ем людям, которые еще живут среди ближних, но знают, что болезнь вынесла им смертный приговор, а страх приводит лишь к пустой трате быстротечного времени, и предпочитают ему безудержное веселье. Дни протекали без особых событий. Бесси всегда приходила в урочное время, и хотя Дику чудилось, будто голос девушки доносится откуда-то издалека, лицо ее он по-прежнему видел близко и отчетливо, и вот уже Меланхолия воссияла на полотне в облике женщины, которая изведала всю скорбь в мире и теперь хохочет над нею. Правда, углы мастерской подернулись серой дымкой, а потом вовсе канули во тьму; рябь перед глазами и головные боли причиняли тяжкие страдания, и было трудно читать письма Мейзи и еще трудней на них отвечать. Он не мог написать ей о своем несчастье, не мог смеяться, когда она описывала свою работу над Меланхолией, всякий раз уверяя, что картина почти закончена. Но дни, заполненные неистовым трудом, и ночи, овеянные безумными грезами, вознаграждали за все, а буфет был ему лучшим другом. Бесси совсем замкнулась в себе. Когда Дик рассматривал ее, прищурив глаза, она злобно взвизгивала. А потом хмурилась или глядела на него с отвращением, стараясь разговаривать как можно меньше. Торпенхау отсутствовал полтора месяца. Наконец невразумительное письмо возвестило о его скором приезде. "Новость! Потрясающая новость! - писал он. - Нильгау уже знает, и Беркут тоже. Мы все приезжаем в четверг. Приготовь завтрак да приведи в порядок свое снаряжение". Дик показал письмо Бесси, а она обругала его за то, что он вынудил Торпенхау уехать и загубил ее жизнь. - Ну уж, - грубо сказал Дик, - лучше тебе быть здесь, чем путаться с каким-нибудь пьяным скотом на улице. Он чувствовал, что избавил Торпенхау от опаснейшего соблазна. - Навряд ли это хуже, чем торчать с пьяным скотом в мастерской. А вы за три недели ни разу трезвым не были. Пьете без просыпу, да еще воображаете, будто вы лучше меня! - Это как же понимать? - Как понимать! Вот узнаете, пускай только мистер Торпенхау возвернется. Ждать пришлось недолго. Бесси встретила Торпенхау на лестнице, но он не удостоил ее внимания. Он привез столь важную новость, что никакая Бесси на свете не могла его заинтересовать, а Нильгау и Беркут топали вслед за ним по лестнице, громогласно призывая Дика. - Пьет беспробудно, - шепнула Бесси. - Вот уж, почитай, целый месяц. Она украдкой проскользнула за мужчинами, чтобы увидеть, как свершится правосудие. Они с веселыми возгласами ввалились в мастерскую, где их что-то уж слишком бурно приветствовал жалкий, отощавший, изможденный, сутулый страдалец, - давно не бритый, с сизой щетиной на подбородке, он тревожно поглядывал на них исподлобья. Хмель действовал так же активно, как сам Дик. - Тебя ли я вижу? - спросил Торпенхау. - Вот все, что от меня осталось. Присаживайся. Дружок в добром здравии, а я хорошо поработал. Он покачнулся, едва устояв на ногах. - Вижу, как ты поработал, такого с тобой сроду не бывало. Ну и дела, ведь ты... Торпенхау многозначительно поглядел на своих друзей, и они ушли, решив позавтракать где придется. Тогда он высказался; но дружеские упреки слишком сокровенны и задушевны, чтоб их печатать, а Торпенхау употреблял столь образные и сильные выражения, не считаясь с приличиями, и презрение его было столь неизъяснимо, что никто не узнает доподлинно про этот разговор с Диком, который только моргал, жмурился и хватал друга за руки. Потом виноватый испытал потребность хоть как-то оправдаться. Он был убежден, что нисколько не погрешил против добродетели, и к тому же у него были причины, совершенно не известные Торпенхау. Сейчас он все объяснит. Он встал, с трудом распрямил плечи и заговорил, смутно различая лицо собеседника. - Ты прав, - сказал он. - Но и я прав тоже. После твоего отъезда у меня что-то приключилось с глазами. Я пошел к окулисту, и он посветил мне газогенератором - то бишь газопроводом - прямо в глаза. Это было уже давненько. Он сказал: "Рубец на голове... сабельная рана и зрительный нерв". Это ты заметь. Значит, я ослепну. Но, прежде чем ослепну, я хочу закончить одну работу; мне кажется, я непременно должен ее закончить. Я уже и сейчас вижу плохо, но когда бываю пьян, зрение обостряется. Я сам не знал, что бываю пьян, покуда мне не сказали, и все же работу необходимо продолжать. Вот она, можешь поглядеть, ежели хочешь. Он указал на почти готовую Меланхолию, ожидая изъявлений восторга. Торпенхау хранил молчание, и Дик тихонько заплакал от радости, что вновь видит друга, от горестного сознания своей провинности - если он и впрямь совершил провинность, - после которой Торпенхау стал таким отчужденным и безразличным, и от детской обиды, уязвленный в своем тщеславии, потому что Торпенхау ни единым словом не похвалил его изумительную картину. Долгое время спустя Бесси заглянула в замочную скважину и увидела, что Торпенхау обнял Дика за плечи, и они, как бывало, расхаживают по мастерской. Тут она произнесла до того непристойные слова, что возмутила даже Дружка, который терпеливо ожидал своего хозяина на лестничной площадке. Глава XI Жаворонок поет, бога хваля, И куропатка скликает птенцов, А я уж забыл, как бродил по полям, По цветущим коврам лугов. Горько не знать ни ночи, ни дня, Но горше знать, что мой час наступил И охотничий рог трубит без меня, А ведь некогда сам я в него трубил. "Единственный сын" Третий день после своего возвращения Торпенхау встретил с тяжелым сердцем. - Стало быть, ты утверждаешь, что не можешь работать без виски? Обычно бывает как раз наоборот. - Вправе ли пьяница клясться своей честью? - спросил Дик. - Да, если прежде он был таким же славным малым, как ты. - Тогда даю тебе честное слово, что это так, - сказал Дик, лихорадочно шевеля пересохшими губами. - Друг мой, я уже едва различаю твое лицо. Целых два дня ты не позволяешь мне выпить ни капли - ежели признать, что прежде я беспробудно пьянствовал, - и я даже не притронулся к работе. Не удерживай меня больше. Ведь в любой миг я могу совсем ослепнуть. Точки, пятна, головные боли и тягостные мысли одолевают меня пуще прежнего. Клянусь, я вижу вполне ясно, когда... когда бываю в подпитии, как ты изволишь выражаться. Пускай Бесси позирует мне еще всего три раза, и дай мне это самое... ну, чего я жажду, а там картина будет готова. Ведь за три дня я не сдохну. В худшем случае допьюсь до белой горячки. - Ладно, но ежели я дам тебе три дня, можешь ты обещать мне бросить после этого работу и... все прочее, пускай даже картину не удастся закончить? - Нет, не могу. Ты не представляешь себе, как много значит для меня эта картина. Но, конечно же, ты волен кликнуть на помощь Нильгау, вы повалите меня на пол и скрутите веревками. За картину я готов драться, но за виски не стану. - Что ж, валяй. Даю тебе три дня, хотя ты надрываешь мне сердце. Дик снова взялся за дело и работал как одержимый; зеленый змий не покидал его и рассеивал рябь перед глазами. Меланхолия была почти закончена и во всех отношениях получалась именно такой или почти такой, как он мечтал. Дик подшучивал над Бесси, которая неустанно напоминала ему, что он "пьяный скот"; эти попреки ничуть его не затрагивали. - Бесс, ты просто не понимаешь. Впереди уже показалась земля, вскоре мы бросим якорь и поразмыслим над сделанным. Когда я окончу картину, уплачу тебе за целых три месяца, а как только примусь за новую... впрочем, это неважно. Ежели ты получишь плату за три месяца, то, надеюсь, не будешь меня так ненавидеть? - Ну, еще чего! Я вас ненавижу и буду ненавидеть по гроб жизни. Мистер Торпенхау не хочет со мной даже разговаривать. Он только разглядывает всякие карты да листает книжицы в красных обложках. Бесси предпочла умолчать о том, что она снова попыталась взять Торпенхау измором, но он, выслушав все мольбы, подхватил ее, чмокнул в щечку, а потом выставил за дверь и посоветовал быть умницей. Почти все время он проводил в обществе Нильгау, толкуя о близкой войне, о транспортных судах и тайных приготовлениях, которые полным ходом шли в доках. Дика он не желал видеть до тех пор, пока картина не будет закончена. - Дик работает над выдающимся произведением, - сказал он Нильгау, - в совершенно необычном для него духе. Но при этом напивается до чертиков. - Пускай. Оставь его. Как только он придет в чувство, мы увезем его подышать свежим воздухом. Бедняга Дик! Но и тебе, Торп, не позавидуешь, когда он совсем потеряет зрение. - Конечно, случай тяжелый: "И да поможет бог тому, кто с нашим Дейви цепью скован". Хуже всего, что мы понятия не имеем, как скоро это случится, и, по-моему, Дик так беспробудно пьет главным образом оттого, что тяготится неизвестностью и ожиданием. - Вот злорадствовал бы тот араб, который когда-то полоснул его саблей по башке, ежели б узнал про это! - Пускай бы злорадствовал сколько влезет, когда б мог. Но ведь его нет в живых. Правда, для нас это плохое утешение. Под конец третьего дня Торпенхау услышал призывающий голос Дика. - Готово! - восклицал он. - Свершилось! Ну, входи же! Разве она не очаровательна? Разве не прелестна? Я извлек ее со дна преисподней, но ведь она стоит этого! Торпенхау взглянул на голову хохочущей женщины - у нее были пухлые губы, ввалившиеся глаза, и она хохотала с полотна, в точности как задумал Дик. - Кто подвигнул тебя на такое дело? - спросил Торпенхау. - Ведь это чужая тебе манера, да и замысел тоже. Ну и лицо! Ну и глаза, ну и бесстыжая рожа! - Он невольно запрокинул голову и захохотал, совсем как женщина на картине. - Она проиграла последнюю игру - видимо, и раньше жизнь не больно-то ее баловала. А теперь она ко всему равнодушна. Верно ли я понял? - Совершенно верно. - Но откуда эти губы и подбородок? Ни малейшего сходства с Бесси... - Их... их я взял у другой. Но ведь хорошо? Изумительно хорошо? И я не зря вылакал столько виски? Я справился с делом. Только я мог с ним справиться, и вот моя лучшая работа. - Он порывисто перевел дух и прошептал: - Боже правый! Что бы только я не понаписал через десять лет, ежели уже теперь сумел написать это!.. Кстати, Бесс, как твое мнение? Девушка кусала губы. Она злилась на Торпенхау за то, что он ее словно не замечал. - Такой гадкой и грязной пачкотни я сроду не видывала, - ответила она, отворачиваясь. - Многие будут того же мнения, моя крошка... Послушай, Дик, в постановке головы есть что-то коварное, змеиное, но я никак не соображу, откуда это берется, - сказал Торпенхау. - В том-то вся хитрость, - ответил Дик, самодовольно посмеиваясь, потому что его поняли так глубоко. - Я не мог устоять перед искушением и вот щегольнул разок. Хитрость эту придумали французы, поэтому для тебя она внове: но все дело в том, что голова слегка повернута, а одна щека чуть укорочена, самую малость, от подбородка до мочки левого уха. Кроме того, под ухом слегка сгущена тень. Недостойная хитрость, но таков уж был мой замысел, и я счел себя вправе к этому прибегнуть... Ах ты моя красавица! - Аминь! Она и вправду красавица. Теперь я это чувствую. - Точно так же почувствует всякий, кто сам изведал скорбь! - подхватил Дик, хлопнув себя по ляжке. - Такой человек увидит в ней воплощение собственного горя, и тогда, тысяча чертей, он запрокинет голову и захохочет, в точности как она, испытывая невыносимую жалость к самому себе. Я вложил в нее живой трепет своего сердца и свет своих глаз, а дальнейшее мне безразлично... Я устал - невыносимо устал. Пожалуй, мне надо поспать. Убери бутылку с виски, она отслужила свое, да уплати Бесс тридцать шесть фунтов и еще три сверх обещанного, на счастье. Ну и прикрой картину. Едва договорив, он уснул в кресле, бледный и изможденный. А Бесси тщетно ловила руку Торпенхау. - Неужто вы никогда больше на захотите со мной поговорить? - спрашивала она. Но Торпенхау не сводил глаз с Дика. - Какая прорва тщеславия в этом человеке! Завтра же примусь за него всерьез и сделаю все возможное. Он это заслужил. А? Что такое, Бесс? - Ничего. Я только приберу здесь и уйду восвояси. Вы не могли бы уплатить мне деньги за три месяца прямо сейчас? Он ведь велел. Торпенхау выписал чек и отправился к себе. Бесси добросовестно прибрала мастерскую, потом притворила дверь, чтобы в случае чего улизнуть, вылила на тряпку добрых полбутылки скипидара и стала яростно тереть лицо Меланхолии. Но краски поддавались с трудом. Тогда она схватила нож и стала скоблить картину, растирая тряпкой каждый след. Через каких-нибудь пять минут от картины осталась лишь уродливая исполосованная мешанина красок. Тогда она швырнула перепачканную тряпку в камин, показала язык спящему Дику, проговорила шепотом: "Остался в дураках", - повернулась и сбежала вниз по лестнице. Пусть ей никогда больше не суждено увидеть Торпенхау, зато она достойно отомстила тому, кто встал между нею и ее любезным, да еще так часто и жестоко над ней насмехался. Получая деньги по чеку, Бесси испытала истинное блаженство. А потом маленькая разбойница перешла по мосту через Темзу и затерялась среди серой пустыни на Южном берегу. Дик проспал в кресле до позднего вечера, после чего Торпенхау растормошил его и велел лечь на кровать. Голос у Дика был хриплый, но глаза ярко блестели. - Давай еще раз взглянем на мою картину, - потребовал он, как балованный и упрямый ребенок. - Нет, сейчас спать - только спать, - сказал Торпенхау. - Ведь ты болен, хотя, быть может, сам того не замечаешь. Мечешься, как ошалевший кот. - Завтра же буду здоров. Спокойной ночи. Проходя через мастерскую, Торпенхау сдернул завесу, прикрывавшую картину, и едва не выдал себя отчаянным криком: "Все стерто!.. Все соскоблено и смыто! Если Дик увидит, он окончательно сойдет с ума! И без того уж он вот-вот впадет в горячку. Эта Бесс - злобная чертовка! Только женщина способна сделать такое!.. А ведь еще не просохли чернила на чеке, который я ей выписал! Завтра Дик будет рвать и метать. Во всем виноват я, подобрал ее с панели, спасти хотел. Ох, бедный мой Дик, бог карает тебя немилосердно!" В ту ночь Дик не мог уснуть от радости и еще потому, что давно пылавшие перед глазами и уже привычные пыточные колеса исчезли и вместо них с грохотом извергались разноцветные вулканы. - Ну и палите сколько влезет, - сказал он вслух. - Я свое дело сделал, и теперь будь что будет. Он умолк и лежал недвижно, устремив глаза в потолок, в крови его бушевал застарелый хмель, порождая бредовые видения, мозг обжигали стремительно возникавшие и тут же исчезавшие мысли, сухие руки подергивались. Вдруг ему почудилось, будто он рисует лицо Меланхолии на вращающемся куполе, усеянном миллионами огней, раскачиваясь на шатких мостках, а все его великолепные мысли воплотились в человеческие образы и внизу, в сотнях футов под ним, дружно возносят ему хвалу, но тут в висках у него что-то лопнуло, звонко, как туго натянутая тетива лука, сияющий купол обрушился, исчез без следа, и он остался в одиночестве средь непроницаемой ночной тьмы. - Надо уснуть. Как здесь темно. Зажгу-ка я свет да еще разок полюбуюсь на Меланхолию. К тому же ночь, кажется, сегодня лунная. Тогда-то Торпенхау услышал, что его зовет незнакомый голос, дребезжащий, пронизанный смертельным страхом. "Он посмотрел на картину!" - такова была первая мысль Торпенхау, который тотчас же прибежал и увидел, что Дик сидит на кровати, молотя кулаками в воздухе. - Торп! Торп! Ты где? Умоляю, подойди скорей! - Но что случилось? Дик вцепился ему в плечо. - Что случилось! Я пролежал долгие часы в темноте, я звал тебя, но ты не слышал. Торп, мой старый друг, не уходи. Вокруг темнота. Сплошная темнота, пойми! Торпенхау поднес свечу к самым глазам Дика, но в глазах этих не было даже проблеска света. Тогда он зажег газовую горелку, и Дик услышал, как загудело пламя. Он стискивал плечо Торпенхау с такой силой, что тот скривился от боли. - Не покидай меня. Ведь ты меня не покинешь? Я ничего не вижу. Понимаешь? Всюду черно... черным-черно... и мне кажется, будто я проваливаюсь в эту черноту. - Спокойно, держись. Торпенхау обнял Дика и осторожно встряхнул его раз-другой. - Вот так легче. А теперь молчи. Я посижу смирно, и этот мрак вскоре отступит. Кажется, вот-вот будет просвет. Тс-с! Дик нахмурил лоб, с отчаяньем вперив глаза в пустоту. Ночь была холодная, и у Торпенхау мерзли ноги. - Я отлучусь на минутку, ладно? Только надену халат и домашние туфли. Дик обеими руками ухватился за спинку кровати и ждал, надеясь, что темнота вот-вот рассеется. - Как долго тебя не было! - воскликнул он, когда Торпенхау вернулся. - Вокруг все та же чернота. Чем это ты стучал там, у двери? - Вот кресло... плед... подушка. Буду ночевать здесь. А теперь ложись: утром тебе станет лучше. - Не станет! - Это прозвучало, как отчаянный вопль. - Господи! Я ослеп! Ослеп, и тьме уже не будет конца. - Дик порывался вскочить, но Торпенхау держал его обеими руками и так сильно давил подбородком на плечо, что он едва дышал. Он мог лишь хрипло твердить: "Я ослеп!" - и обессиленно трепыхался. - Спокойно, Дик, спокойно, - сказал ему в ухо басовитый голос, а руки держали его мертвой хваткой. - Стисни зубы и молчи, дружище, тогда никто не посмеет назвать тебя трусом. Торпенхау сжал его что было сил. Оба тяжело дышали. Дик неистово мотал головой и стонал. - Пусти, - вымолвил он, задыхаясь. - У меня трещат ребра. Но никто... никто не посмеет назвать меня трусом... даже все силы тьмы и прочая нечисть, верно я говорю? - Ложись. Худшее уже позади. - Да, - покорно согласился Дик. - Но можно, я все-таки буду держать тебя за руку? Я чувствую, мне необходима поддержка. А то я проваливаюсь в темную бездну. Торпенхау протянул ему из кресла свою огромную волосатую лапу. Дик отчаянно вцепился в нее и через полчаса уснул крепким сном. Тогда Торпенхау осторожно отнял руку, склонился над Диком и нежно поцеловал его в лоб, как целуют порой на поле брани смертельно раненного товарища, чтобы облегчить его последние минуты. Когда забрезжил рассвет, Торпенхау услышал, как Дик что-то шепчет про себя. Захлестываемый волнами горячечного бреда, он бормотал скороговоркой: - Как жаль... как невыносимо жаль, но надо вытерпеть все что тебе положено, мой мальчик. Для всякого дня довольно слепоты, и даже если оставить в стороне всяческие Меланхолии и нелепые мечты, все равно надо признать горькую истину - как признал я, - что королева всегда безупречна. Торпу этого не понять. Я объясню ему, когда мы продвинемся дальше, в глубь пустыни. Эти матросы перепутали все снасти! Еще минута, и буксирный трос перетрется, хотя он толщиной в целых четыре дюйма. Ну, ведь я же предупреждал - вот, готово! Зеленые волны вскипают белоснежной пеной, пароход развернуло, он зарывается носом в воду. Какое зрелище! Надо будет зарисовать. Но нет, я же не могу. У меня поражены глаза. Это одна из десяти казней египетских, мутная пелена над мутным Нилом. Ха! Торп, вот и каламбур получился. Смейся же, каменная статуя, да держись подальше от троса... А не то, Мейзи, дорогая, этот трос хлестнет по тебе, сбросит в воду и испортит платье. - Ну и ну! - сказал Торпенхау. - Такое я уже слышал. В ту ночь, на речном берегу. - Если ты выпачкаешься, она наверняка обвинит меня, поэтому не подходи к волнорезу так близко. Мейзи, это нечестно. Ага! Я так и знал, что ты промажешь. Целься левей и ниже, дорогая. Но в тебе нет убежденности. Есть все, что угодно, кроме убежденности. Не сердись, милая. Я отдал бы руку на отсечение, только бы ты хоть немного поступилась своим упрямством. Правую руку, если б это тебе помогло. - Дальше я слушать не должен. Живой островок кричит средь океана взаимопонимания, да еще как громко. Но, думается мне, он кричит правду. А Дик все бормотал бессвязные слова. И каждое из них было обращено к Мейзи. То он пространно разъяснял ей тайны своего искусства, то яростно проклинал свою глупость и рабское повиновение. Он молил Мейзи о поцелуе - прощальном поцелуе перед ее отъездом, уговаривал вернуться из Витри-на-Марне, если это только возможно, и в бреду постоянно призывал все силы, земные и небесные, в свидетели, что королева всегда безупречна. Торпенхау слушал внимательно и узнал о жизни Дика во всех подробностях то, что дотоле было от него сокрыто. Трое суток кряду Дик бредил о своем прошлом, после чего забылся целительным сном. - Вот бедняга, и какие же мучительные переживания выпали ему на долю! - сказал Торпенхау. - Просто представить невозможно, что не кто-нибудь, а именно Дик добровольно покорился чужой воле, как верный пес! И я еще упрекал его в гордыне! Мне следовало помнить заповедь, которая велит не судить других. А я осмелился судить. Но что за исчадие ада эта девица! Дик - болван разнесчастный! - пожертвовал ей свою жизнь, а она, стало быть, пожертвовала ему лишь один поцелуй. - Торп, - сказал Дик, лежа на кровати, - пойди прогуляйся. Ты слишком долго просидел со мной в четырех стенах. А я встану. Эх! Вот досада. Даже одеться не могу без чужой помощи. Чепуха какая-то! Торпенхау помог другу одеться, отвел его в мастерскую и усадил в глубокое кресло. Дик тихонько сидел, с тревожным волнением ожидая, что темнота вот-вот рассеется. Но она не рассеялась ни в этот день, ни на следующий. Тогда Дик отважился обойти мастерскую ощупью, держась за стены. Он больно стукнулся коленом о камин и решил продолжать путь на четвереньках, время от времени шаря рукой впереди себя. Торпенхау, вернувшись, застал его на полу. - Я тут занимаюсь географическими исследованиями в своих новых владениях, - сказал Дик. - Помнишь того черномазого, у которого ты выдавил глаз, когда прорвали каре? Жаль, что ты не сохранил этот глаз. Теперь я мог бы им воспользоваться. Нет ли мне писем? Все письма в плотных серых конвертах с вензелем наподобие короны отдавай прямо мне в руки. Там ничего важного быть не может. Торпенхау подал конверт с черной буквой "М" на оборотной стороне. Дик спрятал его в карман. Конечно, письмо не содержало ничего такого, что надо было скрывать от Торпенхау, но принадлежало оно только Дику и Мейзи, которая ему уже принадлежать не будет. "Когда станет ясно, что я не отвечаю, она прекратит мне писать, и это к лучшему. Теперь я ей совсем не нужен, - рассуждал Дик, испытывая меж тем неодолимое искушение открыть ей правду. Но он противился этому всем своим существом. - Я без того уже скатился на самое дно. Не буду же молить ее о сострадании. Помимо всего прочего, это было бы жестоко по отношению к ней". Он силился отогнать мысли о Мейзи, но у слепых слишком много времени для раздумий, а физические силы, словно волны, вновь приливали к Дику, и в долгие пустые дни, окутанные могильным мраком, душа его терзалась до последних глубин. От Мейзи пришло еще одно письмо, и еще. А потом наступило молчание, и Дику, когда он сидел у окна, за которым в воздухе дрожало знойное летнее марево, представлялось, что ее покорил другой, более сильный мужчина. Воображение, обостренное окружающей чернотой, рисовало ему эту картину во всех подробностях, и он часто вскакивал, охваченный неистовством, метался по мастерской, натыкался на камин, который, казалось, преграждал ему путь со всех четырех сторон. Хуже всего было то, что в темноте даже табак не доставлял никакого удовольствия. От былой надменности не осталось и следа, она уступила место безысходному отчаянью, которое не могло укрыться от Торпенхау, и безрассудной страсти, которую Дик тайком поверял ночами лишь своей подушке. Промежутки меж этими приступами протекали в невыносимом томлении и в невыносимой тьме. - Пойдем погуляем по Парку, - сказал однажды Торпенхау. - Ведь с тех пор, как начались все эти невзгоды, ты ни разу не выходил из дому. - Чего ради? В темноте нет движения. И кроме того... - Он подошел к двери и остановился в нерешимости. - Меня могут задавить на мостовой. - Но ведь я же буду с тобою. Спускайся помаленьку. От уличного шума Дик пришел в смятение и с ужасом повис на руке Торпенхау. - Представь себе, каково брести на ощупь, отыскивая ногой обочину! - сказал он с горечью уже у самых ворот Парка. - Остается лишь возроптать на бога и подохнуть. - Часовому не положено рассуждать, когда он на посту, даже в столь приятных выражениях. А вон и гвардейцы, разрази меня гром, это они! Дик распрямил спину. - Подведи меня к ним поближе. Мы полюбуемся на них. Бежим прямо по траве. Я чувствую запах деревьев. - Осторожней, тут ограда, правда, невысокая. Ну вот, молодец! - Торпенхау каблуком вывернул из земли пучок травы. - Понюхай-ка, - сказал он. - Дивно пахнет, правда? - Дик с наслажденьем вдохнул запах зелени. - А теперь живо, бегом. Вскоре они очутились почти у самого строя. Гвардейцы примкнули штыки, и когда Дик услышал бряцание, ноздри его затрепетали. - Давай ближе, еще ближе. Они ведь в строю? - Да. Но ты откуда знаешь? - Нюхом чую. О мои герои! Мои красавцы! - Он весь подался вперед, словно и вправду мог видеть. - Когда-то я их рисовал. А кто нарисует теперь? - Сейчас они зашагают. Не вздрогни от неожиданности, когда грянет оркестр. - Эге! Можно подумать, что я какой-нибудь новобранец. Меня пугает только тишина. Давай ближе, Торп!.. еще ближе! Бог мой, я отдал бы все, только б увидеть их хоть на минутку!.. хоть на полминутки! Он слышал, как военная жизнь кипела совсем рядом, слышал, как хрустнули ремни на плечах барабанщика, когда он оторвал от земли огромный барабан. - Он уже занес скрещенные палки над головой, - прошептал Торпенхау. - Знаю. Я знаю! Кому и знать это, как не мне? Тс-с! Палки опустились, барабан загрохотал, и гвардейцы зашагали под гром оркестра. Дик чувствовал на лице дуновение воздуха, который всколыхнула поступь множества людей, слышал, как они печатают шаг, как скрипят на ремнях подсумки. Барабан размеренно грохотал в такт музыке. Мотив напоминал веселые куплеты, звучавшие как бодрый марш, под который лучше всего шагать в строю: Мне надо, чтоб был он здоров и силен, Чтоб был огромен, как слон, И чтоб приходил по субботам домой Трезвый как стеклышко он; Чтоб крепко умел он меня любить И крепко умел целовать; Чтоб мог обоих он нас прокормить, Вот тогда не решусь я ему отказать. - Что с тобой? - спросил Торпенхау, когда гвардейцы ушли и Дик понурил голову. - Ничего. Просто тоскливо стало на душе - вот и все. Торп, отведи меня домой. Ну зачем ты меня сюда привел? Глава XII Погребли его трое, он был их четвертый друг, Земля набилась ему и в глаза, и в рот; А их путь лежал на восток, на север, на юг, - Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждет. Вспоминали трое о том, как четвертый пал, - Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждет. "Мог бы с нами он быть и поныне, - каждый из них толковал, - А солнце все светит, и ветер, крепчая, нам в лица бьет". "Баллада" Нильгау разгневался на Торпенхау. Дику было приказано лечь в постель - слепые всегда вынуждены подчиняться зрячим, - но, едва возвратившись из Парка, Дик не уставал проклинать Торпенхау за то, что он жив, и род людской за то, что все живы и могут видеть, а сам он мертв, как мертвы слепцы, которые только в тягость ближним. Торпенхау помянул некую миссис Гаммидж, и рассвирепевший Дик ушел к себе в мастерскую, где снова принялся перебирать три нераспечатанных письма от Мейзи. Нильгау, грузный, неодолимый и воинственный, остался у Торпенхау. Рядом сидел Беркут, Боевой Орел Могучий, а между ними была расстелена большая карта, утыканная булавками с черными и белыми головками. - Насчет Балкан я ошибся, - сказал Нильгау, - но теперь уж ошибки быть не может. В Южном Судане нам придется все повторить сызнова. Публике это, само собой, безразлично, но правительству отнюдь нет, оно сохраняет спокойствие и занято приготовлениями. Вы сами это знаете не хуже моего. - Помню, как нас кляли, когда наши войска были отозваны от Омдурмана. Рано или поздно мы должны за это поплатиться. Но я никак не могу поехать, - сказал Торпенхау, указывая на отворенную дверь: ночь была нестерпимо жаркая. - Неужто вы способны меня осудить? Беркут, покуривая трубку, промурлыкал, как откормленный кот: - Никто и не подумает тебя осуждать. Ты на редкость великодушен и все прочее, но каждый - в том числе и ты, Торп, - обязан выполнить свой долг, когда речь идет о деле. Я знаю, это может показаться жестоким, но Дик - погибший человек, песенка его спета, ему крышка, он gastados*, опустошен, кончен, безнадежен. Кое-какие деньги у него есть. С голоду он не умрет, и ты не должен из-за него сворачивать с пути. Подумай о своей славе. ______________ * Выдохшийся (искаж. исп.). - Слава Дика была впятеро громче моей и вашей, вместе взятых. - Только потому, что он подписывался без разбора под всеми своими работами. А теперь баста. Ты должен быть готов к походу. Можешь назначить любые ставки, ведь из нас троих ты самый талантливый. - Перестаньте меня искушать. Покамест я остаюсь здесь и буду присматривать за Диком. Конечно, он опасен, как медведь, в которого всадили пулю, но, думается, ему приятно знать, что я с ним рядом. Нильгау отпустил нелестное замечание по адресу слабодушных болванов, которые из жалости к подобным же болванам губят свою будущность. Торпенхау вскипел, не в силах сдержать гнева. Забота о Дике, требовавшая постоянного напряжения, лишила его выдержки. - Возможен еще и третий путь, - задумчиво произнес Беркут. - Поразмысли над этим и воздержись от глупостей. Дик обладает - или, верней, обладал - крепким здоровьем, привлекательной внешностью и бойким нравом. - Эге! - сказал Нильгау, не забывший того, что случилось в Каире. - Кажется, я начинаю понимать... Торп, мне очень жаль. Торпенхау кивнул в знак прощения. - Но вам было жаль гораздо больше, когда он отбил у вас красотку... Валяйте дальше, Беркут. - В пустыне, глядя, как люди гибнут, я часто думал, что ежели б весть об этом мгновенно облетела свет и можно было бы примчаться, как на крыльях, у смертного одра каждого из обреченных оказалась бы женщина. - И пришлось бы услышать чертову пропасть самых неожиданных исповедей. Нет уж, спасибо, пускай лучше все остается как есть, - возразил Нильгау. - Нет уж, давайте всерьез поразмыслим, нужен ли сейчас Дику тот неумелый уход, который Торп может ему предоставить... Сам-то ты как полагаешь, Торп? - Ясное дело, нет. Но как же быть? - Выкладывай все начистоту перед Советом. Ведь мы же друзья Дика. А ты ему особенно близок. - Но самое главное я подслушал, когда он был в беспамятстве. - Тем больше у нас оснований этому верить. Я знал, что мы доберемся до истинного смысла. Кто же она? И тогда Торпенхау поведал обо всем в коротких и ясных словах, как подобает военному корреспонденту, который владеет искусством сжатого изложения. Его выслушали молча. - Мыслимо ли, чтоб мужчина после стольких лет вновь возвратился к своей глупой детской влюбленности! - сказал Беркут. - Мыслимо ли такое, скажите на милость? - Я излагаю только факты. Теперь он не говорит об этом ни слова, но когда думает, что я не смотрю на него, без конца перебирает те три письма, которые она ему прислала. Как же мне быть? - Надо поговорить с ним, - сказал Нильгау. - Ну да! И написать ей - а я, прошу заметить, не знаю даже ее фамилии, - да умолять, чтоб она приехала и опекала его из жалости. Вы, Нильгау, когда-то сказали Дику, что вам его жаль. Помните, что за этим последовало? Так вот, ступайте к нему сами, уговорите во всем признаться и воззвать к этой самой Мейзи, кто бы она ни была. Я совершенно убежден, что он всерьез посягнет на вашу жизнь: ведь с тех пор, как он ослеп, физических сил у него изрядно прибыло. - Ясно как день, что у Торпенхау только один выход, - сказал Беркут. - Пускай едет в Витри-на-Марне, это по линии Безьер - Ланды, туда от Тургаса проложена одноколейная ветка. В семидесятом пруссаки раздолбали этот городок снарядами, потому что на холме, в тысяче восьмистах ярдах от местной церкви высился тополь. Там сейчас расквартирован кавалерийский эскадрон - во всяком случае, должен быть расквартирован. А где мастерская, о которой упоминал Торп, сказать не могу. Пускай сам разыскивает. Маршрут я указал. Торп правдиво объяснит этой девице, как обстоят дела, и она поспешит к Дику, "ничто, кроме ее проклятого упрямства, не могло вынудить их расстаться". - Их совместный доход составит четыреста двадцать фунтов годовых. Дик никогда не путал счет, даже в бреду. Торп, у тебя нет ни малейшего повода отказаться от поездки, - сказал Нильгау. Вид у Торпенхау был крайне растерянный. - Но ведь это бессмысленно и невозможно. Не стану же я тащить ее сюда за волосы. - Наша работа - та самая, которую так щедро оплачивают, - в том и заключается, чтоб делать бессмысленное и невозможное - обычно безо всякой причины, лишь бы только угодить публике. А тут есть причина, и очень важная. Все прочее - вздор. До возвращения Торпенхау мы с Нильгау переберемся сюда. В самое ближайшее время город наводнят оголтелые корреспонденты, и здесь будет их штаб-квартира. Вот и еще причина спровадить Торпенхау. Поистине провидение помогает тому, кто помогает ближнему, и притом... - Беркут, который говорил уверенно и плавно, вдруг сбился на торопливый шепот: - Не можем же мы допустить, чтоб Дик висел у тебя на шее, когда начнут драться. Это единственная возможность получить свободу, и Дик сам будет тебе благодарен. - Будет - но от этого не легче! Конечно, я могу съездить и попытаться что-то сделать. Мне трудно себе представить, чтоб разумная женщина отказалась от Дика. - Вот и внуши это его девице. Я своими глазами видел, как ты уломал злобную махдистскую ведьму и она щедрой рукой отсыпала тебе фиников. А то, что предстоит теперь, в десять раз легче. Так вот, к завтрашнему вечеру чтоб духу твоего не было, поскольку мы с Нильгау уже завладеем помещением. Приказ отдан. Изволь выполнять. - Дик, - спросил Торпенхау на другое утро, - могу я как-нибудь тебе помочь? - Нет! Отстань. Сколько раз тебе напоминать, что я слепой? - Может, надо сходить, сбегать, раздобыть, принести чего-нибудь? - Нет. Убирайся к черту, хватит скрипеть тут сапожищами. - Бедный малый! - пробормотал Торпенхау. - Видно, в последнее время я засел у него в печенках. Нужно, чтоб он слышал подле себя легкие женские шаги. - И продолжал громко: - Что ж, превосходно. Ежели ты такой самостоятельный, я уеду дней на пять. Простись же со мной. О тебе позаботится домоправитель, а мои комнаты займет Беркут. Дик сразу помрачнел. - Но ты вернешься хотя бы через неделю? Я знаю, что стал вспыльчив, но без тебя мне никак не обойтись. - Разве? Вскоре ты будешь вынужден без меня обходиться и порадуешься избавлению. Дик ощупью вернулся в кресло, недоумевая, что могут значить эти слова. Он вовсе не желал, чтоб за ним присматривал домоправитель, но и нежные заботы Торпенхау были ему в тягость. Он сам не знал, чего хочет. Тьма, его окружавшая, не рассеивалась, а нераспечатанные письма Мейзи вконец обветшали и истрепались, потому что он не выпускал их из рук. Он уже никогда в жизни не прочитает их своими глазами; но Мейзи могла бы написать еще, и это принесло бы новое утешение. Нильгау сделал ему подарок - комок мягкого ярого воска для лепки. Он решил чем-нибудь занять Дика. Несколько минут Дик ощупывал и мял воск пальцами. - Ну на что это похоже, в конце-то концов? - сказал он удрученно. - Возьмите назад. Вероятно, то обостренное осязание, которое дано слепым, я обрету в лучшем случае лет через пять - десять. Кстати, вы не знаете, куда это уехал Торп? Нильгау ответил, что не знает. - Но мы поживем у него, покуда он не вернется. Может, тебе нужна наша помощь? - Сделайте милость, оставьте меня. Только не сочтите это неблагодарностью: просто мне лучше, когда я один. Нильгау тихонько фыркнул, а Дик вновь предался унылым раздумьям и сетованиям на свою судьбу. Он давно уже забыл о своих работах, сделанных в прошлом, и само желание работать его покинуло. Он испытывал к себе бесконечную жалость и находил в своей тихой скорби единственное утешение. Но телом и душой он стремился к Мейзи - только к Мейзи, которая одна могла бы его понять. Правда, разумом он сознавал, что Мейзи, поглощенная собственной работой, останется к нему безразличной. Жизненный опыт подсказывал, что женщины бросают того, кто остался без денег, и когда человек упал, другие топчут его немилосердно. - Но все же, - возразил Дик самому себе, - она по крайней мере могла бы использовать меня, как я когда-то использовал Бина, - хоть для этих этюдов. Мне ведь не нужно ничего, только бы снова быть с ней рядом, пускай бы даже я при этом знал, что за ней волочится кто-то другой. Бр-р! Я жалок, как побитый пес. На лестнице чей-то голос затянул веселую песенку: Когда мы решим уехать, уехать, уехать в дальнюю даль, Возопят кредиторы, возропщут, заплачут навзрыд, Пронюхав о том, что покинем мы в будущий вторник свой дом И из Англии в Индию плаванье нам предстоит. Потом послышались тяжелые, уверенные шаги, дверь Торпенхау со стуком распахнулась, там яростно спорили, и кто-то заорал во все горло: - Во, взирайти, мои молодчики, мио раздобыло фляго нуово патенто фирмо, высоко сорто - каково? Само через себя сразу открыто, когда надо. Дик вскочил. Он сразу узнал знакомый голос. "Это Кассаветти вернулся с континента. Теперь я знаю, что побудило Торпа уехать. Где-то уже дерутся, а я... я никому не нужен!" Нильгау тщетно требовал тишины. - Это он ради меня старается, - сказал Дик с горечью. - Птички собираются улетать и не хотят, чтоб я об этом проведал. Я слышу голоса Мортена из Сэзерленда и Маккея. Там у них целое сборище, добрая половина лондонских военных корреспондентов, а я... я никому не нужен. Спотыкаясь, он побрел через лестничную площадку и ввалился в квартиру Торпенхау. Сразу же он понял, что там полным-полно людей. - Где дерутся? - спросил он. - Неужто наконец на Балканах? Тогда почему никто мне об этом не сказал? - Мы полагали, что тебе это не интересно, - ответил Нильгау в замешательстве. - А воевать будут в Судане, дело известное. - Вот счастливцы! Позвольте, я посижу здесь и послушаю ваши разговоры. Валяйте без стеснения, я не стану вас смущать, как череп на пиру... Кассаветти, ты где? Я слышу, ты насилуешь английский язык по-прежнему. Дика усадили в кресло. Он услышал, как зашелестели военные карты, и разговор возобновился, пленяя его воображение. Все говорили разом, толкуя о цензуре, о железнодорожных линиях, о перевозочных средствах, о снабжении питье