Раза два в жизни мне довелось наблюдать, как глоб-троттер чуть ли не задыхался от досады, увидев, что Индия намного обширнее и прекраснее, чем он предполагал, а у него было только три месяца для ее изучения. Мы же зашли в Рангун всего на несколько часов, поэтому простительно нетерпение, которое я проявил, приподнявшись на цыпочки в толпе у подножия лестницы, оттого что не мог сразу, с первого взгляда понять смысл всего, что мне открывалось. Например, мне были неясны назначение тигров-хранителей, духовная сущность самой Шви-Дагон и окружающих ее небольших пагод. Я мог только гадать, для чего прелестные девушки с черутом во рту продавали какие-то палочки и разноцветные свечки, которые, вероятно, были предназначены для священнодействия перед изваянием Будды. Все было непонятно, и никто не мог ничего объяснить. Я знал только, что через несколько дней большая золотая 'htee, поврежденная землетрясением, будет установлена на место при всеобщем ликовании и песнопении, и половина Верхней Бирмы съезжалась сюда, чтобы присутствовать на представлении. Затем я прошел между чудищами и, миновав какую-то, словно покрытую побелкой, площадку, оказался перед прямоугольным проемом, охраняемым хромыми, слепыми, прокаженными и горбатыми, которые с визгом и воплями вцепились в мою одежду. Однако люди, которые потоком вливались под своды по пологой лестнице, не обратили на нас внимания. Тогда я вступил под сумрачные своды длинного коридора, мощенного камнем, до блеска вытертым ногами людей. Справа и слева вдоль стен пестрели киоски. В дальнем конце коридора распахивалось необозримое вечернее небо, и там начинался второй пролет лестниц, которые круто вели к самой Шви-Дагон. Каскад пестрых красок ниспадал вдоль этих лестниц, однако мое внимание привлекла великолепная арка в бирманском стиле, украшенная китайскими иероглифами, и я остановился, поскольку по собственной глупости решил, что не стоит идти дальше. И вообще меня больше интересовали люди. Я хотел понять, отчего они становятся бандитами, о которых пишут газеты. Итак, я остановился, потому что богатые сведения можно собрать, так сказать, "сидя у края дороги". Затем я увидел Лицо, которое многое мне объяснило. Подбородок, шея, губы были абсолютно точно скопированы с физиономий самых безобразных римских императриц (дородные бабы в развязных позах), которых воспевает Суйнберн*, а мы иногда видим на живописных полотнах. Над этим совершенством тучных форм сидели монголоидный нос, узкий лоб и сверкающие глазки. Я пристально всматривался в этого человека, а тот отвечал удивительно высокомерным взглядом; у него даже дернулся презрительно уголок рта. Затем бирманец вразвалку прошел вперед, а я расширил свои познания в области физиогномики* и понял еще кое-что. "Надо будет порасспросить в клубе, - подумал я. - Похоже, из такого может получиться бандит. Он сможет и распять при случае". Потом появился коричневый младенец, сидевший на руках у матери. Мне захотелось потрепать его за ручонку, и я улыбнулся. Мать протянула мне его крохотную мягкую лапку и тоже засмеялась. Ребенок продолжал смеяться, и мы смеялись вместе, потому что это было, по-видимому, обычаем страны. Десятки людей, которые возвращались теперь уже по темному коридору, где перемигивались фонарики владельцев ларьков, присоединились к нашему веселью. Эти бирманцы, должно быть, добродушная нация, потому что не боятся оставлять трехлетних детей под присмотром глиняных кукол или в зверинце игрушечных тигров. Я так и не вошел в Шви-Дагон, но чувствовал себя таким же счастливым, как если бы мне это удалось. В клубе "Пегу" я встретил приятеля-пенджабца, кинулся на его широкую грудь и потребовал пищи и развлечений. Недавно он принимал специального уполномоченного из Пешавара* (вообще принимал всех со всего света), и вывести его из равновесия неожиданным появлением было не так-то легко. Он страшно опустился, а ведь всего несколько лет назад на Черном Севере разговаривал на тамошнем диалекте (как на нем полагается говорить) и был одним из нас. - Даниель, сколько носков хозяин иметь? Недопитая рюмка коньяку с содовой выпала у меня из рук. - Боже правый! - воскликнул я. - И ты... ты разговариваешь с нукером на этом отвратительном жаргоне? Одного этого достаточно, чтобы пустить слезу. Ты ведешь себя не лучше бомбейского разносчика. - Я мадрасец, - спокойно ответил он. - Все здесь говорят с боями по-английски. Недурно? А теперь пойдем-ка в "Джимкану", а сюда вернемся пообедать. Даниель, шляпу и трость хозяин иметь! Должно быть, всего несколько сот человек стоят за кулисами бирманской войны. Это одно из наших малоизвестных и непопулярных небольших дел. Казалось, клуб был переполнен людьми, которые спешили "туда" или "обратно", и разговоры звучали эхом борьбы на далеком севере. - Видишь того человека? На днях его саданули по голове под Зунг-Лунг-Го. Крепкий мужчина. А тот, что сидит рядом, охотился за бандитами около года. Он разгромил банду Бо Манго и поймал самого Бо на рисовом поле. Другой едет домой после ранения. Заработал кусок железа в "систему". Отведай нашей баранины. Клуб - единственное место в Рангуне, где можно найти баранину. Послушай, не надо обращаться к боям на туземном: "Эй, бой! Принести хозяин немного лед". Они все из Бомбея или мадрасцы. Там, на передовой, встречаются слуги-бирманцы, но истинный бирманец предпочитает не работать, а быть обыкновенным маленьким daku. - Как ты сказал? - Нашим дорогим бандитом-дакойтом. Мы зовем их короче - dakus. Это их ласкательное прозвище. А вот и рыбное. Я совсем забыл: вы не слишком-то избалованы рыбой. Да, у Рангуна есть свои преимущества. Тут расплачиваешься по-королевски. Возьмем, к примеру, стоимость обзаведения для женатого человека. Домишко с мебелью - сто пятьдесят рупий. Слуге платишь двести двадцать - двести пятьдесят. Это уже четыре сотни. Дорогой мой, уборщик не берет меньше двенадцати-тринадцати в месяц, да и то продолжает работать в других домах. Это похуже Кветты*. Тот, кто едет в Нижнюю Бирму, думая прожить на жалованье, просто дурак. Голос с дальнего конца стола: "Конечно, дурак. Вот Верхняя Бирма - совсем другое дело. Там получаешь настоящую должность и командировочные". Обрывок из другого разговора: "Это не попало в газеты - овладеть фортом оказалось не так-то просто, не то что пишут... Видите ли, Бо Гуи устроил настоящую западню, и, когда мы сомкнули линию, они всыпали нам спереди и сзади. Бой в джунглях - чертовски жестокое дело. Немного льда, пожалуйста". Затем мне рассказали о смерти старого школьного друга под стенами редута Минлы. Кто-нибудь помнит дело под Минлой, с которого начался третий бирманский бал?* - Я находился рядом, - встрял чей-то голос. - Он умер на руках у А., хотя точно не помню. По крайней мере, знаю, что он не мучился. Добрый был малый. - Благодарю Вас. Думаю, мне пора, - сказал я и вышел в душную ночь. Голова гудела от рассказов о сражениях, убийствах, внезапных смертях. Я дотронулся до кромки покрывала, скрывающего Верхнюю Бирму, и отдал бы многое за то, чтобы самому подняться вверх по реке и повидать старых друзей - измотанных джунглями бойцов. В эту ночь мне снились бесконечные лестницы, по которым устремлялись вниз тысячи прелестных девушек, одетых так пестро, что у меня заболели глаза. Наверху висел огромный золотой колокол, а внизу, лицом к небу, лежал бедняга Д., умерший под Минлой, и небритые оборванцы в хаки стояли над ним в карауле. Глава III Город слонов, которым управляет великое божество Лености, живущее на вершине горы; история трех великих открытий и непослушных детей Икике* Я для души моей воздвиг дворец прекрасный, Чтоб в неге вечной поселилась в нем. Сказал я: "О душа, пируй, ликуй всечасно, Прекрасен мир, нам хорошо вдвоем!" Вот что значит заранее составить расписание путешествия! В первой статье я сообщал, что из Рангуна поеду прямиком в Пинанг*, однако в настоящее время нахожусь мористее Моулмейна* на другом пароходе, который плывет вообще неизвестно куда... Можно только гадать, почему мы направляемся в Моулмейн. Однако недовольных нет, потому что все пассажиры на борту - такие же бездельники, как и я. Представьте себе пароход полный народа, который совсем не дорожит временем. У этих людей одна забота - посещать судовой ресторан три раза в сутки, и разве что появление таракана способно вызвать у них эмоции. Моулмейн расположен выше устья реки, которой следовало бы протекать по Южной Америке; всякого рода беспутные туземные суденышки, похоже, чувствуют себя в ее водах как дома. Мычание безобразных грузовых пароходов (знатоки называют их трампами-"джорди"*) разносится средь живописных прибрежных холмов, а на плёсах, словно буйволы в лужах, барахтаются пузатые лайнеры из Британской Индии. Любопытствующие редко заглядывают сюда, так редко, что кроме грузовых сампанов с берега к нам соизволили подойти всего несколько лодчонок. Строго по секрету скажу, что Моулмейн вообще не просто город. Если помните, Синдбад-мореход посетил его однажды во время достопамятного путешествия, когда открыл кладбище слонов. По мере того как пароход поднимался вверх по реке, сначала мы заметили одного слона, а чуть позже - другого. Они трудились на лесных складах у самой воды. Ограниченные люди с биноклями в руках сказали, что на спинах слонов сидят погонщики. Это еще нужно доказать. Предпочитаю верить тому, что видел своими глазами, а видел я сонный городишко, домики которого в одну ниточку тянулись вдоль живописного потока. Город населяли медлительные, важные слоны, ворочавшие бревна только ради развлечения. В воздухе стоял сильный запах свежеспиленного тика (правда, мы не заметили, чтобы слоны пилили деревья), и время от времени тишина нарушалась шумом падающих стволов. Нагуляв изрядный аппетит, слоны побрели парами в свой клуб. Они забыли поздороваться с нами и не вручили последнюю почту. Мы были весьма разочарованы, но воспрянули духом, когда увидели на холме высокую белую пагоду, окруженную десятками других. "Вот куда стоит совершить экскурсию!" - воскликнули мы в один голос и тут же содрогнулись от отвращения, потому что меньше всего на свете хотели походить на вульгарных туристов. В Моулмейне наемные повозки по своим габаритам втрое меньше, чем в Рангуне, потому что местные лошади ростом с овцу. Возчики гоняют их рысью вверх и вниз по склону горы, и, поскольку повозки очень тесны, а дороги далеки от совершенства, такая прогулка освежает. Здешние возчики тоже мадрасцы. Вероятно, мне удалось бы припомнить больше подробностей о той пагоде, не влюбись я по уши в девушку-бирманку, которую встретил у подножия первого пролета лестниц, поднимаясь вверх. Увы, пароход отходил на следующий день в полдень, и это помешало мне остаться в Моулмейне навсегда и стать владельцем пары слонов. Слоны здесь - обычное явление, и я не сомневаюсь, что любого можно заполучить за стебель сахарного тростника. Покинув не в меру прелестную девицу, я прошел несколько ярдов вверх по лестнице. Затем, повернувшись, окинул взором морской простор, остров, речную ширь, чудесные пастбища, леса, которые опоясывали их, и возликовал оттого, что живу на свете. Склон горы вокруг меня словно пылал золотистыми и ярко-красными пагодами, а одна была из серого камня тончайших оттенков. Ее возвели в честь известного монаха, который недавно скончался в Мандалае. Высоко над головой слышалось слабое теньканье (словно звенели золотые колокольчики) и шептание бриза в пальмовых кронах. Я поднимался все выше и выше, пока не добрался до площадки, где царила мирная тишина, а меня со всех сторон обступили опрятные бирманские идолы. Время от времени здесь останавливались для молитвы женщины. Они склоняли головы, беззвучно шевелили губами. Я держал в руке черный зонт, у меня на ногах были сандалии, на голове - шлем. Я не молился, а проклинал себя за то, что был глоб-троттером, который слишком плохо владеет языком бирманцев. Я был не в состоянии извиниться перед этими женщинами и объяснить, что не могу обнажить голову из-за жгучего солнца. Глоб-троттер - грубое животное. Бродя вокруг пагоды, я чувствовал себя так неловко, что покраснел. Надеюсь, когда-нибудь мне зачтется моя совестливость. Однако я не постеснялся бесцеремонно разглядывать золотой и пурпурный боковой храм с золоченым Буддой, мрачные статуи в нишах у основания главной пагоды, пальмочки, которые пробивались между плитами на полу дворика, пальмы, растущие выше по склону, бронзовые колокола, которые стояли на каждом углу и были подвешены так низко, чтобы женщины могли ударять по ним ветками папоротника. На одном красовалось изумительное трехстишие на английском языке, которое тридцать пять лет назад сочинил, вероятно, сам литейщик. Будем надеяться, что он уже достиг Ниббаны*. Кто разрушит этот колокол, Должен попасть в большой аТ И не сможет оттуда выйти. Я проникся уважением к тому человеку, который не сумел написать слово "ад" без ошибки. Это говорит о том, что он воспитывался в духе религиозной добродетели. Прошу тех, кто приедет в Моулмейн, уважить этот колокол и, чтобы не оскорблять чувства верующих, воздержаться от баловства. В нижней части пагода имела четыре камеры, где вдоль стен стояли колоссальные алебастровые статуи. Перед каждой горел светильник. Огоньки соперничали в яркости с потоком предвечерних солнечных лучей, которые проникали через окна, и бледно-желтый, словно неземной, свет заливал помещения. Изредка туда входила женщина, но большинство молящихся толпились на дворике. Однако те, кто склонялись перед статуями внутри пагоды, молились жарче, и я догадался, что их одолевали горести посильнее. О самом культе я знал меньше чем ничего. Дело в том, что в наших аккуратно переплетенных книжицах мне не приходилось читать о соломинках с красными кончиками у золотого образа, не упоминается там и обычай ударять по краям колоколов, подобно тому как это проделывают верующие в индуистских храмах. Наверное, это культ служения добру. Во всяком случае, обряды отправляются тихо, а храмы стоят в живописнейшей местности. Например, массивная белая пагода, которую я осматривал, устремлялась в голубое небо с западного склона горы, обнесенной стеной. С вершины горы на все четыре стороны открывалась великолепная панорама. Внизу подо мной стоял пароход, слева расстилались серебристые, словно полированные, плёсы, справа - леса, а там, где земля уходила к горизонту, - крыши Моулмейна. Когда временами стихали шелест одежд и приглушенный говор женщин, откуда-то издалека до меня доносилось позвякивание бесчисленных металлических листочков, свисающих с краев 'htee пагоды, которыми играл ветерок. Золотая статуя мерцала на солнце, крашеные истуканы уставились прямо перед собой поверх голов молящихся, а далеко внизу деревянный молоток и рубанок неторопливо трудились над сооружением очередной пагоды в честь Будды - господина этой земли. Пока, к неописуемому ужасу каких-то юношей бирманцев, профессор носился со своим кощунственным фотоаппаратом вокруг пагоды, я присел поразмыслить над увиденным и, едва не заснув, сделал два замечательных открытия. Первое: господин сей земли - это леность, липкая упитанная лень со слабой примесью религии, которой ее подслащивают. Второе: пагода создана по подобию разбухшего ствола пальмы. Одна из таких пальм росла неподалеку. Она точно воспроизводила очертания небольшого здания из сероватого камня. Однако третье открытие, самое важное, пришло гораздо позднее. Мимо пробежал чумазый постреленок в шелковом путсо великолепной работы. Именно такое я тщетно пытался приобрести в Рангуне. Прохожий пояснил, что оно стоит сто десять рупий. Это на десять рупий дороже, чем просили в Рангуне. Тогда я неучтиво обошелся с прелестной девушкой-бирманкой, нагрубив ей, словно она была делийской разносчицей. - Профессор, - сказал я, когда аппарат, словно паук, появился из-за угла, - с этим народом творится неладное. Они не утруждают себя работой, далеко не все они бандиты, ребятишки бегают в сторупиевых путсо, а их родители говорят только правду. Все-таки на что же они живут? - Они живут великолепно, - отозвался профессор. - А я захватил только полдюжины пластинок. Придется прийти сюда завтра. Я не смел и мечтать о таком удачном месте. Я сказал: - Конечно, место превосходное, но не пойму, в чем же его очарование? - В ужасающей лености, - отмахнулся профессор, упаковывая аппарат. Мы ушли неохотно, а в ушах стоял звон покачиваемых ветром колоколов. Минут через десять мы увидели настоящую оркестровую эстраду, хибару с вывеской "Муниципальный совет", коллекцию бунгало, которые предлагает департамент общественных работ (они тщетно пытались испортить пейзаж), и военный оркестр мадрасцев. Никогда не видел солдат-мадрасцев. Они были одеты как Томми* и имели весьма приличный, подтянутый вид. Говорят, что они читают английские книжки и отлично разбираются в своих правах и привилегиях. За подробностями обращайтесь в клуб "Пегу" - второй столик в дальнем конце зала по правую руку от вход а. Видимо, в недобрый час я пытался оживить пошатнувшуюся торговлю в Моулмейне. Дело в том, что я заручился согласием одного из местных жителей доставить на пароход образцы бирманского шелка. Добраться на лодке до парохода было пятиминутным делом. Ему не надо было даже грести - пришлось бы просто посидеть на корме. Но... наступило утро, а он так и не появился. Лодки с превосходными арбузами тоже не подошли к борту. Должно быть, на нас наложили карантин. Когда мы снялись на Пинанг и скользили вниз по течению, я снова увидел слонов, которые все так же торжественно поигрывали бревнами. Они составляют большинство местного населения и, мне кажется, даже управляют здешним краем. Своим летаргическим состоянием слоны словно заразили весь город, а когда профессор захотел сфотографировать их, они с презрением отвернулись. Пароход торопился в Пинанг. Температура воздуха в каютах достигла 87°*, а на палубе - можете себе представить! Мы прочитали всю литературу, выпили двести стаканов лимонада, перепробовали около сорока карточных игр (в основном раскладывали пасьянсы), организовали импровизированную лотерею (если бы сбор составил тысячу вместо десяти рупий, я бы ничего не выиграл) и спали по семнадцать часов в сутки. Совершенно неохота писать, но, может быть, вы окажетесь подготовленными морально, чтобы выслушать историю Дурного народа из Икике, которую, "раз вы ее не слышали, я сейчас расскажу". Мне поведал ее немец - охотник за орхидеями. Он побывал в отдаленнейших уголках земли и недавно чуть было не свернул себе шею в горах Лушай*. Икике находится где-то в Южной Америке, сразу же за Бразилией, а возможно, и еще дальше. Однажды прямо из леса туда нагрянуло племя аборигенов. Они были настолько невинны, что не носили никаких одеяний. У них были какие-то неприятности, но не было одежды, и свои неприятности они принесли на суд Его Превосходительства губернатора Икике. Однако слух о появлении дикарей и их наготе опередил события, и добродетельные испанские леди города решили, что прежде всего язычников необходимо приодеть; организовали срочный пошив в основном передников, кои и были вручены Дурному народу вместе с указаниями, как ими пользоваться. Едва ли можно было придумать что-нибудь лучшее. В этих передниках дикари предстали перед губернатором и всеми дамами города, которые выстроились на ступеньках собора. Однако губернатор отклонил прошение. Знаете, что сделали эти дети природы? В мгновение ока сдернули с себя передники, обвязали их вокруг шеи и стали плясать в чем мать родила перед дамами, а те, закрывшись веерами, поспешили укрыться в соборе. Когда ступени опустели, Дурной народ с криками удалился, унося передники, потому что добротная материя - это ценность. Сознавая собственную силу, они расположились лагерем неподалеку от города. Послать против них войска сочли невозможным, равно как нельзя было допустить, чтобы они, снова появившись в городе, шокировали доний и сеньорит. Никто не знал, в какой час Дурному народу вздумается заполонить улицы. В силу сложившихся обстоятельств их просьбу удовлетворили, а Икике обрел спокойствие. Nuda est veritas et prevalebit*. - Однако, - сказал я, - что же ужасного в обнаженных индейцах... даже если их двести? - Трук мой, - ответил немец, - это биль интеец Южный Америк. Я говориль вам, они не умей раздевать себя карашо. Я прикрыл рот ладонью и отошел в сторону. Глава IV рассказывает о том, как я прибыл на остров хиромантов - резиденцию Поля и Виргинии* и уснул в саду Иные о славе мирской, а другие вздыхают, Согласно с ученьем пророка, о сладостном рае. Эх, туже набей кошелек, позабудь про кредит. Пусть бьют барабаны, их грохот тебя не смутит! В англосаксонском характере кое-что явно не в порядке. Не успела "Африка" стать на якорь в проливе Пинанга, как двух наших пассажиров обуяло сумасшествие: они узнали, что другой пароход вот-вот отойдет на Сингапур. Если бы они смогли перескочить на него, то выиграли бы несколько дней. Одному небу известно, почему они так дорожили временем. Итак, эти двое бросились в свои каюты и принялись упаковывать чемоданы с таким рвением, будто от этого зависело спасение их душ, затем перепрыгнули через борт и, разгоряченные, но счастливые, отгребли от парохода на сампане. Они ведь путешествовали ради развлечения и сэкономили, пожалуй, три дня. Последнее и служило для них развлечением. Вы помните описание острова хиромантов у Безанта* в его романах "Моя крошка" и "Неужели они стали супругами?"? Пинанг и есть остров хиромантов. Я понял это, когда разглядывал с палубы лесистые холмы, которые господствовали над городом, и полчища пальм в трех милях поодаль, где были берега провинции Уэлсли*. Сырой воздух словно отяжелел от лени, а под бортом толпились лодчонки, переполненные мадрасцами, которые были обильно увешаны драгоценностями. Безант описал этих людей совершенно точно. Пронесся шквал, отчего скрылись из виду низкие домишки Пинанга под красными черепичными крышами, а вслед за штормом над миром сгустились ночные тени. Я сунул в карман двенадцатидюймовую линейку, которой собирался измерить весь мир, и чуть было не расплакался от избытка нахлынувших чувств, когда, выбравшись на причал, наткнулся на сикха*, великолепного бородатого сикха с ружьем и в белых гамашах. Порой родное лицо подобно глотку прохладной воды в пустыне. Мой друг оказался родом из Джандиала в округе Умритсар. (Бывал ли я в Джандиале? Это я-то?) Я начал выкладывать новости, какие мог припомнить: об урожае и армии, о перемещениях "больших людей" на дальнем, далеком Севере. Сикх сиял. Он служил в военной полиции, ему нравилась служба, но, как он выразился, "слишком уж далеко от дома". Работы было немного, а китайцы почти не доставляли хлопот. Они ссорятся между собой, но "с нами стараются вести себя благоразумно". Затем этот крупный, важный мужчина удалился вразвалку вместе со всем колыхавшимся в ногу полком Пионеров, а я воспрянул духом при мысли о том, что Индия (ведь я только притворялся, что ненавижу ее) в конце концов не так уж и далека. Вам знакома наша неискоренимая привычка с недоверием относиться ко всему, что бы ни исходило из провинции? Например, в Калькутте изображают изумление, оттого что в Аллахабаде обзавелись приличным танцевальным залом; в Аллахабаде ахают: правда ли, что в Лахоре* есть фабрика, где производят лед? А в Лахоре, кажется, только делают вид, будто верят, что в Пешаваре все ложатся спать, не расставаясь с оружием. Увидев в Рангуне паровой трамвай, я был приятно удивлен, а за Моулмейном вообще ожидал встретить задворки цивилизации. Я был наказан за собственное тщеславие и неведение, когда в Пинанге столкнулся лицом к лицу с деловой улицей из двухэтажных домов, которая пестрела вывесками, кишела наемными повозками, и прежде всего джин-рикшами*. Вы, живущие в Индии, не знаете, что такое настоящая коляска рикши... В Пинанге их около двух тысяч, и ни одна не похожа на другую. Они украшены рельефными изображениями драконов, лошадей, птиц, бабочек и покрыты лаком. Их рукоятки изготовлены из черного дерева и отделаны каким-то белым металлом. Они настолько прочны, что кули садятся на них, когда поджидают седока. У каждой коляски только один рикша, но он выносливей шестерых скороходов. Он подвязывает свой "хвост", потому что он наверняка из Кантона, а это большое неудобство для саибов, которые не говорят на языке тамилов*, по-малайски или на кантонском наречии. Впрочем, рикшу можно погонять, как верблюда. Рикши - народ терпеливый и многострадальный. Извозчик со зверской физиономией, который вез меня в экипаже к водопадам, что находятся в пяти милях от города, старался переехать колесами каждого встречного рикшу или нещадно стегать его кнутом. Я ожидал, что здания быстро уступят место густым посадкам кокосовых пальм, однако они продолжали заполнять собой улицы, похожие на Парковую или Мидлтон в Калькутте. Домишки со ставнями на окнах (полукровки, нечто среднее между индийским бунгало и рангунской лачугой, которая напоминает кроличью клетку) утопали в зелени разнообразных растений и кротонов*, которые достигают здесь высоты небольших деревьев. Время от времени у обочины пламенел фасад китайского дома (сплошная резьба, окрашенная киноварью, сажей и золотом) с неизменным шестифутовым фонарем над дверным проемом. За домом в ухоженных задних двориках мелькали странно подстриженные кусты. Кое-где по обе стороны от дороги тянулись ряды туземных домишек на сваях; их затеняли вечнозеленые кокосовые пальмы, обремененные молодыми плодами. Горячий воздух словно пропитался благоуханием всевозможных растений, но все же это не был запах земли после дождя. Какая-то пташка подавала голос из чащи, а в холмах, к которым мы приближались, слышалось бормотание грома. Все вокруг дышало покоем, а пот струился по нашим лицам ручьями. - Вам придется сойти и подняться пешком вон на ту гору, - сказал возчик, указав на невысокий барьер - ограждение ухоженного ботанического сада. - Экипажам дальше нельзя. Мышцы словно налились свинцом, дышалось как в турецкой бане. Даже почва, казалось, трепетала от избытка тепла и влаги, а странные деревья (сонливость одолела меня, и я не стал читать таблички, написанные рукой оскорбительно деятельного человека) были влажными и теплыми тоже. Где-то журчала вода, но не хотелось ничего слышать, потому что жара сморила меня. Тучное облако, словно стеганое одеяло на гагачьем пуху, плотно окутывало вершину. К вечеру добрались они до страны, Где, казалось, царил вечный день. Я присел там, где стоял, потому что увидел тропу - грубые ступеньки, круто уходившие вверх, и на меня будто что-то нашло. Это было словно толкование сна: я находился у входа в неглубокое узкое ущелье, в том самом месте, где присаживались лотофаги*, когда заводили свои песни, и я узнал водопад. А воздух в ушах "дышал, подобно человеку в тяжелом забытьи". Я осмотрелся и понял, что не могу передать словами этот пейзаж. Как говорится, "я не играю на флейте, зато мой кузен играет на скрипке". Я знавал человека, который сумел бы это сделать. Правда, поговаривали, что он не добивался необходимой точности, я же своим пером просто рискую оскорбить нравственность. Впрочем, в подобном климате это не имеет значения. В конце концов можно обратиться к страницам романов Золя и там прочитать описание оранжереи. Ведь в сущности здесь происходит то же самое. Летит время, но ни холод, ни испепеляющий зной не отмечают его течения. И вдруг, словно ощутив острую боль, я понял, что обязан "сделать" водопад, и побрел вверх по ступенькам, хотя каждый встречный булыжник кричал мне: "Присядь! Отдохни!" Затем я увидел небольшой поток, который катился по лику скалы. По моему лицу струился другой, но значительно более обильный. В конце концов нам захотелось позавтракать. Желудок заслуживает большего внимания, чем любые достопримечательности, и мы оставили за поворотом дороги сад и его плещущие струи. С этим приключением было покончено. Кстати, приключения подобны черуту: сначала он не раскуривается, вкус его великолепен в середине, а окурок выбрасываешь, чтобы никогда не подобрать. Итак, его звали Джон, его коса (натуральный волос, а не какой-нибудь заплетенный шелк) достигала пяти футов в длину, он содержал придорожный ресторан и накормил нас цыпленком, чья невинная плоть была начинена луком и какими-то неведомыми овощами. Раньше мы боялись китайцев, особенно тех, что подают блюда, но теперь готовы съесть из их рук все, что угодно. Обед завершили ананас стоимостью в полги-неи и сиеста. Последнее - нечто прекрасное. В Индии (хотя я уже не из Индии) мы и понятия не имеем, что это такое. Вообразите - вы спокойно лежите и наблюдаете, как течет время. Вы не чувствуете усталости и поэтому не засыпаете. Вас наполняет божественная дремота, совсем не похожая на тяжелую, тупую одурь, которая одолевает человека жарким воскресным днем. Это совсем не то, что деловитый утренний отдых по-европейски. Отныне я презираю романистов, которые расписывают сиесты в странах с умеренным климатом. Я-то знаю, что такое настоящая сиеста. Пытался приобрести несколько сувениров: саронг (он может называться путсо или дхоти), трубку и нож - "проклятый малайский крис". Саронги поступают в основном из Германии, трубки - из закладных лавок; что касается крисов, то продаются какие-то зубочистки. Глава V На пороге Дальнего Востока; обитатели этих мест; рассуждение о том, где можно использовать британского льва Как создан мир для любого из нас, Как принимаем и как познаем его мы? В миг, по наитью, прозренье приходит подчас. Нашей души откровенья бывают видны В спелых плодах, что она порождала не раз. - Уверяю вас, сэр, так жарко в Сингапуре не было уже много-много лет. Март вообще считается у нас самым жарким месяцем, но то, что происходит сейчас, совершенно ненормально. Я нехотя ответил незнакомцу: - Да, конечно. Где только не твердят эту ложь! Оставьте меня в покое. Позвольте уж истекать потом в одиночестве. Жарко, как в оранжерее. Всюду преследует липкая, насыщенная испарениями духота, которая одинаково безжалостна и днем, и ночью. Сингапур - та же Калькутта, только еще хуже. Окраины застраиваются дешевыми домишками, а в самом городе люди сидят друг на дружке и готовы запихать приезжего в собачью конуру. Таковы неумолимые признаки коммерческого процветания. Индия осталась так далеко позади, что я уже не хочу говорить о местном населении. Это сплошь китайцы, если только не французы, голландцы или немцы. Непосвященные думают, что остров - владение Англии, однако все, что находится на нем, принадлежит Китаю или Континенту, в основном Китаю. Я почувствовал, что прикоснулся к Поднебесной империи, когда насквозь пропитался затхлым запахом китайского табака - тонко нарезанной травы с жирным блеском. По сравнению с его зловонием аромат huqa на камбузе - благоухание магазина Риммеля. Провидение вело меня вдоль берега (пять миль, сплошь забитых мачтами и пароходными трубами) к заведению под названием "Раффлз-отель", где кухня столь же превосходна, сколь безобразны номера. Да примут это к сведению путешественники. Питайтесь в "Раффлз", а ночевать отправляйтесь в отель "Европа". Я бы сам последовал этому совету, но меня заинтриговало видение - две дородные леди, одетые с большим вкусом... в ночные халаты. Они сидели положив ноги на стулья. Джозеф* хотел было удалиться, однако оказалось, что эти женщины - голландки из Батавии* в своих национальных костюмах. - Поелику на них чулки и халаты, то не на что жаловаться. Обычно до пяти вечера они вообще ничего не носят, кроме ночной сорочки, - пробормотал человек, осведомленный в здешних обычаях. Не знаю, говорил ли он правду, но я склонен в это поверить и теперь представляю себе, как выглядит "батавская грация", но не одобряю ее. Леди в халате будоражит воображение и мешает сосредоточиться на изучении политической жизни в Сингапуре. А между тем этот город в наши дни укреплен мощными фортами и с надеждой ожидает, когда прибудут их украшения - девятидюймовые орудия, заряжающиеся с казенной части. В доверчивости и преданности наших колоний есть нечто патетическое, а ведь давным-давно они могли бы настроиться скептически или даже озлобиться. "Мы надеемся, что правительство в Англии сделает это, а возможно, сделает другое" - вот каков припев песни, и повсюду, где англичане не могут успешно размножаться, припев этот не должен изменяться. Представьте себе, что Индия с ее климатом была бы пригодна для постоянного обитания нашего племени. Подумать только, чего бы только ни достигли мы, англоиндийцы, если бы лет пятьдесят назад обрубили концы, которые привязывали Индию к метрополии! Мы бы уже давным-давно проложили пятьдесят тысяч миль железнодорожного полотна, имели бы еще тысяч десять в перспективе и располагали бы годовым приростом бюджета. Ну не бунтарские ли мысли?! Дело в том, что сейчас я разглядываю с веранды пароходы в гавани, улицы, которые кишат китайцами, апатичных англичан в белом, которые сидят развалившись на тростниковых стульях, и мне становится не по себе. Позже я попытаюсь доказать, что эти англичане вовсе не лентяи, но все же они любят слоняться без дела и, кажется, появляются в оффисе не раньше одиннадцати, а это плохо. Кроме того, они, будто оспаривая свое законное право, неустанно твердят, что хотели бы почаще наведываться домой, в Англию. Я возвращаюсь к своей изначальной мысли. Если бы мы могли растить свое потомство в этих краях и наши дети и внуки уже не старались бы задать деру, Британская империя распалась бы, прежде чем какое-нибудь собрание, вроде комиссии Парнелла*, успело бы провести половину своих заседаний. Зато позднее, когда образовавшиеся государства, подобно подросшим сыновьям, которые вырвались на свободу из родительского дома, наверняка пресытились бы этой свободой: опалили бы свои крылья в огне войны, доторговались бы до того, что залезли по уши в долги, и испытали бы многое другое, мы с вами стали бы свидетелями грандиознейшего воссоединения и пересмотра тарифов! Тогда все вместе эти государства охватили бы земной шар, словно широким железным поясом. В его пределах - свободная торговля, вне - жесткая покровительственная пошлина. Такое обширное осиное гнездо не посмела бы тронуть и пальцем любая коалиция. Этой мечте не суждено осуществиться еще долгие годы, но придет время, и мы добьемся чего-нибудь в этом роде. А пока что наши люди, эти перелетные птицы из Канады, Австралии, с Борнео (на этом острове пора покончить с неразберихой, чтобы не упускать всех возможностей), с сотен разрозненных островков, твердят в один голос: "Мы еще не окрепли, но придет день..." О дорогие соотечественники, те, кто варится живьем в Индии и ругает любое правительство в Англии! Быть англичанином - это великолепно! "Нам выпал жребий жить на прекрасной земле. Да, у нас обширное наследие". Разверните карту, взгляните на ленту полуострова Малакка, который тянется на тысячу миль" в южном направлении. Пинанг, Малакка, Сингапур скромно подчеркнуты красными чернилами. Теперь смотрите! Мы имеем своих резидентов в каждом более или менее заметном малайском государстве. Наше влияние распространяется от экватора до Кеды* и Сиама*. Господь прежде вложил в эту землю золото и олово, а потом поместил туда англичанина, который создает компании, приобретает концессии и продвигается вперед. Например, одна из наших компаний внутри страны владеет концессией на территорию в две тысячи квадратных миль. Это означает право на разработку полезных ископаемых, на несколько тысяч кули и на постоянную администрацию. Как у нас в Индии на угольных копях, где лица, возглавляющие шахты, - настоящие короли, облеченные почти неограниченной властью. За компаниями потянутся железные дороги. Пока что местные газеты довольствуются тем, что не жалеют строк на разговоры о них,, и до настоящего времени на полуострове, неподалеку от цивилизованного поселения Пайретс-Крик, проложили всего двадцать три либо двадцать четыре мили узкоколейки. Правда, султан Джохора* обещал или обещает концессию на строительство сквозной железной дороги в своем государстве, которая в конечном счете соединится с линией в Пайретс-Крике, а в Сингапуре давно уже зарятся на строительство полуторамильного моста через пролив. Итак, будет положено начало великой магистрали, о какой мечтал Кольхаун*. От Сингапура она пойдет через всевозможные мелкие государства и Сиам на соединение с великой железнодорожной системой Индии, и тогда заказывайте билеты отсюда непосредственно до Калькутты. Что-то похожее на подробное описание подобных проектов, которые время от времени обсуждаются здесь, заняло бы по объему две таких статьи и было бы слишком сухим чтивом. Надеюсь, вам хорошо известно содержание "профессиональных" дискуссий, которые разгораются в кругу наших инженеров, когда новая линия прокладывается в Индии. А ведь местность там отлично изучена, и ожидаемая прибыль может быть подсчитана до пенса. Здесь обсуждают те же проблемы, правда, собеседникам не известно, какая местность ждет изыскателей впереди и где, возможно, им придется остановиться. Это придает "проектам" некоторую легковесность, хотя смелость замыслов поражает тех, кто привык смотреть на все глазами человека из Индии. Например, поговаривают о "пробеге" по всему полуострову (учреждая пути сообщения, укрепляя влияние и еще бог знает что), однако умалчивают о том, что для обеспечения даже мелких операций необходимы войска. Может быть, прожектеры просто уверены в том, что правительство в Англии позаботится обо всем? И все же странно слышать, как хладнокровно обсасываются такие планы. Ведь для их осуществления, то есть для того, чтобы все предприятие не попало в чужие руки, придется увеличивать вдвое численность наших гарнизонов. Тем не менее купцы изъявляют желание продолжать начатое, и я думаю, что со временем мы одолжим где-нибудь трех рядовых и сержанта, когда все поймут, какой богатый подарок судьбы наши Стрейтс-Сетлментс. Предсказание ни к чему не обязывает - в недалеком будущем они превратятся в... - ...придаток Китая, - вмешался профессор, заглянув мне через плечо, - еще одно поле деятельности для их дешевой рабочей силы. Когда в тысяча восемьсот пятнадцатом Голландии возвращали ее поселения - все эти окрестные островки, надо было отдать ей и эти края. Посмотри-ка! - Он кивнул в сторону китайцев, которые сновали под нами. - Позволь уж мне домечтать, профессор. Через минуту я возьму шляпу и в мгновение ока разрешу проблему китайских иммигрантов. Однако должен признаться, что улица являла удручающее зрелище. Ей следовало бы кишеть людьми из Бихара*, Мадраса, Конкана*, то есть людьми из нашей Индии. Затем "Подъем!" и разговор с загорелым человеком, у которого было дело на Северном Борнео. Он владел какими-то пещерами в горах (они, если вам интересно, расположены на высоте д