зрелища, миновали большие, увитые розами ворота в красной стене и свернули к высокому фронтону, который красотой и величественностью столь же превосходил задний фасад, сколь и все остальные, которые мне доводилось видеть. -- Он в самом деле так красив? -- спросила она с тоской, когда я излил свои восторги. -- И металлические изваяния вам тоже нравятся ? А там, в глубине, запущенный сад, где растут азалии. Говорят, когда-то все это, наверное, было устроено для детей. Вы не поможете мне выйти? Я охотно проводила бы вас до перекрестка, но не могу оставить их. Это вы, Мэдден? Прошу вас, покажите этому джентльмену, как проехать к перекрестку. Он заблудился, но зато... видел их. Дворецкий бесшумно прошел сквозь некое чудо, созданное из старого дуба и называемое, вероятно, парадной дверью, потом отступил в сторону и надел шляпу. А женщина смотрела на меня широко открытыми голубыми глазами, совершенно незрячими, и тут я впервые заметил, что она красива. -- Помните,-- сказала она тихо,-- если они вам понравились, вы непременно приедете еще. И скрылась в доме. Дворецкий сел в автомобиль и хранил молчание до тех пор, пока мы не подъехали к самым воротам, где среди кустарника вдруг мелькнула синяя рубашонка, и я резко свернул в сторону, боясь, как бы коварный бес, который побуждает мальчишек к шалостям, не принудил меня к детоубийству. -- Простите, сэр, -- спросил вдруг дворецкий, -- но зачем вы это сделали? -- Там ребенок. -- Наш маленький джентльмен в синем? -- Ну конечно. -- Он вечно повсюду бегает. Вы видели его у фонтана, сэр? -- Еще бы, несколько раз. Нам здесь поворачивать? -- Да, сэр. А наверху вам тоже довелось их видеть? -- В окне? Да. -- Раньше, чем госпожа вышла поговорить с вами, сэр? -- Чуть раньше. А почему вас это интересует? Он помолчал немного. -- Просто я хотел увериться, сэр, в том, что... что они видели автомобиль; ведь когда вокруг бегают дети, хоть вы и правите, я уверен, с крайней осторожностью, все же недалеко и до беды. Только и всего, сэр. А вот перекресток. Дальше вы не собьетесь с пути. Благодарю вас, сэр, но это не в наших правилах, только не... -- Извините, -- сказал я и сунул серебряную монету обратно в карман. -- Ну что вы, другие обычно не отказываются. Всего доброго, сэр. Он замкнулся в неприступной важности своего сословия, как в стальной башне, и зашагал прочь. Видимо, этот дворецкий дорожил честью дома и опекал детей, быть может, ради какой-то горничной. Выехав на перекресток, где начинались дорожные столбы, я оглянулся, но неровные гряды холмов сплелись так тесно, что мне не удалось рассмотреть, где расположен дом. А когда я остановился у придорожной хижины и спросил, как называется это место, толстая торговка, продававшая сласти, прозрачно дала мне понять, что люди, которые разъезжают в автомобилях, не имеют права жить на свете -- а уж тем более "разговаривать так, будто в карете ездят". Местные жители не отличались любезностью в обращении. Вечером я проследил свой путь по карте, но не узнал ничего вразумительного. Старая ферма Хоукинса -- так было обозначено это место, а в старинном справочнике графства, обычно поражавшем меня своей полнотой, о нем даже не упоминалось. Большой дом в тех краях, как свидетельствовала отвратительная гравюра, именовался Ходнингтон-холл и был построен в стиле восемнадцатого века с позднейшими украшениями в викторианском духе. Я в недоумении обратился к соседу -- старику, глубоко пустившему корни в здешнюю почву, -- и он назвал семейство, чья фамилия не говорила мне ровно ничего. Приблизительно через месяц я поехал сюда снова -- или, может статься, автомобиль мой избрал этот путь по собственной воле. Он миновал бесплодные известковые холмы, отыскал все повороты в лабиринте проселков под взгорьями, пробрался сквозь густолистые леса, которые высились, словно неприступные зеленые стены, выехал на перекресток, где я расстался с дворецким, а потом в моторе произошла какая-то неполадка, и я вынужден был свернуть на травянистую прогалину, которая врезалась в ореховые заросли, объятые летней дремотой. Насколько я мог определить по солнцу и по крупномасштабной военной карте, здесь и был объезд того леса, который я в первый раз обозревал с высоты. Я принялся за ремонт всерьез и устроил целую мастерскую, аккуратно разложив на коврике блестящие инструменты, гаечные ключи, насос и все прочее. В эту ловушку можно было заманить всех ребятишек на свете, а в такой чудесный день, решил я, здешние дети наверняка где-нибудь поблизости. Прервав работу, я прислушался, но лес был полон летних шумов (хотя у птиц уже кончилась брачная пора), и я не сразу различил осторожную поступь маленьких ножек, которые крались ко мне по палой листве. Я посигналил клаксоном как мог заманчивей, но они обратились в бегство, и я пожалел о своей опрометчивости, потому что у ребенка внезапный шум вызывает самый настоящий ужас. Я провозился, вероятно, еще с полчаса, а потом услышал в глубине леса голос слепой женщины, которая крикнула: "Дети, ау, дети! Вы где?" -- и звонкие отголоски этого зова долго еще отдавались в ленивой тишине. Она пошла ко мне, легко нащупывая путь меж стволами деревьев, и хотя кто-то из детей, вероятно, цеплялся за ее юбку, он скрылся в густой листве, как заяц, едва она приблизилась. -- Это вы? -- спросила она.-- Тот самый человек, лто живет на другом конце графства? -- Да, тот самый, что живет на другом конце графства. -- Тогда почему же вы не приехали поверху, через те леса? Они только что были там. -- Они были здесь всего несколько минут назад. Мне кажется, они знали, что мой автомобиль сломался, и прибежали поглядеть для забавы. -- Надеюсь, ничего серьезного не произошло? А почему ломаются автомобили? -- На это есть пятьдесят различных причин. Но мой автомобиль выискал пятьдесят первую. Она весело рассмеялась моей нехитрой шутке и, заливаясь воркующим, пленительным смехом, сдвинула шляпу на затылок. -- Позвольте, я послушаю, -- сказала она. -- Подождите! -- воскликнул я. -- Сейчас я сниму с сиденья подушку и подложу вам. Она наступила на коврик, сплошь покрытый запасными частями, и наклонилась над ним с живым интересом. -- Какие чудесные вещицы! -- Руки, заменявшие ей глаза, шарили в испещренном тенями солнечном свете. -- Вот коробка... а вот еще одна! Да вы тут все разложили, как в магазине игрушек! -- Должен признаться, я вытащил многое, чтобы их привлечь. На самом деле половина этих штуковин мне совсем не нужна. -- Как это мило с вашей стороны! Я услышала звук клаксона из верхнего леса. Вы говорите, они уже побывали здесь? -- Без сомнения. Почему они такие робкие? Тот малыш в синем, который только что был с вами, мог бы побороть страх. Он выслеживал меня, словно краснокожий индеец. -- Вероятно, их напугал клаксон, -- сказала она. -- Когда я спускалась по склону, я слышала, как кто-то из них прошмыгнул мимо в смятении. Да, они робкие -- очень робкие, даже меня дичатся. -- Она обернулась через плечо и крикнула снова: -- Дети, ау, дети! Поглядите только, что тут такое! -- Надо думать, они бегали гурьбой по своим делам, -- предположил я, потому что позади нас начали перешептываться невнятные голоса, а потом вдруг раздался тоненький детский смех. Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью подбородок, и с любопытством прислушивалась. -- Сколько же их всего? -- спросил я наконец. Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать. Она слегка наморщила лоб в задумчивости. -- Сама точно не знаю, -- сказала она просто. -- Иногда их больше, иногда -- меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их люблю. -- Похоже, у вас тут весело, -- сказал я, ставя на место ящик с инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю их неуместность. -- Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться! -- вскричала она. -- У меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди смеются надо мной из-за них, потому... потому... -- Потему что это не люди, а дикари, -- возразил я. -- Не обращайте внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой жизни. -- Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы показаться глупой... -- При этих словах подбородок у нее задрожал, как у ребенка. -- Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами. Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме -- о жестокости христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным. Размышляя, я целиком углубился в себя. -- Не надо этого! -- сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями. -- Чего? Она повела рукой в воздухе. -- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль -- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? -- воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением. -- Цвета вообще? -- спросила она. -- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили. -- Вы сами знаете не хуже меня, -- отвечала она со смехом, -- иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас -- когда вы испытываете такую злобу. -- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? -- спросил я. -- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны -- совершенно отдельны -- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9 Она кивнула. -- Да... если они вот такие,-- тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, -- но преобладает не лиловый, а красный -- этот зловещий цвет. -- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите? Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца. -- Вот как я их вижу, -- сказала она, указывая травяным стебельком, -- белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, -- черный на красном. -- Кто рассказал вам про это -- в самом начале? -- спросил я. -- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета -- скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, -- потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими. Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас. -- И все это сами? -- переспросил я. -- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета. Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата. -- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,-- заговорила она после долгого молчания. -- И над ними тоже. -- Боже упаси! Нет! -- воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений -- Человек, который смеется над ребенком -- если только сам ребенок не смеется тоже, -- это варвар! -- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала -- думала раньше, -- что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться? Я не издал ни звука, но она все поняла. -- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно. Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом. -- До чего забавно, -- произнесла она полушепотом. -- До чего же это забавно. -- Но что я такого сделал? -- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете? Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке. -- Нет, -- сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. -- Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом -- если вы позволите мне приехать еще. -- Вы приедете еще, -- отозвалась она. -- Непременно приедете и побродите по лесу. -- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть -- в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети. -- Тут требуется не милость, а право, -- отвечала она, и я стал размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу. -- Что случилось, миссис Мейдхерст? -- спросила она. Толстуха закрыла лицо передником и начала буквально ползать в пыли, вопя, что ее внук смертельно заболел, а местный доктор уехал на рыбалку, и Дженни, мать ребенка, с ума сходит, и прочее в том же роде, с повторами и причитаниями. -- Где здесь поблизости есть другой доктор? -- спросил я между приступами отчаяния. -- Мэдден вам покажет. Обогните дом и захватите его с собой. А я останусь здесь. Скорее! Она отвела толстуху в тень. Через две минуты я уже трубил во все иерихонские трубы у Дворца Красоты, и Мэдден, выйдя из буфетной, изъявил готовность помочь беде и как дворецкий, и как человек. За четверть часа мы, беззастенчиво превышая скорость, покрыли пять миль и добрались до доктора. Он проявил большой интерес к автомобилям, и через полчаса мы высадили его у дверей торговки сластями и остановились у дороги в ожидании приговора. -- Полезная штука эти автомобили, -- сказал Мэдден, теперь уже просто как человек, а не как дворецкий.-- Будь у нас автомобиль, когда заболела моя малышка, ей не пришлось бы умереть. -- Что же у нее было? -- спросил я. -- Круп. Миссис Мэдден отлучилась из дому. Я поехал в повозке за восемь миль и привез доктора. Когда мы приехали, она уже задохнулась. А такой автомобиль спас бы ее. Сейчас ей было бы без малого десять лет. -- Это очень печально. Из нашего разговора на днях, когда вы провожали меня до перекрестка, я понял, что вы очень любите детей. -- Сэр, вы видели их опять... сегодня утром? -- Да, но они ужасно боятся автомобилей. Мне не удалось подманить ни одного ближе чем на двадцать шагов. Он посмотрел на меня настороженно, как разведчик рассматривает чужого -- отнюдь не как слуга своего господина, который ниспослан ему богом. -- Не знаю, в чем тут дело, -- сказал он тихо, со вздохом. Мы все еще ждали. Легкий ветерок с моря колыхал леса, простиравшиеся далеко окрест, а придорожные травы, за лето запорошенные белесой пылью, клонились и шелестели, как волны на отмели. Из соседней хижины выбежала женщина, вытирая с рук мыльную пену. -- Я подслушивала на заднем дворе,-- сказала она оживленно.-- Он говорит, Артур безнадежно плох. Слыхали, как он сейчас кричал? Безнадежно плох. Мое такое мнение, мистер Мэдден, что на той неделе придет черед Дженни бродить по лесу. -- Простите, сэр, но как бы ваш плащ не упал, -- сказал Мэдден почтительно. Женщина вздрогнула, поклонилась и поспешно ушла. -- Она сказала "бродить по лесу", как это понимать? -- Вероятно, это какое-то местное выражение. Я родом из Норфолка,-- ответил Мэдден. -- А здесь люди живут сами по себе. Она приняла вас за шофера, сэр. Я увидел, как доктор вышел из двери, и следом появилась молодая женщина в отрепьях, которая цеплялась за его руку так, будто он мог вести за нее переговоры с самой Смертью. -- Какой уж есть,-- выла она,-- мы их все одно любим, как ежели б они законными родились. Это все одно -- все одно! И ежели вы его спасете, доктор, бог одинаково возрадуется. Не отымайте его у меня. Мисс Флоренс подтвердит мои слова. Не уходите, доктор! -- Знаю, знаю, -- сказал врач, -- но теперь ребенок на время успокоился. А мы как можно скорей привезем сиделку и лекарство. Он сделал мне знак подъехать, и я старался не смотреть на дальнейшее; но я видел лицо молодой женщины, покрытое пятнами и окаменевшее от горя, а когда мы тронулись, почувствовал, как рука без обручального кольца стиснула мне колено. Доктор не был лишен чувства юмора и, помнится, сказал, что теперь мой автомобиль должен верно послужить Эскулапу, и гонял меня и его безо всякой пощады. Первым делом мы доставили миссис Мейдхерст и слепую женщину к больному ребенку, чтобы они позаботились о нем, пока не прибудет сиделка. Затем мы вторглись в чистенький городок, центр графства, чтобы добыть лекарства (доктор сказал, что у ребенка воспаление головного и спинного мозга), а когда в местной клинике, окруженной и осажденной перепуганным скотом, который пригнали на ярмарку, нам объявили, что свободных сиделок сейчас нет, мы буквально пролетели насквозь все графство. Мы вступали в переговоры с владельцами огромных особняков, куда вели аллеи, над которыми смыкались кроны вековых деревьев, -- и пышнотелые супруги этих влиятельных господ вставали из-за чайного стола, чтобы выслушать неугомонного доктора. Наконец белокурая дама, которая восседала под ливанским кедром в окружении целой свиты борзых собак -- все они люто ненавидели автомобили, -- вручила доктору, а он принял, словно милость от какой-нибудь принцессы, письменное распоряжение, и мы помчались на предельной скорости через парк, за много миль, во французский монастырь, где нам взамен выдали бледную, трепещущую монашенку. Она стояла в автомобиле на коленях, беспрерывно перебирая четки, а я напрямик, по бездорожью, следуя произвольным указаниям доктора, снова выехал к хижине торговки сластями. День тянулся долго и был насыщен безумными событиями, которые сгущались и рассеивались, словно пыль, летевшая из-под колес моего автомобиля; будто какая-то плоскость рассекла чуждые и непостижимые жизни, а мы мчались сквозь них под прямым углом; домой я уехал затемно, в полном изнеможении, и ночью мне снились сшибающиеся бычьи рога, монашенки с круглыми от страха глазами, бродящие по саду средь могил; благопристойные господа, пьющие чай под тенистыми деревьями; серые, пропахшие карболкой коридоры клиники, робкие шаги детей в лесу и рука, стиснувшая мне колено, когда автомобиль тронулся с места. x x x Я собирался приехать снова через день-другой, но Судьбе было угодно задержать меня по многим причинам, и я попал в ту часть графства, когда давно уже отцвели бузина и дикие розы. Но вот наступил чудесный день, небо на юго-западе прояснилось, и до холмов, казалось, можно было дотянуться рукой, -- день, когда дул порывистый ветерок, а в вышине плыли ажурные облака. Как-то само собою я оказался свободен и в третий раз повел автомобиль по знакомой дороге. Доехав до перевала через известковые холмы, я почувствовал, что мягкий воздух переменился, и заметил, как он сверкает под солнцем; взглянув в сторону моря, я увидел синеву ЛаМанша, которая постепенно переходила в цвет полированного серебра, сероватой стали и тусклого олова. Корабль, груженный углем, шел близко к берегу, а потом свернул, огибая мель, и сквозь медно-желтую дымку я разглядел, как целый флот рыбачьих суденышек, стоявших на якоре, начал поднимать паруса. Позади меня, за высокой дюной, внезапный вихрь налетел на скрытые от взора дубы, и высоко в воздухе закружились сухие листья, первые вестники близкой осени. Когда я выехал на прибрежную дорогу, над кирпичными заводами плавал туман, а волны свидетельствовали, что за Уэсаном штормит. Не прошло и получаса, как летняя Англия подернулась холодной серой пеленой. Она снова стала обособленным островом северных широт, и у врат ее, за которыми таилась опасность, ревели гудки всех судов мира, а в промежутках между их отчаянными воплями раздавался писк испуганных чаек. С моей шляпы стекала вода, скапливалась лужицами в складках коврика или струилась наружу, а на губах у меня оседала соль. Когда я удалился от берега, запахло осенью, туман сгустился и моросящий дождь перешел в непрерывный ливень. Но все же последние цветы -- мальвы у дороги, вдовушки среди полей и георгины в садах -- ярко выделялись в тумане, и здесь, куда не долетали морские ветры, листва на деревьях почти не опала. Двери всех домиков были распахнуты, и босоногие ребятишки с непокрытыми головами удобно сидели на мокрых ступеньках и кричали "би-би" вслед незнакомцу. Я решился заехать в хижину торговки сластями, и миссис Мейдхерст, все такая же толстая, встретила меня, не поскупясь на слезы. Сынишка Дженни, сказала она, умер через два дня после того, как приехала монашенка. И это, на ее взгляд, было самое лучшее, хотя страховые конторы по причинам, которые она не бралась объяснить, очень неохотно страхуют жизнь таких ублюдков. -- И, право слово, Дженни заботилась об Артуре весь первый год, будто он родился в законном браке, как сама Дженни. Благодаря мисс Флоренс ребенка похоронили с пышностью, которая, по мнению миссис Мейдхерст, затмила мелкие неприятности, сопутствовавшие его рождению. Она поведала мне, как выглядел гробик изнутри и снаружи, описала застекленный катафалк и вечнозеленую изгородь вокруг могилы. -- А что же мать? -- спросил я. -- Дженни? Ну, она вскорости перестанет убиваться. Я сама пережила такое раза два. Она перестанет убиваться. Сейчас она бродит по лесу. -- В такую погоду? Миссис Мейдхерст поглядела на меня через прилавок, сощурив глаза. -- Не знаю уж, только от этого легчает на сердце. Да, легчает. У нас тут говорят, что в конце концов тогда становится все едино, потерять или найти. Право, мудрость старух превыше всей мудрости святых отцов, и я, продолжая путь по дороге, так глубоко задумался над этим пророчеством, что едва не задавил женщину с ребенком в лесистом уголке близ ворот Дворца Красоты. -- Ужасная погода! -- воскликнул я, резко затормозив перед поворотом. -- Не так уж она плоха, -- миролюбиво отозвалась женщина из тумана. -- Я к этому привычна. А вам, думается мне, лучше будет в доме. Когда я вошел в дом, Мэдден принял меня с профессиональной учтивостью, любезно справился о состоянии автомобиля и предложил поставить его под навес. Я дожидался в тихой зале, обшитой ореховыми панелями и обогреваемой чудесным, отделанным деревом камином, -- здесь дышалось легко и царил безмятежный покой. (Мужчины и женщины с превеликим трудом порой ухитряются измыслить сколько-нибудь правдоподобную ложь; но дом, которому предназначено служить им храмом, может рассказать о своих обитателях лишь истинную правду.) На полу, разрисованном в черно-белую клетку, подле откинутого ковра были брошены игрушечная тележка и кукла. Я чувствовал, что дети убежали отсюда перед самым моим приходом -- вероятней всего, спрятались, -- либо взобрались по многочисленным маршам широкой полированной лестницы, которая величественно возвышалась над залой, либо в смущении затаились среди львов и роз на верхней резной галерее. А потом я услышал у себя над головой ее голос -- она пела, как поют слепые, от души: В радостях, под сада сенью И тут, откликаясь на этот призыв, во мне ожили все воспоминания о том, что было в начале лета. В радостях, под сада сенью, Боже, грешных нас согрей, Хоть твое благословенье В скорби нам куда важней. Она пропустила неуместную пятую строчку и повторила: В скорби нам куда важней! Я видел, как она перегнулась через перила на галерее, и ее сложенные руки сияли, словно жемчужины, на фоне дубового дерева. -- Это вы -- с другого конца графства? -- окликнула она меня. -- Да, я -- с другого конца графства, -- ответил я со смехом. -- Как долго вас не было.-- Она проворно спустилась с лестницы, слегка касаясь одной рукою широких дубовых перил. -- Прошло два месяца и четыре дня. Лето уже кончилось! -- Я хотел приехать раньше, но вмешалась Судьба. -- Так я и знала. Пожалуйста, сделайте что-нибудь с этим камином Мне не позволяют им заниматься, но я чувствую, что он плохо себя ведет. Задайте ему хорошенько! Я взглянул по обе стороны глубокого камина, но отыскал лишь полуобгорелый кол и подтолкнул им в пламя обугленное полено. -- Он не гаснет никогда, ни днем, ни ночью, -- сказала она, как бы стараясь что-то объяснить -- На всякий случай, понимаете ли, вдруг кто-нибудь придет и захочет погреть ноги. -- Здесь, внутри, еще очаровательней, чем снаружи, -- пробормотал я. Красноватый свет залил отполированные и тусклые от старости панели, а розы с эмблемы Тюдоров и львы на галерее словно ожили и обрели цвет. Выпуклое зеркало в раме, увенчанной орлом, вобрало все это в свою таинственную глубину, вновь искажая уже искаженные тени, и галерея стала похожа на борт корабля. К исходу дня надвинулась гроза, туман спустился вязкими клубами. Сквозь незанавешенные створки широкого окна мне было видно, как кони доблестных рыцарей вставали на дыбы и грудью встречали ветер, который бросал на них легионы сухих листьев. -- Да, дом, вероятно, красив, -- сказала она -- Хотите посмотреть? Наверху еще довольно света. Я поднялся вслед за ней по прочной, шириной с целый фургон, лестнице на галерею, куда выходили тонкие двери, украшенные резьбой в елизаветинском стиле. -- Вы пощупайте щеколды, они поставлены низко, чтобы дети могли достать. Она распахнула легкую дверь внутрь. -- Кстати, а где они? -- спросил я -- Сегодня я их даже не слышал. Она помедлила с ответом. Потом сказала тихо: -- Я ведь их только слышу. Вот одна из их комнат -- видите, все приготовлено. И показала комнату со стенами из массивных досок. Там стояли низенькие столики и детские стульчики. Кукольный домик с приотворенной полукруглой передней стенкой соседствовал с большим, серым в яблоках конем-качалкой, покрытым мягким седлом, с которого ребенку легко было залезть на широкий подоконник, откуда был виден луг. Игрушечное ружье лежало в углу рядом с позолоченной деревянной пушкой. -- Наверняка они только что были здесь, -- прошептал я. В полутьме осторожно скрипнула дверь. Я услышал шелест одежды и легкие, быстрые шаги -- резвые ноги перебежали смежную комнату -- Я слышала! -- вскричала она с торжеством -- И вы тоже? Дети, ау, дети, вы где? Голос ее наполнил комнату, которая любовно вобрала в себя все до последнего, бесконечно нежного звука, но не было ответного возгласа, какой я слышал в саду. Мы торопливо шли по дубовым полам из комнаты в комнату, тут ступенька вверх, там три ступеньки вниз, по лабиринту коридоров, все время подшучивая над беглецами. С таким же успехом можно было бы обшаривать незакрытый садок, куда пустили одного-единственного хорька. Там были бесчисленные дверцы, нищи в стенах, узкие и глубокие щели окон, за которыми уже стемнело, и всюду они могли ускользнуть у нас за спиной, были заброшенные камины, уходившие в стену футов на шесть, и множество дверей в смежных комнатах. Но главное, в этой игре им помогали сумерки. Несколько раз до меня долетали веселые смешки тех, кому удалось улизнуть, и я видел в конце коридора, на фоне то одного, то другого темнеющего окна, силуэты в детской одежде; но мы вернулись ни с чем на галерею, где пожилая женщина уже ставила в нишу зажженную лампу. -- Нет, мисс Флоренс, я ее нынче тоже не видала, -- послышался ее голос, -- но вот Терпин говорит, что ему надобно потолковать с вами насчет коровника. -- Ну конечно, мистеру Терпину я очень нужна. Позовите его в залу, миссис Мэдден. Я поглядел вниз, в залу, освещенную лишь потускневшим огнем камина, и там, в густой тени, наконец увидал их. Вероятно, они проскользнули вниз, когда мы бродили по коридорам, и теперь полагали, что надежно укрылись за старой позолоченной кожаной ширмой. По правилам детской игры моя тщетная погоня была равносильна знакомству, но я затратил столько усилий, что решил заставить их подойти с помощью нехитрой уловки, которой дети терпеть не могут, и притворился, будто не замечаю их. Они притаились тесной кучкой, зыбкие, неверные тени, и лишь иногда короткая вспышка пламени выдавала их очертания. -- А теперь давайте пить чай, -- сказала хозяйка. -- Я должна была сразу предложить вам чаю, но как соблюдать хороший тон, если живешь одиноко и слывешь человеком не без, гм, чудачеств. -- Потом она добавила с изрядной долей презрения: -- Не подать ли вам лампу, чтобы вы видели, что едите? -- Мне кажется, огонь в камине гораздо приятнее. Мы спустились в очаровательную темноту, и миссис Мэдден подала чай. Я поставил свой стул поближе к ширме, готовый удивлять или удивляться, в зависимости от того, какой оборот примет игра, и с разрешения хозяйки, поскольку очаг всегда священен, наклонился поправить дрова. -- Откуда у вас эти прелестные прутики? -- спросил я небрежно.-- Постойте, да ведь это счетные палочки! -- Ну конечно, -- сказала она. -- Ведь я не могу ни читать, ни писать, вот мне и приходится вести счета с помощью таких палочек, как делали наши предки. Дайте мне одну, и я вам все объясню. Я подал ей прут орешника около фута длиной, и она быстро провела большим пальцем по зарубкам. -- Вот здесь удой молока в галлонах на приусадебной ферме за апрель прошлого года. Не знаю, что я делала бы без этих палочек. Один старый лесник выучил меня ими пользоваться. Все остальные считают такой способ устарелым, но мои арендаторы относятся к нему с уважением. Вот и сейчас один из них пришел ко мне. Нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Это жадный и невежественный человек -- очень жадный... иначе он не пришел бы так поздно, когда уже стемнело. -- Стало быть, у вас большое имение? -- Слава господу, всего около двухсот акров я оставила за собой. Остальные шестьсот почти все сданы в аренду людям, которые знали моих родных, когда меня еще на свете не было, но этот Терпин здесь совсем чужой... И он просто разбойник с большой дороги. -- Но я действительно не помешаю?.. -- Нисколько. Вы в своем праве. У него нет детей. -- Кстати о детях! -- сказал я и тихонько отодвинул свой низкий стул назад, так что он едва не коснулся ширмы, за которой они прятались.-- Интересно, выйдут ли они ко мне? У невысокой темной боковой дверки раздались невнятные голоса -- голос Мэддена и чей-то густой бас, -- и рыжеволосый великан, чьи ноги были обмотаны мешковиной, человек, в котором можно было безошибочно угадать арендатора, ввалился в комнату или, быть может, его втолкнули силой. -- Подойдите к камину, мистер Терпин, -- сказала хозяйка. -- Ежели... ежели дозволите, мисс, я... я уж лучше у двери постою. Говоря это, он цеплялся за щеколду, как испуганный ребенок. И я вдруг понял, что им владеет какой-то едва преодолимый страх. -- Ну? -- Я насчет нового коровника для телят -- только и делов. Уже начинаются осенние грозы... но лучше, мисс, я зайду в другой раз. Зубы у него стучали почти так же, как дверная щеколда. -- Не вижу в этом необходимости, -- сказала она бесстрастно. -- Новый коровник... м-м... Что написал вам мой поверенный пятнадцатого числа? -- Я... я думал, может, ежели я потолкую с вами, мисс, начистоту... Но вот... Расширенными от ужаса глазами он оглядел комнату. Потом приоткрыл дверь, в которую вошел, но я заметил, что ее тотчас закрыли вновь -- снаружи и твердой рукой. -- Он написал вам то, что я велела, -- продолжала хозяйка. -- У вас и без того уже слишком много скота. На ферме Даннетта никогда не было больше пятидесяти телят, даже во времена мистера Райта. Причем он кормил их жмыхами. А у вас их шестьдесят семь, и жмыхов вы им не даете. В этом пункте вы нарушили арендный договор. Вы губите ферму. -- Я... я привезу на той неделе минеральные удобрения... суперфосфат. Я уже почти что заказал грузовик. Завтра поеду на станцию. А потом, мисс, приду и потолкую с вами начистоту, но только днем, когда светло... Ведь этот джентльмен еще не уходит? Он повысил голос почти до крика. Перед этим я лишь чуточку отодвинул стул назад, чтобы слегка постучать по кожаной ширме, но он заметался, как пойманная крыса. -- Нет. Мистер Терпин, пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Она повернулась на стуле в его сторону, а он прижался спиной к двери. Она уличила его в старых, грязных уловках -- он просит выстроить новый коровник за счет хозяйки, чтобы сэкономить на удобрении и выкроить деньги для уплаты ренты за будущий год, это ясно, а прекрасные пастбища он истощил вконец. Я поневоле восхитился его невероятной жадностью, видя, как ради этого он стойко выносил неведомый мне ужас, от которого лоб его покрылся испариной. Я перестал постукивать по ширме -- тем временем обсуждалась стоимость коровника -- и вдруг почувствовал, как мою опущенную руку тихонько взяли и погладили мягкие детские ладошки. Наконец-то я восторжествовал. Сейчас я обернусь и познакомлюсь с этими быстроногими бродяжками... Краткий, мимолетный поцелуй коснулся моей ладони -- словно дар, который нужно удержать, сжав пальцы: это был знак верности и легкого упрека со стороны нетерпеливого ребенка, который не привык, чтобы на него не обращали внимания, даже когда взрослые очень заняты, -- пункт негласного закона, принятого очень давно. И тогда я понял. У меня было такое чувство, словно я понял сразу, в самый первый день, когда взглянул через луг на верхнее окно. Я слышал, как затворилась дверь. Хозяйка молча повернулась ко мне, и я почувствовал, что и она понимает. Не знаю, сколько после этого прошло времени. Из задумчивости меня вывел стук выпавшего полена, я встал и водворил его на место. Потом снова сел почти вплотную к ширме. -- Теперь вам все ясно, -- шепнула она, отделенная от меня скопищем теней. -- Да, мне все ясно теперь. Благодарю вас. -- Я... я только слышу их.-- Она уронила голову на руки.-- Вы же знаете, у меня нет права -- нет другого права. Я никого не выносила и не потеряла -- не выносила и не потеряла! -- В таком случае вам остается лишь радоваться, -- сказал я, потому что душа моя разрывалась на части. -- Простите меня! Она притихла, а я вернулся к своим житейским делам. -- Это потому, что я их так люблю, -- сказала она наконец прерывающимся голосом.-- Вот в чем было дело, даже сначала... даже прежде, чем я поняла, что, кроме них, у меня никого и ничего нет. И я их так любила! Она простерла руки туда, где лежали тени и другие тени таились в тени. -- Они пришли, потому что я их люблю... Потому что они были мне нужны. Я... я должна была заставить их прийти. Это очень плохо, как вы полагаете? -- Нет, нет. -- Я готова признать, что игрушки и... и все прочее -- это вздор, но я сама в детстве ненавидела пустые комнаты -- Она указала на галерею. -- И все коридоры пустые... И как было вынести, когда садовая калитка заперта? Представьте себе... -- Не надо! Не надо, помилосердствуйте! -- воскликнул я. С наступлением сумерек хлынул холодный дождь и налетел порывистый ветер, который хлестал по окнам в свинцовых переплетах. -- И по той же причине камин горит всю ночь. Мне думается, это не так уж глупо -- как по-вашему? Я взглянул на большой кирпичный камин, увидел, кажется, сквозь слезы, что он не огражден неприступной железной решеткой, и склонил голову. -- Я сделала все это и еще многое другое просто ради притворства. А потом они пришли. Я слышала их, но не знала, что они не могут принадлежать мне по праву, пока миссис Мэдден не сказала мне. -- Жена дворецкого? Что же она сказала? -- Одного из них -- я слышала -- она увидала. И я поняла. Ради нее! Не для меня. Сперва я не понимала. Пожалуй, начала ревновать. Но постепенно мне стало ясно -- это лишь потому, что я люблю их, а не потому... Ах, нужно непременно выносить или потерять,-- сказала она жалобно. -- Иного пути нет -- и все же они меня любят. Непременно должны любить! Ведь правда? В комнате воцарилась тишина, только огонь захлебывался в камине, но мы оба напряженно прислушивались, и то, что она услышала, по крайней мере ей принесло утешение. Она совладала с собой и привстала с места. Я неподвижно сидел на стуле подле ширмы. -- Только не думайте, что я такое ничтожество и вечно сетую на свою судьбу, вот как сейчас, но... но я живу в непроницаемой тьме, а вы можете видеть. Я и вправду мог видеть, и то, что представилось моему взору, укрепило во мне решимость, хотя это было очень похоже на расставание души с телом. Все же я предпочел остаться еще немного, ведь это было в последний раз. -- Значит, вы полагаете, это плохо? -- вскричала она пронзительно, хотя я не вымолвил ни слова -- С вашей стороны -- нет. Тысячу раз нет. С вашей стороны это прекрасно. Я вам так благодарен, просто слов нет. Плохо было бы с моей стороны . Только с моей... -- Почему же? -- спросила она, но закрыла лицо рукою, как во время нашей второй встречи в лесу. -- Ах да, конечно, -- продолжала она с детской непосредственностью, -- с вашей стороны это было бы плохо. -- И добавила с коротким, подавленным смешком. -- А помните, я назвала вас счастливцем... однажды... при первой встрече. Вас, человека, который никогда больше не должен сюда приезжать! Она ушла, а я еще немного посидел возле ширмы и слышал, как наверху, на галерее, замерли ее шаги. перевод В. Хинкиса МИССИС БАТЕРСТ В тот самый день, когда мне вздумалось посетить корабль королевского военного флота "Перидот" в бухте Саймон, адмиралу вздумалось отправить его в плаванье вдоль побережья. Когда подошел мой поезд, он уже дымил в отдалении, и, поскольку команды остальных судов либо грузили уголь, либо занимались учебной стрельбой в горах, на высоте в тысячу футов, я застрял на портовой окраине, голодный и беспомощный, не имея надежды вернуться в Кейптаун раньше пяти вечера. Положение мое было отчаянное, но, к счастью, я повстречал своего друга Хупера, инспектора правительственных железных дорог, который имел для личного пользования паровоз и служебный вагон, предназначенный, судя по надписи мелом, для отправки в ремонт. -- Если вы раздобудете чего-нибудь поесть, -- сказал Хупер, -- я отвезу вас по Глет ариффской ветке в тупичок, и мы подождем, покуда не прибудет товарный состав. Там, понимаете ли, прохладней, чем здесь. Я купил кое-какие припасы у греков, которые торгуют всякой всячиной по бешеным ценам, и паровоз, пробежав несколько миль, довез нас до бухты, окаймленной песчаными наносами, где в сотне шагов от воды оказалась дощатая платформа, полузасыпанная песком. Ровные дюны, которые были белее снега, простирались далеко в глубь лиловато-бурой долины меж растресканных скал и сухого кустарника. Малайские рыбаки дружно тянули сеть на берег, ряд