Рука тверда, ум отдыха не знает, Ее страданья претворяя в труд... Сдается мне, что Мейзи намерена изобразить на картине самое себя. - Восседающей на троне из своих же отвергнутых картин? И не подумаю, милая моя. Меня пленил замысел как таковой. Тебе, Дик, не по душе прелестные головки. И едва ли ты способен их изобразить. Ты обожаешь только кровь и трупы. - Это уже прямой вызов. Если ты способна изобразить Меланхолию, а не просто печальную женскую головку, то я способен на большее и докажу это. Много ли ты вообще смыслишь в Меланхолиях? Теперь уж Дик был совершенно убежден, что на свете не много найдется людей несчастнее его. - Она была женщина, - сказала Мейзи, - и долго страдала, пока чаша страданий не переполнилась. Тогда она начала надо всем этим смеяться, а я решила нарисовать ее и отдать картину в Салон. Рыжеволосая девушка встала и, посмеиваясь, вышла за дверь. Дик бросил на Мейзи покорный и безнадежный взгляд. - Не будем говорить о картине, - сказал он. - Но ты и впрямь хочешь вернуться к Ками за месяц до срока? - Я должна, чтобы вовремя закончить картину. - И это единственное, чего ты хочешь? - Конечно. Оставь глупости, Дик. - Но ведь у тебя нет способностей. Есть лишь кое-какие мыслишки да мелочные побуждения. Просто непостижимо, откуда в тебе столько упорства, что ты вот уж десять лет ни о чем, кроме работы, думать не можешь. Итак, ты уезжаешь - на целый месяц раньше? - Этого требует моя работа. - Твоя работа - тьфу!.. Но нет, извини, я не хотел тебя обидеть. Пусть так, дорогая. Конечно, твоя работа этого требует, а я... я лучше прощусь с тобой до будущего воскресенья. - Ты даже не выпьешь чаю? - Нет, спасибо. Ведь ты позволишь мне уйти, дорогая? Тебе же от меня ничего не нужно, а заниматься рисунком бесполезно. - Лучше бы ты остался, и мы поговорили бы о моей картине. Когда хоть одна-единственная картина имеет успех, это непременно привлекает внимание ко всем остальным. Я убеждена, что у меня есть удачные работы, только их никто не замечает. И напрасно ты так грубо их разругал. - Прости меня. Мы еще поговорим о Меланхолии как-нибудь в воскресный день. Таких дней будет еще четыре - да, один, два, три, четыре, - а потом ты уедешь. До свиданья, Мейзи. Мейзи в задумчивости стояла у окна до тех пор, пока не вернулась ее подруга, которая была чуть бледнее обычного. - Дик ушел, - сказала Мейзи. - А я как раз собралась поговорить с ним о своей картине. Но он только о себе думает, не так ли? Подруга открыла было рот, словно хотела что-то сказать, но тут же снова сомкнула губы и продолжала читать про себя "Град беспросветной ночи". А Дик тем временем расхаживал в Парке вокруг дерева, которому уже не первое воскресенье изливал душу. Он ругался на чем свет стоит, и чувствуя, что английский язык бессилен выразить всю его ярость, стал сетовать на арабском, который как нарочно предназначен для изъявления горестных чувств. Он был недоволен наградой, полученной за долготерпеливое повиновение; в равной мере он был недоволен собой; и прошло немало времени, прежде чем он убедил себя, что королева всегда безупречна. - Пустой номер, - сказал он. - Когда дело касается ее прихотей, я для нее ровным счетом ничего не значу. Но в Порт-Саиде мы после проигрыша удваивали ставку и гнули свое. Это она-то хочет написать Меланхолию! Да у нее нет способностей, ни внутреннего чутья, ни подготовки. Одно только желание. Древнее проклятье, которое легло на Рувима, тяготеет и над ней. Совершенствоваться в рисунке она не соизволит, потому что это тяжкий труд. И все же она оказалась сильнее меня. Но я заставлю ее признать, что могу гораздо лучше изобразить эту самую Меланхолию. Конечно, она и тогда не удостоит меня своей благосклонности. Она говорит, что я умею рисовать только кровь и трупы. Не уверен, что у нее самой в жилах течет кровь, а не вода. Но я все равно ее люблю и буду любить, я хочу этого, только бы мне удалось смирить ее непомерное тщеславие. Я напишу истинную Меланхолию - это будет "Меланхолия, непостижимая для ума". Сейчас же примусь за дело, будь она трижды прок... благословенна. Он обнаружил, однако, что замысел не рождается по заказу, и сейчас голова его занята лишь мыслью об отъезде Мейзи. В следующее воскресенье она показала ему свои совсем грубые эскизы, но он проявил к ним мало интереса. Время летело стрелой, близилась пора, когда Мейзи будет далеко от него и уже не вернется, хоть бей в набат по всей Англии. Несколько раз он пытался поведать Дружку о "бесполых ничтожествах", но песик наслушался на своем веку столько излияний от Дика и Торпенхау, что даже не повел ухом, похожим на лепесток тюльпана. Дик удостоился позволения проводить девушек. Они отплывали из Дувра в Кале ночным пароходом, а вернуться намеревались в августе. Стоял февраль, и Дику казалось, что с ним поступили бессердечно. Мейзи у себя в домике была так занята сборами и упаковкой картин, что ни о чем другом не могла и думать. Дик поехал в Дувр и слонялся там целый день, не находя себе места. Позволит ли ему Мейзи в последний миг себя поцеловать? Он мечтал схватить ее сильной рукой, как хватали при нем женщин в Южном Судане, и увлечь за собой. Но Мейзи не даст себя увлечь. Она взглянет на него серыми глазами и скажет: "Дик, ты только о себе думаешь!" И смелость его покинет. Уж лучше, пожалуй, просто выпросить у нее поцелуй. Этот поцелуй показался особенно желанным, когда Мейзи, выйдя из ночного почтового поезда в сером плаще и серой дорожной шляпке, поднялась на пристань, по которой гулял ветер. Рыжеволосая выглядела далеко не столь привлекательно. Ее зеленые глаза ввалились, губы пересохли. Дик велел погрузить чемоданы на борт и подошел к Мейзи, которая стояла в темноте под капитанским мостиком. Рыжеволосая смотрела, как с грохотом летят в носовой трюм посылки и ящики. - Сегодня будет сильная качка, - сказал Дик. - Вы пойдете против ветра. Ну, а можно мне как-нибудь приехать тебя навестить? - Ни в коем случае. Я буду очень занята. При первой возможности, если ты мне понадобишься, я сама тебя позову. Но, так или иначе, я напишу тебе из Витри-на-Марне. Мне нужно будет еще не раз с тобой посоветоваться. Ох, Дик, ты много мне помогал! Так много! - Спасибо тебе за эти слова, милая. Но ведь между нами ничего не изменилось? - Я не умею лгать. Нет, не изменилось - именно в этом смысле. Только не считай меня неблагодарной. - К чертовой матери благодарность! - прошипел Дик, отвернувшись к борту. - Зачем же огорчаться? Сам знаешь, при таком положении я могу лишь испортить жизнь тебе, а ты - мне. Помнишь, что ты сказал в Парке, когда рассердился на меня? Одного из нас придется сломить. Неужели ты не можешь дождаться дня, когда это сбудется? - Нет, любимая. Я не хочу, чтоб это сбылось, ты нужна мне такая, как есть. Мейзи покачала головой. - Бедняжка Дик, ну что могу я на это сказать? - Не надо ничего говорить. Можно я тебя поцелую? Один-единственный раз, Мейзи. Клянусь, больше я не попрошу. Тебе это ничего не стоит, а для меня будет верным знаком твоей благодарности. Мейзи подставила щечку, и Дик под покровом темноты получил наконец заслуженную награду. Это был только один поцелуй, но зато очень долгий, поскольку они не уговорились заранее об его длительности. Мейзи разгневанно отстранилась, а Дик стоял, смущенный и весь охваченный трепетом. - До свидания, милая. Не бойся, я ведь не помышлял ни о чем дурном. Виноват. Пожалуйста, береги себя, желаю тебе успехов в работе - особенно над Меланхолией. Я и сам хочу ее написать. Передай от меня привет Ками и старайся не пить сырую воду. Питьевая вода плоха во всяком захолустье, но во Франции она худшая в мире. Напиши мне, если что понадобится, а теперь до свиданья. Поклон твоей подруге, как бишь ее зовут, и... можно, я поцелую тебя еще раз? Нет... Что ж, воля твоя. До свиданья. Сердитый оклик вразумил его, что не полагается взбегать стремглав по грузовому трапу. Он спрыгнул на пристань, когда пароход уже отчаливал, и всем своим сердцем стремился ему вослед. "А ведь ничто, решительно ничто на всем белом свете, кроме ее упрямства, не вынуждает нас расстаться. И эти ночные пароходики, которые плавают в Кале, совсем крохотные. Скажу Торпу, чтоб он прописал об них в газетах. Вон, эту скорлупку уже валяет по волнам". Мейзи долго стояла на том месте, где Дик ее оставил, а потом услышала рядом хрипловатое покашливание. Глаза рыжей девушки пылали ледяным пламенем. - Он тебя поцеловал! - сказала она. - Как могла ты позволить ему это, когда он тебе безразличен? Как посмела ты принять его поцелуй? Ох, Мейзи, пойдем в туалет. Меня тошнит - нестерпимо тошнит. - Но мы только что отчалили. Спускайся вниз, дорогая, а я еще побуду здесь. Я не люблю вони из машинного отделения... Бедняжка Дик! Он заслужил один поцелуй - всего один. Но я не думала, что это так меня напугает. Дик вернулся в Лондон на другое утро, как раз к завтраку, который заказал накануне по телефону. И он был крайне недоволен, найдя у себя в мастерской лишь пустые тарелки. Он взревел, как медведь в знаменитой сказке, и тотчас же пришел Торпенхау с виноватым выражением на лице. - Тс-с! - сказал он. - Не надо шуметь. Это я забрал твой завтрак. Пойдем ко мне, и я покажу, зачем он понадобился. Дик в изумлении остановился у порога, увидев на диване девушку, которая тяжело дышала во сне. Дешевая соломенная шляпка, голубое в белую полоску платье, скорей пригодное для июня, чем для февраля, подол, забрызганный грязью, жакетка, отороченная мехом и лопнувшая по швам на плечах, замызганный зонтик и, главное, стоптанные донельзя туфли говорили сами за себя. - Послушай, дружище, это просто ужасно! Таких девиц сюда приводить нельзя. Они же обворовывают квартиры. - Это может показаться ужасным, согласен, но когда я возвращался после завтрака, она забрела в наш подъезд, и ее шатало. Сперва я подумал, что она пьяна, но шатало ее от истощения. Я не мог бросить девушку на произвол судьбы, привел сюда и накормил твоим завтраком. Она чуть не падала в обморок от голода. А едва поела, уснула как убитая. - Знакомое недомогание. Вероятно, она пробавлялась одними сосисками. Торп, право, ты должен был сдать ее полисмену за притворный обморок в приличном доме. Вот бедняжка! Взгляни только на ее лицо! Здесь нет и следа порока. Только глупость - вялая, непроходимая, жалкая, суетная глупость. Да, характерная головка. Ты обратил внимание, как сквозь плоть проступают кости на лице и особенно на скулах? - Варвар бесчувственный! Нельзя отталкивать падшую женщину. Неужто мы не сумеем ей помочь? Ведь она буквально с ног валилась от голода. Чуть не упала мне на руки, а когда дорвалась до еды, поглотила все, как дикий зверь. Даже смотреть было страшно. - Я могу дать ей денег, только она их, верней всего, пропьет. Но проснется ли она когда-нибудь? Девушка открыла глаза и посмотрела на мужчин испуганным и вместе с тем вызывающим взглядом. - Ну, как, вам стало лучше? - спросил Торпенхау. - Ага. Спасибочки. Не больно часто попадаются такие любезные кавалеры, как вы. Спасибочки. - Давно ли вы демобилизованы с действительной службы? - поинтересовался Дик, заметив шрамы и ссадины на ее руках. - Да вы-то почем знаете, что я служила? Но ваша правда. Я была прислугой за все. Только мне это пришлось не по нраву. - А теперь, когда вы сами себе хозяйка, это вам по нраву? - Неужто можно подумать такое, ежели на меня поглядеть? - Навряд ли. Минуточку. Не будете ли вы столь любезны повернуться к свету? Девушка повиновалась, и Дик стал пристально разглядывать ее лицо - так пристально, что она попятилась, словно хотела спрятаться за спиной Торпенхау. - Глаза подходящие, - сказал Дик, расхаживая по комнате. - Как нарочно созданы для моей картины. А в конечном счете глаза определяют тип всего лица. Само небо послало мне ее в вознаграждение за то, что оно у меня отняло. Теперь, когда бремя еженедельных посещений свалилось с моих плеч, я могу взяться за работу всерьез. Да, ее явно послало само небо. Так. Поднимите-ка лицо чуть выше. - Полегче, друг мой, полегче. Эдак ты перепугаешь ее до смерти, - заметил Торпенхау, видя, что девушка вся дрожит. - Скажите ему, чтоб он меня не бил! Ну пожалуйста, скажите, чтоб не бил! Нынче меня уже избил один мужчина за то, что я с ним заговорила. И пускай не глядит на меня так! Он ужас до чего злющий. Пускай не глядит на меня! Когда он так глядит, мне кажется, будто я совсем голая! Слабенькая девушка не выдержала потрясения и расплакалась навзрыд, как ребенок. Дик отворил окно, а Торпенхау распахнул двери настежь. - Ну полно же, - сказал Дик, стараясь ее утешить. - Если вы боитесь, что мой друг позовет полисмена, можете убежать через эти двери. Но вас никто не намерен трогать. Еще несколько минут девушка судорожно рыдала, потом принужденно улыбнулась. - Вас решительно никто не тронет. А теперь послушайте меня. Я из тех людей, которых называют художниками. Знаете ли вы, что делают художники? - Это которые рисуют черной и красной краской вывески для ростовщиков? - Они самые. Правда, я еще не возвысился до вывесок. Этим занимаются только маститые академики. А я хочу нарисовать ваш портрет. - Зачем? - Просто так, потому что у вас премилая мордашка. Моя мастерская на этом же этаже, через площадку, будете приходить туда три раза в неделю к одиннадцати утра да сидеть смирно, чтоб я мог вас рисовать, а я за это стану платить вам каждую неделю три фунта. Вот покамест фунт в задаток. - За здорово живешь? Ну и дела! - Девушка повертела монету на ладони и опять разревелась, что было уже совсем глупо. - И вы, благодетели, не боитесь, что я вас одурачу? - Нет. На это способны только бессовестные девушки. Не позабудьте адрес. Кстати, как вас зовут? - Бесси... Бесси... А фамилия вам без надобности. Ну, Бесси Голь. Голь Перекатная, ежели хотите. Сами-то вы кто будете? Только все едино, нашей сестре никто не говорит настоящего имени. Дик вопросительно посмотрел на Торпенхау. - Я Хелдар, а фамилия моего друга - Торпенхау. Приходите непременно. Вы где живете? - На Южном берегу... Снимаю комнату за пять шиллингов шесть пенсов в неделю. А вы не шутили, когда обещались платить мне три фунта? - Сами увидите. И вот что, Бесси, не приходите накрашенной. Это портит кожу, и кроме того, у меня есть всякие краски, какие только душе угодно. Бесси ушла, вытирая щеки рваным носовым платком. Друзья переглянулись. - А ты, брат, молодчина, - сказал Торпенхау. - Боюсь, что верней будет назвать меня дураком. Не наше дело возвращать на путь добродетели всякую Голь Перекатную. И не дело пускать женщину на наш этаж. - Может, она больше и не придет. - Придет, ежели убедилась, что здесь ей будет сытно и тепло. Я уверен, что придет, к моему несчастью. Но запомни, дружище, она никакая не женщина: она нужна мне только как модель. Заруби это себе на носу. - Еще чего выдумал! Да ведь она просто жалкое чучело - панельная девка, только и всего. - Это тебе сейчас кажется. Вот погоди, дай ей отъесться и освоиться. Такие блондиночки быстро полнеют. Через недельку-другую, когда жалкий страх в ее глазах рассеется, ты ее не узнаешь. Она ободрится, повеселеет и станет для меня бесполезной. - Но ведь ты, конечно, взял ее только из милосердия?.. И мне в угоду? - Я не имею обыкновения играть с огнем в угоду кому бы то ни было. Я же сказал, что само небо послало ее мне для работы над Меланхолией. - Сроду не слыхал о такой особе. - Ну что это за друг, который не умеет понимать без слов? Ты должен угадывать мои мысли. Заметил ли ты, каким я стал брюзгой? - Само собою. Но мало ли по какому поводу ты, бывает, брюзжишь, начиная со скверного табака и кончая бессовестными перекупщиками. А с некоторых пор ты перестал со мной откровенничать. - Это было возвышенное и вдохновенное брюзжание. Ты должен был догадаться, что оно относится к Меланхолии. - Дик умолк, взял друга под руку и прошелся с ним по комнате. Потом толкнул его в бок. - Ну, теперь до тебя дошло? Жалкая растерянность Бесси и ужас в ее глазах совпадают с кое-какими признаками скорби, которую я недавно пережил сам. Столь же важны цвета, оранжевый и черный, каждый с двумя оттенками. Но я не могу растолковывать такие тонкости натощак. - Право, это похоже на бред. Слушай, Дик, вместо того чтоб нести вздор о лицах, глазах и всяких переживаниях, продолжал бы ты лучше и впредь малевать своих солдат. - Ты так полагаешь? Дик начал притопывать каблуками, подпевая: - Надуты все, как индюки, когда полна сума, Гогочут и хохочут, и всюду им раздолье; На радостях сходя с ума, когда трещит сума, От горя сходят все с ума, став перекатной голью. А потом, чтобы отвести душу, он сел и написал Мейзи письмо на четырех страницах, полное советов и благих пожеланий, дав клятву целиком посвятить себя работе, как только снова явится Бесси. Девушка пришла ненакрашенная и одетая без всяких претензий, как ей было велено, но при этом то робела, то напускала на себя преувеличенную развязность. Когда же она убедилась, что надо только смирно сидеть на месте, а больше от нее ничего не требуют, то осмелела и начала высказываться по поводу обстановки в мастерской без стеснения и зачастую вполне справедливо. Она радовалась теплу, удобству и избавлению от страха перед побоями. Дик сделал несколько этюдов ее головы в одну краску, но подлинный образ Меланхолии ему пока еще не удавался. - В каком беспорядке вы держите свои кисти да краски! - сказала Бесси через несколько дней, чувствуя себя уже совсем непринужденно. - Небось и одежу так же плохо блюдете. Мужчинам завсегда невдомек, как надобно вдевать нитку в иголку и пришивать пуговицы. - Я покупаю одежду, чтоб ее носить, и ношу, покуда она не истреплется вконец. А как поступает в таких случаях Торпенхау, мне неведомо. Бесси старательно обшарила комнату Торпенхау и извлекла на свет целую груду рваных носков. - Сколько поспею, заштопаю прямо здесь, - сказала она, - а остальные возьму домой. Знаете ли, я цельные дни сижу дома сложа руки, как благородная, и обращаю на других девушек не больше внимания, чем на мух. Зазря я словечка не скажу, но живо могу им рты заткнуть, ежели мне докучают, будьте уверены. Нет уж, теперь у меня совсем другая жизнь. Я запираю дверь, и им остается только обзывать меня через замочную скважину, а я сижу себе, как благородная, знай только носки штопаю. На мистере Торпенхау носки так и горят. "Я ей плачу три фунта в неделю и позволяю наслаждаться своим обществом. Но мне она и не подумает штопать носки. А Торп разве только изредка удостоит ее кивком, когда встретит на лестничной площадке, и ему она перештопала все носки, таковы женщины", - подумал Дик и, прищурясь, поглядел на Бесси. Как он и предсказывал, сытая и спокойная жизнь преобразила девушку до неузнаваемости. - Чего вы на меня так смотрите? - выпалила она. - Перестаньте. Когда вы так смотрите, от вас не жди добра. Вы про меня плохо думаете? - Поглядим еще на твое поведение. Поведение Бесси было безупречно. Только когда она кончала позировать, стоило немалого труда выпроводить ее на унылую, серую улицу. Ей куда больше нравилась мастерская, глубокое кресло у камелька, где она подолгу засиживалась, штопая носки, дабы оправдать этим свое присутствие. А потом приходил Торпенхау, и Бесси охотно рассказывала удивительные и невероятные случаи из своего прошлого и еще более удивительные истории о теперешней своей жизни, которая так сильно изменилась в лучшую сторону. Она разливала чай, будто имела на это полное право; и Дик порой замечал, что Торпенхау заглядывается на стройную, хорошо сложенную девушку, а Бесси сновала по комнате, и Дик еще сильней скучал по Мейзи, прекрасно понимая, куда устремлены мысли друга. Бесси неустанно заботилась о белье Торпенхау. Она редко с ним разговаривала, но случалось, они беседовали о чем-то на площадке. - Такого дурака, как я, днем с огнем не сыщешь, - сказал себе Дик. - Ведь я же знаю, как влечет к камельку того, кто бродит по улицам чужого города, а нашу жизнь в лучшем случае можно назвать одинокой и замкнутой, к чужим несчастьям мы равнодушны. Наверное, и Мейзи иногда испытывает это чувство. Но прогнать Бесси я не могу. Такое начало не сулит ничего доброго. И как знать, далеко ли зайдет дело. Однажды вечером, уже в сумерки, когда позировать больше было нельзя, Дик задремал, но вскоре его разбудил дрожащий голос, который доносился из комнаты Торпенхау. Он вскочил. - Ну что теперь делать? Войти туда неловко... Ага, Дружок, вот умница! Терьер толкнул носом дверь Торпенхау, перешел площадку и улегся на кресле, где только что дремал Дик. Распахнутая настежь дверь осталась незамеченной, и Дик из своей мастерской увидел, как Бесси в полумраке обращалась к Торпенхау с жалобной мольбой. Она стояла на коленях, простирая к нему стиснутые руки. - Я знаю... сама знаю, - говорила она хрипло, - это очень дурно с моей стороны, но сил у меня никаких нету. Вы ведь добрый, ужас до чего добрый... только меня вы будто не замечаете. А я-то стараюсь, все белье ваше перештопала... ей-ей. Нет, вы поймите, я вовсе не прошу вас на мне жениться. Такого у меня и в мыслях нету. Но неужто вы не мож... не можете жить со мной, покуда не сыщется мисс Добродетель? Я знаю, что сама-то я мисс Грешница, но я готова работать на вас до кровавых мозолей. И не такая уж я дурнушка. Скажите, вы согласны? Когда Торпенхау ответил, Дик с трудом узнал его голос: - Послушай-ка. Это невозможно. Ежели начнется война, я в любую минуту могу получить приказ ехать невесть куда. В любую минуту, моя крошка. - Ну и что с того? Хоть покуда вы здесь, ежели так. Только покуда вы здесь. Мне совсем немного надобно и... вы еще не знаете, как вкусно я умею стряпать. Она повисла у него на шее. - Ладно... только... покуда я здесь... - Торп! - окликнул его Дик из своей мастерской. Он едва мог сдержать волнение в голосе. - Зайди сюда на минутку, дружище. Мне нужна твоя помощь. "Господи, хоть бы он меня послушался!" Бесси невнятно пробормотала какое-то ругательство. Она боялась Дика и в ужасе сбежала с лестницы, но казалось, минула целая вечность, прежде чем Торпенхау вошел в мастерскую. Он встал у камина, закрыл лицо руками и взревел, как раненый буйвол. - Какого дьявола ты еще суешься? - спросил он после долгого молчания. - Кто тут во что суется? Твой собственный здравый смысл давно уже говорит тебе, что нельзя делать такие глупости. Искушение, святой Антоний, оказалось не из легких, но ты его уже выдержал. - Не надо было мне глазеть на нее, когда она расхаживала по комнатам, как хозяйка. От этого я и потерял голову. Легко ли устоять одинокому человеку? - пожаловался Торпенхау. - Вот теперь ты рассуждаешь здраво. Да, нелегко. Но коль скоро сейчас нет смысла втолковывать тебе, как обременительно иметь содержанку на стороне, знаешь ли, как ты должен поступить? - Нет. Если б я только знал... - Ты должен совершить увлекательное путешествие, чтоб воспрянуть духом. Поезжай в Брайтон, или в Скарборо, или на мыс Прол, полюбуйся на проплывающие корабли. Да не мешкай. Разве это не перст судьбы. Я присмотрю за Дружком, только уезжай поскорее. Против рожна не попрешь. Враг человеческий силен. Лучше убраться от него подальше. Собирай вещи - и в путь. - Пожалуй, твоя правда. Но куда же мне все-таки ехать? - А еще специальный корреспондент называется! Сперва собери вещи, потом спрашивай. Через час Торпенхау сел на извозчика и исчез в ночной тьме. - По дороге сам решишь, куда отправиться, - напутствовал его Дик. - Для начала езжай на Юстонский вокзал и - это уж непременно - нынче же напейся допьяна. Он вернулся к себе и зажег все свечи, так как ему показалось, что в мастерской очень темно. - Ох, Иезавель! Маленькая нечестивая Иезавель! Боюсь, что завтра ты меня возненавидишь... Дружок, ко мне! Но Дружок, лежавший на коврике у камина, только перевернулся с боку на бок, и Дик в задумчивости пошевелил его ногой. - Я сказал, что в ней нет порока. И ошибся. Она утверждала, что умеет вкусно стряпать. А это предумышленный грех. Да, Дружок, мужчина неизбежно губит свою душу, но ежели женщина утверждает, что умеет вкусно стряпать, это хуже всякой погибели. Глава X "Что летит со мной рядом, хочу я знать?" "Ваш враг, с ним должны вы сразиться, милорд". "Почему не могу я его обскакать?" "Это тень вечерняя мчится, милорд". "Поверни же, мой конь, и врага растопчи!" "Он простерт уж у вас за спиной, милорд. Победить вы хотите заката лучи: Скоро все покроется тьмой, милорд". "Бой у Хериотова брода" - Вот уж поистине веселенькое житье, - сказал Дик по прошествии нескольких дней. - Торп уехал, Бесси меня возненавидела, образ Меланхолии никак не удается. Мейзи пишет редко и скупо, да еще, кажется, у меня желудок расстроен. Как по-твоему, Дружок, с чего это голова раскалывается от боли, а в глазах рябит? Может, пора глотать какие-нибудь пилюли, чтоб подлечить печень? Дик только что выдержал пренеприятное объяснение с Бесси. Девушка уже в пятидесятый раз попрекнула его за то, что он принудил Торпенхау уехать. Она облила Дика презрением и ясно дала понять, что позирует ему только ради денег. - Мистер Торпенхау в десять раз лучше вашего, - добавила она напоследок. - Ясное дело. Поэтому он и уехал. Я остался бы здесь и спал с тобой. Девушка села, подперла рукой подбородок и взглянула на него с презрением. - Это со мной-то! Да будь моя воля, вам бы несдобровать. Не бойся я виселицы, убила бы вас на месте. Прямо на месте. Вы мне верите? Дик устало улыбнулся. Мало радости жить с мыслью о работе, которая никак не удается, с фокстерьером, который не может говорить, и в обществе женщины, которая говорит без умолку. Он хотел ответить, но в этот миг в углу мастерской всколыхнулась тонкая завеса и обволокла его, словно воздушная ткань. Он протер глаза, но серая пелена не рассеялась. - А все потому, что желудок у меня вконец расстроен. Дружок, придется нам сходить к доктору. Это не дело, глаза надо беречь, чтоб добывать хлеб насущный и бараньи косточки для таких вот славных песиков. Доктор, приветливый седоволосый старичок, практиковавший по соседству, слушал молча, пока Дик не заговорил о серой дымке, которая появилась в мастерской. - Всякий из нас время от времени требует мелкой починки и заплаток, - застрекотал он. - Как и корабль, любезный друг, - в точности как корабль. Порой возникает трещина в корпусе, и мы обращаемся к хирургу, порой неисправен такелаж, это по моей части, порой застопорит головную машину, тогда требуется психиатр, а порой впередсмотрящий теряет остроту зрения, и нужно показаться окулисту. Советую вам показаться окулисту. Мелкая починка время от времени требуется всякому из нас, только и всего. Обязательно покажитесь окулисту. Дик разыскал окулиста - самого знаменитого в Лондоне. Он был уверен, что местный доктор ничего не смыслит в своем деле, и более чем уверен, что Мейзи поднимет его на смех, если ему придется носить очки. - Я слишком долго пренебрегал предостережениями милорда желудка. Оттого, Дружок, у меня и рябит в глазах. Но я вижу ничуть не хуже прежнего. Когда он вошел в скупо освещенный коридор, который вел в приемную окулиста, его едва не сбил с ног какой-то человек. Он стремглав выбежал на улицу, но Дик успел заглянуть ему в лицо. - Явно из пишущей братии. Форма лба в точности как у Торпа. До чего же он мрачен. Вероятно, узнал, что дела его плохи. При этой мысли Дика объял настоящий ужас, такой ужас, что у него перехватило дух, и он вошел в приемную, где стояла массивная резная мебель, а на стенах, оклеенных темно-зелеными обоями, висели блеклые цветные литографии. Среди них он заметил репродукцию одного из своих рисунков. Множество людей дожидались приема. Взгляд Дика привлек сборник рождественских песнопений в алом, тисненном золотом переплете. К доктору часто приводили детей, и такие книги с крупным шрифтом лежали здесь для того, чтобы их занять. - Низкопробное идолопоклонническое Искусство, - сказал Дик, придвинув книгу к себе. - Судя по изображениям ангелов, сборник этот издан в Германии. Он открыл книгу наугад, и в глаза ему бросились стишки, напечатанные красными буквами: Возрадовалась истинно Мария И сразу все втроем, Узрев, как сын ее Христос содеял чудо: Слепых Он исцелил при сем; Слепых Он исцелил, и вот господня воля Для нас превыше всех святынь. Отцу, и сыну, и святому духу слава Во веки всех веков, аминь! Дик читал и перечитывал эти стишки, а когда подошла наконец его очередь, сел в кресло, и доктор наклонился над ним. Луч света, отраженный зеркальцем, ослепил его, и он моргнул. Доктор ощупал на голове шрам от сабельного удара, и Дик коротко рассказал, как его ранили. Когда луч перестал бить в глаза, он увидел лицо доктора, и его снова охватил ужас. А доктор говорил какие-то туманные слова. Дик уловил средь них лишь "шрам", "лобная кость", "зрительный нерв", "соблюдайте крайнюю осторожность" и "необходимо избегать умственного напряжения". - Каков ваш приговор? - едва вымолвил он. - Ведь я художник, мне дорога каждая минута. Что же вы посоветуете? Снова словесный водоворот, но теперь смысл был понятен. - У вас не найдется чего-нибудь выпить? В этом кабинете с задернутыми шторами приговоры выносились многократно, и у подсудимых часто возникала потребность подкрепить силы. Дик почувствовал в руке рюмку с коньяком. - Насколько я понял, - сказал он, поперхнувшись обжигающим горло напитком, - вы находите у меня поражение зрительного нерва или что-то в этом роде, а стало быть, надежды нет. Много ли мне остается времени, если я буду избегать тягот и волнений? - Вероятно, около года. - Бог ты мой! Ну, а если я не стану себя беречь? - Право, затрудняюсь сказать. Невозможно в точности установить всю глубину поражения вследствие сабельного удара. Шрам у вас застарелый, и... вы говорите, что долгое время подвергались в пустыне ослепляющему воздействию солнечных лучей? И к тому же злоупотребляли зрением, отделывая свои рисунки до мельчайших штрихов? Право, я затрудняюсь. - Простите, пожалуйста, но для меня это полнейшая неожиданность. С вашего позволения я посижу здесь еще минутку, прежде чем уйти. Я вам глубоко признателен за то, что вы сказали мне правду. Но это полнейшая неожиданность, право же, полнейшая неожиданность. Спасибо. Дик вышел на улицу, где его восторженно встретил Дружок. - Плохи наши дела, песик! Хуже некуда. Пойдем-ка в Парк да поразмыслим немного. Они дошли до памятного Дику дерева и уселись под ним, потому что у Дика от ужаса подкашивались ноги и нестерпимо саднило под ложечкой. - Отчего это обрушилось на меня так неожиданно? Словно выстрел в спину. Ведь это, Дружок, все равно что быть похороненым заживо. Через какой-нибудь год, ежели даже соблюдать всяческие предосторожности, нас окутает непроницаемая тьма, и мы уже никого не будем видеть, не сможем осуществить ни одного своего желания, живи хоть до ста лет. - Дружок радостно завилял хвостом. - Нет, Дружок, тут надо поразмыслить всерьез. Попробуем испытать, каково быть слепым. Дик зажмурился, и перед ним во мраке уже витали огненные крючья и пыточные колеса. Но когда он открыл глаза и посмотрел в глубь Парка, зоркость его не претерпела никакого ущерба. Сперва он все видел явственно, потом же вокруг вновь медленно завертелся ослепительный фейерверк. - Да, малыш, дела наши совсем дрянь. Пойдем домой. Если б Торп был сейчас со мною! Но Торпенхау был на юге Англии, где вместе с Нильгау осматривал доки. От него приходили лишь короткие и загадочные письма. Дик ни в радости, ни в горе никогда не искал чьей-либо поддержки. В своей опустелой мастерской, где одному из углов суждено было навсегда украситься серой дымкой, он убеждал себя, что если судьбой ему предназначено ослепнуть, никакой Торпенхау его все равно не спасет. - Не могу же я вызвать его и заставить прервать поездку для того лишь, чтоб он сидел тут и выражал мне сочувствие. Я должен справиться собственными силами, - сказал Дик. Он лежал на диване, покусывая ус и стараясь представить себе, что он будет чувствовать, когда навеки погрузится в беспросветный мрак. Потом ему вспомнилось необычайное зрелище, которое он некогда наблюдал в Судане. Широкий наконечник арабского копья распорол солдата чуть ли не надвое. Сперва бедняга не почувствовал боли. Но когда он опустил глаза, то увидел, что истекает кровью. Тупое недоумение на его лице выглядело столь смехотворно, что Дик и Торпенхау, которые сами еще не успели перевести дух и опомниться после жестокой схватки не на жизнь, а на смерть, громогласно расхохотались, и солдат словно готов был подхватить этот хохот, но губы его искривила жалкая ухмылка, признак предсмертной агонии, и он, стеная, рухнул у их ног. Припомнив этот кошмар, Дик и теперь засмеялся. Он попал в подобное же положение. "Но мой срок еще не настал", - внушал он себе. Он расхаживал по мастерской, поначалу медленно, но вскоре, подстерегаемый неодолимым ужасом, пустился почти бегом. Чудилось ему, будто какая-то черная тень неотступно преследует его, гонит все вперед и вперед; а в затуманенных глазах сплетались багровые круги и роились алые точки, словно капли крови от булавочных уколов. - Спокойно, Дружок, спокойно. - Дик произнес это вслух, стараясь себя ободрить. - Конечно, хуже некуда. Но что же теперь делать? Ведь надо что-то делать. Времени отпущено совсем мало. Еще сегодня утром я не поверил бы этому, но теперь совсем другое дело. Дружок, что сделал Моисей, когда свет потух? Дружок умильно осклабился во всю пасть, как и приличествует благовоспитанному терьеру, но никакого совета не подал. - "Будь вдоволь времени, тогда, Дружок, и робость не беда... Но слышу, настигает нас..." - Он с отвращением вытер лоб, покрытый испариной. - Что же мне делать? Что делать? Просто ума не приложу, мысли путаются, но что-то делать надо, иначе я совсем рехнусь. Дик снова забегал по мастерской, но порой останавливался, извлекая на свет свои давно заброшенные полотна и старые альбомы с эскизами: он безотчетно искал успокоения в работе, обращаясь к ней, как к чему-то такому, что не может ему изменить. - И ты никуда не годишься, и ты тоже никуда не годишься, - твердил он всякий раз, взглянув на очередную картину или эскиз. - Довольно с меня солдатни. Это мне не удавалось. Внезапная гибель вот-вот настигнет меня самого, и все это смертоубийство слишком похоже на мою судьбу. День угасал, и на мгновение Дику померещилось, что слепота уже напала на него врасплох, застилая все вокруг густеющей тьмой. - Всесильный Аллах! - возопил он в отчаянье. - Помоги моему долготерпенью, а я уж не возропщу, когда придет возмездие. Но что делать мне теперь, пока свет еще не померк? Ответа не последовало. Дик медлил, стараясь совладать со своими чувствами. Пальцы у него тряслись, а ведь он всегда гордился их твердостью; он чувствовал, что губы его тоже трясутся и холодный пот струится по лицу. Ужас терзал его душу, он жаждал немедленно взяться за работу и хоть что-то довести до конца, но помраченный рассудок вновь напоминал ему о неотвратимо грядущей слепоте. - Право же, это унизительно, - сказал он, - но, по счастью, Торпенхау в отъезде и не может видеть, до чего я докатился. Доктор посоветовал избегать волнений. Дружок, иди ко мне, я тебя приласкаю. Песик взвизгнул, потому что Дик едва не задушил его в объятиях. Но когда он услышал в сумерках человечий голос, то собачьим своим умом сообразил, что ему-то ничто не угрожает... - Аллах милосерд, Дружок. Конечно, он мог бы обойтись с нами и благосклонней, но об этом потолковать мы еще успеем. Кажется, я нащупал теперь правильный путь. Все эти эскизы головы Бесси были нелепостью, из-за них, песик, твой хозяин чуть не остался в дураках. Зато теперь все яснее ясного - "Меланхолия, непостижимая для ума". Здесь непременно должны быть черты Мейзи, потому что она никогда не будет моей, но и черты Бесси тоже, ведь она все знает про Меланхолию, хотя сама не знает, что знает это; я стану рисовать, и все закончится смехом. Таково мое желание. Будет она хихикать или ухмыляться? Нет, она будет откровенно хохотать с полотна, и всякий, кто сам изведал скорбь, будь то мужчина или женщина, непременно... как это сказано в стихах? Услышит зов, душой узнает друга В тот миг, когда кипит смертельный бой. "Смертельный бой"? Ну что ж, это лучше, чем писать картину лишь ради того, чтоб досадить Мейзи. Теперь у меня получится, потому что я сам все прочувствовал до глубины души. Дружок, вот я вздерну тебя за хвост. Ты предскажешь мою судьбу. Ко мне. Дружок безропотно повис в воздухе. - Совсем как подопытный кролик. И все же ты молодчина, мой верный песик, ты даже не пикнул, когда я тебя вздернул безо всякой пощады. Это судьба. Дружок снова улегся в кресле, то и дело поглядывая на Дика, который расхаживал взад-вперед по мастерской, потирая руки и посмеиваясь. Уже поздней ночью Дик написал Мейзи нежнейшее письмо, в котором справлялся о ее здоровье, но умолчал о своем собственном, а когда наконец его сморил сон, ему привиделась та Меланхолия, чей образ еще предстояло создать. Лишь рассвет пробудил его и заставил вспомнить о том, что ему суждено в недалеком будущем. Он тотчас же принялся за работу, негромко насвистывая, и вскоре преисполнился той прозрачной, проникновенной творческой радости, которая так редко выпадает на долю смертного, если только он не возомнил себя равным богу и не отрицает того, что в предназначенный час его жизнь оборвется. Дик позабыл и Мейзи, и Торпенхау, и Дружка, примостившегося теперь у его ног, но не преминул рассердить Бесси, и без того уж сердитую, довел ее до бешенства, дабы только уловить жгучие искры в ее глазах. Он работал самозабвенно, отбросив всякие мысли об уготовленной ему роковой участи, одержимый своим замыслом и поэтому неподвластный земной суете. - Нынче, видать, у вас радость, - сказала Бесси. Дик описал муштабелем какие-то круги, словно свершая магическое действо, подошел к буфету и опрокинул стаканчик спиртного. Вечером, после целого дня работы, когда вдохновение наконец иссякло, он снова наведался к буфету и после нескольких таких посещений обрел уверенность, что окулист просто-напросто враль, поскольку он, Дик, так ясно все видит. Ему представлялось даже, как он приготовит для Мейзи уютную квартирку, и тогда уж она волей или неволей станет его женою. Наутро эти мечтания исчезли, но буфет со всем своим содержимым по-прежнему был к его услугам. Он снова принялся за работу, а в глазах мельтешили крапинки, закорючки, пятна, пока он не подкрепился у буфета, и тогда Меланхолия, как на холсте, так и в его воображении, стала еще прекрасней. Он предавался сладостной беспечности, присущей т