была обернута бумажной салфеткой, подвязанной золотой ниткой. В плоском блюдечке лежали копченый рак и ломтик какой-то смеси, напоминавшей йоркширский пудинг, а по вкусу - сладкий омлет, и скрученный кусочек чего-то полупрозрачного, что некогда было живым существом, а теперь оказалось замаринованным. Девушки удалились, но не с пустыми руками: ты, О Тойо, унесла с собой мое сердце, то самое, которое я подарил девушке-бирманке в пагоде Шви-Дагон. Профессор приоткрыл глаза, не произнеся ни звука. Палочки поглотили половину его внимания, а возвращение девушек - другую. О Тойо с эбеновыми волосами, розовощекая, словно вылепленная из тончайшего фарфора, рассмеялась, потому что я проглотил весь горчичный соус, который был подан к сырой рыбе, и заливался слезами в три ручья, пока она не подала мне сакэ из объемистой бутылки высотой четыре дюйма. Если взять разбавленный рейнвейн, подогреть его, а затем забыть на время о вареве, пока оно не остынет, то получится сакэ. Мое блюдечко было таким крохотным, что я набрался смелости и наполнил его раз десять, но так и не разлюбил О Тойо. После сырой рыбы и горчичного соуса подали другую рыбу, приправленную маринованной редиской, которую было почти невозможно подцепить палочкой. Девушки опустились полукругом на колени и визжали от восторга, глядя на неловкие движения профессора, - ведь не я же чуть было не опрокинул столик, пытаясь грациозно откинуться назад. После побегов молодого бамбука подошла очередь очень вкусных белых бобов в сладком соусе. Попытайтесь представить, что произойдет, если вы с помощью деревянных вязальных спиц препровождаете в рот бобы. Несколько цыплят, хитро сваренных с турнепсом, и полное блюдо белоснежной рыбы, начисто лишенной костей, в сопровождении горки риса завершили обед. Я забыл два или три блюда, но, когда О Тойо вручила мне лакированную японскую трубочку, набитую табаком, похожим на сено, я насчитал на лакированном столике девять тарелочек. Каждая - поданное блюдо. Затем я и О Тойо по очереди покурили. Мои весьма уважаемые друзья по всем клубам и общим столам, приходилось ли вам, развалившись на кушетке после плотного тиффина, курить трубку, набитую руками прелестной девушки, когда четыре другие восхищаются вами на непонятном языке? Нет? Тогда вы не знаете, что такое настоящая жизнь. Я окинул взглядом безупречную комнату, посмотрел на карликовые сосны и кремовые цветы вишни за окном, на О Тойо, которая заливалась смехом, оттого что я пускал дым через нос, на кольцо девушек из "Микадо", сидевших на коврике из золотисто-бурой медвежьей шкуры. Во всем ощущались цвети форма. Здесь были пища, комфорт, а красоты хватило бы для размышлений на полгода. Не хочу быть бирманцем. Желаю стать японцем неразлучным с О Тойо, bien entendu*, в домике, разделенном на кабинеты, стоящем на склоне холма, пахнущего камфорным деревом. - Хей-о! - воскликнул профессор. - На земле есть места и похуже. Ты помнишь, что наш пароход отходит в четыре? Пора просить счет и сматываться. Я понял, что оставил свое сердце у О Тойо под этими соснами. Может быть, я получу его назад в Кобе. Глава XI Дальнейшее исследование Японии; Внутреннее Японское море и превосходная кухня; таинство с паспортами, консульством и прочее Рим! Рим! Кажется, там я покупал хорошие сигары. Из записок путешественника Увы! Насколько бессильным порой оказывается перо! Я собирался рассказать о Нагасаки значительно больше, чем смог, поведать, например, о похоронной процессии, которую встретил на улице. Вам стоило бы узнать о причитающих женщинах в белом, которые шли за усопшим, запертым в деревянном паланкине. Паланкин раскачивался на плечах носильщиков. Словно отлитый из бронзы, буддийский священник двигался впереди, а мальчишки бежали следом. Я собирался предложить вашему вниманию рассуждение о морали, обзор политической ситуации и исчерпывающее эссе о будущем Японии, однако успел обо всем забыть и помню лишь О Тойо в чайном саду. Из Нагасаки на пароходе "Пи энд Оу" мы направились через Внутреннее Японское море в Кобе. Это значит, что последние двадцать часов мы плывем словно по гигантскому озеру, которое, насколько хватает глаз, усеяно всевозможными островками. Некоторые из них достигают в длину четырех миль, а в ширину двух, иные - просто крошечные бугорки, не больше, чем копна сена. "Кук и Сыновья" взимают лишнюю сотню рупий за проезд через этот уголок Вселенной, однако сами понятия не имеют, как творятся подобные чудеса. На самом деле при любой погоде, при любом освещении эти островки (пурпурные, янтарные, серые, зеленые и черные) стоят впятеро дороже. Последние полчаса я провел в толпе галдящих туристов, размышляя о том, как бы получше "преподнести" вам этих господ. Туристы, конечно, не поддаются описанию: каждые полминуты они вскрикивают "Боже мой!", а еще через пять минут спрашивают друг друга: "Па-аслушайте, не кажется ли вам, что все это слишком однообразно?" Затем они принимаются играть в некую игру, напоминающую крикет, пока очередной отменный пейзаж не заставляет их прерваться и снова воскликнуть "Боже мой!". Если бы на островах было побольше дубов и сосен, то возникла бы полная иллюзия, что на протяжении трехсот миль мимо нас тянутся берега озера Наини-Таль*. Однако Наини-Таль далеко, и по мере того, как наш большой пароход продвигался вперед по водным аллеям, я видел, что мертвенно спокойное на первый взгляд море с гулким эхом обрушивает к подножию утесов прибой футов в десять высотой. Мы продвигались среди такой густой россыпи островов, что чудилось, будто вокруг сомкнулись сплошные берега. Наверное, приливное течение огибает вон тот одинокий риф (об этом говорит толчея мелких волн) и вот-вот вынесет пароход на скалу. Некто стоящий на мостике спасает судно, и мы уже целимся в другой островок... И так без конца. Глаза не успевают следить за носом парохода, который катится то вправо, то влево. Конченные личности, которые уже не в состоянии весь вечер кричать "Боже мой!", спускаются вниз. Попав в Японию (все путешествие может занять три месяца, или десять недель), постарайтесь пройти Внутренним Японским морем и тогда узнаете, насколько быстро изумление может смениться обычным любопытством, а то и безразличием. Что касается меня, то я сейчас больше думаю об устрицах, которые были закуплены для нашего стола в Нагасаки, чем о призрачном островке, похожем на морскую звезду, который проскользнул за бортом. Да, это море романтических тайн. Луна серебрит воду, и белые паруса джонок тоже кажутся серебряными. Однако, если стюард подаст устриц под кэрри, вместо того чтобы оставить их в раковинах, меня не смогут утешить все, словно завешенные вуалью, прелести вон того утеса или той скалы, что изъедена пещерами. Сегодня 17 апреля - я сижу в длиннополом пальто, закутавшись в плед, а пальцы, сведенные холодом, с трудом удерживают перо. Это провоцирует меня на вопрос: как поживают ваши крыльчатые вентиляторы? Напоминаю: смесь стеотита с керосином хороша от скрипа механизмов. Если кули заснет и вы проснетесь в Гадесе*, постарайтесь не выходить из себя. Пока. Я пошел к своим устрицам. Прошло двое суток. Я пишу эти строки в Кобе (тридцать часов от Нагасаки). Европейская часть города - примитивный американский городишко. Мы прошлись по его широким голым улицам. Бутафорские штукатуренные дома украшены деревянными коринфскими колоннами, верандами и крылечками. Все вокруг серо, как само небо, нависающее над реденькой зеленью деревьев, которые несправедливо называют тенистыми. Снаружи Кобе действительно выглядит по-американски. Даже я, видевший Америку только на картинках, сразу же узнал Портленд в штате Мен. Город стоит в окружении гор, но эти горы оскальпированы, и общее впечатление - все здесь ни к селу ни к городу. Однако, прежде чем отправиться дальше, позвольте вознести хвалу достойнейшему месье Бежё, владельцу отеля "Ориенталь", да хранит его бог. Это дом, где вы действительно можете пообедать. Он не просто кормит: его кофе - кофе прекрасной Франции, к чаю, как в "Пелити"*, или даже лучше, подают кексы и vin ordinaire*, которое, compris*, весьма недурно. Запомните это, идущие по моим стопам, - и вы на сытый желудок проедете четверть мира. На пути из Кобе в Иокогаму нас ожидает сложный маршрут, и поэтому необходим паспорт, ведь предстоит ехать в глубь страны, а не плыть вдоль берега пароходом. Мы собираемся воспользоваться поездом, который, возможно, доставит нас куда надо, если закончена железная дорога. Затем мы отклонимся от железной дороги, следуя своей фантазии. Все предприятие займет около двадцати суток и включит пятидесятимильный пробег на джинрикше, поездку на какое-то озеро и, надеюсь, клопов. Нотабене. Если желаете совершить поездку в глубь этой волшебной страны, по пути в Японию сделайте остановку в Гонконге и пошлите оттуда письмо Чрезвычайному и Полномочному послу в Токио. Укажите маршрут (хотя бы приблизительно) и, ради собственного спокойствия, две его крайние точки, то есть города, откуда начнется и где завершится путешествие. Вставьте несколько деталей относительно вашего возраста, профессии, цвета волос и прочего, что придет в голову, и попросите заблаговременно переслать паспорт британскому консулу в Кобе (учтите, что чиновнику - обладателю длиннейшего титула - понадобится неделя на приготовление паспорта), и тогда, когда вы прибудете в Кобе, эта бумага окажется в вашем распоряжении. Пишите отчетливо, чтобы пощадить собственное самолюбие. Мой паспорт приготовлен на имя мистера Кишрига - Раджерда Кишрига. Мы проникли в лавку древностей, держа шляпы в руках, прошли короткой аллеей с резными каменными фонариками и деревянными фигурами дьяволов (невыразимо отвратительных) и были встречены улыбающимся существом, поседевшим среди этих подвесок и изделий из лака. Хозяин показал нам знамена и эмблемы давным-давно умерших даймё*, и наши невежественные челюсти отвисли от изумления, затем - священную черепаху размером с мамонта, вырезанную из дерева в мельчайших подробностях. Он вел нас из комнаты в комнату (по мере того как мы продвигались вперед, становилось темнее), пока мы не очутились в садике под деревянной аркадой. Рыцарские доспехи глазели на нас из полумрака; отвечая на звуки шагов, позвякивали древние мечи; странные мешочки для табака, такие же дряхлые, как и мечи, раскачивались на невидимых подвесках; покалеченные Будды, красные драконы, джайнские* святые и бирманские идолы всматривались в нас десятками глаз поверх ворохов тряпья, которое некогда было парадным облачением. Глаза полнились радостью обладания. Старик показывал свои сокровища: от хрустальных сфер, установленных на подставках из дерева, обкатанного морем, до шкатулок, заполненных безделушками из слоновой кости и громоздящихся одна на другой, а мы чувствовали себя так, будто все это принадлежало нам. К несчастью, единственным ключом к разгадке имени художника всякий раз служил примитивный росчерк японского иероглифа, и я не могу сказать, кто задумал и выполнил из слоновой кости: фигурку старика, до смерти перепуганного каракатицей; жреца, который заставил солдата добыть для него оленя и смеялся при мысли о том, что грудинка достанется ему, а тяжесть ноши - спутнику; высохшую, тощую змею, насмешливо свернувшуюся кольцом на человеческом черепе, тронутом разложением; похотливого барсука в духе Рабле*, стоящего на голове и вызывающего краску смущения, несмотря на то что был всего лишь в полдюйма ростом; крохотного пухлого мальчугана, который колотил меньшого братца: кролика, который только что отпустил шутку; или... Там были десятки символов, рожденных всевозможными нюансами радости, презрения, житейского опыта, управляющих человеческим сердцем. Рукой, подержавшей на ладони с полдюжины этих безделушек, я словно послал привет тени умершего резчика! Он ушел на покой, передав слоновой кости три-четыре настроения, за которыми я тщетно охочусь с помощью холодного слова. Англичанин - удивительное животное. Он покупает дюжину подобных вещиц, ставит в своем кабинете куда-нибудь повыше, а через неделю забывает о них. Японец же прячет безделушки в красивый парчовый мешочек или лакированный ларец и держит там до тех пор, пока к нему не заглянут на чашку чая трое близких по духу приятелей. Тогда он не спеша извлекает сокровище. Вещицы рассматривают под понимающее пощелкивание языков и осторожное позвякивание чашек. Затем они отправляются обратно в мешочек и остаются там, пока хозяина снова не посетит желание полюбоваться ими. Мы называем это чудачеством. Каждый японец, у которого водятся деньги, - коллекционер, но вы не встретите нагромождения "вещей" в его доме. Мы долго пробыли в полумраке этого удивительного заведения, а покинув его, недоумевали, зачем таким людям понадобилась конституция, захотелось одевать каждого десятого юношу в европейское платье, держать в гавани Кобе белый броненосец и посылать на улицу дюжину близоруких полицейских лейтенантов в мешковатых мундирах. - Нашей мздой, - сказал профессор, засунув голову в лавку, где продавали колодки, - нашей платой будет учреждение международного протектората над Японией, чтобы она не опасалась оккупации или аннексии. Необходимо платить ей столько, сколько она пожелает, при условии что будет вести себя смирно, продолжая производить изящные поделки, а мы станем учиться у них. Нам воздается сторицей, если мы поместим эту империю под стеклянный колпак и повесим табличку: "Hors Concours (вне конкурса ввиду явного превосходства), экспонат "А"". - Хм, - промолвил я, - кто мы? - Да все мы саибы-чурбаны со всего света. Наши мастера, правда немногие, могут иногда сработать не хуже, но во всей Европе не сыщется города, который был бы до отказа населен столь чистоплотными, умелыми, утонченными, изобретательными людьми. - Поедем в Токио и переговорим об этом с императором, - сказал я. - Для начала давай-ка посетим японский театр, - ответил профессор. - На этой стадии путешествия слишком рано заводить серьезный разговор о политике. Глава XII Японский театр и "История Кота Громовержца"; глава повествует о местах уединения и покойнике на улице Мы отправились в театр, шлепая по грязи под проливным дождем. Внутри театра царила почти полная темнота, потому что синие одежды зрителей впитывали скудный свет керосиновых ламп. Негде было даже стоять, разве что рядом с полицейским, который, по-видимому, во имя поддержания нравственности и авторитета лорда-канцлера имел в своем распоряжении угол на галерке и четыре стула. Ростом он был четыре фута и восемь дюймов, но сам Наполеон на острове Святой Елены не сумел бы скрестить руки на груди так драматически. Немного поворчав (вероятно, мы попирали конституционный принцип), он согласился уступить нам один стул, получив взамен бирманский черут, дым которого, как мне показалось, чуть было не заду шил его. Зрительный зал состоял из пятидесяти рядов партера по пятьдесят человек в каждом со связующей массой детей и галерки, вмещавшей свыше тысячи зрителей. Как и все дома в Японии, театр представлял собой сооружение изящной столярной работы: крыша, пол, перекрытия, опоры и перегородки были из дерева, а каждый второй из сидящих в зале курил крохотную трубочку и каждые две минуты выколачивал из нее пепел. Мне захотелось немедленно удрать, потому что смерть посредством аутодафе не входила в программу нашего турне. Однако спастись можно было лишь через узкую дверь, где в антрактах продавали маринованную рыбу. - Да, здесь совсем не безопасно, - согласился профессор, вокруг которого то и дело с шипением вспыхивали спички. - Если пламя от костра, разложенного на сцене, перекинется на занавес или ты заметишь, что загорелась спичечная балюстрада галерки, я вышибу ногой заднюю стенку буфета, и мы пойдем домой. С этих утешительных слов началась драма. Зеленый занавес упал сверху на сцену, и его тут же унесли. Бал открыли три джентльмена и леди, которые повели беседу голосами, тон которых напоминал не то бормотание, не то шопот фальцетом. Если хотите знать, как они были одеты, рассмотрите первый попавшийся под руку японский веер. В обыденной жизни японцы - самые обыкновенные мужчины и женщины, но на сцене, разодетые в негнущееся парчовое платье, они до последнего штриха похожи на японцев с картинок. Когда вся четверка уселась на пол, появился маленький мальчик, который, бегая от одного актера к другому, стал оправлять их драпировку, там бант оби, здесь складку подола. Костюмы были "живописны" до такой степени, до какой непонятен сюжет пьесы. Давайте-ка назовем ее "История Кота Громовержца", или "Мешок с костями Арлекина и изумительная старуха", или "Громадная редиска", или "Невоздержанный барсук и качающиеся фонарики". Мужчина, вооруженный двумя мечами, одетый в черную и золотую парчу, встал на ноги и принялся имитировать походку малоизвестного актера по имени Генри Ирвинг*. Не сообразив, что ничего смешного тут нет, я хихикнул вслух, и полицейский сурово взглянул на меня. Затем джентльмен с двумя мечами стал домогаться любви леди-картинки, а другие персонажи комментировали его действия на манер греческого хора, пока нечто (возможно, смещенное ударение в каком-нибудь слове) не вызвало скандала и джентльмен с двумя мечами и какая-то ярко-красная фигура под звуки оркестра (одной гитары и чего-то щелкающего, но не кастаньет) насладились битвой в духе Винсента Краммлза*. Когда мужчины навоевались, мальчик унес оружие, но, решив, что пьеса нуждается в дополнительном освещении, притащил десятифутовую бамбуковую палку с горящей свечой на конце и стал держать это приспособление в каком-то футе от лица джентльмена с двумя мечами. При этом он следил за каждым его движением с беспокойством ребенка, которому доверили пишущую машинку. Затем леди-картинка соблаговолила ответить на ухаживания человека с двумя мечами и с жутким воплем превратилась в омерзительную старуху (мальчик унес ее волосы, остальное она проделала сама). В этот ужасный миг позолоченный Кот Громовержец (он появился из облака) пронесся на проволоке от колосников* до центра галерки, а мальчишка с хвостом барсука стал насмехаться над мужчиной с двумя мечами. Затем я догадался, что последний оскорбил Кота и Барсука и ему крепко достанется, потому что по сей день эти животные и лиса считаются злыми волшебниками. Последовали страшные вещи, каждые пять минут менялись декорации. Самый сильный эффект был достигнут двумя рядами свечей, которые раскачивались из стороны в сторону. Они были подвешены на бечевке позади экрана из зеленого газа, в глубине сцены. Помимо того что свечи великолепно создавали атмосферу жуткой таинственности, их колебание вызвало приступ морской болезни у одного из сидевших в зале. Однако человеку с двумя мечами приходилось туже, чем тому зрителю. Злобный Кот Громовержец напустил на человека с двумя мечами такие чары, что я даже не пытался разобраться, кем тот прикидывается. Сначала он был широколицым, вульгарным и комическим Королем крыс, которому содействовали другие крысы, и он, словно в пантомиме, с уморительными жестами поедал волшебную редиску, пока снова не превратился в человека. Затем унесли все его кости (благодаря тому же Коту-Грому), и он повалился на пол безобразной кучей, которую освещал свечой маленький мальчик. Джентльмен никак не мог прийти в себя, пока кто-то не поговорил с магическим попугаем, а огромный волосатый злодей и несколько кули не перешагнули через него. Затем он стал девушкой, однако, спрятавшись за зонтиком, снова обрел свои формы. После этого дали занавес, публика пришла в движение и даже вылезла на сцену. Какому-то мальчугану пришло в голову, что он должен через всю сцену пройтись на руках. Никто не обращал на него внимания. Он с серьезным видом принялся за дело, но упал на бок, дрыгнув в воздухе пухлыми ножками. Это словно никого не касалось, и вежливый народ на галерке никак не мог понять, почему мы с профессором изнемогали от смеха, когда ребенок, вооружившись колодкой вместо меча, начал копировать повадки джентльмена с двумя мечами. Актеры переодевались при публике, и каждый желающий помогал менять декорации. Почему бы ребенку не позабавиться?! Вскоре мы покинули театр. Кот Громовержец все еще навязывал злую волю человеку с двумя мечами, однако в конце концов, наверное, все кончилось благополучно. Многое еще должно было случиться на сцене, но справедливость все равно восторжествует. Это подтвердил человек, который продавал маринованную рыбу и билеты. - Хорошая школа для молодых актеров, - сказал профессор. - Вот во что естественно выливается несдерживаемая оригинальность. Здесь прослеживаются все приемы английского сценического искусства - сильно утрированные, но вполне узнаваемые. Как ты собираешься описать это? - Японской комической опере будущего еще предстоит быть написанной, - ответил я напыщенно. - Предстоит, несмотря на "Микадо". Барсук еще не появлялся на английской сцене, а актерская маска в наших признанных пьесах вообще никогда не применялась. Попробуй представить себе шутливо-серьезную оперу под названием "Кот Громовержец"! Начнем с домашнего кота, наделенного колдовскими чарами, проживающего в доме лондонского купца, который торгует чаем и лупит его. Учитывая... - Поздний час, - ледяным голосом заметил профессор, - завтра мы отправимся "писать оперы" в храме, что стоит по соседству с театром. Следующий день принес мелкий моросящий дождь. Кстати сказать, солнце не показывается четвертую неделю. Нас проводили, вероятно, в самый главный храм Кобе, но я не запомнил его названия. Испытываешь раздражение перед алтарем незнакомого вероисповедания, когда ничего не знаешь о нем. Обряды и обычаи индуизма, должно быть, всем хорошо известны: вы читали о них и, наверное, присутствовали при церемониях. Что за молитвы обращаются к Будде в этих краях, в чем сущность обрядов, совершающихся перед святынями синтоизма? Книги говорят об одном, глаза видят другое. Храм, по всей видимости, является и монастырем - местом уединения и покоя, нарушаемого лишь лепетанием ребятишек. Он скрывался за крепкой стеной в стороне от дороги - беспорядочное нагромождение крутых, фантастически изогнутых крыш. Там, где крыши были тростниковыми и тростник словно "дозрел" от времени, они имели цвет позеленевшей меди, там, где кровлей служила черепица, отсвечивали серым. Под этими навесами человек, уверовавший в своего бога и вдохновленный этой верой, будто врезал в древесную плоть свое сердце - и дерево расцвело чудными узорами, завилось словно ожившими языками пламени. На окраине Лахора раскинулся монастырь с лабиринтом надгробий и аллей. Место это зовется Chajju Bhagat's Chubara. Никто не знает, когда создано все это и когда разрушится. Храм в Кобе был велик и сверкал безукоризненной чистотой внутри и снаружи, но мир и покой, царившие в нем, напоминали безмолвие тех храмовых дворов в далеком Пенджабе. По углам монахи развели сады (сорок футов в длину, двадцать в ширину), и каждый из них, будучи непохожим на "соседа", имел небольшой водоем с золотой рыбкой, один-два каменных фонаря, холмик из камней, каменные плиты, испещренные надписями, цветущее вишневое или персиковое дерево. Дорожки, мощенные камнем, пересекали двор, соединяя здания. За внутренней оградой, где был разбит самый прекрасный сад, хранилась золотая дощечка высотой десять-двенадцать футов, против которой в горельефном чеканном исполнении стояла бронзовая фигура богини в одеянии, ниспадающем свободными складками. Пространство между дорожками посыпали белоснежной галькой и поверх чего-то красного белыми же камешками выложили на земле слова: "Как счастливы!" Решайте сами, что это - вопль отчаяния или вздох умиротворения? В храме, куда можно было попасть лишь по деревянному мосту, стоял полумрак, но все же было достаточно света, чтобы разглядеть поблекшее золотисто-коричневое чудо шелков и расписных ширм. Если вам доводилось видеть буддийский алтарь, где "магистр юридических наук" восседает среди золотых колокольчиков, старинных изделий из бронзы, цветов в вазах и тканых стягов, то вы поймете, почему романо-католическая церковь однажды процветала в этой стране* и будет процветать всюду, где изысканные религиозные ритуалы существовали до ее пришествия. Народ, который любит искусство, получит бога, которого необходимо ублажать изящными безделушками. Это так же верно, как и то, что раса, вскормленная среди скал, пустынных зарослей вереска и мятущихся облаков, станет восхвалять свое божество в шторм, сделав его суровым получателем жертвоприношений бунтующего человеческого духа. Помните историю Дурного народа Икике? Человек, который рассказал ее, поведал и другую - о Добром народе из других мест. Те тоже были нагими южноамериканцами и молились собственному божеству в присутствии небритого отца иезуита. В критический момент кто-то забыл ритуал, а возможно, обезьяна вторглась в лесное святилище и украла единственное одеяние жреца. Так или иначе, случилось нечто нелепое, а Добрые люди разразились смехом и прервали службу, предавшись игрищам. "Но что скажет на это ваш бог?" - спросил отец иезуит, шокированный таким легкомыслием. "О, ему все известно заранее. Он знал, что мы кое-что позабудем или перепутаем и не сможем продолжать службу. Но он очень мудр и силен", - последовал ответ. "Это не оправдание". - "А зачем оправдываться? В таких случаях наш бог попросту откидывается назад и заливается смехом", - сказали Добрые люди и принялись хлестать друг друга цветами. Я не помню, в чем соль этого анекдота. Однако вернемся к храму. Вот посреди пестрого великолепия выстроились хорошо знакомые фигуры с золотыми коронами на головах. Встретиться с Кришной*, похитителем масла, и воинственной, побивающей мужей Кали* на окраине Востока, в Японии, - полнейшая неожиданность. - Кто они? - Это другие боги, - ответил молодой жрец, который злорадно хихикал всякий раз, когда к нему обращались с вопросом, касающимся его собственной веры. - Очень старые. Когда-то их привезли из Индии. Думаю, что это индийские боги, но не знаю, для чего они здесь. Презираю людей, стыдящихся собственной веры. С фигурами определенно была связана какая-то история, но жрец не рассказал ее. Я неодобрительно фыркнул и дальше пошел наугад один. Дорожка привела меня в монастырь, сооруженный из тончайших ширм, полированных полов и коричневых деревянных потолков. Кроме шарканья ног, вокруг не раздавалось ни звука, потом за одной из ширм послышалось чье-то прерывистое дыхание. Сначала ширма показалась глухой стеной, но возникший рядом жрец отодвинул ее, и мы увидели дряхлого монаха, дремавшего над жаровней для согревания рук. На эту картину стоило взглянуть: монах в оливково-зеленом одеянии (облысевшая голова - чистое серебро) склонился перед скользящей ширмой из белой промасленной бумаги, которая светилась холодным серебристым светом. По правую руку от него стоял обшарпанный черный лакированный столик с индийской тушью и кисточками (монах делал вид, что работает), еще правее - бледно-желтый бамбуковый столик с вазой оливково-зеленой глазури, из которой торчала почти черная ветка сосны. В помещении отсутствовали цветы. Монах был слишком стар. Печальную картину скрашивала небольшая пестрая (золотая и красная) буддийская святыня, стоявшая в глубине. - Он каждый день расписывает все ту же маленькую ширму, - пояснил молодой жрец, показав рукой на старика, а потом на небольшой чистый лист на стене. Тот жалко рассмеялся, потер голову и вручил свой "урок". Картина изображала наводнение в скалистой местности: двое мужчин в лодке спасали двух других, сидевших на полузатопленном дереве. Даже мне стало ясно, что творческие силы оставили старика. Наверное, он хорошо рисовал в зрелом возрасте: одна из фигур в лодке, перегнувшаяся через борт, была исполнена движения, остальное выглядело размытым - линии разбегались в беспорядке, когда трясущаяся рука блуждала над листом бумаги. Я не успел пожелать художнику приятной старости и легкой смерти в этой тиши, потому что молодой человек потащил меня дальше, в глубину храма, и показал алтарь поменьше, который стоял напротив стеллажей, заставленных небольшими золотыми или лакированными таблицами с японскими иероглифами. Это поминальные свитки, - снова хихикнул провожатый. - Жрец молится здесь... за тех, кто умер. Вы понимаете? - Конечно. В тех краях, откуда я родом, это называется заупокойной мессой. Пожалуй, пойду: хочется кое над чем поразмыслить. Нехорошо смеяться над таинствами собственной веры. - Ха-ха, ха, - ответил юноша, а я убежал от него темными переходами, составленными из выцветших ширм, и очутился на главном дворе, который выходил на улицу. В это время профессор пытался вместить в объектив фотоаппарата фасад храма. Мимо нас проследовала процессия, топчущая грязь (четверо в ряд). Как ни странно, никто не смеялся. Я увидел женщин, одетых в белое и шедших впереди небольшого деревянного паланкина; его несли четверо мужчин. Паланкин казался подозрительно легким. Слышалось тихое заунывное пение, какое я уже однажды слышал на индийском севере из уст туземца, которого задрал медведь (раненого несли друзья, надежды выжить не было, и он пел свою смертную песнь). - Умилал, - объяснил мой рикша. - Поколоны. Я и сам догадался об этом. Мужчины, женщины, дети потоком лились по улице и, когда песня смерти замирала, подхватывали ее. Соболезнующие лишь набросили кусок белой ткани на плечи. Ближайшие родственники покойного были одеты в белое с головы до пят. "Ахо! Аха-а! Ахо!" - едва слышно скулили они, словно не решаясь заглушить шелест падающего дождя. Затем процессия скрылась из виду. Лишь отставшая старуха продолжала идти в одиночестве. "Ахо! Аха-а! Ахо!" - монотонно напевала она, словно для самой себя. Глава XIII объясняет, как меня отвезли под дождем в Венецию; как я вскарабкался на форт Дьявола; рассказывает о выставке скобяных изделий и бане; о девушке и незапертой двери; о земледельце и его полях; о производстве этнографических теорий в мчащемся поезде; заканчивается в Киото Овечья голова полна тонких путаных мыслей о корме. Кристофер Норт - Поедем в Осаку, - сказал профессор. - Зачем? Мне и здесь хорошо. На тиффин нам подадут котлеты из омара; кроме того, идет сильный дождь, и мы промокнем насквозь. Совершенно вопреки моей воле (так как я намеревался "стряпать" статьи о Японии по путеводителю, одновременно наслаждаясь кухней "Ориенталя" в Кобе) меня втиснули в джинрикшу и доставили на железнодорожную станцию. Даже японцам, как они ни стараются, не удается навести полный порядок на станциях. Система регистрации багажа заимствована в Америке, узкая колея, паровики и вагоны - в Англии; расписание поездов регулируется с галльской точностью, а мундиры обслуживающего персонала извлечены из мешка старьевщика. Пассажиры выглядели очень мило: значительная часть напоминала видоизмененных европейцев, другая походила на Белого Кролика Теннила* на первой странице "Алисы в стране чудес". Все были одеты в опрятные твидовые костюмчики и желтовато-бурые пальтишки, держали в руках женские ридикюли из черной кожи с никелированными накладками, имели бумажные или целлулоидные воротнички не более тридцати дюймов в окружности; размер же обуви не превышал четвертого номера. Они натянули на руки (точнее, ручонки) белые нитяные перчатки и курили сигареты, извлекая их из сказочно крохотных портсигаров. Это была молодая Япония - Япония сегодняшнего дня. - Ва-ва, велик Господь, - сказал профессор. - Однако они носят европейское платье с таким видом, будто оно принадлежит им по праву. Это противно природе людей, которые согласно инстинкту привыкли возлежать на мягких циновках. Ты заметил, что последнее, к чему они привыкают, так это к обуви? В тот миг к платформе подкатил локомотив, окрашенный в ляпис-лазурь, с прицепленным к нему, вероятно по недоразумению, товарно-пассажирским составом. Мы вошли в английское купе первого класса. Здесь не было дурацкой двойной крыши, оконных штор или бесполезного крыльчатого вентилятора. Это был самый обыкновенный вагон, который можно увидеть в Лондоне на Юго-Западной. Осака расположен в вершине залива того же названия примерно в восемнадцати милях от Кобе. Поезду не разрешается двигаться быстрее пятнадцати миль в час и полагается вдосталь постоять на всех станциях. Полотно железной дороги стиснуто здесь между горами и морем, и поэтому напор вод, стекающих по склонам, намного сильнее, чем у нас между Сахаранпуром и Умбаллой. Реки и овражные потоки необузданны. Их следовало бы оградить дамбами, кое-где перебросить мосты или (может быть, я не прав) пустить по трубам Станционные здания крыты черной черепицей, у них красные стены, полы залиты цементом, а все оборудование - начиная от семафоров и кончая товарными платформами - английское. Официальный цвет мостов желто-бурый, как у лепестков увядшей хризантемы. Форменное обмундирование контролеров - фуражка с золотыми позументами, черный длиннополый сюртук с медными пуговицами, брюки с черным шерстяным кантом и ботинки из козлиной кожи на пуговицах. Грубить человеку в таком одеянии уже нельзя. Ландшафт, открывшийся из окна вагона, заставил нас разинуть рты от удивления. Вообразите черную, плодородную, обильно удобренную почву, возделанную исключительно лопатами или мотыгами. Если эту землю (оказавшуюся в вашем поле зрения) поделить на участочки в пол-акра, то вы получите представление об "основе", над которой корпит земледелец. Однако все, о чем я пишу, не дает представления о той безудержной опрятности, которая царствует на этих полях, о хитроумной системе ирригации и математически упорядоченной посадке культур. Посевы не смешиваются между собой, тропинки почти не отнимают полезной площади, и, по-видимому, разницы в плодородии участков не существует. Вода для полива есть повсюду, причем не глубже десяти футов под землей. Об этом свидетельствуют многочисленные колодцы с журавлями. На склонах предгорий каждый подъем террас аккуратно обложен камнями, скрепленными без капли извести; оросительные каналы отделаны так же. Молодые побеги риса рассажены на каждом участочке словно шашки на доске; полосы горчицы разделяются бороздками, похожими на деревянные корытца, полные водой; пурпур бобов граничит с желтизной горчицы по идеальным прямым, словно прочерченным по линейке. По берегу моря тянулись сплошные городские постройки, высились фабричные трубы. В глубь же побережья, словно зеленое с золотистым отливом стеганое одеяло, расстилалась равнина. Даже в дождь вид был превосходным и именно таким, каким я его представлял по японским гравюрам. Только один недостаток почти одновременно нашли мы с профессором: полновесный урожай дорого обходится земледельцу. - Холера? - спросил я, наблюдая за непрерывным рядом колодезных журавлей. - Холера, - откликнулся профессор. - Должно быть, так. Ведь они орошают поля сточными водами. Я тут же почувствовал, что мы с японским земледельцем друзья. Джентльмены в широкополых шляпах, одетые в голубое, возделывающие поля вручную (за исключением тех случаев, когда берут взаймы вола, чтобы пройти лемехом плуга трясину рисового поля), были знакомы с этой бедой-холерой. - Какой доход снимает правительство с этих огородов? - поинтересовался я. - К черту! - ответил спокойно профессор. - Надеюсь, ты не собираешься описывать правила землепользования в Японии. Лучше обрати внимание на горчицу! Она раскинулась полосами по обе стороны от железнодорожного полотна. Желтые гряды убегали вверх по склону холма, достигая темневших на бровке сосен. Желтизна буйствовала над бурыми песчаными барами вздувшихся речонок и миля за милей, выцветая, стелилась до берега свинцового моря. Дома с остроконечными крышами, крытые бурой соломой, стояли по колено в горчице; она осаждала фабричные трубы Осаки. - Великий город Осака, - сказал гид. - Здесь различные фабрики. Осака стоит на (над, между) тысяче восьмистах девяноста четырех каналах, реках, дамбах и канавах. Я не знаю точно, каким фабрикам принадлежат многочисленные трубы. Они имеют какое-то отношение и к рису, и к хлопку, однако японцам вредно увлекаться торговлей, и я не рискую назвать Осаку "великим коммерческим enterpot"*. Как гласит пословица, "Торговля не для людей из бумажных домиков". Только один отель в городе отвечает разнообразным запросам англичанина - это "Джутерс". Две цивилизации приходят там в столкновение. Результат ужасает. Здание - целиком японское: дерево, черепица, повсюду ширмы. Однако предметы обстановки смешанные. Например, такэнома моей комнаты была из полированного черного пальмового дерева, а свиток с изображением аистов обрамляла изящная столярная работа. Однако на полу поверх белых циновок красовался брюссельский ковер, вызывающий зуд возмущения в подошвах. Веранда нависала над прямой как стрела рекой, протекающей между двумя рядами домов. В Японии достаточно умельцев краснодеревщиков, которые искусно вправляют реки в обрамление городов. С веранды просматривались три моста (один из них - отвратительное ажурное сооружение из стальных ферм) и частично - четвертый. Мы жили на острове и располагали причалом, так что могли, если захотим, воспользоваться лодкой. Apropos воды будьте любезны выслушать шокирующую историю. Во всех книгах написано, что японцы хотя и славятся чистоплотностью, но иногда ведут себя фривольно. Они часто принимают ванну нагишом и вместе. Я подтверждаю это на основании собственного опыта, то есть привожу наблюдение человека, побывавшего на Востоке. Я сам сделал из себя посмешище. Мне захотелось принять ванну, и вот малюсенький человечек повел меня вверх и вниз по верандам в украшенную тонкой столярной работой баню, где было с избытком холодной и горячей воды. Баня помещалась на уединенной галерее. Совершенно естественно, к двери не полагалось запора, словно она вела в обеденный зал. Если бы меня защищали стены большой европейской бани, я находился бы в полной безопасности, но тут стоило мне приступить к омовению, как приоткрылась дверь и вошла прелестная девушка, показав знаками, что она тоже будет мыться в глубокой, вделанной в пол ванне рядом со мной. Когда человек одет в собственное целомудрие и пару очков, ему неловко захлопнуть дверь перед девушкой. Она догадалась, что я чувствую себя не в своей тарелке, и, хихикнув, удалилась, а я, густо покраснев, поблагодарил небо зато, что был воспитан в обществе, запрещающем мыться a deux*. В данном случае мне пригодился бы даже опыт Паддингтонских плавательных бассейнов*, но я прибыл непосредственно из Индии, и поэтому страх леди Годивы*, ехавшей по городу обнаженной, показался мне пустяком по сравнению с испугом, который я испытал перед этим Актеоном*. Как и положено в период муссонов, лил дождь. Профессор обнаружил замок, который ему непременно хотелось осмотреть. - Это замок Осака, - сказал он, - за обладание им сражались столетиями. Пойдем. - Я видел замки в Индии: Райгхур, Джодпур и другие. Давай-ка лучше отведаем еще немного вареного лосося. Он очень вкусен здесь. - Свинья, - сказал профессор. Нить нашего путешествия вилась по четырем тыс