И сейчас, когда он трет ими лоб и свой красный носик, ему
кажется, что это вообще не его руки. Такое ощущение, что кожа сползла и
обнажились нервные окончания. Даже мозоли куда-то исчезли. Смешно. Кто бы
мог подумать, что человек может испытывать такую любовь к своим мозолям?
Хотя это, наверное, как привычка ходить в шипованных сапогах, -- стоит раз
надеть их и потом, вне зависимости от того, сколько лет ты их уже не носишь,
тебе все равно будет казаться, что без них земля под ногами скользкая и
ходить по ней неудобно, даже если всю оставшуюся жизнь ты проходишь в
полуботинках.
Покончив с растиранием лица, Флойд закрывает глаза и некоторое время
пребывает в полной неподвижности. Глаза у него устали. И спина у него
устала. К черту, да он весь дьявольски устал. Но дело стоило того. Он
чувствует, что произвел хорошее впечатление на клерка, а главное, он сам
удовлетворен полученной информацией. Она безоговорочно доказывает, что
Стамперы поставляли лес "Ваконда Пасифик". Так что не было ничего
удивительного, что вся их месячная забастовка не произвела на администрацию
фирмы никакого впечатления. С таким же успехом они могли продолжать хоть до
посинения и не получить ничего. Пока Стампер и подобные ему будут продолжать
работать! Все было даже хуже, чем он предполагал. Он думал, что Джером нанял
Стампера и заключил с ним контракт на покупку леса, чтобы каким-то образом
возместить убытки, которые он понес за время забастовки. У него возникли эти
подозрения сразу, как только он увидел, как рьяно работают Стамперы. И
естественно, ему не понравилось, что они работают, когда весь город бастует.
Поэтому он и написал Джонатану Дрэгеру, а тот уже занялся расследованием. И,
Боже милосердный, чем же кончилось это расследование: выяснилось, что еще в
августе Стамперы подписали контракт с "Ваконда Пасифик" и с тех пор втайне
ото всех валили лес и складывали бревна. А стало быть, эти сволочи за рекой
не просто работали, пока весь город тащил на своем горбу всю тяжесть
забастовки, но еще и зарабатывали в два, а то и в три раза больше, чем
обычно!
Вздрогнув, он открыл глаза, сложил небрежно разбросанные документы и
запихал их в папку. "Это пригодится", -- произнес Флойд, кивая худому
служащему, который все это время сидел напротив и нервно барабанил пальцами
по столу. Казалось, ему не хотелось, чтобы Флойд уходил.
-- Я слышал, вы учились вместе с Хэнком Стампером, -- произнес он
голосом, который показался Флойду слишком приторным.
-- Вы ошибаетесь, -- холодно ответил Флойд, не удостаивая его взглядом,
потом взял банку с пивом и отхлебнул из нее.
Он чувствовал, что собеседник не спускает с него глаз. Он догадывался,
что этот маленький узкоплечий стукач отмечает про себя даже малейшие
изменения в выражении его лица, чтобы потом в по дробностях передать все
мистеру Дрэгеру; это можно было понять сразу, ознакомившись с подготовленной
им информацией о Стамперах. В ней бы ло учтено все, до последней мелочи. Его
донос Дрэгеру, вероятнее всего, будет таким же скрупулезным. Флойду была
противна лицемерная улыбка клерка, и он с большим удовольствием размозжи; бы
его трепещущие пальцы кулаком. Он вообще не понимал, как такой человек мог
иметь отношение к их тред-юниону. И Флойд поклялся себе, что, как только ему
удастся связаться с руководством, он сделает все, чтобы этого гада
подколодного не стало в их организации. Но если вы хотите научиться влиять
на начальство, сначала нужно приобрести влияние в низах. Поэтому, придав
своему лицу бесстрастное выражение и выпрямив позвоночник Флойд попросту
отпил еще пива.
-- По крайней мере, мне говорили имение так, -- продолжил клерк.
Его льстивый голос заставил Ивенрайта приподнять тяжелые веки и
попытаться прикинуть степей! успешности своей поездки. Он лично приехал и;
Ваконды, чтобы получить эту информацию. И теперь, перед разговором с
Дрэгером, ему захотелось проверить себя. Он потратил чуть ли не час, чтобы
отыскать дом этого стукача в запутанной сети улиц Портленда. До этого он был
в городе всего лишь раз, да и то в таком раздраженном состоянии, что в
памяти у него остался лишь красный туман. Это было, когда Флойда не взяли на
Всеамериканские игры, и товарищи по команде скинулись ему на автобусный
билет, чтобы он не расстраивался. "Конечно, тебя должны были включить,
Флойд. Ты же лучший защитник. Тебя просто обманули".
Этот обман и вызванная им снисходительная забота товарищей -- все
всплыло у него в памяти при виде огней Портленда, и алая дымка вновь
застлала ему взор. Из-за нее-то он и проплутал, теряя время и вчитываясь в
указатели. В результате у него не хватило времени даже на ужин. А несвежее
пиво только жгло внутренности. Глаза болели так, словно под веки был насыпан
песок, и ему приходилось прилагать особые усилия, чтобы выдавать свое
постыдное медленное чтение за педантичную скрупулезность. От того, что он
втягивал живот и старался не сутулиться, болела спина. Но теперь, глядя на
своего собеседника, он чувствовал, что все было не зря. Он был уверен, что
произвел благоприятное впечатление в качестве районного координатора
Ваконды. Что он не только понравился, но и слегка припугнул этого хлыща.
Флойд не спеша поставил банку на стол и вытер руку о брюки.
-- Нет, -- произнес он, -- это не так, это не совсем так. --
Когда-нибудь именно таким тоном он будет отвечать на пресс-конференциях. --
Нет, я учился во Флоренсе -- это город в десяти милях к югу от Ваконды. И
только потом переехал в Ваконду. А то, что вы говорите... -- он умолк и
задумчиво потер лоб, словно вспоминая, -- это мы оба были защитниками в
своих... командах. На протяжении всех четырех лет мы регулярно встречались.
Даже на Всеамериканских играх.
Это было немного рискованно, но вряд ли этот хлыщ был настолько знаком
со спортивной жизнью, чтобы знать, что две команды из одного города не могли
принимать участие во Всеамериканских играх. Флойд поспешно бросил взгляд на
часы и поднялся: "Ну, мне пора". Профсоюзный стукач встал со своей табуретки
и протянул руку. И Ивенрайт, который когда-то бегал за пятьдесят ярдов по
пересеченной местности, чтобы перед приездом профсоюзных властей отмыть свою
лапу в ручье, теперь посмотрел на ручку своего коллеги так, словно у того
между пальцев ползали вши. "Вы хорошо поработали", -- промолвил он и вышел
вон. На улице он тут же расстегнул верхнюю пуговицу брюк, испытывая полное
удовлетворение: отлично это у него получилось, так славненько оставить этого
коротышку стоять с протянутой рукой. Да и вообще он все провел на высшем
уровне. Надо, чтоб тебя уважали, надо, чтоб они понимали, что ты не хуже их,
не меньше их. Даже больше!
Но, подняв руку, чтобы протереть глаза перед тем, как залезть в машину,
Флойд почувствовал, что она совсем онемела и стала чужой. Онемела еще
сильнее, чем раньше. И пальцы не его. Он принялся нервно искать ключи,
зацепил цепочку и извлек их на божий свет. Дженни обыскивает полки в поисках
Святого Христофора. Потом, так и не найдя его, решает выпить, усаживается и
смотрит в окно, затянутое паутиной. Прищурившись, она разглядывает небо.
Полная луна отчаянно борется с бегущими облаками, Дженни вздыхает. А в
салуне дребезжит музыкальный автомат. Кто-то бросает в него деся-тицентовик,
и Хэнк Сноу начинает голосить:
Жми на полный газ, мистер инженер,
Поезд мчится вскачь, словно конь в карьер,
Давай валяй...
Старик дровосек посасывает свой портвейн в пыльном полумраке и с
грустью смотрит вокруг. Почтальон в Нью-Хейвене пересекает ярко-зеленый
газон, держа почтовую открытку в руках. Старый дом, словно крохотная блестка
под раскинувшимся шатром утреннего неба, словно камушек, спрятавшийся под
раковиной улитки, раскрывает свои двери, чтобы выпустить две фигуры в полном
обмундировании лесорубов.
-- Для инвалида он создает вокруг себя слишком много суеты, -- качая
головой, произносит Хэнк.
-- Для инвалида? Для того чтобы превратить его в инвалида, надо как
минимум отрезать ему обе ноги! -- смеется Джо Бен, которого приводит в
восторг стойкость и выдержка старика, проявленные за завтраком. -- Нет,
Генри не из тех, кого больная рука может вывести из равновесия. Ну,
поранился! Ну и что из этого?!
-- У тебя большое будущее в качестве комика на ТВ, -- вяло откликается
Хэнк. -- Но знаешь, Джо-би? Я действительно не ожидал, что после его ухода у
нас в деле образуется такая дыра. Проклятье, но похоже на то, что нам
придется кого-нибудь искать на его место. Хотя ума не приложу кого.
-- Правда? -- переспрашивает Джо.
-- Правда, -- отвечает Хэнк.
-- Так-таки и не знаешь?
Хэнк чувствует, что Джо подкалывает его, но не оборачивается и прямиком
направляется к причалу.
-- Я сказал Вив, чтобы она собрала всех и чтобы все были вовремя. Надо
их поставить в известность. Хотя я все равно не знаю никого, кто бы еще не
работал на нас.
-- Не знаешь? -- снова переспрашивает Джо. С самого начала Джо знал, к
чему они придут, и теперь ему доставляло удовольствие подкалывать Хэнка,
который все ходил вокруг да около. -- Правда, тебе абсолютно никто не
приходит в голову? Да, парень?
Хэнк продолжает делать вид, что не замечает насмешек.
-- Наверно, придется связаться с кем-нибудь из голытьбы, -- наконец
роняет он, словно сюжет исчерпан. -- Но все это еще надо обдумать.
-- Да, конечно. Особенно учитывая, сколько потребуется времени, чтобы
договориться с этим конкретным кем-то, -- добавляет Джо совершенно невинным
голосом и пританцовывая спешит к пристани, помахивая своей каскеткой,
поблескивающей в утреннем свете.
В "Пеньке" музыкальный автомат продолжает сотрясать всю округу:
И я даю,
Слышишь, я пою.
Флойд заводит машину и пытается выбраться из Портленда. Почтальон
поднимается по лестнице. Дрэгер находит мотель и, качая головой под слегка
подрагивающими лампами дневного освещения, вежливо отказывается от
предложения управляющего принести ему что-нибудь выпить.
-- В свое время я тоже занимался лесом, -- замечает управляющий, узнав,
что делает Дрэгер.
-- Прошу прощения, но спиртного не надо, -- снова повторяет Дрэгер. --
У меня завтра собрание, к которому надо подготовиться. Тысяча
благодарностей. Приятно было познакомиться. Спокойной ночи.
Миновав неоновую вывеску "Телевизор, бассейн, электроодеяло бесплатно",
он запускает руки в карманы и принимается в них копаться. Как и Флойд, он
устал. Утром он встречался с владельцами фирмы "Лес Ваконда Пасифик" в
Сакраменто и сразу оттуда пустился в путь. Он планировал провести несколько
дней в Красном Утесе за переговорами с посредническим комитетом из
Сьюзанвилля, а потом, если ему ничего не удастся добиться, отправиться
дальше на север, взглянуть на эту забастовку в Ваконде. А тут какой-то
мотельщик -- бывший фермер -- бывший лесоруб -- желает угостить его. Боже
мой!
Наконец он находит то, что искал, -- маленькую записную книжку с
вставленной в нее авторучкой. Он вынимает ее из внутреннего кармана пиджака
и, перелистав страницы, записывает при красном неоновом освещении: "Люди
всегда пытаются насильно угостить выпивкой тех, кого считают выше себя,
надеясь таким образом уничтожить существующую дистанцию".
Привычка к записям появилась у него еще в годы учебы -- именно
благодаря этому он учился в колледже на "отлично". Он перечитывает
записанное предложение и удовлетворенно улыбается. Он уже много лет собирает
подобные афоризмы, надеясь со временем выпустить собственную книгу эссе. Но
даже если этой мечте и не суждено осуществиться, эти крохотные перлы очень
помогали ему в работе, эти уроки, которые он ежедневно брал у жизни.
И если день экзамена наступит, он будет готов...
После завтрака старый дом снова затихает. Дети еще не проснулись.
Старому Генри, обессиленному, но удовлетворенному, удается преодолеть
лестницу, и он снова ложится. Собаки поели и тоже уснули. Через заднюю дверь
Вив выбрасывает кофейную гущу на клумбу с рододендронами, а солнце уже
золотит верхушки елей на склонах холмов...
Почтальон опускает открытку в почтовый ящик. Флойд Ивенрайт наконец
находит дорогу из города и теперь принимается за поиски бара. В мотеле
Дрэгер сидит на постели и рассматривает шелушащуюся кожу между третьим и
четвертым пальцами на правой ноге -- грибок: не успел выехать из Калифорнии
-- и уже. Индеанка Дженни, устроившись у единственного окна своей лачуги,
посасывает бурбон и нюхает табак, испытывая все больший интерес к
перемещению освещаемых луной облаков. Могучими воинственными колоннами они
движутся с моря. Прищурившись, она грузно наклоняется вперед, пытаясь
различить в них полузабытые лица, узкие и красивые, -- блистательная
белоснежная армия, растянувшаяся до самых горизонтов ее памяти. "Дьявол
побери, сколько их было!" -- вспоминает она с тоскливой гордостью и опускает
щепотку табака в стакан с теплым виски, чтобы отчетливее рассмотреть
продвижение этой армады. Кто же из этих туманных бойцов был самым высоким? А
самым красивым? самым необузданным? самым быстрым? Кого из них она любила
больше всех? Конечно, всех, они все до единого были прекрасны, и она была
готова приплатить любому из них два доллара, только бы он оказался сейчас у
нее в доме... ну ради смеха. Так который же? Кто же ей нравился больше всех?
...И она снова расставляет старые-старые сети этого дурашливого
состязания.
Тем временем Джонатан Бэйли Дрэгер, уютно устроившись под
электроодеялом и глядя на экран бесплатного телевизора, берет с ночного
столика свою записную книжку и добавляет последнюю на сегодня запись: "А
женщины в таких случаях заменяют выпивку дешевой настойкой своей
сексуальности".
Флойд Ивенрайт раздраженно выскакивает из машины и направляется к
дверям придорожного бара на окраине Портленда -- его бесит все. А старый
дровосек все еще сидит в "Пеньке", прислушиваясь к беседе о тяжелых временах
и неурядицах. В то время как Хэнк Сноу продолжает настаивать:
Кочегар, подбрось угля, Пусть горит вокруг земля, Это еду я.
На Востоке же не успевает почтальон бросить открытку в ящик, как
раздается оглушительный взрыв, который, словно пробку, отшвыривает его
обратно на середину газона.
-- А-а-а-а! Что?!
Земля взлетает вверх, осыпается и снова укладывается волнами
изумрудного моря. Почтальон теряет сознание -- время останавливается. Потом
мало-помалу издалека начинает наплывать какой-то звон, заполняя пролом,
образовавшийся в его сознании. Он инстинктивно встает на четвереньки,
наблюдая, как из его расквашенного носа каплями вытекает время. И до тех
пор, пока рядом не раздается хруст стекла под ногами, он так и стоит, не
видя ничего, за исключением крови, капающей из носа, и осколков вылетевших
окон. Но вот он окончательно приходит в себя и поднимается на ноги с
округлившимися от ярости глазами.
-- В чем дело? Какого дьявола! -- Он покачивается и на случай
повторного взрыва прижимает к боку свою сумку. -- Что здесь происходит? Ты!
-- Из оседающего дыма возникает высокий молодой человек с лицом, покрытым
сажей и крупинками табака, словно оспой. Почтальон взирает, как это
подгоревшее видение поворачивает голову и облизывает почерневшие губы и
опаленную бородку. Лицо пришельца, сначала не выражающее ничего, кроме
ошеломления, постепенно восстанавливает свое обычное выражение
претенциозного высокомерия; это неестественное выражение самонадеянности и
надменности еще больше подчеркивается грязью и сажей и производит
впечатление карикатуры, почти маски презрения. Он фальшив до мозга костей, и
может, оттого что он сам осознает это, эффект многократно усиливается.
Почтальон снова пробует протестовать: -- ...Что это ты думаешь, ты тут
вытворяешь, ты... -- Но язвительность, с которой за ним наблюдает виновник
происшествия, настолько выводит его из себя, что гнев уступает место полному
остолбенению. Так они стоят, глядя друг на друга, еще несколько минут, пока
у этой мимической маски не опускаются веки с опаленными ресницами, -- словно
ему хватило лицезрения гнева государственного служащего, -- и он не сообщает
с тем же высокомерием:
-- Я думаю... я пытался покончить с собой, прошу прощения; боюсь, я
выбрал не слишком удачный способ. Так что, если вы меня извините, я
попытаюсь еще раз.
И величественно -- насмешка над самим собой лишь острее выявляет его
презрение к окружающим -- молодой человек направляется к дымящемуся дому.
Почтальон в полном недоумении смотрит ему вслед, понимая еще меньше, чем
прежде, когда он стоял на четвереньках. Ветер перебирает вырванную траву, и
она поблескивает на солнце...
Музыкальный автомат пульсирует и булькает. Армия облаков скрылась из
виду. Дрэгеру снится сон о маркированной действительности. Тедди сквозь
протертый стакан наблюдает за испуганными лицами собравшихся. Ивенрайт
толкает дверь и входит в бар "Успех и Аристократическая Кухня", намереваясь
пропустить стаканчик-другой, чтобы избавиться от паралича, сковавшего его
конечности, пока он сидел на этом чертовом стуле с прямой спинкой и читал
этот чертов преподробнейший отчет, составленный маленькой профсоюзной
гнидой, -- очень тяжело общаться с этими городскими хлыщами, читать всю эту
документацию, вспоминать всех этих благочестивых людей, стоявших у истоков
лейбористских игр, но, похоже, всему этому надо учиться, если хочешь
участвовать... Но как бы там ни было, надо выпить, встряхнуться,
расслабиться за парочкой-другой пива, чтобы доказать этим ослам, что Флойд
Ивенрайт, бывший игрок второй лиги и белый воротничок из засранного
городишки Флоренс, не хуже других, в каком бы растреклятом городе они там ни
родились! "Бармен! -- Он с силой опускает оба кулака на стойку. -- Неси
сюда!"
Ведь и себе надо доказать, что эти потные руки могут сжиматься в такие
же кулаки, как когда-то.
В дом на собрание начинают съезжаться родственники, и Хэнк смывается,
чтобы освежиться перед очередным раундом. Облака над домом Дженни
вытягиваются в величественную линию от моря до самой луны, и ее обзор
многочисленных мужчин прошлого внезапно прерывается видением Генри Стампера:
руки в карманах брезентовых штанов, зеленые глаза с насмешкой смотрят с
лица, которое он носил тридцать лет тому назад, -- "Негодяй!" -- упрямые,
насмешливые глаза, с презрением глядящие на товары, которые разложены в ее
лавке на ракушечнике. Она снова видит, как он ей подмигивает, слышит его
смешок и незабываемый шепот: "Знаешь, что я думаю?" И вот из полдюжины
мужчин, стоявших перед ее дверью тридцать лет тому назад, ее обсидианбвые
глаза останавливаются на мужественном лице Генри Стампера, и из всего
невнятного хора голосов она слышит только его:
-- Я думаю, кто сможет совладать с индеанкой, тот справится и с
медведицей...
-- Что-что? -- медленно переспрашивает она.
Генри, не ожидавший, что его услышат, не утруждает себя поисками более
тактичного выражения и повторяет уже с бравадой:
-- Справится с медведицей...
-- Негодяй! -- кричит она; его скрытый комплимент ее силе и отваге
воспринимается Дженни как оскорбление и ее народа, и ее пола. -- Ты,
негодяй! Убирайся вон отсюда! Есть еще индейцы, с которыми тебе не удастся
совладать. Меня тебе не зало-мать, пока... пока... -- Она напрягает всю свою
генетическую память, набирает в легкие воздуха и, откинув назад плечи,
выкрикивает: -- Пока не истекут все луны Великой Луны и не нахлынут все воды
Великого Прилива.
Она видит, как он неуверенно пожимает плечами и, все такой же
зеленоглазый и прекрасный, исчезает за глинистый горизонт ее памяти: "Да и
кому ты нужен, старый осел?" -- но сердце ее все еще возбужденно колотится,
а в голове свербит мысль: "Так сколько же точно должно пройти лун и
приливов?"
А Ли, найдя свои очки, стирает сажу с единственного оставшегося стекла
и изучает свое обгоревшее лицо и бороду в запачканном зубной пастой зеркале
в ванной, задаваясь двумя вопросами, один из которых всплывает из далекого
туманного детства: "Каково это проснуться мертвым?", второй имеет отношение
к более близким событиям: "Мне показалось, кто-то опустил открытку...
Интересно, от кого бы на этом свете я мог получить открытку?"
Отражение в зеркале не может дать ему ответа ни на тот, ни на другой
вопрос, оно лишь смотрит голодными глазами; впрочем, его это мало беспокоит.
Ли наливает в стакан воды и открывает ящик с медикаментами, битком набитый
всевозможными лекарствами, -- химикалии, словно билеты на любой маршрут,
куда душе угодно. Но он еще не решил, в каком направлении отправиться:
прежде всего надо каким-то образом прийти в себя после этого взрыва, но, с
другой стороны, он чувствует, что надо торопиться, особенно если он
собирается отбыть до прихода уже побывавшего здесь госслужащего с
каким-нибудь тупоголовым легавым, который начнет задавать кучу идиотских
вопросов. Типа: "С чего бы это тебе захотелось проснуться мертвым?" Так в
каком же направлении: вверх или вниз? Он останавливается на компромиссе и,
приняв два фенобарбитурата и два декседрина, поспешно принимается уничтожать
остатки своей бороды.
Покончив с бритьем, он решает уехать из города. Единственное, на что он
абсолютно сейчас не способен, это сцены с полицией, владельцем дома и
почтовыми служащими -- бог знает, кто еще захочет в этом поучаствовать.
Встречаться со своим приятелем по квартире он тоже решительно не хочет, так
как диссертация того словно конфетти разлеталась по всем трем комнатам
коттеджа. Ну и что из этого? Он давно уже понял, что пытаться пересдать
экзамены -- это лишь бессмысленная трата времени и своего, и преподавателей;
он уже несколько месяцев не открывал учебники, и единственной книгой,
которую он брал в руки, было собрание старых комиксов, хранившееся у него в
тумбочке. Так почему бы и нет? Почему бы не взять машину... не переехать
снова к Малышу Джимми... единственное, что... в последний раз, после того
как прошлым летом Джимми уехал от мамы, он стал таким смешным... будто...
хотя, может, это одни выдумки. Или предположения. В любом случае, пока гром
не грянул, как говорится... лучше будет, наверное...
Отражение вымытого и выбритого лица в зеркале потрясает его. Из обоих
глаз струились слезы. Похоже, он плакал. Странно, он не испытывал ни горя,
ни сожаления -- ни одного из тех чувств, которые обычно вызывают слезы, и
тем не менее он плакал. Он одновременно испытывал отвращение к себе и страх
-- это красное чужое лицо с разбитыми очками, бессмысленным взглядом и
потоки слез как из водопроводного крана.
Развернувшись, он выскочил из ванной -- повсюду были раскиданы книги и
бумаги. Он принялся обыскивать комнаты, пока не наткнулся на свои темные
очки, валявшиеся на столе среди гор грязной посуды. Он поспешно протер их
салфеткой и водрузил на нос вместо разбитых.
Затем вернулся в ванную, чтобы еще раз взглянуть на себя. Очки
действительно существенно улучшили его вид -- в зеленовато-морской дымке он
уже не выглядел так отвратительно.
Он улыбнулся и, приняв позу небрежно-развязного самодовольства, откинул
голову назад. Беззаботный взгляд. Он опустил глаза. Теперь у него был вид
бездомного путешественника, бродяги. В рот он вставил сигарету. Еще один
мазок к образу человека, в любой момент готового сняться с места...
Наконец, удовлетворенный, он вышел из ванной и принялся собирать вещи.
Он взял только одежду и несколько книг, побросал их в сумку своего
приятеля, а в карманы распихал попавшиеся под руку клочки бумаги и случайные
записи.
Потом он снова вернулся в ванную и аккуратно наполовину опустошил все
наличествующие бутылочки с таблетками. Высыпав все это в старую пачку из-под
"Мальборо", он свернул ее и запихал в карман брюк, уже лежавших в сумке.
Бутылочки он засунул в изношенную туфлю, заткнул ее грязным потным носком и
зашвырнул под кровать Питерса.
Он начал было застегивать портативную машинку, но тут на него накатила
новая волна спешки, и он бросил ее лежать на столе вверх тормашками.
-- Адреса! -- Он начал перерывать ящики своего стола, пока не наткнулся
на маленькую записную книжку в кожаном переплете, но, перелистав ее, вырвал
лишь одну страницу, бросив остальное на пол.
И наконец, держа сумку двумя руками и тяжело дыша, он остановился,
огляделся -- "о'кей>> --
и бросился к машине. Сумку он затолкал на заднее сиденье, запрыгнул
внутрь и захлопнул дверцу. Звук удара резанул слух. "Закройте окна". Щиток
был раскален, как жаровня.
Он дважды попытался развернуться задом, плюнул, нажал на газ, пересек
газон и выехал на улицу. Однако поворачивать на нее не стал. В
нерешительности он, не заглушая мотор, остановил машину и уставился на
ровное и чистое полотно мостовой. "Ну давай же, парень..." От хлопка дверцы
в ушах у него звенело ничуть не меньше, чем от взрыва. Он выжал весь газ,
словно понуждая машину самостоятельно решить, куда поворачивать -- налево
или направо. "Ну, парень, давай, давай, давай... серьезно". Ручка стала
горячей, как кочерга, в ушах звенело... Наконец, прижав ладонь к лицу, чтобы
как-то прекратить этот звон, -- мне показалось, что кто-то игриво схватил
меня за колено, в горле захрипело, словно скрипучая волынка, -- он понял,
что снова плачет, всхлипывая, взвизгивая и задыхаясь... и тогда: "Ну, если
ты не в состоянии серьезно смотреть на вещи, веди себя хотя бы разумно; кто,
в конце концов, в этом несчастном мире?.." -- и тут он вспоминает об
открытке, оставленной на крыльце.
(...Облака быстро несутся над землей. Бармен приносит пиво. Булькает
музыкальный автомат. Хэнк в доме повышает голос, чтобы преодолеть молчаливое
сопротивление: "...черт побери, мы здесь собрались не для того, чтобы
решить, будут нас любить в городе или нет, если мы продадимся "Ваконда
Пасифик"... а для того, чтобы понять, где нам взять еще одни рабочие руки.
-- Он делает паузу и оглядывает собравшихся. -- Так... есть у кого-нибудь
какие-нибудь предложения? Может, кто-нибудь готов взять на себя
дополнительные обязательства?" Наступает гробовое молчание. Джо Бен
закидывает в рот пригоршню семечек и поднимает руку. "Что касается меня, то
я решительно отказываюсь работать больше, чем сейчас, -- произносит он жуя,
потом наклоняется и сплевывает в ладонь шелуху, -- но у меня есть небольшое
предложение...")
Открытка лежала на нижней ступени -- трехпенсовая открытка, исписанная
толстым черным карандашом, -- но одна строчка в этом послании была особенно
жирной и черной.
"Наверное, ты уже вырос, Малыш".
Сначала я даже не поверил своим глазам; но рука, вцепившаяся мне в
колено, и волынки, хрипящие в груди, продолжали свое дело, пока я
непроизвольно не разразился безрадостным хохотом, нахлынувшим на меня так же
неожиданно, как до того слезы -- "Из дома... о Боже мой, открытка от моих!"
-- и только тут я окончательно осознал ее реальность.
Я вернулся к скучающей машине, чтобы внимательно прочесть, пытаясь
сдержать накатывающие спазмы хохота, которые не давали разобрать буквы.
Внизу стояла подпись: "Дядя Джо Бен", но я бы догадался и без нее -- этот
вихляющий почерк ученика начальной школы мог принадлежать только ему.
"Конечно. Почерк дяди Джо. Никаких сомнений". Но мое внимание привлекала
строчка, добавленная с краю и выведенная более тяжелой и уверенной рукой, и
когда я прочел ее, в сердце моем зазвучал другой голос, не Джо Бена, а брата
Хэнка.
"Леланд. Старик Генри здорово разбился -- дело нуждается в рабочих
руках, -- нам нужен какой-нибудь Стампер, чтобы не связываться с профсоюзом,
-- было бы хорошо, если бы ты смог..." И уже другим почерком дописано
ручкой: "Наверно, ты уже вырос" -- и т. д. И в конце, уже после вызывающе
огромной подписи, все буквы которой заглавные, -- "С чего это большой брат
пишет свое имя заглавными буквами?.." -- неуклюжая попытка искренности:
"P. S. Ты еще не знаком с моей женой Вивиан, Малыш. Теперь у тебя есть
что-то вроде сестры".
Эта последняя строчка разрушала все впечатление. Мысль о женитьбе брата
показалась мне такой смешной, что теперь я уже искренне рассмеялся,
почувствовав, что достаточно силен, чтобы презирать его. "Ба!" --
высокомерно воскликнул я, отбрасывая открытку на заднее сиденье, -- призрак
прошлого скалился мне в лицо из-под каскетки лесоруба. "Я знаю, что ты, ты
-- всего лишь плод несварения моего желудка. Это кислая капуста забродила у
меня в холодильнике. Или недоварившаяся картошка вчера вечером. Вздор! От
тебя несет подливкой, а не могилой!"
Но так же, как и диккенсовский персонаж, призрак моего старшего брата с
невероятным грохотом распрямился, потрясая лесорубными цепями, и,
провозгласив страшным голосом: "Ты уже вырос!" -- вытолкнул меня в поток
машин. Теперь я уже хохотал не без причины: какова ирония судьбы, чтобы это
неожиданное послание пришло именно сейчас! -- давно я так не смеялся.
"Ничего себе! Звать меня на помощь, как будто мне больше делать нечего, как
бегать помогать им валить деревья!"
Но теперь я знал, куда я отправляюсь.
К полудню я загнал свой "фольксваген", получив за него на пятьсот
долларов меньше, чем он стоил на самом деле, а через час уже волок сумку
Питерса и бумажный мешок, набитый всякой ерундой из отдела галантереи, к
автобусной станции. Я отправлялся в путешествие, которое, согласно билету,
должно было занять у меня целых три дня.
До отхода автобуса еще оставалось время, и после пятнадцатиминутной
борьбы с собственной совестью я решился подойти к телефону и позвонить
Питерсу. Когда я сообщил ему, что жду на станции автобус, чтобы ехать домой,
он сначала не понял.
-- Автобус? А что случилось с машиной? Послушай, оставайся на месте --
я сейчас заканчиваю семинар и заеду за тобой.
-- Я очень признателен тебе за твое предложение, но сомневаюсь, что ты
готов потратить на меня три дня; то есть даже шесть дней -- туда и
обратно...
-- Шесть дней, туда и обратно? Ли, черт побери, что случилось? Где ты?
-- Минуточку...
-- Ты действительно на автобусной станции, без дураков?
-- Минуточку... -- Я приоткрыл дверь будки и выставил трубку на улицу,
заполненную шумом моторов прибывающих и отправляющихся автобусов. -- Ну что?
-- прокричал я в трубку. Голова была легкой и странно кружилась; смесь
барбитурата и амфетамина действовала опьяняюще, и одновременно меня трясло
как в лихорадке -- перед глазами все плыло. -- И когда я говорю "дом",
Питере, дружище, -- я снова закрыл дверь будки и сел на поставленную на попа
сумку, -- я не имею в виду нашу академическую помойку, на которой мы прожили
последние восемь месяцев и которая в данный момент проветривается, как ты
увидишь, когда доберешься до нее, но я имею в виду настоящий дом! Западное
побережье! Орегон!
Он помолчал, а потом с подозрением спросил:
-- Зачем?
-- Искать свои корни, -- весело ответил я, стараясь рассеять его
подозрения. -- Раздуть огонь на старом пепелище, питаться откормленными
бычками.
-- Ли, что случилось? -- терпеливо и уже без всяких подозрений спросил
Питере. -- Ты сошел с ума? То есть, я хочу спросить, в чем дело?
-- Ну, во-первых, я сбрил бороду...
-- Ли! Прекрати нести чушь... -- Несмотря на мои попытки обратить все в
шутку, он начинал сердиться, -- а это было то, чего я больше всего хотел
избежать. -- Ответь мне на один вопрос -- зачем?!
Это была не та реакция, на которую я надеялся. Далеко не та.
Меня огорчило и выбило из колеи то, что он так взвился, когда я был так
спокоен. В тот момент меня очень удивила столь несвойственная ему
требовательность (только позднее я понял, каким неестественным голосом я с
ним разговаривал), и я счел просто возмутительным такое бессовестное
попрание негласных правил наших взаимоотношений. А таковые у нас были. Мы
пришли к соглашению, что в любой паре должна быть создана взаимно
совместимая система, в пределах которой и поддерживаются отношения, в
противном случае они разрушаются, как Вавилонская башня. Жена должна
исполнять роль жены -- верной или неверной -- и не менять свое амплуа, пока
рядом с ней муж. В отношениях со своим любовником она может играть совсем
другую роль, но дома, в ситуации Муж-Жена, она должна оставаться в рамках
своей роли. В противном случае мы будем блуждать в потемках, не умея
отличить своих от чужих. И за восемь месяцев нашей совместной жизни, а также
за всю многолетнюю дружбу между мной и этим домашним негром со впалыми
щеками установились четкие границы, в пределах которых мы уютно общались: он
играл роль спокойного, медлительного и благоразумного дядюшки Римуса, а я --
интеллектуального денди. И в этих рамках, скрываясь за нашими притворными
масками, мы могли безбоязненно пускаться в откровения и в наших разговорах
делиться самыми сокровенными чувствами, ничуть не опасаясь нежелательных
последствий. Лично я предпочитал, чтобы, невзирая на новые обстоятельства,
все так и оставалось, и потому предпринял еще одну попытку.
-- Сады одарят меня яблоками; воздух благоухает теплой мятой и ежевикой
-- да что говорить, я слышу зов родины. Кроме того, у меня там остался
должок.
-- О Боже!.. -- Он попытался возражать, но я, не обращая внимания,
продолжил -- теперь меня уже было не остановить:
-- Нет, послушай: я получил открытку. Позволь, я воссоздам для тебя всю
картину, конечно немного в сжатом виде, так как скоро начнется посадка на
мой автобус. Нет, слушай, получилась действительно восхитительная по
законченности виньетка: я возвращаюсь после прогулки по берегу -- до Моны и
обратно; к ней я не заходил -- там была ее чертова сестрица; ну, в общем, я
прихожу после прогулки, которая всегда для меня означала своего рода "быть
или не быть", и, решительно откашлявшись, наконец принимаю решение "оказать
сопротивление и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними".
-- Хорошо, Ли, продолжай. Но что ты...
-- Ты слушай. Выслушай меня. -- Я нервно затягиваюсь сигаретой. -- Твои
реплики только нарушают размер.
Поблизости раздается механический дребезжащий звук. Какой-то пухлый Том
Сойер включил рядом с моей плексигласовой будкой игральный автомат -- в
истерическом подсчете астрономических цифр, выскакивая со скоростью
автоматной очереди, замигали лампочки. Я увеличил обороты.
-- Я вошел в наш аккуратнейший бардак. Дело было около полудня, чуть
раньше. В квартире холод, так как ты снова оставил открытой эту чертову
дверь в гараж...
-- Черт возьми, если бы я не впустил немного прохладного воздуха, ты бы
вообще никогда не вылез из кровати. Так какое ты принял решение? Что это
значит -- ты принял решение?
-- Тесс. Слушай внимательно. Я закрываю дверь и запираю ее на замок.
Мокрым кухонным полотенцем затыкаю щель под дверью. Проверяю все окна,
затаенно и не спеша двигаюсь по плану. Затем отворачиваю все краны у газовых
обогревателей -- нет, подожди, ты слушай, -- включаю все горелки на этой
жуткой засаленной плите, которую ты оставил... вспоминаю, что в водогрее
остался огонь... возвращаюсь, набожно склоняюсь к окошечку, чтобы задуть его
(пламя символично горит из трех форсунок, образуя огненный крест. Моя
невозмутимость заслуживает аплодисментов: я задержал дыхание. "Есть Божий
замысел в картине... та-та-та нашего конца"). Затем, удовлетворенный
сделанным, я снимаю ботинки, -- обрати внимание: джентльмен до последней
минуты, -- залезаю в постель и жду наступления благословенного сна. "Какие
сны в том смертном сне приснятся?" Потом. Я решаю закурить -- даже безумный
датский принц не отказал бы себе в последней сигарете, я имею в виду, если
бы этот трусливый слюнтяй обладал моим мужеством и имел сигареты. И именно в
этот момент -- заметь, как точно выбрано время! -- в маленьком окошечке, ну
знаешь, над щелью для почты, появляется призрачная рука и роняет свое
послание, зовущее меня домой... И в тот самый миг, когда открытка планирует
на пол, я щелкаю зажигалкой, и все стекла в доме разлетаются вдребезги.
Я помолчал. Питере не издал ни звука, пока я затягивался еще раз.
-- Вот так. Как всегда -- очередное фиаско. Но на этот раз с довольно
удачным исходом, тебе не кажется? Я ничуть не пострадал. Разве что немного
обгорел -- ни бороды, ни бровей, -- но невелика потеря. Да, часы
остановились; хотя, дай-ка посмотреть, ну вот, снова идут. Бедный почтальон,
правда, пересчитал все ступени и угодил в куст гортензий. Боюсь, когда ты
вернешься домой, его труп уже объедят чайки, но ты сможешь его опознать по
почтовой сумке и форменной фуражке. Ну все, тут рядом с моей будкой ревет
совершенно озверевший автомат, так что я тебя все равно не слышу. Ты просто
выслушай меня до конца. Несколько минут я пребывал в довольно неприятном
состоянии, пытаясь понять, почему я не умер, потом встал и подошел к двери.
А, да! Я вспомнил: первое, что пришло мне в голову после взрыва, -- "Ну и
дунул же ты, Леланд!" -- мило, не правда ли? Я поднял открытку и с
возрастающим недоумением принялся расшифровывать карандашные каракули. Что?
Открытка из дома? Зовут вернуться и помочь? Как своевременно, учитывая, что
последние три месяца я прожил на иждивении своего трудолюбивого соседа... И
тогда, слышишь, я услышал тот самый голос. "БЕРЕГИСЬ!" -- прогудел он со
зверской безапелляционностью нахлынувшей паники. "БЕРЕГИСЬ! СЕКИ СЗАДИ!" Я
говорил тебе об этом голосе. Мой старый добрый приятель, старейший из всего
моего ментального директората, справедливый судья всех моих душевных
раздоров -- его легко отличить от остальных членов правления -- помнишь? --
по громкому и непререкаемому голосу. "Берегись! -- орет он. -- Секи сзади!"
Я резко оборачиваюсь, и -- ничего. Еще раз -- пусто, еще, все скорее и
скорее -- голова начинает кружиться, в глазах мелькают черные точки, но все
безрезультатно. А знаешь почему, Питере? Потому что, как бы быстро ты ни
поворачивался, тебе никогда не удастся отразить нападение сзади.
Я замолчал и прикрыл глаза. Будка ходила ходуном. Я закрыл рукой
микрофон трубки и глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. До меня донеслись
неразборчивые указания, изрыгаемые громкоговорителем, и дребезжащий вой
игрального автомата. Но как только Питере снова начал: "Ли, почему ты не
дождался меня?.." -- меня понесло дальше:
-- Так вот, завершив эту короткую ритуальную пляску... я остановился у
нашей покореженной двери с этой ужасной открыткой, которая скакала у меня в
руках, совершенно позабыв о том, что я собирался смыться, пока почтальон не
поднял панику. Кстати, легавых не было, зато, пока я брился, приехал
представитель газовой компании и перекрыл газ. Без всяких объяснений; так
что мне не удалось узнать -- случайное ли это совпадение, и они вырубили его
просто в связи с тем, что мы не оплатили последний счет, или коммунальные
услуги включают наказание холодным консервированным супом и промозглыми
ночами всех и каждого, пользующихся их продукцией для недостойных целей. Как
бы то ни было, я стоял, держа своими бедными обжаренными пальцами этот
клочок бумаги с карандашными каракулями, и в голове у меня стоял грохот
децибелов на десять больше, чем произвел взрыв. Я обратил свой взор внутрь и
понял, до чего унизительно так переживать из-за какой-то открытки. Я
поражался самому себе. Потому что... черт, я был уверен, что нахожусь уже
вне досягаемости для своего прошлого, что нас разделяет бетонная стена; я
был убежден, что мы с доктором Мейнардом преуспели в дезактивации моего
прошлого, что мы секунда за секундой разминировали каждое его мгновение; я
думал, мы опустошили это коварное устройство и оно уже не в силах нанести
мне вред. И, видишь ли, поскольку я считал себя свободным от своего
прошлог