себя. И лосось был отбуксирован. Из-за его размеров сачок оказался бесполезным, но мне не хотелось портить рыбину острогой. Я ступил на мелководье и со всем уважением подхватил лосося под жабры. За проявление такой доброты он ударил меня хвостом по ногам. Я ощутил его силу и почувствовал гордость. Калифорния занял мое место на отмели: его рыбина держалась стойко. Я упал во весь рост на душистую траву, задыхаясь вместе с моим первым лососем, добытым с помощью восьмиунциевой удочки. Мои изрезанные руки кровоточили, я истекал потом, промок с головы до ног и был украшен че-шуей, словно арлекин - блестками; мой нос облупился под солнцем, но я был бесконечно, в высшей степени, совершенно счастлив. Он, этот красавец, мой дорогой, милый Лосось-багадур*, весил двенадцать фунтов, и целых тридцать семь минут ушло на то, чтобы вытащить его на берег! Он был подвешен за правый уголок челюсти, и крючок не беспокоил его. В тот миг я словно сидел посреди принцев и прочих коронованных особ, чувствуя себя выше всех их. Мы слышали, как, изрыгая испанские проклятия, Калифорния сражался со своим лососем под береговым обрывом. Портленд и я присутствовали при поимке. Рыбина чуть было не сломала пружину весов. Те были созданы для того, чтобы выдерживать тяжести до пятнадцати фунтов. Мы уложили всех трех лососей на траве (одиннадцать с половиной, двенадцать и пятнадцать фунтов весом) и поклялись, что все пойманные позже будут подвергнуты взвешиванию и отпущены на свободу. Как же рассказать о тех славных победах, чтобы вас проняло? Снова и снова я и Калифорния гарцевали к маленькой бухточке вниз по течению, ведя на буксире лосося, чтобы приземлить его на отмели. Затем Портленд одолжил у меня удилище и тоже поймал несколько рыбин (фунтов на десять каждая), а мою черпалку унес какой-то левиафан. Благодаря заслугам тех первых, что умерли так достойно, каждый пойманный лосось подцеплялся на крючок весов и отправлялся обратно в реку. Портленд отмечал вес каждого в записной книжке - недаром же он был агентом по продаже недвижимости. Рыбины оказывали сопротивление в меру своих достоинств, но ни одна не боролась так отчаянно, как задорный шестифунтовик. Через шесть часов мы подвели итог: шестнадцать лососей общим весом сто сорок два фунта. Подробный отчет выглядит так (конечно, он интересен только для тех, кто увлекается рыбной ловлей): пятнадцать, двенадцать, одиннадцать с половиной, десять, девять и три четверти, восемь и так далее. Как я уже говорил, ни одной рыбины менее шести фунтов и три - по десять. Мы торжественно сложили спиннинги (славное же было времечко!) и тут же, на плёсе, заливаясь слезами радости, зарыдали друг у друга в объятиях. Затем мы вернулись в лоно простой, босоногой семьи, которая жила на берегу реки в домике, построенном из упаковочных ящиков. Престарелый фермер вспоминал деньки, когда шла война с индейцами ("давно, еще в пятидесятых"), и каждый всплеск на реке Колумбии и ее притоках мог означать затаившуюся опасность. Господь наделил его странным, косноязычным красноречием и заботами о благе своих сыновей - загорелых, застенчивых ребятишек, которые ежедневно посещали школу и с удивительным произношением разговаривали на правильном английском языке. Жена фермера была замкнутой, суровой, а когда-то, наверно, доброй и красивой женщиной. Годы невзгод лишили ее гибкого стана и мелодичного голоса. Она казалась ни на что не годной, кроме уничижительно мелочной домашней работы, а затем могилы где-нибудь на вершине холма под соснами среди кустов куманики. Однако она относилась с симпатией (правда, как-то уж слишком угрюмо) к своей старшей дочери - маленькой молчаливой девушке лет восемнадцати, мысли которой, по-видимому, витали далеко от кастрюль, которые ей приходилось чистить. Дело в том, что мы познакомились с семейством, когда его постиг удар, но даже в таком положении они проявляли друг к другу немало искреннего человеческого чувства. Какой-то дрянной и нечестный портной обещал сшить девушке платье к завтрашнему дню для поездки по железной дороге, и, хотя босоногий Джорджи, боготворивший свою сестру, прочесал лес верхом на лошади, портного так и не удалось отыскать. Скрепя сердце, в сотый раз бросая на дорогу взгляды сестры Анны*, девушка прислуживала незнакомцам и (я в этом не сомневался) проклинала нас за необходимость молчать, которая пролегла между ней и потребностью выплакаться. Это была настоящая маленькая трагедия. Глухим, бесстрастным голосом мать бранила дочь за нетерпение, а сама все же склонялась над каким-то шитьем. Я наблюдал за этой сценой при свете медлительного заката, а позже - трепетной ночью, пропахшей ноготками, когда бродил вместе с Калифорнией вокруг домика. Калифорния распустился словно цветок лотоса при лунном свете. Лежа на крохотной дощатой кровати в нашей "спальне", я обменивался всяческими историями с Портлендом и стариком. Большинство их побасенок начиналось примерно так: "Рыжий Ларри был ковбоем. Однажды он вернулся из графства Лоун, штат Монтана", либо "Некий перегонщик скота заметил большого зайца, который сидел на кактусе", либо "В те дни, когда начался земельный бум в Сан-Диего, одна женщина из Монтерея" и так далее. Можете себе представить, что это были за истории. На следующий день Калифорния взял меня под свое крылышко и сказал, что собирается взглянуть на город, пораженный бумом, и половить форель. Мы сели на поезд, убили корову (она не пожелала убраться с дороги, и локомотив зацепил ее, прибив насмерть) и, перебравшись через реку, очутились на территории штата Вашингтон. Там мы попали в город Такома, который находится в вершине Пюджет-Саунда*, по дороге на Ванкувер и Аляску. Калифорния оказался прав. Такома на самом деле была поражена самым что ни на есть бумистым бумом. Я не совсем отчетливо помню, на каких природных ресурсах он был основан, хотя каждый второй встречный выкрикивал мне в ухо довольно длинный перечень. В него входили уголь, железо, морковь, картофель, лес, и местные жиденькие газетенки хором убеждали жителей Портленда, что дни их города сочтены. Мы напоролись на Такому в сумерках. Грубые дощатые тротуары на главной улице грохотали под каблуками сотен сердитых людей. Каждый был занят активными поисками спиртного и подходящих аукционов, но прежде всего спиртного. Сама улица представляла собой чередование пятиэтажных деловых кварталов (относящихся к более позднему, самому отвратительному архитектурному стилю) и дощатых хибар. Над головой пьяно звенели спутанные телеграфные, телефонные и электрические провода. Они висели на шатающихся столбах, снизу обструганных ножами бродяг. На главной магистрали (грунтовой, почерневшей от сажи) проходила линия конки - ее рельсы торчали на три дюйма выше уровня дороги. В конце улицы проглядывали холмы, да и сам город напоминал беспорядочную кучу фишек домино. Паровой трамвай (он сошел с рельсов, едва я единственный раз сел на него) грохотал вдоль холмов, однако главными достопримечательностями ландшафта были фундамент гигантского оперного театра (из кирпича и камня) и почерневшие пни. Калифорния окинул город оценивающим взглядом. "Солидный бум, - произнес он, а потом добавил: - Думаю, самое время убраться восвояси". Он хотел сказать, что бум достиг своего апогея, и самым целесообразным было бы не совать нос в это дело. Мы прошлись по неровным улицам - они внезапно обрывались пятнадцатифутовыми откосами и зарослями куманики. Тротуары из сосновых досок упирались в конце концов в настоящие деревья. Мы прогуливались мимо отелей с бесстыдными куполами, которые, словно турецкие мечети, были украшены всевозможными безделушками. Перед каждой дверью торчали пеньки. Нам попалась на глаза женская семинария - высокое мрачное красное строение, полюбоваться которым посоветовал один из уроженцев города. Там было много домов в стиле района Ноб-Хил в Сан-Франциско (на манер голландского), не ощущалось недостатка в зданиях, обезображенных резьбой, выполненной машинными ножовками, а также в других постройках, которые относились к готической школе. Последние выставляли напоказ всевозможную чепуху вроде деревянных замков и бастионов. - Нетрудно определить, когда и почему парни соорудили все это, - промолвил Калифорния. - Вон тот, поодаль, хотел быть итальянцем. Архитектор сотворил то, чего он хотел. Новые здания из красного кирпича, с низкими покатыми крышами - голландцы. Это крик моды. Здесь можно прочитать историю города. Но меня лишили такой возможности. Местные жители рады сами с гордостью рассказать обо всем. Стены отеля были расписаны пламенеющей панорамой Такомы, но мой верный глаз обнаружил лишь слабое сходство с оригиналом. Фирменные канцелярские принадлежности отеля рекламировали то обстоятельство, что Такома несла на своем челе признаки самой высокой цивилизации. Газеты подпевали, но на октаву выше. Агенты по продаже недвижимости за тысячи долларов распределяли участки под строительство домов в нескольких милях от города на еще не существующих улицах. А на реальных, примитивных и грубых проспектах, где свет голых электрических лампочек сражался с мягкими северными сумерками, люди лепетали о деньгах, городских участках и снова о деньгах, о том, как некто Альф или Эд сделали то-то и то-то, что принесло им такие-то деньги. И тут же, за углом, в скрипучем дощатом сарае, солдаты "Армии спасения"* в красных фуфайках призывали человечество отречься от всего земного и последовать за их крикливым богом. Люди забегали по двое, по трое, какое-то время безмолвно слушали, молча исчезали, и напрасно гремели им вслед кимвалы. Мне кажется, что острую тоску по дому навеял сырой запах свежих опилок. Я вдруг вспомнил свою первую, страшную ночь в школе. Тогда ее заново побелили, и легкий аромат испаряющегося раствора смешивался с запахом бревен и мокрой одежды. Я был мальчуганом, и школа представлялась мне чем-то совсем новым... Скиталец среди скитальцев, еще не стесненных воротничками, я слонялся по улице, заглядывая в витрины небольших магазинов, где продавали рубашки по фантастическим ценам; я позднее читал в газетах, что это были фешенебельные магазины. Калифорния отправился в собственную исследовательскую экспедицию, но вскоре вернулся, корчась в приступе беззвучного смеха. - Они сумасшедшие, - сказал он, - все до единого. Какой-то парень чуть было не вытащил револьвер, когда я не согласился с ним, что Такома сможет обставить Сан-Франциско по части моркови или картофеля. Я попросил рассказать, что производит город, и ничего не выжал, за исключением этих проклятых овощей. Что ты на это скажешь? Я твердо отвечал: - Ненадолго собираюсь переправиться на британскую территорию, чтобы перевести дух. - Я тоже собираюсь отправиться вверх по проливу и тоже ненадолго, - сказал он, - но я вернусь к нашему лососю на Клакамасе. Кое-кто пытался заставить меня приобрести недвижимость. Мой юный друг, не покупайте здесь никакой недвижимости. Добродушно взмахнув полами пальто, Калифорния исчез в ином мире, отличном от моего. Да сопутствует ему удача, потому что он - настоящий спортсмен! А я сел на пароход, который шел по Пюджет-Саунду в Ванкувер - конечный пункт Канадской Тихоокеанской железной дороги. Я совершил занятное путешествие. Гладкие, как масло, воды, стесненные тысячами островков, стлались перед форштевнем, а след от винта разрушал неподвижные отражения сосен и утесов в миле за кормой. Мы словно наступали на стекло. Никому, даже правительству, неизвестно количество островов в заливе. Даже теперь при желании легко заполучить любой из них в собственность. Там можно выстроить дом, развести овец, ловить лосося, в общем, сделаться царьком, а подданными будут индейцы из резервации, которые скользят на каноэ среди островов, а на берегу почесываются на манер обезьян. Местные индейцы несимпатичны и только по воле случая выглядят живописно. Гребет обычно жена, а сам индеец - закоренелый моряк - может совершенно неожиданно подпрыгнуть в своем утлом суденышке и наградить жену ударом весла по голове, не рискуя при этом окунуть все сооружение в воду. Я видел, как один из них без малейшего повода проделал подобное. Мне кажется, он попросту рисовался перед белыми. Рассказывал ли я о Сиэтле, о том, как несколько недель назад этот город сгорел дотла, а люди в Сан-Франциско, которые занимаются страхованием, с ухмылкой восприняли эту потерю? Когда в призрачных сумерках на далеких островах засветились лесные пожары, мы "уткнулись" в город - тяжело столкнулись с ним, потому что причалы были сожжены, - и привязались там, где смогли, ткнувшись, словно свинья в высокую траву, в сгнившее основание лодочного сарая. Как и Такома, Сиэтл стоит на холме. В самом сердце деловых кварталов зияла ужасная чернота. Словно чья-то рука стерла их с лица земли. Теперь я знаю, что это значит. Пустошь тянулась примерно милю и оживлялась лишь пятнами палаток, где люди занимались делами и довольствовались запасами, которые удалось спасти. С временного причала доносились крики, кто-то отвечал с парохода. Причал был завален кровельной дранью, стульями, чемоданами, ящиками с продовольствием и прочими планками и бечевками, которые идут на изготовление города на Западе. Вот о чем гласили крики: - Эй, Джордж! Что у тебя новенького? - Ничего. Вытащил старый сейф. Остальное сгорело. Все книги пропали. - Спас что-нибудь еще? - Бочонок галет и шляпку супруги. Начнем с них. - Молодчина! Где этот универмаг? Надо бы заглянуть туда. - Там, на углу, где сходились Четвертая и Главная, небольшая коричневая палатка рядом с милицейским постом. Скажи пожалуйста! Живем по законам военного времени - все салуны закрыты! - Всего хорошего, Джорджи! Кое-кто и так сходит с ума, а несколько капель сделают его еще хуже. - Ты же знаешь: каждый прОклятый создателем сукин сын, умудрившийся потерять все свои сбережения, собирается обложить голову льдом и мчаться в конгресс. А что остается делать нам? Утешитель Иова*, кричавший с парохода, заткнулся; "Эй, Джордж" нырнул в бар. Постскриптум. В числе многих достопримечательностей я откопал нечто любопытное. На пароходе обнаружилось Лицо - лицо над острой бородкой цвета соломы, лицо с тонкими губами и выразительными глазами. Мы разговорились, и вскоре я получил доступ к его идеям. Несмотря на то что в течение девяти месяцев в году это Лицо проживало в дебрях Аляски и Британской Колумбии, оно слыло знатоком в области каноники англиканской церкви* и было ревностным поборником приоритета этого учреждения. В то время как пароход тащился сквозь отраженные в воде звезды, Лицо излило в мои изумленные уши боевой клич самой воинствующей из церквей этой земли. Как вопиющая несправедливость был преподнесен тот факт, что в тюрьмах Британской Колумбии протестантские капелланы не всегда принадлежат этой церкви. Как оказалось, само Лицо не состояло в официальной связи с высоким учреждением и в силу житейских обстоятельств вообще очень редко посещало церковную службу. - Но признаюсь вам, - с гордостью произнесло Лицо, - что посещение каких-либо иных мест богослужения, не предписанных мне, было бы прямым неподчинением порядкам, установленным моей церковью. Однажды я три месяца жил в таком месте, где была лишь Веслианская методистская часовня, но я туда ни ногой, сэр. Ни разу. Это явилось бы проявлением ереси с моей стороны. Самой обыкновенной ереси. Когда я перегнулся через ограждение палубы, мне показалось, что звездочки в воде тряслись в приступе самого обыкновенного смеха. Но, может быть, то была рябь, поднятая пароходом. Глава XXVII уводит из Ванкувера в Иеллоустонский национальный парк* Кто даст нам хронику путей Простых людей, ночей и дней Средь козьих стад, в снегах, где худо, И путников, пришедших ниоткуда? Сегодня я почувствовал себя дезертиром. Сюда, в город Виктория, который находится в ста сорока милях от границы Соединенных Штатов, почта доставила мне вести из нашего дома - страны грусти. Я отдыхал на берегу форелевого ручья и испытывал раскаяние за каждый глоток благодатного, чистого, как алмаз, воздуха. Мне писали, что вас поражают болезни. От Ревари до южных границ умирают хорошие люди. Мне доставили известие о кончине двух значительных лиц. Совсем недавно мы разделяли трапезу, шутили, и кажется несправедливым, что я нахожусь вдали от ярма и муштры нашей утомительной жизни. Ведь нет иной жизни, кроме той - в Индии. Американцы - это американцы, их миллионы; англичане остаются англичанами, но мы в Индии - это Мы, англоиндийцы, где бы ни находились. Мы разделяем тайны друг друга и скорбим об утере собрата. Вправе ли я распинаться перед вами о безыскусном счастье оставаться в живых? Новости отравили радость, мне сделалось стыдно. В корзине лежат семьдесят форелей, которых я выловил в ручье Гэррисон-Хот-Спрингс, но даже они не утешают меня. Эти рыбки подобны украденным яблокам, уличающим прогульщика в праздности. Готов расстаться с этой рыбой, с моей собственностью в лесах, со свежим воздухом, проститься с новыми друзьями ради того, чтобы запрячься в жесткую сбрую нашей привычной жизни и душными, пыльными вечерами снова толкаться в толпе у теннисных кортов, присутствовать на скучных обедах в клубе, когда женщины, все до единой, отправлены в горы, а четверо-пятеро выживших мужчин расспрашивают доктора про симптомы инкубационной оспы. Я страдал бы телом, но отдыхал душой. О блестящее, многострадальное общество, и вы, побратимы, - февральские новички, прибывшие с войсками, - и джентльмены, ожидающие расчета, берегите себя и свое здоровье! Больно узнавать о вашей смерти. Нас ведь так мало, и мы слишком близки друг другу. Три года назад Ванкувер был уничтожен огнем за четверть часа. Сохранилось только одно здание. Сегодня население города насчитывает четырнадцать тысяч человек. Возводятся кирпичные постройки, которые потом облицовывают гранитом. Однако Ванкувер словно погружен в глубокий сон и этим отличается от любого американского города. Люди здесь не летают по улицам, изощряясь во лжи, и плевательницы в удивительно комфортабельных отелях стоят без дела. Тут бесплатные ванные комнаты, которые не запираются на замок. Если хотите принять ванну, совсем не обязательно рыскать в поисках служителя. Во всем этом и заключается неполноценность Ванкувера. Какой-то американец обратил внимание на отсутствие суеты на улицах и сильно встревожился, когда я громким, отчетливым голосом поблагодарил за это господа бога. "Мне подавай гранит, тесаный гранит и тишину, - молвил я. - Оставьте себе ваши вывески и суматоху". Все же вокзал Канадской Тихоокеанской железной дороги - не слишком внушительное здание. Тем не менее там могут высадить пассажира чуть ли не из окна вагона на палубу лайнера, который через четырнадцать суток доставит его в Иокогаму. Когда я прибыл, "Парсия" водоизмещением, скажем, в пять тысяч тонн ожидала пассажиров у причала, и мне было приятно взглянуть на бывшего "Кунарда"*. Ванкувер располагает почти совершенной гаванью, если не считать течений (о них не стоит даже говорить), которые несколько затрудняют там плавание парусников. Город раскинулся вокруг гавани, он тяготеет к ней и, несмотря на свою молодость, имеет более благоустроенные улицы, чем любой город американского Запада. Кроме того, кое-где развевается "старый" флаг, и это успокаивает. В городе полно англичан, которые чисто говорят по-английски, прибегая к богохульству только при необходимости, и никуда не торопятся, когда проводят время за стаканчиком. Это и прочее, о чем я понаслышался здесь, как, например, превосходные мастерские и многое другое, что собираются построить для Канадской Тихоокеанской железной дороги, убедили меня вложить средства в недвижимость. Мной занимался восхитительный английский мальчишка. Он пытался поступить на службу в армию, но потерпел неудачу, а затем каким-то образом угодил в контору по продаже недвижимости и начал преуспевать. Я не стал бы покупать что-либо у американца - тот сильно преувеличил бы значимость сделки, пытаясь доказать, что я вхожу в обладание Эдемом. Мальчишка же сказал очень просто: "Даю вам честное слово, участок не находится на вершине горы или под водой. Город действительно скоро будет развиваться в ту сторону. Советую вам согласиться". И я согласился с такой же легкостью, с какой покупал пачку табаку. Me voici я стал владельцем четырехсот высоченных сосен, нескольких тысячетонных гранитных глыб у подножия этих сосен и горстки земли. Таков городской участок в Ванкувере. Вы или ваш агент придерживаете его до тех пор, пока не поднимутся цены, затем продаете и покупаете еще больше земли подальше от города, и все повторяется снова. Правда, мне не совсем понятно, как таким образом растут города, однако мальчишка-англичанин сказал, что в этом суть "игры" и все будет в порядке. Но все же хотелось бы, чтобы на моем участке оказалось поменьше сосен и еще меньше гранита. Подгоняемый любопытством и страстью к форели, я проехал семьдесят миль по Канадской Тихоокеанской в одном из трансконтинентальных вагонов, которые чище и вентилируются лучше, чем пульманы. Путешественника, пересекающего Канаду, возможно, ждет разочарование. И дело не в пейзажах, а в развитии страны. Так мне объяснили бродячие политические деятели из Англии. Но, пожалуй, они все-таки зашли слишком далеко, когда заявили, что восточная Канада - это вообще "провал" и отсутствие прибылей. Они жаловались на то обстоятельство, что страна топчется на месте и целые графства (они называли их провинциями) находятся под влиянием романо-католических священников, которые заботятся лишь о том, чтобы люди не перегружали себя земными заботами в ущерб спасению душ. Меня особенно интересовала сама дорога (по-настоящему современная железная дорога), которая в один прекрасный день займется переброской войск на Восток, когда наши силы на Суэцком канале временно ослабнут. В чем нуждается Ванкувер - так это в добротном земляном укреплении на вершине горы (вокруг множество гор, и есть что выбрать), батарее тяжелых орудий и парочке пехотных полков, а позднее - в хорошем арсенале. Незрелость Америки заставит ее думать, что подобные приготовления устраиваются в ее честь, но Америку можно просветить на этот счет. Не оставлять же без прикрытия конечный пункт железной дороги... Когда я перебрался на пароходе через пролив в нашу военно-морскую базу на острове Ванкувер, то нашел в этом спокойном, типично английском городке с красивыми улицами целую колонию стариков, которые не занимались ничем, кроме рыбной ловли и болтовни в своем клубе. Это значит, что все отставники едут в Викторию. С пенсией в тысячу фунтов в год человек чувствует себя в тех краях миллионером, а на четыре сотни можно жить вполне прилично. Именно там мне рассказали историю пожара в Ванкувере. В шесть часов вечера жители Нью-Уэстминстера (в двенадцати милях от Ванкувера) увидели зарево, но приняли его за лесной пожар; позднее по улицам стало разносить обрывки обгоревшей бумаги, тогда догадались, что случилось несчастье; а еще через час в городе появился верховой, который кричал во весь голос, что от Ванкувера не осталось и следа. Все было уничтожено пламенем за какие-то четверть часа. Два часа спустя мэр Нью-Уэстминстера посредством голосования получил от муниципального совета девять тысяч фунтов - и поток спасательных фургонов с продовольствием и одеялами устремился туда, где когда-то стоял Ванкувер. Сначала считали, что погибло всего четырнадцать человек, но даже сейчас, при закладке новых фундаментов, откапывают обугленные скелеты. "В ту ночь, - продолжал рассказчик, - все жители Ванкувера остались без крова. Деревянный городишко исчез в мгновение ока. На следующий день принялись возводить кирпичные здания, и вы сами видели, чего сумели достичь". Когда я возвращался пароходом в Такому, меня сильно утешил вид трех больших британских кораблей и одного миноносца, которые стояли вдали. Между прочим, я обнаружил, что пресытился ландшафтом. Я понял того разочарованного путешественника, который сказал: "Если вы видели великолепный лес, обрыв, реку и озеро, значит, вы наблюдали природу западной части Америки. Иногда сосна или скала достигают там трехсот футов в высоту, а озеро - сотню миль в длину. Так повсюду. Разве это неизвестно?" Я тоже почувствовал разочарование, но, видимо, просто от переутомления. Вот было бы здорово, если бы провидению было угодно распределить всю эту красоту там, где ее недостает, например в Индии. И все же красоты природы en masse ошеломляют, но никто, кроме жующего табак шкипера речного парохода, не видит ее. Говорят, что на Аляске острова поросли лесом еще гуще, снежные вершины там выше, а реки еще прекраснее. Это заставило меня отказаться от поездки на Аляску. Я отправился на восток, в Монтану, проведя еще одну ужасную ночь в Такоме среди людей, которые плюются. Отчего плюется житель Запада? Ведь это не доставляет ему удовольствия, а тем более окружающим. Однако я становлюсь недоверчивым. Считается, что все хорошее, как и все плохое, исходит с Востока. Вступают ли там в перестрелку именитые граждане? О, там вы не встретите ничего подобного. Бытует ли там нечто более из ряда вон выходящее, чем линчевание? Там этим не занимаются. Вот попаду туда сам, тогда узнаю, действительно ли такое неестественное совершенство имеет место. Итак, на восток, в Монтану! Я направил свои стопы в Йеллоустонский национальный парк, прозванный путеводителями "страной чудес". Однако истинные чудеса стали совершаться уже в поезде. Я попал в веселую компанию. Некий джентльмен заявил о своем намерении не платить за проезд, а затем сцепился с кондуктором, который весьма точным ударом отправил нарушителя головой вперед сквозь двойное зеркальное стекло, отчего эта голова оказалась вскрытой местах в четырех. Врач-пассажир поспешно заштопал самую глубокую рану, и пострадавшего выбросили из вагона на ближайшей станции. Он являл отвратительное зрелище: кровь, казалось, сочилась из-под каждого корешка волос на его голове. Кондуктор намекнул, что джентльмен, наверное, умрет, и довел до сведения пассажиров информацию о том, что с Канадской Тихоокеанской шутки плохи. Когда на землю опускалась ночь, мы выехали из лесов и поплыли по диким полынным просторам. Пустынность Монтгомери*, дикость Синда или холмистой пустыни Биканир вселяют в душу радость, если сравнить их с жалкой скудостью полынных пустошей. Это нечто чахлое, пыльное и голубое. Оно обволакивает волнистые холмы словно заплесневевшим саваном, вызывает слезы и навевает ощущение одиночества. От него нет спасения. Когда Чайлд Роланд* пришел в Черную башню, он наверняка проследовал полынными зарослями. Однако на свете существует нечто ужаснее нетронутой полыни. Это - город в прерии. Мы остановились в Паско-Джанкшене, и кто-то сказал, что это королева всех городов в прерии. Жаль, что американцы такие вруны. Я насчитал около пятнадцати бревенчатых домишек и увидел дорогу, которая казалась раной на девственно голубой поверхности полынного моря. Она убегала от города все дальше и дальше вослед заходящему солнцу. Моряк спит, отгородясь от смерти полудюймовой доской. Мы чувствуем себя как дома среди горстки людей, которые свернулись калачиком в койках, и только хрупкая (не толще одеяла) обшивка вагона отделяет экипаж от полынного одиночества. Поезд дважды останавливался, стойкое безмолвие полыни словно поднималось из прерии и, казалось, вливалось нам в уши. Это напоминало кошмар, и даже спальное место в вагоне для иммигрантов не приносило успокоения. Вагоны были переполнены. Под утро у нас произошел скандал: кто-то умудрился напиться. Вмешался какой-то корнуэллец. Растягивая в улыбке рот до ушей, этот рыжеголовый стратег отлупил буяна ремнем, а миниатюрная женщина, которая лежала на скамейке поодаль, наблюдая за дракой, обозвала пьяного проклятым боровом, кем тот на самом деле и был, хотя даме не следовало бы так выражаться. В вагонах для иммигрантов поддерживается чистота, однако сами помещения грубостью под стать койкам. Позднее, когда мы переваливали через Скалистые горы, нам пришлось лечь на эти койки костьми. Если нужно, американский поезд поползет по стене, хотя сидеть в нем будет не слишком удобно. Стало ужасно холодно, но мы карабкались вверх до тех пор, пока не добрались до индейской резервации, и благородные дикари вышли навстречу. Они выглядели уныло и непривлекательно. Большинство американцев высказываются об индейцах довольно откровенно: "Надо поскорее освободиться от них. Нам некуда их приспособить". Некоторые считают, что мы в Индии тоже уничтожаем местное население. Меня даже просили назвать точную дату окончательного исчезновения арийцев. Я отвечал, что дело, наверно, затянется. Очень многие американцы страдают отвратительной привычкой называть индейцев язычниками. По их понятиям, магометане, индуисты тоже язычники и поэтому также заслуживают названия "идолопоклонники" и "басурмане". Однако это не относится к делу, потому что нас интересовал туннель Стампид - вершина перевала в Скалистых горах. Слава богу, мне не придется снова ехать этим туннелем. Его длина - около двух миль. В действительности это штрек шахты, подпертый бревнами и освещенный электричеством. Полнейшая темнота была бы предпочтительнее, так как свет лампочек обнажает грубо обтесанную поверхность скалы, а это очень неприятное зрелище. Поезд вползает внутрь, тормозит, и тогда становится слышно, как капли воды и обломки породы стучат по крыше вагона. Затем вы начинаете молиться и молитесь горячо, потому что воздух в туннеле становится все неподвижнее и вы не осмеливаетесь отвести глаза от бревенчатых подпорок (как бы те не завалились!), так как уже не надеетесь на опору моральную. До появления туннеля здесь проходила подвесная дорога с открытыми вагончиками. Обходчик проверяет путь после каждого поезда, но это не гарантирует безопасности. Ведь он попросту "прикидывает", пройдет ли следующий поезд, и машинист каждого паровоза "прикидывает" то же самое. В один прекрасный день случится обвал. Тогда какой-нибудь предприимчивый репортер распишет крики и стоны заживо погребенных и героические усилия прессы заполучить информацию на месте происшествия. Этим все и кончится. Человеческая жизнь ничего не стоит. На всем пути до Хелены я прислушивался к болтовне пассажиров в пульмане для курящих, и, за редким исключением, каждая история была основана на диком насилии, убийстве, совершенном с помощью утонченного или варварского обмана, на преступлении, не отмщенном законом либо вызвавшем ответную вспышку беззакония. И всякий раз меня уверяли, что старые времена миновали и все эти анекдоты состарились на пять лет. Особенно старался какой-то мужчина. Он восхищался подвигами ковбоев (его знакомых), их искусством обращения с револьвером. Каждая быль-ужас неизменно венчалась словами: "Вот каким парнем он был", словно рассказчик хотел подчеркнуть - иди и поступай так же. Стоит напомнить, что все эти перестрелки и поножовщина не были следствием каких-либо военных действий. "Героев" никто не заставлял драться, чтобы защитить свою жизнь. Совсем наоборот. Скандалы были результатом попоек, в которых принимали участие сами "герои". В салунах и игорных притонах они "предъявляли револьверы", и в подавляющем большинстве случаев - без всякого повода. Эти россказни вызвали у меня тошноту, однако кое-чему научили. Человек, который носит при себе револьвер, - трус, личность, которую стоит выставить за дверь любого приличного заведения, клуба или иного цивилизованного собрания. В ношении личного оружия нет ни капли рыцарства, ни романтики, что бы ни писали на этот счет американские авторы. Я хочу, чтобы вы поняли, до какой меры презрения настроили меня некоторые стороны жизни Дикого Запада. Попробуем провести параллель. Порой молодому человеку, почти юноше, не успевшему обтрепать фрак, который сверкает новизной, случается подпить в компании старших. Когда дамы удаляются, он начинает говорить. Он говорит, если помните, как человек светский, который познал жизнь, как знаток всего земного и неземного. Седые головы склоняются все ниже и ниже перед его нелепыми утверждениями. Когда молодчик выходит за рамки приличия, кое-кто пытается изменить тему разговора, ловко убирает графин из-под его рук. Все толпятся вокруг стола. В общем, вам знакомо чувство неловкости (помесь жалости и презрения) за юношу, который делает из себя посмешище. Подобное чувство овладело мной, когда тот пожилой человек в вагоне (которому все сказанное выше было известно лучше, чем мне) время от времени искал у слушателей одобрения своим утверждениям, о которых можно было только пожалеть. Оскорбление, насилие и даже убийство казались ему делом правым. Выходило так, что прав всякий, кто обходит закон, когда тот силен, или наступает закону на горло, когда тот слаб; прав тот, кто прибегает к обману в политике, распространяет ложь в делах государственных, вершит предательство в вопросах муниципального администрирования. Вагон был переполнен детьми, которые не слушались родителей, детьми капризными, скандальными, испорченными до пределов, невиданных мной в Англо-Индии. Придет время - из них вырастут настоящие мужчины, подобные тем, что сидели со мной в вагоне для курящих. Они тоже не будут уважать закон и станут заправлять газетами, которые проводят линию открытого неповиновения закону. Однако, как говорит мистер Туте, не стоит обращать на это внимания. Спускаясь со Скалистых гор, мы проехались по "козлам" высотой в каких-то двести восемьдесят шесть футов. Они были сделаны из железа, но два года назад составы следовали здесь по деревянному сооружению, которое стояло еще долгое время после того, как использовать его запретили гражданские инженеры. Однажды эта железная постройка, как и туннель Стампид, рухнет вниз. Последствия будут еще более ужасными. Поздно ночью, в полнейшей темноте, мы переехали скунса. Все, что рассказывают о скунсах, - чистая правда. Это божественный запах. Глава XXVIII рассказывает, как на берегу реки Йеллоустон Янки Джим представил меня Диане из Кроссвейза; как немецкий еврей заявил, что я не являюсь истинным гражданином; заканчивается описанием празднования 4 июля* и извлеченных из него уроков Ливингстон - город с двумя тысячами жителей, узловая станция, и от него небольшая ветка ведет в Иеллоустонский национальный парк. Город стоит в прерии, но за ним ландшафт резко меняется, река Йеллоустон устремляется в горный проход. В Ливингстоне только одна улица, где ковбойские лошади и жеребенок от племенной кобылки, запряженной в легкую двухместную коляску с откидным верхом, нежатся под лучами солнца, покуда сам ковбой бреется у единственного в городе парикмахера. Я "вобрал" в себя весь этот городишко, включая салуны, за десять минут, а затем удалился в волнующееся море трав, чтобы передохнуть. У подножия холма, где я расположился, пронесся табун лошадей под присмотром двух верховых. Не скоро забудется это зрелище. Над зеленой травой, потревоженной копытами, взметнулось легкое облачко пыли, задернув, словно вуалью, три сотни незнакомых с путами дьяволов, которым очень хотелось попастись. "Йоу! Йоу! Йоу!" - словно койоты, распевали дуэтом всадники. Лошади, словно кавалерийский эскадрон, шли рысью, потом, встретив по дороге бугор, разделились на два отряда и рассыпались веером на окраине Ливингстона. Я услышал шелканье бича, несколько "Йоу!", и с пронзительным ржанием табун снова соединился (молодняк то и дело взбрыкивал) и коричневой волной покатился к предгорью. Я находился в двадцати футах от вожака - серого жеребца, господина многих племенных кобылиц, которые были глубоко озабочены благополучием беспокойных жеребят. То был настоящий зверь кремовой масти (я сразу узнал его по дурной выучке его войска), который рванулся назад, уведя за собой несколько своенравных лошадок. Снова послышалось щелканье бичей, которое доносилось до меня из-за пыльной завесы, и кобылицы, ошарашенные и недовольные, вернулись легким галопом. Их преследовали оба живописных хулигана, которые пожелали узнать, "какого черта" я здесь делаю, помахали мне шляпами, а затем понеслись вниз по склону, догоняя своих подопечных. Когда топот табуна замер вдали, в прерии наступила удивительная тишина, та самая тишина, которая, как говорят, навечно поселяется в сердце закоренелых охотников или трапперов, обособляя их от прочих людей. Город растворился в темноте, и молодая луна показалась над усыпанной снегом вершиной. Река, которая скрывалась за стеной осоки, возвысила голос и спела горам песенку, а старая лошадь, которая подкралась сзади в сумерках, вопросительно задышала мне в затылок. Вернувшись в отель, я заметил, что приготовления к празднованию 4 июля были в полном разгаре. Какой-то пьяница с винчестером на плече прохаживался по тротуару. Не думаю, чтобы он подкарауливал кого-то, потому что держал ружье так, словно это был обыкновенный дорожный посох. Тем не менее я постарался выйти из сектора обстрела и далеко за полночь слушал проклятия и богохульства рудокопов и пастухов. В каждом баре Ливингстона лежал экземпляр местной газеты, и каждый внушал жителям, что они самые лучшие, самые храбрые и самые прогрессивные люди самой прогрессивной нации на земле. Газеты Такомы и Портленда льстили своим читателям точно так же. Однако мои подслеповатые глаза видели только замызганный городишко, переполненный людьми в грязных воротничках и совершенно неспособных произнести хотя бы одну фразу, не вставив в нее три ругательства. Они занимались коневодством, добычей руды в окрестностях Ливингстона, но вели себя так, словно разводили херувимов с алмазными крыльями. Поезд полз в национальный парк горным проходом вдоль реки, а дальше - по земле вулканического происхождения. Какой-то незнакомец, заметив, что я не отрываю глаз от ручья, пробегавшего под окном вагона, чуть слышно пробормотал: "Если хотите половить рыбку, задержитесь у Янки Джима". Затем поезд остановился в горле узкой долины, и я выпрыгнул из вагона буквально в объятия Янки Джима - единоличного владельца бревенчатой хижины, неподсчитанного количества сенокосных лугов, а также конструктора двадцатисемимильной узкоколейки, на которую сохранял право взимания пошлины. А вот и сама хижина, река в пятидесяти ярдах поодаль и отполированные линейки рельсов, скрывавшиеся за утесом, - и все. Узкоколейка служила как бы завершающим мазком на этой картине уединения. Янки Джим, живописный старик, был наделен незаурядным талантом рассказчика, которому позавидовал бы сам Ананий*. Мне показалось (поскольку я был самонадеян в своем неведении), что будет вполне уместным, если я вставлю в беседу несколько собственных историй, намеренно приукрасив кое-какую ложь, собранную в процессе бродяжничества. Янки Джим внимательно выслушал меня и тут же, не сходя с места, переплюнул. Ведь ему приходилось иметь дело с медведями и индейцами (не менее чем с двумя десятками разом), он превосходно знал реку Йеллоустон и носил на теле следы индейских стрел. Его глаза видели, как, привязав к столбу, сожгли живьем женщину из племени Ворон. Он сказал, что она пронзительно кричала. И только в одном