление даже на Кима. -- Я буду смотреть в чернильные лужи... Я преданно буду сторожить драгоценности! О, отец мой и мать моя, отошли его прочь! -- Он указал на Кима, лягнув его голой пяткой. -- Не сейчас... не сейчас. Скоро он уйдет. Но теперь он в школе, в новой Мадрасе... а ты будешь его учителем. Поиграй с ним в Игру Драгоценностей. Я буду судьей. Мальчик сейчас же осушил слезы и кинулся в глубину лавки, откуда вернулся с медным подносом. -- Дай мне! -- сказал он Ларгану-сахибу. -- Положи их своей рукой, не то он скажет, что я видел их раньше. -- Потише... потише... -- ответил Ларган и, вынув из ящика стола полгорсти звякающих камешков, бросил их на поднос. -- Ну, -- сказал мальчик, размахивая старой газетой, -- смотри на них сколько хочешь, незнакомец. Считай, а если нужно, так и пощупай. С меня хватит и одного взгляда, -- он гордо повернулся спиной. -- Но в чем состоит игра? -- Когда ты пересчитаешь их, пощупаешь и убедишься в том, что запомнил все, я накрою их этой бумагой, а ты должен будешь описать их Ларгану-сахибу. Свое описание я сделаю письменно. -- О-а! -- В груди Кима пробудился инстинкт соревнования. Он нагнулся над подносом. На нем было только пятнадцать камней. -- Это легко, -- промолвил он через минуту. Мальчик закрыл бумагой мерцающие драгоценные камни и начал что-то царапать в туземной счетной книге. -- Под бумагой пять синих камней... один большой, один поменьше и три маленьких, -- торопливо говорил Ким. -- Четыре зеленых камня, один с дырочкой; один желтый камень, прозрачный, и один похожий на трубочный чубук. Два красных камня и... и... я насчитал пятнадцать, но два позабыл. Нет! Подождите. Один был из слоновой кости, маленький и коричневатый; и... и... сейчас... -- Раз... два... -- Ларган-сахиб сосчитал до десяти. Ким покачал головой. -- Слушай теперь, что я разглядел! -- воскликнул мальчик, трясясь от смеха. -- Во-первых, там два сапфира с изъяном, один в две рати и один в четыре, насколько я могу судить. Сапфир в две рати обколот с краю. Одна туркестанская бирюза, простая, с черными жилками, и две с надписями -- на одной имя бога золотом, а другая треснула поперек, потому что она вынута из старого перстня и надпись на ней я прочесть не могу. Значит, всего у нас пять синих камней. Четыре поврежденных изумруда, причем один просверлен в двух местах, а один слегка покрыт резьбой... -- Их вес? -- бесстрастно спросил Ларган-сахиб. -- Три, пять, пять и четыре рати, насколько я могу судить. Кусок старого зеленоватого янтаря для трубок и граненый топаз из Европы. Бирманский рубин в две рати без порока и бледный рубин с пороком в две рати. Кусок слоновой кости, выточенный в виде крысы, сосущей яйцо, китайской работы и, наконец... а-ха! хрустальный шарик величиной с боб, прикрепленный к золотому листику. Он кончил и захлопал в ладоши. -- Он -- твой учитель, -- промолвил Ларган-сахиб с улыбкой. -- Ха! Он знал, как называются камни, -- сказал Ким краснея. -- Попробуем снова! На обыкновенных вещах, которые мы оба знаем. Они опять завалили поднос всякой всячиной, собранной в лавке и даже в кухне, и мальчик всякий раз выигрывал, к немалому удивлению Кима. -- Завяжи мне глаза... дай мне только разок пощупать вещи пальцами, и даже в этом случае я обыграю тебя, хотя глаза твои будут открыты, -- вызывал его мальчик на бой. Мальчик оказался прав, и Ким в досаде топнул ногой. -- Будь это люди... или лошади... -- промолвил он, -- я мог бы себя показать. Но эта возня со щипчиками, ножами и ножницами слишком ничтожна. -- Сначала выучись, потом учи, -- сказал Ларган-сахиб. -- Ну что, учитель он твой или нет? -- Да. Но как этого добиться? -- Надо много раз проделывать эту работу, пока не научишься выполнять ее превосходно... ибо этому стоит научиться. Мальчик-индус в полном восторге от своего превосходства даже похлопал Кима по спине. -- Не отчаивайся, -- сказал он. -- Я сам буду учить тебя. -- Я послежу за тем, чтобы тебя хорошо учили, -- сказал Ларган-сахиб все еще на местном языке, -- ибо, если не считать моего мальчика, -- он глупо сделал, что купил так много белого мышьяка, когда мог бы попросить его у меня, и я дал бы, -- если не считать моего мальчика, я давно уже не встречал человека, которого стоило бы обучать. Осталось десять дней до того срока, когда ты сможешь вернуться в Лакхнау, где ничему не учат... в сущности. Мне кажется, мы будем друзьями. Эти десять дней доставили Киму столько радости, что он и не заметил, какими они были безумными. По утрам мальчики занимались Игрой в Драгоценности, -- иногда для нее служили действительно драгоценные камни, иногда груды мячей и кинжалов, иногда фотографические карточки туземцев. В послеполуденные часы Ким с мальчиком-индусом безотлучно сидели в лавке, молча, за тюком с коврами или ширмой и наблюдали за многочисленными и странными посетителями мистера Ларгана. Мелкие раджи, окруженные кашляющей на веранде свитой, приезжали сюда покупать всякие редкости вроде фонографов и механических игрушек. Приходили дамы, которые искали ожерелья, и мужчины, которые, как казалось Киму, -- впрочем, возможно, что воображение его было испорчено рано приобретенным опытом, -- искали дам; туземцы из независимых и вассальных княжеских дворов заходили под предлогом починки сломанных ожерелий -- сияющих рек, разлитых по столу, -- но в действительности пытались занять денег для сердитых махарани и молодых раджей. Приходили бабу, с которыми Ларган-сахиб беседовал сурово и авторитетно, но, закончив беседу, всякий раз давал им деньги серебром и бумажками. Иногда в лавке собирались туземцы в длинных сюртуках и с театральными манерами, рассуждавшие на метафизические темы на английском и бенгали, к великому удовольствию мистера Ларгана. Он всегда интересовался религиями. К концу дня Киму и мальчику-индусу, чье имя менялось по прихоти Ларгана, приходилось давать подробный отчет обо всем, что они видели и слышали, высказывать догадки об истинной цели прихода каждого человека и свое мнение о характере посетителя, насколько можно было судить об этом по его лицу, речи и поведению. После обеда фантазия Ларган-сахиба была направлена на то, что можно назвать переодеванием, и к этой игре он проявлял такой интерес, что здесь было чему поучиться. Он великолепно умел гримировать и, мазнув кисточкой в одном месте или проведя черточку в другом, менял лица мальчиков до неузнаваемости. Лавка была набита самыми разнообразными костюмами и чалмами, и Ким наряжался то юным мусульманином из хорошей семьи, то маслоделом, а один раз -- этот вечер вышел очень веселым -- сыном аудхского землевладельца в самой парадной из парадных одежд. Ларган-сахиб наметанным глазом сразу находил малейшую неточность в таком наряде и, лежа на старой, потертой койке из тикового дерева, по получасу объяснял, как говорят люди той или иной касты, как они ходят, кашляют, плюют или чихают, и, считая, что "как" имеет мало значения в этом мире, он объяснял также, "почему" они делают так, а не иначе. Мальчик-индус плохо играл в эту игру. Его ограниченный ум, острый как сосулька, когда дело касалось драгоценных камней, не мог заставить себя проникнуть в чужую душу, но в Киме пробуждался демон, и он пел от радости, когда, сменяя одежды, соответственно менял речь и манеры. В порыве энтузиазма он как-то вечером вызвался показать Ларгану-сахибу, как ученики одной касты факиров, его старые лахорские знакомые, просят милостыню на дороге, и с какой речью он обратился бы к англичанину, к пенджабскому крестьянину, идущему на ярмарку, и к женщине без покрывала. Ларган-сахиб хохотал до упаду и попросил Кима еще полчаса неподвижно посидеть в задней комнате в том же виде -- скрестив ноги, обсыпанным золой и с диким выражением во взгляде. К концу этого срока пришел неповоротливый тучный бабу. На его толстых, обтянутых чулками ногах колыхался жир, и Ким осыпал его градом уличных насмешек. Ларган-сахиб следил за бабу, а не за игрой, что раздосадовало Кима. -- Я полагаю, -- с усилием проговорил бабу, закуривая сигарету, -- я держусь того мнения, что это совершенно исключительное и мастерски сыгранное представление. Если бы вы не предуведомили меня заранее, я заключил бы, что... что... что вы водите меня за нос. Как скоро сможет он стать мало-мальски квалифицированным землемером? Ибо тогда я возьмусь обучать его. -- Этому он и должен научиться в Лакхнау. -- Тогда прикажите ему поторопиться. Спокойной ночи, Ларган. -- Бабу выплыл вон, шагая, как увязающая в грязи корова. Когда мальчики перечисляли приходивших в этот день посетителей, Ларган-сахиб спросил Кима, как он думает, что это за человек. -- Бог знает! -- весело ответил Ким. -- Тон его, пожалуй, мог бы ввести в заблуждение Махбуба Али, но целителя больных жемчужин он не обманул. -- Это верно. Бог-то знает, но я хочу знать, что думаете вы. Ким искоса взглянул на собеседника, чьи глаза почему-то вынуждали говорить правду. -- Я... я думаю, что он захочет взять меня к себе, когда я кончу школу; но, -- продолжал он доверительным тоном, когда Ларган-сахиб одобрительно кивнул, -- я не понимаю, как может он носить разные одежды и говорить на разных языках. -- Ты многое поймешь впоследствии. Он пишет рассказы для одного полковника. Он пользуется почетом только в Симле, и следует отметить, что у него нет имени -- только номер и буква; у нас это в обычае. -- А его голова тоже оценена... как Мах... как голова всех прочих? -- Пока нет, но если бы мальчик, который здесь сидит, встал и дошел -- смотри, дверь открыта! -- до одного дома с красной верандой, стоящего на Нижнем Базаре позади здания, в котором раньше был театр, и прошептал через ставни: "Те дурные вести в прошлом месяце сообщил Хари-Чандар-Мукарджи", этот мальчик унес бы с собой кушак, полный рупий. -- Сколько? -- быстро спросил Ким. -- Пятьсот, тысячу -- сколько бы он ни попросил. -- Хорошо. А как долго прожил бы этот мальчик, передав такую новость? -- он весело улыбнулся прямо в бороду Ларгану-сахибу. -- А! Об этом надо хорошенько подумать. Может быть, если он очень умен, он прожил бы этот день, но не ночь. Ни в коем случае не ночь! -- Так какое же жалованье получает бабу, если голова его так дорого ценится? -- Восемьдесят, может быть сто, может быть полтораста рупий, но в этой работе жалованье -- последнее дело. Время от времени господь создает людей -- ты один из них, -- которые жаждут бродить с опасностью для жизни и узнавать новости: сегодня -- о каких-нибудь отдаленных предметах, завтра -- о какой-нибудь неисследованной горе, а послезавтра -- о здешних жителях, наделавших глупостей во вред государству. Таких людей очень мало, а из этих немногих не более десяти заслуживают высшей похвалы. К этому десятку я причисляю и бабу, что очень любопытно. Как велико и привлекательно должно быть дело, если оно может закалить даже сердце бенгальца! -- Верно. Но дни мои тянутся медленно. Я еще мальчик и только два месяца назад выучился писать на ангрези. Даже теперь я все еще плохо читаю. И пройдут еще годы, и годы, долгие годы, прежде чем я смогу стать хотя бы землемером. -- Потерпи немного, Друг Всего Мира. -- Ким изумился такому обращению. -- Хотелось бы мне быть в том возрасте, который так досаждает тебе. Я разными способами испытывал тебя. И это не будет забыто, когда я буду делать доклад полковнику-сахибу. -- Потом, внезапно перейдя на английский, он сказал с тихим смехом: -- Клянусь Юпитером! Я считаю, О'Хара, что вам многое дано, но вы не должны кичиться этим и должны держать язык за зубами. Вы должны вернуться в Лакхнау, быть паинькой и уткнуться в свои книжки, как говорят англичане, а на следующие каникулы вы, быть может, вернетесь ко мне, если захотите. -- У Кима вытянулось лицо. -- О, конечно, только если сами захотите. Я знаю, куда вас тянет. Четыре дня спустя для Кима и его чемоданчика заказали место на заднем сиденье танги, отъезжавшей в Калку. Спутником его оказался китообразный бабу. Он обмотал голову шалью с бахромой и, поджав под себя жирную левую ногу в ажурном чулке, дрожал и ворчал на утреннем холоде. "Возможно ли, чтобы этот человек был одним из наших?" -- думал Ким, глядя на его спину, колыхавшуюся как желе, когда они тряслись по дороге, и это суждение навело его на самые приятные мечты. Ларган-сахиб подарил ему пять рупий -- внушительная сумма -- и уверил его, что окажет ему покровительство, когда Ким примется за дело. Не в пример Махбубу, Ларган-сахиб говорил совершенно определенно о награде, которая последует за послушанием, и Ким был доволен. Лишь бы только он, подобно бабу, удостоился чести иметь номер и букву и... чтобы за голову его назначили цену! Когда-нибудь он добьется всего этого и даже большего. Когда-нибудь он, возможно, будет таким же великим, как Махбуб Али! Половина Индии послужит крышей для его поисков; он будет ходить за влиятельными князьями и министрами, как в былые дни ходил для Махбуба по городу Лахору за вакилами и агентами юристов. А пока, в ближайшем будущем, его ожидает довольно приятная жизнь в школе св. Ксаверия. Там можно будет опекать новичков и слушать рассказы о приключениях во время каникул. Юный Мартин, сын чайного плантатора из Манипура, хвастался, что с ружьем пойдет сражаться против разбойников. Возможно, так оно и вышло, но уж, наверное, юного Мартина не отбрасывало взорвавшимся фейерверком на середину переднего двора в Патияльском дворце и, наверное, он не... Ким начал рассказывать себе свои приключения последних трех месяцев. Будь это позволено, он своими рассказами довел бы школу св. Ксаверия до столбняка -- всех, даже старших учеников, которые уже бреются. Но, конечно, об этом не может быть и речи. В надлежащее время голова его будет оценена, в чем Ларган-сахиб уверил его. Если же он теперь позволит себе безрассудно болтать, то не только за голову его никогда не назначат цены, но полковник Крейтон прогонит его... Его отдадут во власть разгневанных Ларгана-сахиба и Махбуба Али... на тот короткий промежуток времени, который ему останется жить на свете. -- И, таким образом, я из-за рыбы потеряю Дели, -- философски заключил он, вспомнив пословицу. Это заставило его забыть действительные свои приключения во время каникул (ведь всегда можно будет развлечься и воображаемыми) и, как говорил Ларган-сахиб, работать. Из всех мальчиков, спешно возвращавшихся в школу св. Ксаверия со всех концов Индии, начиная от окруженного песками Сакхара и до утонувшего в пальмовых рощах Галла, ни один не был столь преисполнен добродетели, как Кимбол О'Хара, ехавший в Амбалу позади Хари-Чандара-Мукарджи, который в книгах некоей секции Ведомства Этнологической Разведки был записан под литерой Р.17. И если Ким еще нуждался в подстегивании, то бабу об этом позаботился. После очень сытного обеда в Калке он буквально не закрывал рта. Ким едет в школу? Тогда он, бабу, окончивший Калькуттский университет со степенью магистра искусств, расскажет о преимуществах образования. Можно кое-чего достигнуть, прилежно изучая латинский язык и "Экскурсии" Вордсворта (Киму все это было совершенно непонятно); французский язык тоже важен для успеха, и лучше всего его можно изучить в Чагдарнагаре, что недалеко от Калькутты. Затем можно далеко пойти, если, как это делал сам бабу, обратить серьезное внимание на театральные пьесы "Лир" и "Юлий Цезарь" -- обе очень интересуют экзаменаторов. В "Лире" меньше исторических реминисценций, чем в "Юлии Цезаре"; книжка стоит четыре аны, но подержанную можно купить за две аны на Боу-Базаре. Еще важнее, чем Вордсворт и маститые писатели Берк и Хейр, искусство и наука измерений. Юноша, сдавший экзамены по этим отраслям знаний, -- по которым, кстати сказать, учебников нет, -- сможет, просто прогулявшись по какой-нибудь стране с компасом и анероидом и поглядев на нее зоркими глазами, унести с собой изображение этой страны, которое можно продать за крупную сумму чеканной серебряной монетой. Но принимая во внимание, что в некоторых случаях носить с собой мерные цепи бывает нецелесообразно, не худо бы знать точную длину своего собственного шага, так, чтобы юноша, лишенный того, что Хари-Чандар называл "добавочными вспомогательными орудиями", все же умел измерять расстояния. Опыт Хари-Чандара доказал, что при подсчитывании многих тысяч шагов лучше всего пользоваться четками с восемьюдесятью одним или ста восемью шариками, ибо "последнее число делится и снова делится на многие кратные и некратные"; среди обилия английских фраз Ким уловил основную мысль разговора, и она сильно его заинтересовала. Это было обилие знаний, которое человек мог хранить в голове, а перед Кимом развернулся такой широкий мир, что было ясно: чем больше человек знает, тем лучше. Проговорив целых полтора часа, бабу заявил: -- Надеюсь когда-нибудь иметь удовольствие быть знакомым с вами официально. Ассистент, да простится мне это выражение, я дам вам ящичек для бетеля, весьма ценную вещь, стоившую мне две рупии всего четыре года назад. Это был дешевый медный ящик сердцевидной формы с тремя отделениями для неизменного ореха арековой пальмы, извести и листьев пана, но теперь он был набит скляночками с таблетками. -- Эта награда за ваше поведение по отношению к тому святому человеку. Видите ли, вы так молоды, что считаете себя вечным и не заботитесь о вашем теле. Очень неприятно заболеть в разгаре работы. Я сам люблю лекарства, к тому же ими удобно лечить простонародье. Это хорошие лекарства из ведомственной аптеки -- хинин и другие. Я дарю их вам в качестве сувенира. Теперь прощайте. У меня тут по дороге срочное личное дело. Он ускользнул бесшумно, как кошка, на Амбалскую дорогу, окликнул проезжавшую повозку, сел в нее, и она, дребезжа, укатилась, а Ким, онемев, вертел в руках медный ящичек для бетеля. История воспитания мальчика способна заинтересовать лишь немногих людей, если не считать его родителей, а Ким, как известно, был сирота. В книгах школы св. Ксаверия записано, что отчет об успехах Кима посылался в конце каждого триместра полковнику Крейтону и отцу Виктору, от которого регулярно поступали деньги на его воспитание. Далее, в тех же книгах говорится, что он проявлял большие способности к математике, а также к черчению карт и за успехи в этих занятиях получил награду ("Жизнь лорда Лоренса" в кожаном переплете в двух томах -- девять рупий восемь ан). В этом же триместре, в возрасте четырнадцати лет и десяти месяцев, Ким участвовал в футбольном состязании школы св. Ксаверия с Алигархским мусульманским колледжем. Примерно в это же время ему вторично прививали оспу (отсюда мы можем заключить, что в Лакхнау опять вспыхнула эпидемия оспы). Карандашные пометки на полях старого именного списка свидетельствуют о том, что его несколько раз карали за "беседы с неподходящими лицами", а однажды, кажется, сурово наказали за то, что он "отлучился на день в обществе уличного нищего". Это случилось, когда он перелез через ворота и на берегах Гумти целый день упрашивал ламу взять его с собой на Дорогу на следующие каникулы... хоть на месяц... хоть на недельку, а лама с бесстрастным лицом доказывал, что время еще не настало. "Киму надо стремиться, -- говорил старик, когда они вместе угощались лепешками, -- достигнуть всей мудрости сахибов, а там видно будет". Рука дружбы, очевидно, каким-то образом отвела бич бедствия, ибо шесть недель спустя Ким, имея от роду пятнадцать лет и восемь месяцев, сдал экзамен по элементарной топографической съемке "с большим успехом". Начиная с этого времени отчеты о нем молчат. Фамилия его не появилась в ежегодном списке лиц, поступивших на службу в Межевое ведомство Индии, хотя в списке окончивших школу против нее стоит помета "выбыл с назначением". Несколько раз за эти три года лама возвращался в бенаресский храм Тиртханкары, слегка похудевший и, насколько это было возможно, еще чуть пожелтевший, но мягкий и бесхитростный, как всегда. Иногда он приходил с юга, с южной окраины Тутикорина, откуда чудесные огненные лодки плывут на Цейлон, туда, где живут жрецы, знающие язык пали; иногда -- с сырого зеленого запада, из Бомбея, окруженного трубами хлопчатобумажных фабрик, а однажды -- с севера; направляясь туда, он отмахал восемьсот миль, чтобы проговорить целый день с хранителем Священных Изображений в Доме Чудес. Он входил в свою прохладную келью, сложенную из резного мрамора, -- жрецы храма хорошо относились к старику, -- смывал с себя дорожную пыль, совершал молитву и, хорошо знакомый теперь с железнодорожными порядками, уезжал в вагоне третьего класса в Лакхнау. Следует отметить, что, возвращаясь оттуда, он (как об этом сообщал его друг-искатель главному жрецу), на некоторое время переставал горевать о потере своей Реки и рисовать диковинные изображения Колеса Жизни, но предпочитал говорить о красоте и мудрости некоего таинственного челы, которого никто из обитателей храма никогда не видел. Да, он всю Индию исходил по следам благословенных ног. (У хранителя до сих пор находится весьма подробный отчет о его странствиях и размышлениях.) В жизни ему осталось лишь одно -- найти Реку Стрелы. Однако во сне ему было явлено, что это дело нельзя предпринимать с надеждой на успех, если искатель не будет иметь при себе челы, которому предназначено довести Искание до желанного конца, челы, достигшего глубин мудрости, такой же мудрости, какой одарены беловолосые хранители Священных Изображений. Так, например (тут вынималась табакерка, и любезные жрецы-джайны спешили умолкнуть)... -- Давным-давно, когда Девадатта был царем Бенареса, -- все слушайте Джатаку! -- царские охотники поймали слона и, прежде чем ему удалось от них вырваться, надели ему на ногу страшные железные кандалы. Ярость и ненависть овладели его сердцем, и он старался снять с себя кандалы и, носясь взад и вперед по лесам, просил своих братьев-слонов сдернуть их прочь. Один за другим слоны пробовали снять кандалы хоботами, но это не удавалось. Наконец, они заявили, что звериной силой кольца не снять. А в чаще леса лежал новорожденный, еще влажный от влаги рождения, слоненок этого стада, родившийся накануне. Мать его умерла. Скованный слон, забыв о собственных муках, сказал: "Если я не позабочусь об этом сосунке, он погибнет под нашими ногами". Итак, он встал над детенышем и ногами своими загородил его от беспорядочно движущегося стада. И он попросил молока у одной добродетельной слонихи, и слоненок стал расти, а скованный слон был ему наставником и защитником. Но слон -- все слушайте Джатаку! -- только в тридцать пять лет достигает полной силы, и в течение тридцати пяти сезонов дождей скованный слон заботился о младшем слоне, и все это время оковы въедались в его тело. Тогда однажды юный слон заметил железо, до половины вошедшее в тело, и, обратившись к старшему, спросил: "Что это такое?" -- Это мое горе, -- ответил тот, кто заботился о слоненке. Тогда молодой слон вытянул хобот и в мгновение ока сорвал кольцо, говоря: "Наступил долгожданный час". Итак, добродетельный слон, терпеливо ожидавший и совершавший добрые дела, в назначенный срок был избавлен от своих страданий тем самым слоненком, о котором он заботился, позабыв о себе, -- все слушайте Джатаку! -- ибо слон был Ананд а, а слоненок, сорвавший кольцо, не кто иной, как сам Владыка... Потом лама добродушно качал головой и, неустанно постукивая четками, обращал внимание своих слушателей на то, насколько этот слоненок был неповинен в грехе гордости. Он был столь же смиренен, как некий чела, который, увидев учителя своего сидящим в пыли за Вратами Учености, перепрыгнул через ворота (ибо они были закрыты) и прижал учителя к своему сердцу на глазах у всего надменного города. Велика будет награда такого учителя и такого челы, когда наступит для них время вместе искать освобождения! Так говорил лама, легко, как летучая мышь, перемещаясь по Индии. Некая старуха, острая на язык и обитающая в одном доме посреди фруктовых деревьев за Сахаранпуром, почитала его, как другая женщина почитала пророка, но покои его помещались отнюдь не на стене. Он сидел в одной из комнат на переднем дворе, над которой ворковали голуби, а хозяйка снимала с лица ненужное покрывало и болтала о духах и демонах Кулу, о нерожденных внуках и о дерзком на язык постреленке, который говорил с нею во время отдыха в пути. Однажды лама, свернув с Большого Колесного Пути ниже Амбалы, в одиночестве дошел до деревни, жрец которой некогда пытался одурманить его. Но доброе небо, охраняющее лам, в сумерках направило его по полям, погруженного в себя и ни о чем не подозревающего, к дверям рисалдара. Тут могло выйти серьезное недоразумение, ибо старый военный спросил, почему Друг Всего Мира проходил этой дорогой всего шесть дней назад. -- Этого не может быть, -- сказал лама. -- Он вернулся к своим сородичам. -- Он сидел в этом углу пять ночей назад и рассказывал сотни смешных историй, -- стоял на своем хозяин. -- Правда, исчез он внезапно, на рассвете, после дурацкой болтовни с моей внучкой. Он растет быстро, но он все тот же Друг Звезд, который сообщил мне истинное слово о войне. Разве вы разошлись? -- Да... и нет, -- ответил лама. -- Мы... мы не совсем разошлись, но нам не пришло еще время вместе выйти на Дорогу. Он постигает мудрость в другом месте. Мы должны ждать. -- Все равно. Но если это не тот мальчик, так почему же он постоянно говорит о тебе? -- А что он говорил? -- спросил лама в волнении. -- Добрые слова, сотню тысяч добрых слов; говорил, что ты его отец и мать и тому подобное. Жаль, что он не поступил на королевскую службу. Он не знает страха. Это известие удивило ламу, который в ту пору не знал, как свято соблюдал Ким договор, заключенный с Махбубом Али и поневоле подтвержденный полковником Крейтоном... -- Не надо запрещать молодому пони немного поиграть, -- сказал барышник, когда полковник заметил, что нелепо шляться по Индии во время каникул. -- Если ему не позволят уйти и бродить по своей воле, он не посмотрит на запрещение. И тогда кто поймает его? Полковник-сахиб, только раз в тысячу лет рождается конь, столь способный к игре, как этот ваш жеребенок. А нам люди нужны. ГЛАВА Х Подрос ваш сокол, сэр. Он не птенец, А хищник, и познал свободу прежде, Чем я его поймал. Будь он моим (Как эта вот охотничья перчатка), Пустил бы я его летать. Он крепок И закален: совсем он оперился... Ему верните небо, и тогда Его осилит кто? Стража Гау Ларган-сахиб не высказывался столь же решительно, но его мнение совпадало с мнением Махбуба, и это принесло пользу Киму. Он не стремился теперь уезжать из Лакхнау в туземном платье и, если удавалось письменно снестись с Махбубом, направлялся в его лагерь и переодевался на глазах у осторожного патхана. Если бы топографическая коробочка с красками, которой он в учебное время пользовался для раскрашивания карт, могла рассказать о его похождениях во время каникул, его наверняка исключили бы из школы. Однажды они вместе с Махбубом, сопровождая три платформы лошадей для конки, добрались до прекрасного города Бомбея, и Махбуб растаял от радости, когда Ким предложил ему переплыть Индийский океан на арабском судне, чтобы закупить коней на берегах Арабского залива, ибо, как он слышал от барышника Абдуррахмана, этих коней можно было продать дороже простых кабульских. Ким вместе с этим большим купцом окунул пальцы в блюда, когда Махбуб и несколько его единоверцев были приглашены на большой обед в память о хадже. Они возвращались морем, через Карачи, и тут Ким, впервые испытавший морскую болезнь, сидел на носовом люке каботажного парохода, твердо уверенный, что его отравили. Замечательная коробочка с лекарствами, которую дал ему бабу, оказалась бесполезной, хотя Ким пополнил ее содержимое в Бомбее. У Махбуба были дела в Кветте, и там Ким, по признанию Махбуба, окупил стоимость своего содержания, пожалуй даже с избытком, прослужив четыре необыкновенных дня поваренком в доме толстого интендантского чиновника, из чьей конторки он, улучив момент, извлек маленькую счетную книгу на веленевой бумаге (записи в ней на первый взгляд относились исключительно к продаже рогатого скота и верблюдов) и целую душную ночь напролет переписывал ее при лунном свете, лежа за каким-то строением во дворе. Потом он положил счетную книгу на место и, по приказанию Махбуба, ушел со службы, не попросив расчета, после чего с аккуратной копией за пазухой догнал барышника на дороге в шести милях от города. -- Этот военный -- мелкая рыбешка, -- объяснил Махбуб Али, -- но со временем мы поймаем более крупную. Он лишь продает быков за две разные цены: одна цена для него, другая -- для правительства, а я это не считаю грехом. -- Почему мне нельзя было просто унести книгу и на этом успокоиться? -- Тогда он перепугался бы и донес об этом своему начальству. А мы, возможно, потеряли бы след большой партии новых ружей, которые переправляются из Кветты на Север. Игра так велика, что одним взглядом можно окинуть только маленький ее участок. -- Охо! -- проронил Ким и прикусил язык. Это случилось на каникулах, во время муссонов, после того как он получил награду за успехи в математике. Рождественские каникулы -- если вычесть десять дней, потраченные на собственные развлечения, -- он провел в доме Ларгана-сахиба, где большей частью сидел перед трещащими пылающими дровами, -- в тот год дорога на Джеко была покрыта четырехфутовым слоем снега, -- и, так как маленький индус уехал жениться, помогал Ларгану нанизывать жемчужины. Тот заставлял Кима учить на память целые главы из Корана и при этом читать их, в точности подражая интонациям и модуляциям голоса настоящего муллы. Кроме того, он сообщил Киму названия и свойства множества туземных лекарств, а также заклинания, которые следует читать, когда даешь эти лекарства больным. Вечерами он рисовал на пергаменте магические фигуры -- изысканные пентаграммы, дополненные именами дьяволов -- Марры и Авана, спутника царей, -- которые он причудливым почерком писал по углам. Ларган давал Киму и более полезные советы -- насчет ухода за своим собственным телом, лечения приступов лихорадки и простых лечебных средств, применяющихся в Дороге. За неделю до того срока, когда Киму предстояло уехать, полковник Крейтон -- и это было нехорошо с его стороны -- прислал мальчику экзаменационный лист с вопросами, которые касались исключительно топографических реек, землемерных цепей, их звеньев и углов. Следующие каникулы он провел с Махбубом и тут, кстати сказать, чуть не умер от жажды, тащась на верблюде к таинственному городу Биканиру по пескам, где колодцы имеют четыреста футов глубины и сплошь завалены верблюжьими костями. По мнению Кима, путешествие это было не из приятных; вопреки предварительной договоренности, полковник велел ему снять план этого дикого, окруженного стенами города, и, так как мусульманским конюхам и чистильщикам трубок нельзя таскать землемерных цепей вокруг столицы независимого туземного государства, Ким был вынужден измерять все расстояния при помощи четок с шариками. Он пользовался компасом по мере возможности -- главным образом в сумерки, когда верблюды были уже накормлены, -- и с помощью своей топографической коробочки, в которой лежали шесть плиток с красками и три кисточки, ему удалось начертить план, не слишком отличающийся от плана города Джайсалмера. Махбуб много смеялся и посоветовал ему заодно уж сделать письменный доклад, и Ким принялся писать на последних страницах большой счетной книги, лежавшей под отворотом любимого седла Махбуба. -- В доклад надо включить все то, что ты видел, с чем соприкасался, о чем размышлял. Пиши так, как будто сам джангилат-сахиб пришел неожиданно с большой армией, намереваясь начать войну. -- А как велика эта армия? -- О, пол-лакха человек. -- Чепуха! Вспомни, как мало колодцев в песках и как они плохи. Сюда не доберется и тысяча человек, которых мучит жажда. -- Вот и напиши об этом, а также обо всех старых брешах в стенах... о том, где можно нарубить дров... о нраве и характере владетельного князя. Я останусь здесь, покуда все мои лошади не будут распроданы. Я найму комнату у ворот, и ты будешь моим счетоводом. Замок на двери хороший. Доклад, написанный размашистым почерком, по которому безошибочно можно было узнать каллиграфический стиль школы с