своей победой Кима, который бил головой почти бездыханного врага по большому камню. -- Ступай к носильщикам, -- зашептал ему бабу на ухо. -- Багаж у них. Бумаги в килте с красной покрышкой, но ты обыщи все. Забери их бумаги и непременно мурасалу (письмо владетельного князя). Ступай! Вот идет второй. Ким полетел на гору. Револьверная пуля ударила по скале рядом с ним, и он припал к земле, как куропатка. -- Если вы будете стрелять, -- завопил Хари, -- они спустятся сюда и уничтожат нас. Я спас джентльмена, сэр. Это необычайно опасно. -- Клянусь Юпитером! -- Ким напряженно думал по-английски. -- Вот оно -- чертовски узкое место, но я думаю, что это можно считать самообороной. -- Он нащупал у себя за пазухой подарок Махбуба и нерешительно, -- ведь он ни разу не пускал в ход маленького револьвера, если не считать нескольких выстрелов, сделанных для практики в Биканирской пустыне, -- нажал курок. -- Что я говорил, сэр! -- Бабу, казалось, заливался слезами. -- Сойдите сюда и помогите его воскресить! Все мы попали в беду, говорю вам. Выстрелы прекратились. Послышались шаги спотыкающегося человека, и, ругаясь, Ким в сумраке поспешно поднялся на гору, как кошка... или туземец. -- Они ранили тебя, чела? -- крикнул лама сверху. -- Нет. А тебя? -- Ким юркнул в рощицу низкорослых пихт. -- Я невредим. Уйдем отсюда. Мы пойдем с этими людьми в Шемлегх под Снегами. -- Но не раньше, чем восстановим справедливость, -- крикнул чей-то голос. -- У меня ружья сахибов -- все четыре штуки. Давайте сойдем вниз. -- Он ударил святого человека, мы видели это. Скот наш останется бесплодным, жены наши перестанут рожать! Снега обвалятся на нас, когда мы пойдем домой... И это вдобавок ко всем остальным бедам!.. Пихтовая рощица гудела от гвалта носильщиков, охваченных паникой и в ужасе своем способных на все. Человек из Ао-Чанга нетерпеливо постукивал по собачке ружья и уже собирался спускаться с горы. -- Подожди немножко, святой человек, они не могут далеко уйти. Подожди, пока я не вернусь. -- Потерпевший -- это я, -- сказал лама, прикладывая руку ко лбу. -- Именно поэтому, -- прозвучал ответ. -- Но если потерпевший пренебрежет оскорблением, ваши руки будут чисты. Больше того, послушанием вы приобретете заслугу. -- Подожди, мы вместе пойдем в Шемлегх, -- настаивал тот. На одно лишь мгновение, как раз на то время, которое требуется, чтобы вложить патрон в магазин, лама заколебался. Потом он встал на ноги и коснулся пальцем плеча собеседника. -- Ты слышал? Я говорю, что убийство не должно совершиться. Я, который был настоятелем Сач-Зена. Неужели ты собираешься возродиться в виде крысы или змеи, хоронящейся под навесом крыши, или червя в брюхе самого презренного животного? Неужели ты этого хочешь?.. Человек из Ао-Чанга упал на колени, ибо голос ламы гремел как тибетский ритуальный гонг. -- Ай! Ай! -- закричал уроженец Спити. -- Не проклинай нас... не проклинай его. Ведь это он от усердия, святой человек! Положи ружье, дурак! -- Гнев за гнев! Зло за зло! Убийства не будет. Пусть те, что бьют духовных лиц, познают следствия своих поступков. Справедливо и совершенно Колесо, и не отклоняется оно ни на один волос! Они много раз будут перерождаться в терзаниях! -- Голова его упала на грудь и он всей тяжестью оперся на плечо Кима. -- Я близко подошел к великому злу, чела, -- зашептал он в мертвой тишине, наступившей под соснами. -- У меня было искушение выпустить эту пулю и, поистине, в Тибете их постигла бы страшная и медленная смерть... Он ударил меня по лицу... по плоти моей. -- Он опустился на землю, тяжело дыша, и Ким слышал, как старое сердце его трепетало и замирало. -- Неужели они его убили? -- проговорил человек из Ао-Чинга, в то время как прочие стояли, онемев. Ким в смертельном страхе склонился над телом. -- Нет, -- крикнул он страстно, -- это только приступ слабости. -- Тут он вспомнил, что он белый человек и может воспользоваться лагерным снаряжением белых людей. -- Откройте килты! У сахибов, наверное, есть лекарства. -- Охо! Это лекарство я знаю, -- сказал со смехом человек из Ао-Чанга. -- Не мог я пять лет быть шикари Енклинга-сахиба и не знать этого лекарства. Я тоже пробовал его. Вот! Он вытащил из-за пазухи бутылку дешевого виски, которое продается путешественникам в Лехе, и искусно влил несколько капель в рот ламы. -- Я сделал то же самое, когда Енклинг-сахиб вывихнул себе ногу за Астором. Аха! Я уже заглянул в их корзины, но мы справедливо все поделим в Шемлегхе. Дай ему еще немного! Это хорошее лекарство. Пощупай! Теперь сердце бьется ровнее. Положи ему голову пониже и слегка разотри лекарством грудь. Никогда бы этого не случилось, если бы он спокойно подождал, пока я рассчитаюсь с сахибами. Но, быть может, сахибы погонятся за нами сюда? Тогда не грешно будет застрелить их из их же собственных ружей, а? -- Один уже поплатился, должно быть, -- сквозь зубы произнес Ким. -- Я ударил его в пах, когда мы катились с горы. Если б я только убил его! -- Хорошо храбриться, если живешь не в Рампуре, -- сказал один из тех, чья хижина стояла в нескольких милях от ветхого дворца раджи. -- Если среди сахибов про нас пойдет дурная слава, никто больше не будет нанимать нас в шикари. -- О, но это не ангрези-сахибы, они не похожи на веселых людей вроде Фостама-сахиба или Енклинга-сахиба, они чужеземцы, они не могут говорить на ангрези, как сахибы. Тут лама кашлянул и сел, ощупью отыскивая четки. -- Убийства не будет, -- пробормотал он. -- Колесо справедливо. Зло за зло... -- Нет, святой человек. Мы все здесь. -- Человек из Ао-Чанга робко погладил его ноги. -- Без твоего приказания не убьют никого. Отдохни немного. Мы раскинем табор ненадолго, а позже, когда взойдет месяц, пойдем в Шемлегх под Снегами. -- После драки, -- сообщил как глубокую истину уроженец Спити, -- лучше всего лечь спать. -- Я, и правда, ощущаю головокружение и покалывание в затылке. Дай я положу голову на твои колени, чела. Я старик, но подвластен страстям... Мы должны думать о Причине Всего Сущего... -- Накрой его одеялом. Нам нельзя разводить костер, как бы сахибы не увидели. -- Лучше уйти в Шемлегх. Никто не погонится за нами до Шемлегха, -- говорил возбужденный житель Рампура. -- Я был шикари у Фостама-сахиба и шикари у Енклинга-сахиба. Я и теперь служил бы Енклингу-сахибу, кабы не этот проклятый бигар (повинность). Поставьте внизу двух человек с ружьями, чтобы помешать сахибам наделать новых глупостей. Я не покину святого человека. Они сидели поодаль от ламы и, послушав некоторое время, нет ли шума, стали передавать по кругу примитивную хукку, резервуаром которой служила старая бутылка из под ваксы фирмы Дей и Мартин. Она ходила по рукам, и горящий на ее горлышке уголь освещал узкие мигающие глаза, китайские выдающиеся скулы и бычьи шеи, исчезающие под темными складками грубой шерстяной ткани на плечах. Кули были похожи на кобольдов из какого-то волшебного родника -- горных гномов, собравшихся на совет. А под шум их голосов снеговые потоки вокруг утихали один за другим, по мере того, как ночной мороз сковывал их. -- Как он восстал против нас! -- с восхищением сказал уроженец Спити. -- Помню одного старого горного козла в стороне Ладакха (Дюпон-сахиб промазал в него семь лет назад), так он тоже стал вот так. Дюпон-сахиб был хороший шикари. -- Но не такой, как Енклинг-сахиб. -- Человек из Ао-Чанга потянул виски из бутылки и передал ее соседям. -- Теперь слушайте меня, если только кто-нибудь не считает, что знает больше. Вызов не был принят. -- Мы пойдем в Шемлегх, как только взойдет месяц. Там мы честно разделим между собой поклажу. С меня хватит этого новенького ружьеца да патронов к нему. -- Разве медведи шалят только на твоем участке? -- сказал его сосед, посасывая трубку. -- Нет, но мускусные железы стоят теперь по шести рупий за штуку, а твои женщины получат парусину с палаток и кое-что из кухонной посуды. Мы все разделим в Шемлегхе еще до зари. Потом разойдемся каждый своей дорогой, запомнив, что никто из нас не служил у этих сахибов и в глаза их не видел, потому что они, пожалуй, заявят, что мы украли их добро. -- Тебе-то хорошо, а что скажет наш раджа? -- А кто ему станет докладывать? Эти сахибы, что ли, которые не умеют говорить по-нашему, или бабу, который в своих видах дал нам денег? Он, что ли, пошлет против нас войско? Какие же останутся доказательства? Все лишнее мы выбросим в Шемлегхскую Мусорную Яму, куда еще нога человеческая не ступала. -- А кто живет этим летом в Шемлегхе? -- Так назывался маленький поселок в три-четыре хижины, стоявший посреди пастбищ. -- Женщина Шемлегха. Она не любит сахибов, как нам известно. Остальных можно задобрить маленькими подарками, а тут хватит на всех нас. -- Он хлопнул по ближайшей туго набитой корзине. -- Го... Но... -- Я сказал, что они не настоящие сахибы. Все их шкуры и головы были куплены на базаре в Лехе. Я узнал клейма. Я показывал их вам на прошлом переходе. -- Верно. Все это покупные шкуры и головы. В некоторых даже моль завелась. Это был веский аргумент; человек из Ао-Чанга знал своих товарищей. -- Если случится худшее из худшего, я расскажу Енклингу-сахибу, а он веселый парень и будет смеяться. Мы не делаем зла сахибам, которых знаем. А эти бьют жрецов. Они напугали нас. Мы бежали. Кто знает, где мы растеряли багаж? Неужели, вы думаете, Енклинг-сахиб позволит полиции с равнин шляться по горам и пугать дичь? Далеко от Симлы до Чини, а еще дальше от Шемлегха до дна Шемлегхской Мусорной Ямы. -- Пусть так, но я понесу большую килту -- корзину с красной покрышкой, которую сахибы каждое утро сами укладывали. -- В том-то и дело, -- ловко ввернул человек из Шемлегха, -- что это не настоящие важные сахибы. Кто слыхал, что Фостам-сахиб или Енклинг-сахиб, или даже маленький Пил-сахиб, который ночи просиживал, охотясь на сарау, -- я говорю, слыхал ли кто, чтобы эти сахибы приходили в горы без повара-южанина, без своего лакея и целой свиты, которая получает хорошее жалованье, сердится и насильничает? Как могут они наделать нам хлопот? А что там в килте? -- Ничего, она набита письменами -- книгами и бумагами, на которых они писали, и какими-то чудными штуками, которые, должно быть, употребляются для жертвоприношений. -- Шемлегхская Мусорная Яма поглотит все это. -- Верно! Но вдруг мы этим оскорбим богов сахибов? Не по нутру мне такое обращение с письменами. А их медные идолы мне совсем непонятны. Такая добыча не к лицу простым горцам. -- Старик все еще спит. Ш-ш! Мы спросим его челу. -- Человек из Ао-Чанга выпил еще немного и приосанился, гордый тем, что играет первую роль. -- Тут у нас есть килта, -- зашептал он, -- и вещи в ней нам непонятны. -- А мне понятны, -- осторожно сказал Ким. Лама спал спокойным, здоровым сном, а Ким обдумывал последние слова Хари. Как истый игрок в Большую Игру, он в тот момент готов был благоговеть перед бабу. -- Килта с красной верхушкой набита разными замечательными вещами, которых дураки не должны трогать. -- Я говорил, я говорил, -- вскричал носильщик, таскавший эту корзину. -- Ты думаешь, она нас выдаст? -- Нет, если ее отдадут мне. Я вытяну из нее все колдовство, иначе она натворит больших бед. -- Жрец всегда возьмет свою долю. -- Виски развязало язык человека из Ао-Чанга. -- Мне все равно, -- ответил Ким с сообразительностью, свойственной сынам его родины. -- Разделите ее между собой и увидите, что получится. -- Ну, нет! Я только пошутил. Приказывай. Тут на нас всех с излишком хватит. На заре мы пойдем своей дорогой в Шемлегх. Не менее часа они обсуждали свои несложные планы, а Ким дрожал от холода и гордости. Смешная сторона всей ситуации затронула ирландские и восточные струнки его души. Вот эмиссары грозной Северной Державы, которые на своей родине, возможно, были такими же важными, как Махбуб Али или полковник Крейтон, здесь очутились вдруг в самом беспомощном положении. Один из них, как Киму было доподлинно известно, на некоторое время охромел. Они давали обещания владетельным князьям. Вот теперь, ночью, они лежат где-то внизу, без карт, без пищи, без проводников. И этот провал их Большой Игры (Ким не мог догадаться, кому они будут отчитываться в ней), это внезапное столкновение в ночи было не результатом происков Хари или ухищрений Кима; все случилось само собой и было так же естественно и неотвратимо, как поимка приятелей-факиров Махбуба ревностным молодым полицейским в Амбале. -- Вот и остались они... ни с чем. Клянусь Юпитером, ну и холод! Здесь при мне все их вещи. Как они разозлятся! Можно посочувствовать Хари-бабу! Ким мог бы и не сочувствовать, ибо хотя в это время бенгалец терпел невыносимые телесные муки, душа его пела и неслась к небесам. На целую милю ниже, на опушке соснового бора, два полузамерзших человека, одного из которых по временам сильно тошнило, осыпали взаимными упреками друг друга и сквернейшими ругательствами бабу, который притворился обезумевшим от ужаса. Они приказали ему разработать план действий. Он объяснил, что им очень повезло, раз они вообще остались в живых, что носильщики, если только они сейчас не подкрадываются к своим господам, разбежались и не вернутся, что повелитель его раджа, живущий в девяноста милях отсюда, не только не одолжит им денег и провожатых до Симлы, но обязательно посадит их в тюрьму, едва только узнает, что они избили жреца. Он особенно напирал на это прегрешение и его последствия, пока они не велели ему переменить тему. Единственная их надежда на спасение, говорил он, в том, чтобы, не привлекая внимания, идти от деревни к деревне, пока они не доберутся до цивилизованных мест, и, в сотый раз заливаясь слезами, спрашивал у высоких звезд, зачем сахибы "избили святого человека". Десять шагов в сторону -- и Хари очутился бы в шуршащей мгле, где его было не отыскать, и нашел бы кров и пищу в ближайшей деревне, где разговорчивых докторов было мало. Но он предпочитал терпеть холод, резь в желудке, обидные слова и даже пинки в обществе своих уважаемых хозяев. Скорчившись под деревом, он горестно сопел. -- А вы подумали, -- с горячностью произнес тот из иностранцев, который не был ранен, -- вы подумали, какое зрелище мы будем представлять, странствуя по этим горам среди таких аборигенов? Хари-бабу уже несколько часов об этом как раз и думал, но вопрос был обращен не к нему. -- Куда же нам странствовать? Я едва двигаюсь, -- простонал тот, что был жертвой Кима. -- Быть может, святой человек по своей доброте сердечной окажется милосердным, сэр, не то... -- Я доставлю себе особенное удовольствие разрядить револьвер в спину этого молодого бонзы, когда мы снова встретимся, -- последовал не подобающий христианину ответ. -- Револьверы! Месть! Бонзы! -- Хари присел еще ниже. Страсти вновь накалились. -- А вы не подумали о наших потерях? Багаж! Багаж! -- Хари слышал, как говорящий буквально метался из стороны в сторону. -- Все, что мы везли! Все, что мы достали! Наша добыча! Восемь месяцев работы! Вы понимаете, что это значит? "Поистине только мы умеем обращаться с восточными людьми"... О, хорошеньких дел вы наделали! Так они пререкались на разных языках, а Хари улыбался. Килты были у Кима, а в этих килтах заключено восемь месяцев искусной дипломатии. Связаться с парнем нельзя, но на него можно положиться. Что касается всего прочего, то Хари так обставит путешествие по горам, что Хилас, Банар и все жители на протяжении четырехсот миль по горным дорогам будут рассказывать об этом в течение целого поколения. Людей, которые не в силах справиться со своими носильщиками, не уважают в Горах, а чувство юмора у горца развито сильно. -- Устрой я все это сам, -- думал Хари, -- и то не вышло бы лучше, но, клянусь Юпитером, как подумаю теперь об этом, конечно, я сам это устроил. Как быстро я все сообразил! И я придумал это, как раз когда бежал под гору! Оскорбление было нанесено случайно, но я один сумел использовать его... ах... потому что это чертовски стоило сделать. Подумать только, какой моральный эффект это произвело на невежественный народ! Никаких договоров, никаких бумаг... Никаких вообще письменных документов... и мне, именно мне, приходится служить им переводчиком. Как я буду смеяться вместе с полковником! Хорошо бы иметь при себе их бумаги, но нельзя одновременно занимать два места в пространстве. Эт-то аксиома. ГЛАВА ХIV Поэт Кабир сказал: мой брат Взывает к меди и камням, Но в голосе его звучат Страданья, близкие всем нам. Богов дала ему судьба, Его мольба -- моя мольба. Молитва Когда луна взошла, осторожные носильщики отправились в путь. Лама, подкрепившись сном и спиртным, опирался на плечо Кима и быстро шагал в молчании. Они шли около часу по глинистому сланцу и траве, обогнули выступ скалы и поднялись в новую область, совершенно отрезанную от долины Чини. Обширное веерообразное пастбище поднималось к вечным снегам. У подножья его была площадка размером не более полуакра, на которой примостилось несколько земляных и бревенчатых хижин. За ними, -- как все горные жилища, они стояли на самом краю, -- земля обрывалась прямо в Шемлегхскую Мусорную Яму -- пропасть глубиною в две тысячи футов, на дно которой еще не ступала нога человека. Люди и не подумали начать дележ добычи, пока не убедились в том, что лама уложен на кровать в лучшей комнате деревушки, а Ким по мусульманскому обычаю моет ему ноги. -- Мы пришлем вам еды, -- сказал человек из Ао-Чанга, -- и килту с красной покрышкой. На заре, так или иначе, тут не останется никого, кто мог бы послужить свидетелем. А если какие-нибудь вещи в килте вам не понадобятся... взгляните туда! Он показал на окно, за которым открывался простор, залитый лунный светом, отражающимся от снега, и выбросил в него пустую бутылку из-под виски. -- Даже шума падения не услышишь. Это конец мира, -- сказал он и вышел. Лама заглянул вниз, опираясь руками о подоконник, и глаза его засветились, как желтые опалы. Из огромной пропасти, лежавшей перед ними, белые зубцы тянулись к лунному свету. Все остальное казалось тьмой межзвездного пространства. -- Вот это, -- проговорил он медленно, -- действительно мои Горы. -- Вот где должен жить человек -- возвышаясь над миром, вдали от наслаждений, размышляя о высоких вещах. -- Да, если у него есть чела, чтобы готовить чай, подкладывать сложенное одеяло ему под голову, отгонять коров с телятами. Дымный светильник горел в нише, но яркое сияние луны затмевало его пламя. В этом смешанном свете Ким, как высокий призрак, двигался по комнате, наклоняясь над мешками с провизией и чашками. -- Да! Теперь, когда кровь моя остыла, в голове у меня все еще стучит и шумит, а затылок словно веревкой стянут. -- Не удивительно. Удар был сильный. Пусть тот, кто нанес его... -- Если бы не мои страсти, зло не совершилось бы. -- Какое зло? Ты спас сахибов от смерти, которую они сто раз заслужили. -- Урок не пошел на пользу, чела. -- Лама прилег на сложенное одеяло, а Ким продолжал выполнять свои обычные вечерние обязанности. -- Удар был только тенью от тени. Зло... -- последние дни ноги мои устают от каждого шага! -- Зло встретилось со злом во мне -- с гневом, яростью и жаждой отплатить за зло. Это впиталось в мою кровь, вызвало бурю в моем желудке и оглушило мне уши. -- Тут, взяв из рук Кима горячую чашку, он с должными церемониями выпил обжигающий кирпичный чай. -- Будь я лишен страстей, злой удар породил бы только телесное зло -- ссадину или кровоподтек, а это лишь иллюзия. Но ум мой не был отвлечен, ибо во мне тут же возникла жажда позволить людям из Спити убить обидчиков. Борясь с этой жаждой, душа моя разрывалась и терзалась хуже, чем от тысячи ударов. Не раньше, чем я прочитал про себя Благословение (он имел в виду буддистские заповеди), обрел я покой. Но зло укоренилось во мне, начиная с этого мгновения слабости и вплоть до конца. Справедливо Колесо и не отклоняется оно ни на один волос. Извлеки пользу из этого урока, чела! -- Он слишком высок для меня, -- пробормотал Ким. -- Я до сих пор весь дрожу. Я рад, что избил того человека. -- Я чувствовал это, когда спал на твоих коленях в лесу. Это тревожило меня во сне -- зло в твоей душе отражалось на моей. Хотя, с другой стороны, -- он развернул четки, -- я приобрел заслугу тем, что спас две жизни -- жизни тех, что обидели меня. Теперь я должен поразмыслить о Причине Всего Сущего. Ладья моей души колеблется. -- Засни, чтобы окрепнуть. Это мудрее всего. -- Я погружусь в созерцание: в этом есть нужда, и большая, чем ты полагаешь. Час за часом, до самой зари, пока лунный свет бледнел на высоких гребнях, и то, что раньше казалось поясом тьмы на склонах дальних гор, превращалось в нежно-зеленые леса, лама пристально смотрел на стену. По временам он издавал стон. За запертой на засов дверью, к которой подходил скот, ищущий привычного стойла, жители Шемлегха и носильщики делили добычу и пировали. Человек из Ао-Чанга был у них за главного, и с тех пор как они открыли консервные банки сахибов и нашли, что пища в них очень вкусна, они не осмеливались ослушаться его. Шемлегхская Мусорная Яма поглотила жестянки. Когда Ким, видевший всю ночь неприятные сны, вышел наружу, чтобы на утреннем холоде почистить зубы, его отвела в сторону светлокожая женщина в головном уборе, украшенном бирюзой. -- Остальные ушли. Они оставили тебе эту килту, как обещали. Я не люблю сахибов, но в награду за это напиши нам талисман. Мы не хотим, чтобы про наш маленький Шемлегх пошла дурная слава... из-за этого случая! Я Женщина Шемлегха. -- Она оглядела его смелыми блестящими глазами, не так, как женщины Гор, которые обычно смотрят как бы украдкой. -- Конечно. Но это надо сделать втайне. -- Она, как игрушку, подняла тяжелую килту и бросила ее в свою хижину. -- Уходи и задвинь засов на двери. Никого не подпускай близко, покуда я не кончу, -- сказал Ким. -- Но потом... мы сможем побеседовать? Ким опрокинул килту, и на пол горой посыпались топографические инструменты, книги, дневники, письма, географические карты и туземная корреспонденция, издающая странный запах. На самом дне лежала вышитая сумка, скрывающая в себе запечатанный, позолоченный и разрисованный документ, наподобие тех, которые владетельные князья посылают друг другу. Ким в восторге задержал дыхание и стал обдумывать положение дел с точки зрения сахиба. "Книги мне не нужны. К тому же это логарифмы, -- должно быть, для съемки. -- Он отложил их в сторону. -- Писем я не понимаю, но полковник Крейтон поймет. Их нужно сохранить. Карты... о, они чертят карты лучше, чем я... еще бы. Все туземные письма. О-хо!.. и особенно мурасала. -- Он понюхал вышитую сумку. -- Это, наверное, от Хиласа или Банара, значит Хари-бабу говорил правду. Клянусь Юпитером! Хороший улов. Если бы Хари знал об этом... Остальное полетит в окно. -- Он потрогал пальцем великолепный призматический компас и блестящую поверхность теодолита. -- Но, в конце концов, сахибу не к лицу воровать, и предметы эти впоследствии смогут оказаться опасными вещественными доказательствами". -- Он рассортировал все клочки исписанной бумаги, все карты и письма туземцев. Все вместе образовало внушительную пачку. Три книги в переплетах, запертых на замок, и пять истрепанных записных книжек он отложил в сторону. "Письма и мурасалу придется носить за пазухой и под кушаком, а рукописные книги положить в мешок с едой. Он будет очень тяжелым. Нет. Не думаю, что у них было еще что-нибудь! А если и было, так носильщики сбросили это в кхад, так что все в порядке. Ну, летите и вы туда же... -- Он набил килту всеми вещами, с которыми решил расстаться, и поднял ее на подоконник. На тысячу футов ниже лежал длинный неподвижный закругленный на концах слой тумана, еще не тронутого утренним солнцем, а еще на тысячу футов ниже рос столетний сосновый бор. Когда порыв ветра рассеивал туманное облако, Ким различал зеленые верхушки деревьев, похожие на мох. -- Нет! Не думаю, чтобы кто-нибудь пошел вас искать". Корзина, падая, завертелась и извергла свое содержимое. Теодолит стукнулся о выступающий край скалы и разбился с шумом взорвавшейся гранаты, книги, чернильницы, ящики с красками, компасы, линейки несколько секунд казались пчелиным роем. Потом они исчезли, и хотя Ким, высунувшись до половины из окна, напряг свой острый слух, из пропасти не долетало ни звука. "За пятьсот... за тысячу рупий не купить этого, -- думал он с огорчением. -- Прямое мотовство, но у меня все прочие их материалы... Все, что они сделали... полагаю. Но как же мне теперь сообщить об этом Хари-бабу и вообще -- как мне быть, черт побери? А мой старик болен. Придется завернуть письма в клеенку. Это надо сделать прежде всего, не то они отсыреют от пота... И я совсем один!" -- Он аккуратно сложил письма, загнул на углах твердую, липкую клеенку: беспокойная жизнь приучила его к аккуратности как старого охотника, собирающегося в путь. Потом он с удвоенным тщанием спрятал книги на дне мешка с пищей. Женщина постучалась в дверь. -- Но ты не написал талисман, -- сказала она, оглядываясь вокруг. -- В нем нет нужды. -- Ким совершенно забыл, что должен с ней поболтать. Женщина непочтительно смеялась над его смущением. -- Тебе-то нет. Ты можешь приворожить человека, едва подмигнув глазом. Но подумай о нас, несчастных: что будет с нами, когда ты уйдешь? Все мужчины слишком сильно перепились вчера, чтобы слушать женщину. Ты не пьян? -- Я -- духовное лицо. -- Ким перестал смущаться, а так как женщина отнюдь не была красивой, он решил вести себя, как подобает человеку в его положении. -- Я предупреждала их, что сахибы разгневаются, начнут дознание и пожалуются радже. С ними какой-то бабу. У писцов длинные языки. -- Ты только об этом беспокоилась? -- в уме Кима возник вполне готовый план, и он обворожительно улыбнулся. -- Не только об этом, -- сказала женщина, протягивая жесткую смуглую руку, унизанную бирюзой, оправленной в серебро. -- Это я смогу уладить в одно мгновение, -- быстро проговорил он. -- Бабу тот самый хаким (ты слыхала о нем!), который странствовал по горам в окрестностях Зиглаура. Я знаю его. -- Он донесет, чтобы получить награду. Сахибы не умеют отличить одного горца от другого, но у бабу есть глаз на мужчин и на женщин. -- Отнеси ему весточку от меня. -- Нет ничего, что я бы для тебя не сделала. Он спокойно принял комплимент, как положено в странах, где женщины ухаживают за мужчинами, оторвал листок от записной книжки и, взяв нестирающийся карандаш, стал писать неуклюжим шакаста -- почерком, которым скверные мальчишки пишут на стенах неприличные слова. "У меня все то, что они написали: их карты и много писем. Особенно мурасала. Скажи, что мне делать. Я в Шемлегхе под Снегами. Старик болен". -- Отнеси ему записку. Это ему сразу же закроет рот. Он не мог уйти далеко. -- Конечно, нет. Они все еще в лесу за тем склоном. Наши дети бегали смотреть на них, когда они тронулись в путь. На лице Кима отразилось изумление, но с края овечьего пастбища несся пронзительный крик, похожий на крик коршуна... Ребенок, стороживший скот, подхватил крик брата или сестры, стоявшей на дальнем конце склона, вздымавшегося над долиной Чини. -- Мои мужья тоже там -- собирают дрова. -- Она вынула из-за пазухи горсть грецких орехов, аккуратно разгрызла один из них и начала его есть. Ким притворился ничего не понимающим. -- Разве ты не знаешь значения грецких орехов, жрец? -- сказала она застенчиво и подала ему обе половинки скорлупы. -- Хорошо придумано. -- Он быстро сунул бумажку в скорлупу. -- Нет ли у тебя кусочка воска, чтобы залепить их? Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился. -- Платят не раньше, чем оказана услуга... Отнеси это бабу и скажи, что послано оно Сыном Талисмана. -- Да. Истинно так! Волшебником, похожим на сахиба. -- Нет, Сыном Талисмана, и спроси, не будет ли ответа. -- Но если он станет ко мне приставать? Я... я боюсь. Ким расхохотался. -- Я не сомневаюсь, что он устал и очень голоден. Горы охлаждают любовников. А ты, -- у него вертелось на языке слово "мать", но он решил назвать ее сестрой, -- ты, сестра, мудрая и находчивая женщина. Теперь все деревни уже знают, что случилось с сахибами, а? -- Верно. До Зиглаура новости дошли в полночь, а завтра они долетят до Котгарха. Народ в деревнях напуган и сердит. -- Ну и зря! Прикажи жителям деревень кормить сахибов и провожать их с миром. Нам нужно, чтобы они подобру-поздорову убирались из наших долин. Воровать -- одно, убивать -- другое. Бабу поймет это и задним числом жаловаться не будет. Поспеши. Мне нужно ухаживать за моим учителем, когда он проснется. -- Пусть так. За услугой, -- так ты сказал? -- следует награда. Я -- Женщина Шемлегха и подчиняюсь только радже. Я гожусь не только на то, чтобы рожать детей. Шемлегх твой: копыта и рога, и шкуры, молоко и мясо. Бери или отказывайся! Она решительно зашагала в гору, навстречу утреннему солнцу, встающему из-за вершины, которая вздымалась в полутора тысячах метрах над ними, и серебряные ожерелья звенели на ее широкой груди. В это утро Ким, залепляя воском края клеенки на пакетах, думал на местном языке. "Как может мужчина идти по Пути или играть в Большую Игру, если к нему вечно пристают женщины? В Акроле, у Брода, это была девушка, а потом, за голубятней, -- жена поваренка, не считая остальных, а теперь еще и эта. Когда я был ребенком, куда ни шло, но теперь я мужчина, а они не хотят смотреть на меня, как на мужчину. Грецкие орехи, скажи пожалуйста! Хо! Хо! А на Равнинах -- миндали". Он пошел по деревне собирать дань, но не с чашкой нищего, которая годилась для южных областей, а как принц. Летом в Шемлегхе живут только три семейства -- четыре женщины и восемь или девять мужчин. Все они набили себе животы консервами и смесью из всевозможных напитков, начиная от нашатырно-хинной настойки до белой водки, ибо они получили свою долю вчерашней добычи. Опрятные европейские палатки были изрезаны, ткань их давно уже разошлась по рукам, и все обзавелись фирменными алюминиевыми кастрюлями. Но люди считали присутствие ламы надежной защитой и без угрызений совести угощали Кима всем, что у них было лучшего, даже чангом -- ячменным пивом, которое привозится из Ладакха. Потом они высыпали на солнце и сидели, свесив ноги, над бездонной пропастью, болтая, смеясь и покуривая. Они судили об Индии и ее правительстве только по тем странствующим сахибам, которые нанимали их или их друзей в шикари. Ким слушал рассказы о неудачных выстрелах в горных козлов, сарау или маркхоров, сделанных сахибами, которые уже двадцать лет лежали в могилах; причем каждая подробность отчетливо выделялась, как выделяются ветви на верхушках деревьев при блеске молнии. Они рассказывали ему о своих немудреных хворях и, что важнее, о болезнях своего малорослого, но крепкого скота, о путешествиях в Котгарх, где живут чужеземные миссионеры, и дальше -- в чудесную Симлу, где улицы вымощены словно серебром и, представьте себе, каждый человек может наняться на службу к сахибам, которые ездят в двуколках и швыряют деньги лопатами. Но вот важный и отчужденный, тяжело ступая, появился лама, присоединился к кружку, болтающему под навесами, и все широко раздвинулись, давая ему место. Освеженный чистым воздухом, он сидел на краю пропасти с почтеннейшими из жителей и, когда разговор умолкал, бросал камешки в пустоту. В тридцати милях по прямой линии лежала следующая горная цепь, изрубцованная, изрезанная и изрытая, с небольшими щетинистыми пятнами -- лесами, каждый из которых отнимал день пути в сумраке чащи. За деревушкой гора Шемлегха загораживала вид на юг. Казалось, что сидишь в ласточкином гнезде под навесом крыши мира. Время от времени лама протягивал руку и, руководствуясь тихими подсказками собеседников, описывал дорогу на Спити и дальше к Северу через Парангла. -- По ту сторону, там, где горы стоят теснее одна к другой, находится Де-Чен (он имел в виду Хан-Ле) -- большой монастырь. Его построил Таг-Тан-Рас-Чен, и о нем ходит такое предание. -- Он рассказал это предание -- фантастическое нагромождение всякого колдовства и чудес, от которого у шемлегхцев дух захватывало. Поворачиваясь к западу, он показывал на зеленые горы Кулу и отыскивал под ледниками Кайланг. -- Оттуда я пришел давным-давно. Я пришел из Леха через Баралача. -- Да, да, мы знаем эти места, -- говорили бывалые люди Шемлегха. -- Я две ночи ночевал у монахов Кайланга. Вот Горы моего счастья! Тени благословенные превыше всех теней! Там глаза мои открылись на этот мир, там обрел я просветление и там препоясал я свои чресла перед тем, как начать Искание. С Гор я пришел, с высоких Гор и от сильных ветров. О, справедливо Колесо! -- Он благословлял Горы, каждую гряду и вершину в отдельности одну за другой -- обширные ледники, голые скалы, нагроможденные морены и выветренные сланцы; сухие плоскогорья, скрытые соленые озера, вековые леса и плодородные, орошенные водопадами долины -- как умирающий благословляет своих родственников, и Ким дивился его страстности. -- Да... да... Нет лучше мест, чем наши Горы, -- говорили шемлегхские жители. И они удивлялись, как может человек жить в жарких, страшных Равнинах, где волы, рослые, как слоны, не годятся для пахоты по горным склонам, где, как они слышали, на протяжении сотни миль одна деревня соприкасается с другой, где люди шайками ходят воровать, а чего не стащат разбойники, то заберет полиция. Так время незаметно прошло до полудня, и, наконец, женщина, посланная Кимом, спустилась с крутого пастбища, дыша так же легко, как утром, когда она вышла в путь. -- Я послал весточку хакиму, -- объяснил Ким, в то время как она приветствовала собравшихся. -- Он присоединился к идолопоклонникам? Нет, я вспоминаю, он исцелил одного из них. Он приобрел заслугу, хотя исцелившийся употребил свою силу во зло. Справедливо Колесо. Ну, а что же хаким? -- Я боялся, что тебе худо и... и я знал, что он мудр. -- Ким взял залепленную воском ореховую скорлупу и прочел строки, написанные по-английски на обороте его записки: "Ваше уведомление получено. Сейчас не могу покинуть это общество, проведу их в Симлу. Затем надеюсь присоединиться к вам. Нелегко сопровождать разгневанных джентльменов. Возвращайтесь той же дорогой -- догоню! Весьма удовлетворен сообщением, оправдавшим мое предвидение". -- Он пишет, святой человек, что сбежит от идолопоклонников и вернется к нам. Так не подождать ли нам его в Шемлегхе? Лама долго и с любовью смотрел на Горы, затем покачал головой. -- Этого не следует делать, чела. Кости мои хотят этого, но это запрещено. Я видел Причину Всего Сущего. -- Почему же? Ведь Горы день за днем возвращали тебе твою силу? Вспомни, как мы были слабы и утомлены там, внизу, в Дуне. -- Я стал сильным для того, чтобы сотворить зло и забыть свой долг. Драчуном и убийцей стал я на горных склонах. -- Ким, закусив губы, не позволил себе улыбнуться. -- Справедливо и совершенно Колесо и не отклоняется оно ни на один волос. Когда я был зрелым мужем, давным-давно, я совершил паломничество в Гуру-Чван, место среди тополей (он показал в сторону Бхутана), где хранится священный конь. -- Тише, тише! -- всполошился весь Шемлегх. -- Он говорит о Джам-Лин-Нин-Коре, коне, который может обежать вокруг света за один день. -- Я обращаюсь только к моему чела, -- сказал лама с мягким упреком, и все испарились, как иней, тающий утром на южных скатах крыш. -- В те дни я стремился не к Истине, но к беседам о догматах. Все иллюзия! Я пил пиво и ел хлеб в Гуру-Чване. На следующий день один монах сказал: "Мы идем вниз, в долину, сражаться с монастырем Сангар-Гатаком (заметь еще раз, как Вожделение связано с Гневом!), чтобы узнать, какой из настоятелей, их или наш, будет главенствовать в долине, и чтобы воспользоваться молитвами, которые печатаются в Сангар-Гатаке. Я пошел, и мы сражались целый день. -- Но как, святой человек? -- Нашими длинными пеналами, как я мог бы тебе показать... Да, мы сражались под тополями, оба настоятеля и все монахи, и один рассек мне лоб до кости. Гляди! -- Он сдвинул назад шапку и показал сморщенный белеющий шрам. -- Справедливо и совершенно Колесо! Вчера этот шрам стал зудеть, и через пятьдесят лет я вспомнил, как мне рассекли лоб, и лицо того, кто это сделал, забыл, что все это иллюзия. Что было потом, ты сам видел -- ссора и неразумие. Справедливо Колесо! Удар идолопоклонника пришелся по шраму. Я был потрясен до глубины души, душа моя потемнела, и ладья души моей закачалась на водах иллюзии. Не раньше, чем я попал в Шемлегх, смог я размышлять о Причине Всего Сущего или проследить за направлением побегов зла. Я боролся всю долгую ночь напролет. -- Но, святой человек, ты неповинен ни в каком зле. Да буду я твоей жертвой! Ким был искренне расстроен печалью старика, и выражение Махбуба Али вырвалось у него помимо воли. -- На заре, -- продолжал тот еще более торжественно, перемежая медлительные фразы постукиванием четок, бывших при нем всегда, -- на заре пришло просветление. Оно здесь... Я старик... в Горах рожденный, в Горах вскормленный, и никогда больше не придется мне жить среди моих Гор. Три года я путешествовал по Хинду, но разве может земля быть сильнее, чем Мать Земля? Оттуда, снизу, неразумное тело мое стремилось к Горам и горным снегам. Я говорил, и это правильно, что Искание мое достигнет цели. Итак, в доме женщины из Кулу я обратился в сторону Гор, обманув самого себя. Хакима не надо осуждать. Он, повинуясь Желанию, предсказывал, что Горы сделают меня сильным. Они укрепили мою силу, чтобы я совершил зло и позабыл о своем Искании. Я радовался жизни и наслаждениям жизни. Я радовался крутым склонам и взбирался на них. Я намеренно отыскивал их. Я мерился силой моего тела, которое есть зло, с высокими горами. Я смеялся над тобой, когда ты задыхался под Джамнотри. Я подшучивал, когда ты отступал перед снегами перевала. -- Но что тут худого? Мне действительно было страшно. Я этого заслуживал. Я не горец, и твоя обновленная сила увеличивала мою любовь к тебе. -- Не раз, помнится, -- лама горестно оперся щекой на руку, -- я стремился услышать от тебя и хакима похвалы только за то, что ноги мои стали сильными. Так зло следовало за злом, пока чаша не наполнилась. Справедливо Колесо! Весь Хинд в течение трех лет оказывал мне всяческие почести. Начиная от Источника Мудрости в Доме Чудес и вплоть до, -- он улыбнулся, -- маленького ребенка, игравшего у большой пушки, мир расчищал мне дорогу. А почему? -- Потому что мы любили тебя. Просто у тебя лихорадка, вызванная ударом. Я сам все еще расстроен и потрясен. -- Нет! Это было потому, что я шел по Пути, настроенный как синен (цимбалы) на то, чтобы следовать Закону. Но я отклонился от этого Закона. Музыка оборвалась. Потом последовала кара. В моих родных Горах, на границе моей родины, именно в обители моего суетного желания наносится удар -- сюда! -- (он коснулся лба). Как бьют послушника, когда он неправильно расставляет чашки, так бьют меня, который был настоятелем Сач-Зена. Заметь себе, чела, слов не было -- был удар. -- Но сахибы не знали, кто ты такой, святой человек. -- Мы стоили друг