е потрясло гораздо больше, чем старика. Еще много времени спустя я пытался разузнать подробности. И когда мы плыли в лодке, я чуть было не попросил Ли рассказать об обстоятельствах ее смерти и о том, что ее толкнуло на это; но я решил не делать этого по той же самой причине, по которой не стал спрашивать, что заставило его бросить веселую студенческую жизнь в Йеле и вернуться к нам помогать с лесом. Я просто молчал. Я прикинул, что и так уже сказал достаточно и что в свое время он сам все расскажет. Мы добираемся до причала, я привязываю лодку и, заглушив мотор, прикрываю его брезентом. Сначала у меня мелькает мысль попросить Ли вырубить мотор -- вдруг это поможет ему встряхнуться, но потом мне приходит в голову не делать этого. Так я и колеблюсь от одного к другому -- то ли делать, то ли нет, как будет лучше. Потому что единственное, в чем я убеждаюсь все больше и больше, -- Малыш действительно напряжен до предела. Он замолкает и оглядывается. Глаза у него становятся как будто стеклянными. И молчание, протянувшееся между нами, начинает походить на колючую проволоку. Но, несмотря на это, я чувствую себя прекрасно. Он вернулся; черт побери, он вернулся. Я откашливаюсь и сплевываю в воду, глядя на солнце, которое, как огромная пыльная красная роза, склоняется к заливу. Осенью, когда на полях жгут жнивье, оно всегда приобретает такой пыльный, подернутый дымкой оттенок, а перистые облака, огибающие мыс, словно золотарники, гнущиеся на ветру. Это всегда очень красиво. -- Эй, взгляни, -- говорю я, указывая на закат. Он медленно поворачивается, моргая глазами, словно в несказанном удивлении. -- Что? -- Вон. Смотри. Где солнце. -- Что там? -- БЕРЕГИСЬ! -- Где? Я начинаю объяснять ему, но чувствую, что он не понимает, он просто не видит этого. Он не различает цвета, как дальтоник. С ним действительно что-то не в порядке. И тогда я говорю: -- Ничего, ничего. Просто из воды выпрыгнул лосось. Ты не успел его заметить. -- Да, правда? -- Ли отводит взгляд от брата, но предельно внимателен к каждому его движению: вот сейчас БЕРЕГИСЬ! Я продолжаю повторять себе, что надо пойти пожать ему руку, сказать, как я рад, что он приехал, но знаю, что я на это не способен. Как не способен на то, чтобы поцеловать старика в щетинистую щеку и сказать, что я страшно переживаю из-за того, что его так покалечило. Точно так же, как старик никогда не сможет похлопать меня по плечу и сказать, как я здорово работаю за двоих с тех пор, как он загнулся. Просто это не в нашем стиле. И так мы стоим с Малышом, искоса глядя друг на друга, пока до нашей своры гончих не доходит, что перед домом топчутся люди, и, подпрыгивая, псы несутся узнать, не сгодится ли на что нам их помощь. Они скалятся, ползают на брюхах, мотают своими бессмысленными хвостами, скулят, воют и лают, демонстрируя все, на что способны. -- Господи Иисусе, ты только посмотри на них. Они у меня дождутся, что я потоплю всю их вонючую свору. Жуть. Парочка гончих цепляется за мою голую ногу, пока я пытаюсь натянуть штаны: при виде меня они выражают такое несказанное счастье, что, похоже, готовы обглодать мою конечность до кости. Мне приходится отмахиваться от них штанами. "Назад, сукины дети! Провалитесь вы к дьяволу! Если вам не терпится на кого-нибудь прыгать, прыгайте на Леланда Стэнфорда, он хотя бы в штанах. Ступайте поприветствуйте его, давайте!" Ли протягивает к ним руку. Но смотри, БЕРЕГИСЬ... И впервые за всю свою безмозглую жизнь один из этих дураков прислушивается к тому, что ему говорят. Старый, глухой, полуслепой кобель с рыжими подпалинами и чесоточными струпьями на боках хромает к Ли и принимается лизать ему руку. Ли замирает... Яркие мазки красок в звенящем воздухе оттеняют фигуры Ли и его сводного брата: синее небо, белые облака и этот яркий рыжий мазок. Ли смотрит. Где это он?.. И когда Малыш кладет свой пиджак и садится на корточки, то можно подумать, что эту проклятую собаку никто никогда в жизни не чесал за ухом -- так она реагирует. Я надеваю штаны, беру свитер и жду, когда Ли будет готов. Он встает, и пес, вскочив, кладет ему на грудь обе лапы. Я хочу отогнать его, но Ли говорит: -- Нет, подожди минутку... -- Подожди, подожди, пожалуйста... Хэнк... это Зуек? Это старый Зуек? Подожди, он же был стариком, когда я еще был маленьким... Неужели он до сих пор?.. -- Господи, конечно же это старый Зуек, Ли. Как это ты узнал его? Неужели ему действительно уже столько лет? Господи, ну конечно, если ты его помнишь. Черт возьми, ты погляди, он, кажется, вспомнил тебя! Ли улыбается мне и прижимает к себе собачью морду. "Зуек? Привет, Зуек, привет... -- Он повторяет это снова и снова. -- ...Привет, старый Зуек, привет..." -- повторяет он. Синее и белое, желтое и красное, там, где бриз колышет флажок. За дымкой люпина мерцают деревья. На фоне гор, опираясь на причал, возвышается огромный и молчаливый старый дом. Что это за дом? Я стою, глядя на Малыша и старую гончую, и качаю головой. "Мальчик и его собака, -- произношу я. -- Ну разве это не клево?! Ты только посмотри на старого разбойника; я уверен, он узнал тебя, Малыш. Посмотри на него. Видишь, он счастлив, что ты вернулся". Я снова качаю головой, беру ботинки и иду по настилу к дому, оставив Ли, ошеломленного встречей, которую ему устроила старая глухая гончая. По дороге я решаю сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Малышу прийти в себя, надо как-то встряхнуть его, пока он окончательно не скис. Бедный Малыш. Залился слезами, как несчастная девчонка. Надо его встряхнуть. Но не сейчас. Попозже. Пусть пока побудет один. Поэтому я решительно и дипломатично ухожу в дом. (К тому же я не хочу оказаться поблизости, если вдруг мой братишка, умевший складывать двузначные цифры уже в шестилетнем возрасте и закончивший колледж, вдруг вспомнит, что старому Зуйку было десять или одиннадцать лет, когда он уезжал отсюда. А с тех пор прошло двенадцать лет. Для собаки это немалый срок. Может, я и не кончал колледжей, но точно знаю, что иногда лучше не разбираться в арифметике.) "Что это за земля? -- продолжал спрашивать себя Ли. -- И что я делаю здесь? " Налетевший ветерок покрывает рябью перевернутый мир, мягко покачивающийся на речной глади, и дробит облака, небо и горы на яркую мозаику. Ветерок замирает. Мозаика разглаживается, и вновь перевернутый мир мягко пульсирует в набегающих на причал волнах. Ли отрывает взгляд от отражений в реке, в последний раз похлопывает пса по костистой седой голове, поднимается и смотрит вслед брату. Хэнк идет босиком к дому, перекинув свитер через веснушчатое плечо. Ли восхищенно смотрит, как играют мышцы на его узкой белой спине, на широкий размах рук и изгиб шеи. Неужели для простой ходьбы нужна вся эта игра мышц, или Хэнк просто демонстрирует свои мужские достоинства? Каждое движение полно неприкрытой агрессии даже по отношению к воздуху, сквозь который движется Хэнк. "Он не просто дышит, -- думает Ли, прислушиваясь, как Хэнк сопит сломанным носом, -- он поглощает кислород. Он не просто идет -- он пожирает расстояние своими прожорливыми шагами. Открытая агрессия, вот что это такое", -- заключает он. И все же он не может не отметить, как радуется все тело Хэнка -- как наслаждаются его плечи размахом рук, с каким удовольствием его ноги вбирают тепло досок. Эти люди... неужели я один из них"? Мостки, шедшие вдоль причала, были так продырявлены шипованными ботинками, так исхлестаны дождями и иссушены солнцем, что приобрели вид роскошного плотного серебристо-серого ковра, вытканного из тонкой пряжи. Они прогибались от каждого шага и шлепали по воде. Опоры, вдоль которых причал поднимался или опускался в зависимости от высоты воды в реке, от долголетнего трения отполировались и были сплошь покрыты волосатыми ракушками; в трех футах над водой рачки и мидии шипели и трескались на солнце, повествуя о бывших и грядущих приливах. Мостки заканчиваются подъемом, снабженным перилами с одной стороны. Он ведет к изгороди, окружающей двор; при высокой воде, когда причал всплывает, этот подъем сокращается до пологого склона, при отливе он обрывается вниз так круто, что время от времени в сырую погоду люди, влезающие на него без шипованной обуви, поскользнувшись, летят в реку, словно выдры. Хэнк бегом преодолевает этот подъем, и гончие, слыша гулкие звуки его шагов, гурьбой кидаются вслед за ним, воем свидетельствуя о своей верности: с их точки зрения, каждый, направляющийся к дому, направляется к их мискам, а обед можно ожидать в любое время. Ли остается стоять в одиночестве. Даже рыжий старик, скуля, бросается догонять своих собратьев, предпочтя возможную трапезу Ли. Он стоит еще мгновение, глядя, как старый пес с трудом одолевает подъем, потом берет пиджак с брезентовой крыши навеса для лодок и следует за ним. С нависших над водой проводов срывается зимородок и ныряет в реку, охотясь за своей тенью. Что это за создания? И где находится эта земля? В одном месте мостки причала были мокрыми от захлестнувшей их взрывной волны; здесь собаки оставили свои крапчатые следы, запутавшиеся в огромных отпечатках босых ног Хэнка. "Однако, если бы не пятка, -- вслух произносит Ли, рассматривая следы, -- все эти следы могли бы быть отнесены к одному виду". Голос звучит странно и плоско, а вовсе не насмешливо, как он надеялся. Чуть дальше он замечает еще одни следы -- еле видные, призрачные, поблекшие, уже почти совсем высохшие. Вероятно, следы женщины, которую он видел, подруги Хэнка. Он присматривается. Точно, как он и предполагал, -- босые следы Дикого Цветка братца Хэнка. Но, следуя за ними вверх, он замечает также, как удивительно узка ее стопа, как легок и изящен отпечаток в отличие от вмятин, оставленных лапами собак и Хэнка. Босая -- это верно, но что касается роста и веса -- об этом еще рано судить. Он преодолевает подъем и оглядывается. Рядом с известняковой печью сложена огромная пирамида поленьев, которые сияют на солнце, как слитки какого-то блестящего металла. Топор, воткнутый в пень, указывает на старый кирпично-красный амбар, одна стена которого увита листьями дикого винограда. Спереди, на огромной раздвижной двери, осевшей и соскочившей со своих полозьев, сушатся и дубятся шкуры енота, лисы и мускусной крысы. Кто их поймал и содрал с них шкуры? В нашем мире, сегодня? Кто это играет в "Следопыта" в лесах, полных радиоактивных осадков? А с краю, отдельно, в полном одиночестве, похожее скорее на неровно вырезанное оконце, чем на звериную шкуру, -- темное пятно медвежьего меха. Что это за племя, столь поглощенное собой, что грезит наяву? Он уставился в темную заводь меха, как в темное окно, пытаясь что-то различить за ним. Хэнк уже входил в дом... (Когда я вошел на кухню, Генри уже ел. Я говорю ему, что вернулся Малыш, и он, не вынимая кости, торчащей из жирного рта, как клык у кабана, поднимает глаза. -- Какой малыш? -- кричит он сквозь кость. -- Куда вернулся? Какой малыш? -- Твой сын вернулся домой, -- говорю я ему. -- Леланд Стэнфорд, огромный как жизнь. Господи, да можешь ты наконец оторваться от жратвы? -- Я говорю спокойно и деловито, потому что совершенно не хочу, чтобы он начал заводиться. Потом поворачиваюсь к Джо Бену: -- Джоби, где Вив? -- Наверно, наверху, пудрит нос. И она, и Джэн здесь... -- Постой! О чем это ты говорил, какой малыш, чей сын? -- Твой сын, черт побери, Леланд. -- Брехня! -- Он думает, что я опять вешаю ему лапшу на уши. -- Никто никуда не вернулся! -- Как хочешь. -- Я пожимаю плечами и делаю вид, что собираюсь сесть. -- Просто решил, что надо тебе сказать... -- Что! -- Он изо всех сил шмякает по столу своей вилкой. -- Я хочу знать, какого черта, что происходит у меня за спиной? Какого дьявола, я не потерплю... -- Генри, вынь изо рта кость и выслушай меня. Если ты хотя бы на минуту успокоишься, я постараюсь все тебе объяснить. Твой сын, Леланд, вернулся домой... -- Где он? Дайте-ка мне взглянуть на этого говнюка! -- Потише ты, черт бы тебя побрал! Об этом-то я и хотел поговорить с тобой, если ты заткнешься хоть на мгновение: я вовсе не хочу, чтобы ты перегрыз ему хребет, не разобравшись, что он тебе не свиная отбивная. А теперь послушай. Он будет здесь с минуты на минуту. И пока он не вошел, давай договоримся. Да сядь же ты. -- Я усаживаю его и сажусь сам. -- И ради всего святого, вынь ты эту кость изо рта. Слушай меня.) Ли механически поворачивает голову. В дальнем конце двора, как воинственные личинки, в земле роется выводок свиней. Еще дальше рощица низкорослых яблонь подставляет солнцу свои сморщенные яблочки. А еще дальше -- огромный зеленый занавес леса, сотканный из папоротника, ягод, сосен и елей, задник с лесным пейзажем, спущенный с небес до земли. Дешевая декорация для чего-нибудь вроде "Девушки с Золотого Запада". Интересно, какая публика еще станет смотреть такое? А какие актеры -- играть? Этот зеленый занавес был одной из границ детского мира Ли; другой границей была стальная поверхность реки. Две параллельные стены. Мать Ли сделала все возможное, чтобы они стали для него такой же осязаемой реальностью, как и для нее самой. Он никогда не должен, -- нараспев произносила она, -- заходить в тот лес, и уж ни в коем случае не приближаться к берегу. Он может считать эти горы и реку стенами, понял ли он? Да, мама. Точно? Да. Точно-точно? Да, горы и река -- это стены. Тогда хорошо; беги играй... но будь осторожен. А как же быть еще с двумя стенами? Для того чтобы ощущение камеры было полным, к южной стене леса и северной реки нужно было добавить еще восточную и западную границу. Например, мама, вверх по реке свалены такие скользкие и замшелые валуны, которые прекрасно подойдут для того, чтобы свернуть себе шею. Или ниже по течению, где ржавое чрево заброшенной лесопилки на каждом шагу угрожает заражением крови, а стада хищных кабанов готовы заживо сожрать человека... как насчет этого? Нет, только лес и река. У ее камеры было только две стены; для его камеры нужны были еще две. Она была приговорена к пожизненному заключению между двумя параллельными линиями. Или не совсем параллельными. Потому что однажды они пересеклись. Но кто же наколол дрова, вынес помои свиньям, вырастил эти яблони на искалеченной земле? И что за ненормальные оптические линзы позволяют видеть редкие звездочки триллиума на фоне серебристо-серой хвои и не видеть мухоморов, растущих тут же? Как можно смотреть на пыльное красное солнце над рекой и тут же не видеть стол, залитый запекшейся кровью, и бирку, все еще привязанную к большому пальцу ее ноги? "Посмотри на заход моими глазами!" (И черт бы все это побрал, потому что, когда мне наконец удается заставить старого дурака вынуть изо рта кость и усадить напротив себя, всего измазанного подливкой, я понимаю, что не знаю, что ему сказать. "Слушай, -- говорю я, -- дело в том... ну, Господи, Генри, хотя бы потому, что он проделал тяжелый долгий путь. Он сказал мне, что всю дорогу ехал на автобусе. Уже и этого достаточно, чтобы довести человека до посинения..." Продолжать боюсь из опасения, что старик вспылит и начнет задавать всякие вопросы, которые вертятся у меня в голове...) Через плечо Ли видит солнце, тонущее в гнойном мареве, и его пронзительные крики леденят ему душу. Передернув плечами, он решительно направляется по тропинке к дому и входит внутрь. К го бы ни занимался реконструкцией внешнего вида дома, было очевидно, что на этом он остановился; внутри дом выглядел запущенным и еще более неприглядным, чем в воспоминаниях Ли: ружья, вестерны в бумажных обложках, банки из-под пива, пепельницы, битком набитые апельсиновыми корками и бумажками из-под конфет; грязные запчасти от инвалидной коляски с удобством расположились на кофейных столиках... Бутылки из-под кока-колы, молочные бутылки, винные бутылки были так равномерно распределены по всей комнате, что казалось -- кто-то специально задался целью их единообразного распространения. "В оформлении интерьера заметно северо-западное влияние, -- заключил Ли, пытаясь улыбнуться, -- помоечные мотивы. Я считаю, что эта часть комнаты слишком перегружена; разбросайте здесь еще несколько бутылок..." Кто разбросал здесь этот хлам? Здесь почти ничего не изменилось: разве что углубилась темная дорожка, протоптанная тысячами грязных сапог, от входной двери по так и не достроенному полу к середине комнаты, где над огромной железной плитой, которая все еще чадила в том месте, где дымоход был плохо подогнан к трубе, на скрещивающихся и расходящихся бечевках, благоухая, висели желто-серые носки. Огромная дверь захлопнулась сама по себе, и Ли обнаружил, что в этой величественной закопченной комнате он один. Он да старая плита, уставившаяся на него своим блестящим стеклянным глазом и оглашавшая пространство стонами и вздохами, словно страдающий ожирением робот. Мокрые следы Хэнка вели к закрытой двери кухни, из-за которой до Ли доносилась приглушенная реакция на сообщение о его приезде. Он не мог разобрать слов, но чувствовал, что вскоре она обрушится на него, преодолев полоску света, шедшую поперек комнаты, от щели в дверях. Он умолял их не спешить. Ему нужно было время, совсем немного времени, чтобы сориентироваться на этой территории. Он стоял не шевелясь. БЕРЕГИСЬ. Может, они еще не услышали, что он вошел. Если он не будет шуметь, они не узнают, что он здесь. Теперь БЕРЕГИСЬ. Стараясь дышать как можно бесшумнее, он оглядывается, пытаясь хоть что-нибудь различить во мраке. Три крохотных оконца, застекленные многочисленными осколками, скрепленными между собой медной проволокой, пропускают слабый, мутно-кровавый свет. К тому же некоторые из них покрашены. Но и некрашеные настолько стары и стекло их такого плохого качества, что все освещение напоминает какое-то зеленовато-подводное царство. В общем, этот вялый свет не столько помогает, сколько мешает видеть. По комнате плавают облака дыма, и если бы не плита, что-либо различить было бы и вовсе невозможно -- лишь всполохи пламени за стеклянной дверцей удерживают все предметы в комнате на своих местах. Кто же здесь так традиционен, чтобы сохранять такую готику? Что за сборище привидений кормит эту прожорливую плиту и выдыхает эти пастельные испарения? Он бы предпочел, чтобы света было побольше, но не решался идти на цыпочках через всю комнату к лампе. Оставалось удовлетвориться пульсирующим и подмигивающим печным глазом. Свет мягко блуждал по комнате, дотрагиваясь то до одного, то до другого предмета... Вот пара пестро разодетых французских вельмож танцуют керамический менуэт; охотничий нож с рукояткой из оленьего рога сдирает обои со стены; целый батальон "Сборников для чтения" сомкнутыми рядами марширует по L-образной полке; дышат тени; длинноногие табуретки запутались в паутине полумрака... Где же живые обитатели этого мира? -- Послушай! -- Через кухонное окно я окидываю взглядом двор. -- Наверное, он уже в гостиной, -- шепчу я. -- Наверное, он уже вошел и стоит там. -- Один? -- невольно таким же шепотом отвечает Генри. Так шепчутся в библиотеках или борделях. -- Какого дьявола, что с ним стряслось? -- Ничего с ним не стряслось, я уже говорил тебе. Я просто сказал, что он немного не в своей тарелке. -- Тогда почему он не идет сюда, на кухню, если он там, если с ним все в порядке? Сел бы, перекусил. Клянусь, я не понимаю, что здесь происходит... -- Тесс, Генри, -- говорит Джо Бен. Все его дети сидят над своими тарелками, глаза, как и у Джэн, огромные, как доллары. -- Просто Хэнк считает, что мальчик устал с дороги. -- Знаю! Мне уже говорили об этом! -- Тесс! -- Что это вы цыкаете на меня!.. Господи, можно подумать, что мы от него прячемся. В конце концов, он мой сын. И я хочу знать, какого черта... -- Па, единственное, о чем я тебя прошу, дай ему несколько минут осмотреться, прежде чем ты накинешься на него со всеми своими вопросами. -- Какими вопросами? -- О Боже, обыкновенными. -- Ну что ж, ясно. И что ты считаешь, я буду у него спрашивать? О его матери? Кто ее сбросил или что-нибудь вроде этого? Я не такой законченный идиот, не знаю уж, что вы, сукины дети, обо мне думаете, прошу прощения, Джэн, но эти сукины дети, кажется, считают... -- О'кей, Генри, о'кей... -- Что за дела? Разве он мне не родной сын? Может, я и выгляжу как булыжник, но не совсем же я окаменел! -- Хорошо, Генри. Просто я не хотел... -- Ну, а раз ты говоришь "хорошо"... И он начинает подниматься. Я чувствую, что говорить с ним бессмысленно. Какое-то мгновение он стоит, поводя искалеченной рукой по пластмассовой поверхности стола, который всегда норовит зацепить его, так как ножки идут не перпендикулярно полу, а слегка изогнуты. Поэтому я прыгаю, чтобы вовремя поймать его, но он вытягивает руку и покачивает пальцем. И так он стоит, хорошо сохраняя равновесие, в натуральную величину, полный самоконтроль, никакого пота, медленно обводит всех нас взглядом, ерошит волосы на голове маленького Джона, явно напуганного всем происходящим, и произносит: -- Значит, так. Раз вы считаете, что все о'кей... Тогда, пожалуй, я пойду высунусь туда и скажу "привет" своему сыну. Может, я буду неправильно понят, но, думаю, на это я еще способен. -- Он разворачивается и покачиваясь направляется к двери. -- Думаю, уж по крайней мере, на это я способен.) Плита гудит и постанывает, нагло восседая на своих четырех кривых ножках. Задумчиво поднеся палец ко рту, перед ней стоит Ли и разглядывает коллекцию пустяков и мелочей, собранных за долгие годы жизни: сатиновые подушки с выставки в Сан-Франциско; документ в рамочке, удостоверяющий, что Генри Стампер является одним из учредителей общества "Мускулистых обезьян" округа Баконда; лук и пучок стрел; прибитые гвоздиками видовые открытки; веточка омелы, свисающая с потолка; резиновая утка, выпучившая глаза на валяющегося рядом в соблазнительной позе мишку; снимки довольных рыбаков с рыбами, достигающими им до бедер; снимки убитых медведей с принюхивающимися к ним собаками; фотографии кузин, племянников, племянниц -- каждая с датой. Кто делал эти снимки, выводил чернилами эти даты, кто купил этот ужасающий набор китайских тарелок? (Я выхожу и смотрю. Генри останавливается в дверях перед ступенькой. -- Если бы я только лучше слышал. -- Он наклоняется и смотрит вниз. -- Мальчик? -- зовет он. -- Ты там, в темноте? Я обхожу его и поворачиваю выключатель. Ли, вон он, стоит, прижав руку ко рту, словно не знает, идти навстречу или бежать прочь. -- Леланд! Мальчик мой! -- кричит старик и грузно движется к Ли. -- Ах ты, сукин ты сын! Черт, что ты говоришь? Положи туда. Боже милостивый, Хэнк, ты посмотри на него. Ну и жердина; мы его тут немножко подкормим -- надо же на эти кости насадить немного мяса. Да, Малышу приходится нелегко с рокочущим стариком, особенно когда тот протягивает ему для рукопожатия левую руку, -- Ли теряется, но потом тоже протягивает левую. Тем временем Генри меняет решение и принимается ощупывать его руки и плечи, словно покупая товар на базаре. Ли беспомощно стоит, не соображая, за какое место его схватят в следующий момент. И тут, глядя на них, я невольно начинаю смеяться. -- Нет, ты скажи, Хэнк, одна кожа да кости, кожа да кости. Надо будет его тут как следует откормить, чтобы он хоть на что-нибудь годился. Леланд, разрази тебя гром, как ты жил-поживал?) Неужели это он? Рука, вцепившаяся в плечо Ли, была жесткой, как дерево. "Я ничего, так себе*. Ли неловко поводит плечами и опускает голову, чтобы не видеть устрашающую внешность отца. Пятерня Генри продолжает скользить по его руке, пока не достигает кисти, и там, с медленной неумолимостью корня, сплетает свои пальцы с пальцами Ли, посылая вверх, к плечу, скачущие искорки боли. Ли поднимает глаза, чтобы воспротивиться этому, и понимает, что старик продолжает говорить с ним своим громким и непререкаемым голосом. Ли удается придать своей гримасе вид неловкой улыбки -- он знал, что Генри не умышленно причиняет ему боль своей железной хваткой. Может, это такая традиция -- крошить запястье. У каждого братства есть свой особый способ рукопожатия, почему бы не иметь его "Мускулистым обезьянам" Ваконды? Наверняка они тоже проводят жестокие инициации и общедоступные вечеринки. Так почему бы им не пользоваться особым стальным пожатием? И принадлежу ли я к этому обществу? Ли целиком поглощен обдумыванием этих вопросов, когда вдруг замечает, что Генри умолк и смотрит на него в ожидании ответа. "Да, жил помаленьку..." Как бишь я его называл? Загляни в эти зеленые глаза с такими ослепительно белыми белками. Папа?.. Вглядись в ландшафт этого лица, изрезанного орегонскими зимами и обожженного прибрежными ветрами. "Не слишком успешно... -- Генри продолжает дергать его за руку, и она болтается, как веревка, -- но как-то тянул". Или отец? И снова чувствует трепет крыльев у своей щеки, и все предметы в комнате начинают колебаться, как рисунки на раздувающейся кружевной занавеске. -- Ну и ладно! -- произносит старик, с невероятным облегчением. -- В наше время с этими кровососами-социалистами человек только так и может жить, больше ему надеяться не на что. Ну же! Садись, садись. Хэнк сказал мне, что ты сильно долго ехал. -- Да, немного утомился. -- Папа?.. Отец?.. "Это твой отец", -- продолжал убеждать его чей-то скептический голос. -- Да, так что, если ты не возражаешь, я бы предпочел, чтобы ты меня отпустил, -- добавляет он. Генри смеется: -- Неудивительно. Отвык, а? -- И он со значением подмигивает Ли, так и не выпуская его несчастную руку. В это время в поле видимости появляется Джо, а за его спиной -- жена и дети. -- А-а. Вот и мы. Джо Бен -- ты помнишь Джо Бена, Леланд? Своего дядю Бена, а, мальчик? Ну-ка, ну-ка, хотя... его порезали до твоего отъезда и твоей... -- Конечно, -- устремляется Джо на помощь Ли. -- Еще бы! У меня даже все зажило при Ли. По-моему, он был даже... нет, постойте-ка, я женился на Джэн в пятьдесят первом, к этому времени ты уже уехал, да? В сорок девятом -- пятидесятом? -- Да, что-то вроде этого. Честно говоря, я не помню. -- Значит, ты уехал до моей женитьбы. Значит, ты не знаком с моей женой! Джэн, пойди сюда. Это -- Ли. Немного обгорелый, но это точно он. А это Джэн. Правда, она прелесть, Леланд? Джо отпрыгивает в сторону, и из темного коридора, вытирая руки о передник, робко появляется Джэн. Безучастно остановившись рядом со своим кривоногим мужем, она спокойно ждет, когда он представит всех детей. -- Рада познакомиться, -- бормочет она, когда Джо заканчивает, и снова растворяется в коридоре, который поглощает ее, как ночь свои создания. -- Она немного нервничает в присутствии посторонних, -- гордо объясняет Джо Бен, словно сообщая о повадках призовой гончей. -- А вот наши отпрыски, а? -- Он пихает близнецов под ребра, они визжат и подпрыгивают. -- Эй, Хэнкус, а где твоя жена, раз уж мы показываем Леланду всех домочадцев? -- Откуда я знаю. -- Хэнк оглядывается. -- Вивиан! С тех пор как она ушла с берега, я ее не видел. Может, она увидела, что сюда идет старина Ли, и бросилась наутек. -- Она наверху, снимает джинсы, -- отваживается Джэн и тут же быстро добавляет: -- Переодевается в платье... переодевается. Мы с ней собираемся в церковь, послушать. -- Вив у нас хочет быть то, что называется "цивилизованной женщиной", Малыш, -- извиняющимся тоном говорит Хэнк. -- Женщин хлебом не корми, дай им поучаствовать в общественной жизни. Все-таки какое-никакое занятие. -- Ну так, сэр, если мы не будем садиться, -- переминается Генри, -- пойдем назад, к харчам. Начнем откармливать этого парня. -- И, покачиваясь, он направляется к кухне. -- Как ты насчет перекусить, Малыш? -- Что? Не знаю. -- Идите сюда! -- зовет Генри уже из кухни. -- Тащите его сюда, к столу. -- Ли механически направляется на звук голоса. -- А ну, козявки, брысь из-под ног. Джо, убери свою малышню из-под ног, пока они здесь все не разнесли! -- Дети заливисто смеются и разбегаются. Ли, мигая, смотрит на голую лампочку в кухне. -- Хэнк, знаешь, чего бы я хотел на самом деле?.. За спиной у него раздается шум -- это сопровождающие лица. -- Леланд! Как ты насчет свиных отбивных, а? Джэн, достань мальчику тарелку. -- Я бы хотел... -- "Что это за хрупкая известняковая статуя, исполняемая Лоном Чейни? Это мой отец? " -- Садись. Пиджак положи туда. Ах вы маленькие говнюки! -- Берегись, Малыш. Никогда не вставай между ним и столом, -- Хэнк! -- БЕРЕГИСЬ! --Я бы лучше... -- Сюда, мальчик. -- Схватив Ли за руку, Генри втаскивает его в залитую светом кухню: -- У нас тут есть немного жратвы, сейчас ты взбодришься. -- Корни дерева. -- Давай, парочку котлетин, тут вот картошка... -- Может, немного бобов? -- спрашивает Джэн. -- Спасибо, Джэн, я... -- Ты еще спрашиваешь! -- громыхает Генри, разворачиваясь на стуле к плите. -- Ты же не будешь возражать против фасоли, а, сынок? -- Нет, но я бы... -- А как насчет консервированных груш? -- Можно чуть-чуть... через некоторое время. Дело в том, что я валюсь с ног после этой дороги. Может, я бы немножко вздремнул, перед тем как... -- Черт побери! -- опять грохочет Генри, мелькая перед Ли в кухонном чаду. -- Мальчик валится с ног! Да что это мы в самом деле! Конечно. Возьми тарелку наверх, в свою комнату. -- Он поворачивается к буфету и наваливает на тарелку пригоршни печенья из кувшина, сделанного в виде Сайта-Клауса. -- Ну вот, ну вот. -- Мама, а можно нам тоже печенья? -- Сейчас, сейчас. -- Послушайте! Я знаю! -- внезапно подскакивает на своем стуле Джо Бен -- кухня битком набита людьми -- и начинает что-то выяснять, почему, мол, все стоят и никто не хочет сесть. Но тут бисквит, который он жует, попадает ему не в то горло, и Джо приходится умолкнуть. -- Мама! -- Сейчас, сейчас, милый. -- Малыш, ты уверен? Может, перекусишь сначала? -- Хэнк бесцеремонно колотит посеревшего, задыхающегося Джо Бена по спине. -- Наверху прохладно для еды... -- Хэнк, у меня нет сил жевать. Джо Бен проглатывает свой бисквит и каркает придушенным голосом: -- Сумки? Где его вещи? Я схожу за его вещами. -- Вперед! Я с тобой. -- Хэнк направляется к задней двери. -- И немножко фруктов. Джэн достает из холодильника два сморщенных яблока. -- Постой, Хэнк... -- Боже ж ты мой, Джэн! Ты разве не видишь, мальчик еле стоит. Ему нужно место, чтобы отдохнуть, а не эти сушеные какашки. Честное слово, Леланд, я не понимаю, как они только выносят своих засранцев. Но я тебе советую... -- Холодильник снова открывается. -- Где у нас груши, которые я собирал? -- Что, Малыш? -- У меня нет вещей, понимаешь, по крайней мере в лодке. -- Точно. Помню, я даже удивился, когда мы с тобой плыли. -- Водитель автобуса не мог... Генри выныривает из холодильника. -- Вот! Попробуй это! -- И рядом с печеньем водружается груша. -- Очень полезно после дол- того пути; я, например, с дороги очень люблю груши. -- БЕРЕГИСЬ! Все встают. -- Послушайте! -- Джо Бен щелкает пальцами. -- А постель-то ему есть где-нибудь? -- О Боже! -- Все опять начинают скакать... -- Ну-ка, вы! -- Генри хлопает дверцей холодильника. --• Правильно! -- Он высовывает голову в коридор, как будто у него там камердинер. --- Правильно. Вы понимаете, что ему нужна своя комната? Пожалуйста. Ради Бога, все вы... -- Папа, я уже решил какую. -- Мамочка, печенье... -- Я привезу его вещи! -- кричит где-то впереди Джо Бен. -- Он говорит, они на автобусной станции. -- Не забудь взять свою тарелку, Ли! -- Ты уверен, что тебе этого хватит, мальчик? Налей ему стакан молока, Джэн. -- Нет! Правда. Спасибо. -- Спасибо! -- Пошли, Малыш. -- Хэнк... -- А если еще чего захочешь -- крикни... -- Я... -- Ничего, Малыш... -- Я... -- Ничего. Пошли наверх. Ли даже не заметил, как Хэнк взял его за руку и повел по коридору -- еще один мазок в общей неразберихе... И это я? А это мои близкие? Эти люди? Эти безумные люди? ("Потом поговорим, сынок! -- кричит ему вслед старик. -- У нас с тобой еще будет время поговорить". Ли собирается ответить, но я его останавливаю: "Малыш, пошли наверх, иначе он никогда от тебя не отстанет". И я очень вовремя подтаскиваю Ли к лестнице, пока Генри снова не накинулся на него. Он поднимается передо мной, как сомнамбула или что-нибудь в этом роде. Когда мы добираемся до верха, мне не приходится показывать ему, куда идти. Он останавливается перед дверью своей бывшей комнаты и ждет, когда я ее открою, потом входит внутрь. Можно подумать, что он ее заранее забронировал, -- так уверенно он себя ведет. -- А ведь ты мог и ошибиться, -- улыбаюсь я ему. -- Ведь я мог иметь в виду другую комнату. Он оглядывается -- свежезастеленная кровать, чистые полотенца -- и отвечает мне тихо, не отводя взгляда от приготовленной для него комнаты: -- Ты тоже мог ошибиться, Хэнк, -- я мог и не приехать. -- Но улыбки на его лице нет; для него это серьезно. -- Ну это, Малыш, как Джо Бен всегда говорит своим ребятишкам: лучше перестраховаться, чем потом всю жизнь лечиться. -- Тогда я лягу, -- говорит он. -- Увидимся утром. -- Утром? Ты что, хочешь проспать всю жизнь? Сейчас же всего полшестого или шесть. -- Я хотел сказать -- позже. Увидимся позже. -- О'кей, Малыш. Спокойной ночи. -- Спокойной ночи. -- Он отступает, закрывает дверь, и я почти слышу, как бедняга облегченно вздыхает.) Еще мгновение Ли стоит не шевелясь в медицинской тишине комнаты, затем быстро подходит к кровати и ставит тарелку и стакан молока на столик. Потом садится на кровать, обхватив колени. Сквозь сморившую его усталость он смутно различает шаги, удаляющиеся по коридору. Точно какое-то огромное мифическое существо направляется готовить трапезу из опрометчивых путников. "Ма, Ми, Мо, Му", -- шепчет Ли и, сбросив кроссовки, закидывает ноги на кровать. Заложив руки за голову, заново узнавая и вспоминая, он рассматривает узор на дощатом потолке, образованный дырочками от выпавших сучков. "Что-то вроде психологической сказки. С новым поворотом сюжета. Мы встречаем героя в логове людоедов, но как он оказался здесь? Что его сюда привело? Может, он пришел сюда с мечом в руке, поклявшись сразить этих великанов, так долго грабивших страну? Или он принес свою плоть в жертву этим демонам? Эти люди... эта обстановка... как я из этого выберусь? Как, Господи?" Проваливаясь в сон, он слышит, как в соседней комнате, словно отвечая ему, кто-то поет, -- правда, смысл этого ответа он не успевает разобрать -- нежная, высокая и полногласная трель редкостной волшебной птицы: ...а когда проснешься, детка, дам тебе тогда конфетку и лошадок всех... Во сне лицо его разглаживается, черты смягчаются. Напев, как хладная влага, омывает его иссушенный мозг. ...серых в яблоках, гнедых, всех лошадок молодых, всех лошадок, всех. Эхо от ее голоса расходится кругами. На улице, сидя на проводах, ссорятся зимородки. В городе, в "Пеньке", народ недоумевает, что такое приключилось с Флойдом Ивенрайтом. Индеанка Дженни в своей лачуге пишет письмо издателям "Классических комиксов", интересуясь, почему бы им не выпустить иллюстрированную "Тибетскую книгу мертвых". В горах, на Южной развилке, старый лесоруб влезает на скалу и кричит только для того, чтобы эхо возвратило ему звук человеческого голоса. Бони Стоукс поднимается после ужина из-за стола и решает прошвырнуться до магазина, чтобы пересчитать консервные банки. Хэнк, оставив Ли, идет к лестнице, но оборачивается на звук голоса Вив и, вернувшись, тихонько стучит в ее дверь. -- Родная, ты готова? Ты хотела быть там в семь. Дверь открывается, и, застегивая белую куртку, выходит Вив. -- Кого это я слышала там? -- Это Малыш, родная. Это он. Он все-таки приехал... Как тебе это нравится? -- Твой брат? Давай я поздороваюсь... -- Она делает движение к комнате Ли, но Хэнк останавливает ее за руку. -- Не сейчас, -- шепотом говорит он. -- Он в довольно-таки плачевном состоянии. Подожди, пусть немножко отдохнет. -- Они идут к лестнице и начинают спускаться. -- Ты сможешь познакомиться с ним, когда вернешься из города. Или завтра. А сейчас ты и так уже опаздываешь... И вообще, что ты так копалась? -- Ой, Хэнк... я даже не знаю. Я вообще не знаю, хочу я ехать или нет. -- Черт побери, тогда не езди. Можно подумать, что тебя кто-то гонит. -- Но Элизабет специально звала меня... -- Пошла она к черту! Элизабет Прингл, дочка старого сморчка Прингла... -- Она... они все были так обижены, когда на первом собрании я отказалась играть с ними в слова. Другие девушки тоже отказывались, и никто не возражал; что я им не так сказала? -- Ты сказала "нет". Многие уже одно это считают оскорблением. -- Наверно. И к тому же я плохо старалась им понравиться. -- А они старались тебе понравиться? Они хоть раз навестили тебя здесь? Я еще перед свадьбой предупреждал, чтобы ты не надеялась завоевать здесь всеобщую любовь. Родная, ты же жена головореза. Естественно, что они ведут себя с тобой настороженно. -- Не в этом дело. То есть не только в этом... -- На мгновение она останавливается у зеркала подправить макияж. -- Такое ощущение, что они что-то хотят от меня. Как будто завидуют мне или что-то в этом роде... Хэнк отпускает ее руку и подходит к двери. -- Нет, родная, -- говорит он, пристально вглядываясь в волнистые линии дерева, из которого сделана дверь, -- все это ерунда, просто у тебя мягкое сердце; поэтому они к тебе и пристают. -- Он улыбается, вспомнив что-то. -- Все ведь живые. Ты бы видела Миру, мать Ли, -- ты бы только видела, как она обращалась с этими клушами. -- Но, Хэнк, мне бы хотелось дружить с ними, хотя бы с некоторыми из них... -- Будьте уверены, сэр, -- с нежностью продолжает Хэнк, -- она знала, как довести этих наседок до белого каления. Пошли, мы им покажем. Вив спускается за ним с крыльца, решив на этот раз быть не такой мягкой и пытаясь вспомнить, приходилось ли ей тратить столько же сил на то, чтобы установить дружеские отношения дома: "Неужели всего за несколько лет я так изменилась?" К северу, на шоссе, ведущем назад, в Портленд, обливаясь потом, лежит Флойд Ивенрайт и пытается заменить шину, которой не более двух месяцев и уже -- черт бы ее побрал! -- полетела. И всякий раз, как гаечный ключ, соскальзывая в темноте, сдирает у него с костяшек очередной слой кожи, Флойд прибавляет новое ругательство в адрес Хэнка Стампера к тому списку, который он начал составлять сразу после того, как потерпел фиаско в его доме: "...ублюдок, говноед, вонючка, сука помойная..." -- пока эти слова не начинают звучать почти как песня, которую он исполняет даже с некоторым благоговением. А в мотеле в Юджине Джонатан Дрэгер скользит пальцем по списку людей, с которыми ему предстоит встретиться, -- всего двенадцать, двенадцать встреч, и только после этого он сможет отправиться в Ваконду, чтобы повидать этого... -- он справляется в списке, -- этого Хэнка Стампера и попробовать вразумить его... тринадцать встреч -- несчастливое число, и только после этого он сможет отправиться домой. Он закрывает записную книжку, зевает и