-- Сделай мне одолжение, Джоби, свози ее к ветеринару...
От удивления Джо даже просыпается. Что? То есть конечно, но...
-- Я хочу заняться фундаментом.
-- Опять? Ты его замучаешь до смерти со своими проверками и
укреплениями.
-- Нет. Просто... эти тучи мне не нравятся.
-- Ну... о'кей. -- И, оставив Хэнка на берегу, он, нахмурившись, --
шрам поверх шрамов -- плывет через темную реку, чувствуя, что ему тоже
что-то не нравится, нечто большее, чем тучи, но он еще не знает что.
Генри ворочается и ерзает в своей скрипучей кровати, беседуя с белыми
красавицами, и вставная челюсть пялится на него из стакана с водой. Вив в
темноте обнимает подушку, не понимая, почему он не ложится, почему не
приходит сейчас! к ней! и вспоминает долгие ночи, которые она проводила одна
с куклами, -- "Птица на ветке, рыба на волне", -- пока ее родители ездили на
грузовике продавать продукты в Денвер или Колорадо-Спрингз, в темной
комнате, где куклы прислушивались к каждому звуку: "...а моя красотка
идет-поет ко мне". Джо поднимается по лестнице, уже абсолютно уснув. Мягкий
ворох Джэн ждет его в комнате, полной маленьких сонных комочков, и в своей
фланелевой ночной рубашке она выглядит так скромно, что вряд ли сможет
соблазнить даже самое тупое воображение. Хэнк, плотно сжав губы, стоит на
причале и нервно потирает ладони о бедра. Ли, сняв обувь, сидит на кровати,
потом подносит спичку к погасшей сигарете и смотрит на вспышку своих
словоизлияний...
"Может, я бы и извинился, что не написал тебе сразу, если бы не был
уверен, что тебе будет гораздо приятнее читать не извинения, а описание
причудливых причин, побудивших меня тебе написать: я только что вернулся в
свою комнату после грязной перебранки с братом Хэнком (припоминаешь?
по-моему, ты встречался с его эктоплазматическим двойником в кофеюшне) и
решил, что дать моим нервным окончаниям некоторое утешение в виде марихуаны
будет только справедливо. Трава была в сохранности, где я ее и припрятал --
в коробочке из-под кольдкрема на дне несессера, который мне подарила Мона,
-- но где же чертовы гильзы: трава без гильз, старик, что за дерьмо? Все
равно что пиво без открывашки. Опиум без трубки. Наши консервированные
жизни, в лучшем случае, на девять десятых заполнены вакуумом и плотно
закупорены, но, несмотря на всю их искусственность, время от времени нам все
же удается вскрывать их и наслаждаться хотя бы небольшой порцией пустой
свободы. Разве нет? Я хочу сказать, что даже самый твердолобый
высоконравственный мещанин умудряется когда-нибудь напиться, выбить пробку и
насладиться в саду любви. И это с пошлой попойки. Что же тогда говорить,
когда в руках у тебя полная коробка травы и нет бумаги?
Я кричал, я неистовствовал от горя. Я даже прикидывал, не сделать ли
самокрутку из журнальной страницы. И тут... мгновенная вспышка в памяти --
мой бумажник! Ну конечно же, разве я не припрятал в него пачку сложенных
листиков в тот вечер, когда мы до того докурились у Джэн, что сложили
бессмертное произведение для детей "Трахлдвери Свин"? Поспешно лезу в штаны
и нащупываю бумажник. Ага. Вот. Вот и бумага, завернутая в отпечатанный
экземпляр нашей нетленки: "Вот-вот, Свин бежит, посмотри, как он несется;
видит дверь он и дрожит -- все внутри его трясется", -- а это что еще
выпадает из пакетика и плавно опускается на пол, как умирающий мотылек?
Листик "Кликенса", измазанный губной помадой, а на нем кафедральный телефон
Питерса. Я вздыхаю. Воспоминания томят меня. Добрый старый Питере...
наслаждается там академической жизнью. Гм-гм... а знаешь, не обратиться ли к
нему измученной душе? Пожалуй, черкну ему пару строчек.
Вот и черкаю (если эта чертова ручка прекратит прыгать), покуривая три
косяка, которые мне удалось скрутить.
-- Три, -- кажется, он даже задохнулся -- три косяка? Один? Три?
-- Да, три, -- спокойно отвечаю я. Потому что после этого особого дня,
я чувствую, что имею право на один, но хочется мне два, и, Господь
свидетель, мне не обойтись без третьего! Первый -- это просто награда за
хорошую, усердную работу. Второй -- для удовольствия. А третий -- в качестве
напоминания, чтобы я больше никогда, никогда не давал себя облапошивать и
ждал бы от родственников только наихудшего. Вариация на тему великого
изречения Филдса: "Разве может тот, кто любит собак и малых детей, не быть
дурным?"
Закурив номер один, я прежде всего, насколько это в моих силах, кратко
изложу тебе предшествующую историю: покинув обитель чистого разума и
променяв ее на мир грубой животной силы, я был приговорен платить дань
обоим: физически по десять дьявольских часов ежедневно шесть раз в неделю я
обязан был подвергать свои сухожилия таким садистским нагрузкам, как
хождение, бег, спотыкание, падение, ползание и снова ходьба, и все для того,
чтобы тянуть ржавый железный трос, упрямство которого сравнимо лишь с
упрямством гигантских бревен, которые, как предполагалось, я должен им
обвязывать. Кости мои трещали, клацали, хрустели и стонали, пока я,
спотыкаясь о каждый камень, корень, пень, ствол, старался привязать бревно
так, чтобы при подъеме трос не обрушил его на меня. А потом, еле переводя
дыхание, на грани обморока, я жду, терзаемый колючками, крапивой, жарой,
ссадинами и комарами, когда он сбросит бревно за сотню ярдов от меня и шипя
поползет обратно на новый приступ (что-то из Данте, тебе не кажется?). Но
должен сказать, что я страдал не только от физического кошмара, мои душевные
мучения на этой земле, в которую я приехал, чтобы дать своему рассудку
передышку, увеличились в миллион раз! (Прошу прощения за паузу я ам аммм пфф
пфф у меня погас косяк... ну вот и мы.)
Дорогой товарищ, я все это рассказываю только лишь для того, чтобы ты
понял, что я был слишком изможден и не мог заставить свои ленивый ум и свою
ленивую задницу сесть и ответить на твое замечательное письмо, чье появление
в этой доисторической земле было столь желанным. К тому же, рискуя быть
честным, должен признать, что море бед, обступившее меня здесь, оказалось
еще глубже, чем месяц тому назад. (Что Пирсон сказал про квартиру? Ты не
написал.) И по довольно-таки смешной причине: видишь ли, эти несколько
кошмарных недель полностью разрушили меня, жизнь с этими чудовищами
уничтожила меня, в результате чего у меня развилась болезнь, в собственном
иммунитете против которой я был уверен: меня одолел тяжелый случай
Благожелательности, осложненный Любовью и Непомерной Симпатией. Ты смеешься?
Ты хихикаешь в свою любимую бороду, что я позволил так низко пасть своей
сопротивляемости, что стал жертвой этого вируса? Ну что ж, если так, я могу
лишь указать на соседнюю дверь и сухо заметить: "Отлично, мой неблагородный
друг, поживи три недели в одном доме с этой цыпкой, и посмотрим, что станет
с твоей сопротивляемостью!"
Ибо я уверен, что именно из-за нее, этой цыпки, дикого цветка
безбрежных прерий, моя мстительная рука не опускалась, и гнев мой еще не пал
на голову моего приговоренного к уничтожению брата. Три недели безвозвратно
потеряны для моей интриги. Потому что именно ее я видел не защищенной пятой
своего ахиллесоподобного брата, и в то же время она была единственным
существом в доме, которому я не хотел причинять зла. И пат усугублялся еще и
тем, что брат мой был на редкость мил со мной; и сила моей ненависти к нему
не могла перевесить симпатию к его жене. Ни туда ни сюда. До сегодняшнего
вечера.
Теперь, Питере, ты уже можешь догадаться о сюжетной линии, даже если и
раскрыл роман только на сотой странице. Суммируя, учитывая, что ты пропустил
первые четыре выпуска, упомянем лишь следующие факты: Горестный Леланд
Стэнфорд Стампер возвращается домой, чтобы нанести своему старшему сводному
брату невообразимый, но ужасный удар в отмщение за то, что тот развлекался с
мамой юного Леланда, но вместо этого все его добрые намерения разбиваются
вдребезги из-за симпатии, которую он начинает испытывать к лукавому злодею:
в начале этой сцены мы встречаем Леланда ничтожно пьяным и истекающим
бессмысленными нежными чувствами. Дело плохо. Похоже, он гибнет. Но, как вы
увидите далее, неожиданный поворот сюжета, почти чудо, возвращает нашего
героя к жизни и приводит его в чувство. За это чудо я и приношу
благодарности, а также возжигаю второй косяк на алтаре Великого Анаши...
Мы как раз вернулись после небольшого набега на леса и набросились на
остатки восхитительного ужина Вив. Я таял как воск, становясь час от часу
банальнее, и каким-то образом наш разговор с братом свернул в своей пьяной
нелогичности на тему школы -- "Конкретно, что ты изучаешь?" -- ее окончания
-- "А как ты этим будешь зарабатывать себе на жизнь?" -- потом еще о том о
сем, и наконец -- нет, ты представь себе, Питере, -- он зашел о музыке!
Сказать по правде, я не помню, как мы подошли к ней, -- алкоголь, усталость
и травка смыли кое-какие детали из моей памяти, -- кажется, мы обсуждали...
(обсуждали, заметь -- мы дошли даже до обсуждений... приличный путь за три
недели от затаенного намерения погубить его) ...обсуждали, значит,
преимущества жизни на прекрасном, но провинциальном Западе по сравнению с
изысканным, но безобразным Востоком. Естественно, защищая последний, я
заметил, что по крайней мере в одном Запад уступает Востоку, а именно в
возможности слушать хорошую музыку. Хэнк не мог допустить такого...
послушай:
"Спокойно, -- произнес он странным голосом, -- то, что для тебя хорошая
музыка, может быть, для меня плохая... может, она не для всех подходит. Что
ты имеешь в виду под „хорошей музыкой"?"
Я пребывал в филантропическом состоянии духа и ради справедливости
согласился, что мы будем говорить только о джазе, вспомнив, как Хэнк
вторгался в мои детские сны блюзами Джо Тернера и "Домино". И после обычных
препирательств, блужданий вокруг да около мы пришли к тому, к чему всегда
приходят в своих спорах подвижники джазовой музыки: мы стали доставать свои
пластинки. Хэнк бросился рыться в шкафах и ящиках. Я принес сверху из сумки
"дипломат" со своими шедеврами. И довольно быстро мы оба поняли, что хотя и
условились считать джаз хорошей музыкой, тем не менее между нами лежала
непроходимая пропасть в отношении того, что считать хорошим джазом.
(Они сидят довольно долго, наискосок друг от друга, локти на коленях,
голова опущена... сосредоточенно, словно ведя партию в шахматы, где каждый
ход обозначается концом пьесы: Ли ставит подборку Брубека; Хэнк -- "Красные
паруса на закате" в исполнении Джо Уильяме а; Ли -- Фреда Катца, Хэнк
отвечает "Домино"...)
-- Эти твои штуки звучат, -- говорит Хэнк, -- словно все музыканты сели
писать. Ла-ли-ла-ли-ла-ли.
-- А твои штуки звучат так, -- отвечаю я, -- словно музыканты страдают
пляской Святого Витта. Бам-бам-бам-бам, какая-то эпилептическая судорога...
(-- Подожди, -- произносит Хэнк, поднимая палец, -- а как ты считаешь,
для чего эти парни учились дуть в свои дудки? Для чего учились петь? А? Не
для того, наверно, чтобы просто показывать, как они хорошо владеют
инструментами. Или как здорово они держат квадрат, ритм и всякое прочее,
вовремя вступают да-ду-де-да-да, да-ду-де-да-да... Вся эта ерунда, Малыш,
может интересовать только какого-нибудь чистоплюя, закончившего музыкальный
колледж, для него это что-то вроде кроссворда, с которым он может
повозиться, чтобы разгадать, но музыканту, который дует в трубу, нет до
этого никакого дела, его не волнует, какую оценку ему поставит какой-нибудь
там профессор!
-- Нет, ты только послушай его, Вив! -- говорит Ли. -- Братец Хэнк
наконец вынул кота из мешка; оказывается, он в состоянии говорить не только
о цене за квадратный фут елового леса или о плачевном состоянии нашей
лебедки и сукина юниона! Несмотря на многочисленные слухи, он владеет даром
красноречия.
Хэнк опускает голову и улыбается.
-- Ладно, к черту, я погорячился. -- Он чешет кончик носа большим
пальцем. -- Но если начистоту, мне есть много чего сказать тебе. Так
получилось, что, если не считать этого сукина юниона, единственное, от чего
я завожусь, так это музыка. Бывало, мы -- я, Мел Соренсон, Хендерсон и вся
команда... Джо Бен тоже, -- пока не выросли, часами сидели в автомагазине
Гарви и слушали музыку, которая у него там все время играла... Нам тогда
казалось, что Джо Тернер спустился к нам прямо с небес. Нам казалось, что
кто-то наконец играет нашу музыку. Нет, конечно, и у нас симпатии
разделялись -- была группа фэнов вестернов и фэнов блюзов... и как мы
дрались между собой! Впрочем, мы всегда были готовы драться из-за чего
угодно; я думаю, все мы были такими сумасшедшими насчет драк, потому что
одержали победу над немцами и японцами и еще не знали тогда, что нам
предстоит Корея. -- Хэнк откинул голову на спинку кресла и погрузился в
воспоминания, полностью отключившись от бестелесного танца Джимми Жифре на
пластинке... -- Хотя, может, ты и прав, -- произнес он, закончив свою мысль
одновременно с последними тактами музыки, -- в последнее время я не следил
за происходящим. Единственное, в чем я убежден: эти старые блюзы, буги-вуги
и боп, -- они были для настоящих мужчин.)
А Хэнк говорит: "В том дерьме нет ни ритма, ни силы. Я люблю более
сильные вещи".
А я отвечаю: "Этот предрассудок делает тебя страшно ограниченным".
А он: "Эта музыка не для мужчин".
А я: "Может, тогда ты сделаешь исключение для слабого пола?"
А он: "А я считаю, что бабы тоже должны держать хвост пистолетом..."
И я говорю: "Ладно, Хэнк, прости". (Видишь, все еще пытаюсь по-честному
быть Хорошим Мальчиком.) И дальше, друг мой, -- чтобы показать тебе, каким
тяжелым было мое заболевание, как глубоко укоренилась раковая опухоль, -- я
даже предпринимаю попытку залатать трещину в наших дружеских отношениях,
которая проступила в результате моей невоздержанности на язык. И я говорю,
что просто шутил, и "да, брат, я понимаю тебя". Я объясняю ему, что
общепризнаны две школы джаза -- черная и белая, и то, что он называет джазом
для мужчин, безусловно, школа черного джаза. Я упоминаю, что ставил ему лишь
представителей другого направления. "Но вот послушай кое-что из черного
джаза: ну-ка!"
(Ли перебирает альбомы 6 "дипломате", находит нужный и осторожно, чуть
ли не подобострастно, достает его. "Ты его держишь так, будто он может
взорваться", -- замечает Хэнк. "Вполне возможно... послушай".)
И что я ставлю? Естественно, Джон Колтрейн. "Медь Африки". Не
припоминаю, чтобы питал какой-нибудь злобный умысел, делая это, но кто может
быть уверен? Можно ли давать слушать Колтрейна непосвященным, подсознательно
не надеясь на худшее? Как бы там ни было, если я этого желал, мое
подсознание должно быть страшно довольно, так как спустя несколько минут
раздирающего внутренности соло тенор-саксофона Хэнк отреагировал
соответственно плану: "Что это за дерьмо? -- (Ярость, непонимание, зубовный
скрежет -- классический набор реакции.) -- Что это за куча дерьма?!"
"Что ты спросил? Это черный джаз, страшно мужественный и мускулистый, с
яйцами до земли".
"Да, но... постой..."
"Разве нет? Послушай; вот это, как четко ла-дида? "
"Не знаю..."
"Да ты послушай, разве нет?"
"Наверное... да, но я говорил не о том..."
( "Так что придется тебе, брат, искать другие основания для своих
предрассудков".
"Нет, ну только послушай эту парашу. Иии-онк, онк-ииик. Я хочу сказать:
может, у него и есть яйца, но такое ощущение, что на них кто-то наступил!"
"Точно! Абсолютно верно! Уже сотни лет наступают, со времен
работорговцев. Об этом он и говорит! Не изображает что-то... а рассказывает,
как оно есть! Об ужасной безумной жизни, когда ты покрыт черной кожей. А
ведь мы все ею покрыты, и он пытается приоткрыть некоторую прелесть этого
состояния. И происходит это, если тебе это интересно, потому что он честен,
потому что он без утайки раскрывает суть черной жизни с отдавленными яйцами,
а не воет, как все эти Дяди Томы перед ним".
"Бог, Джо Уильяме, Фэтс Уоляер и вся эта команда... никто из них
никогда не выл. Может, их тоже угнетали, но пели они радостно. Они никогда
не выли. Черт побери! И они никогда не пели... об этой черноте своей кожи и
отдавленных яйцах -- не пытались изображать это красиво... потому что это не
красиво. Это страшней греха!")
Брат Хэнк захлопывает свою пасть и вторую сторону слушает молча, а я,
прикрыв лицо рукой, сквозь пальцы поглядываю на его упрямую каменную улыбку.
Постой-ка, Питере! Не в этот ли напряженный момент у меня возродились планы
мести? Дай-ка вспомнить. Нет, нет. Еще нет... Это было -- нет... да --
признайся же! признайся! -- это было тогда, тогда, сразу после Колтрейна,
когда Вив, для того чтобы разрядить обстановку, задала, на ее взгляд,
совершенно невинный вопрос. Да, сразу после... "А где ты достал эту
пластинку, Ли?" -- лучшего трудно было и выдумать. Простой вопросик, чтобы
снять напряжение. Абсолютно невинный, с ее точки зрения. Потому что, если бы
он не был невинным, разве я смог бы так ответить, не задумываясь над тем,
что я говорю: "Мне его подарила мама, Вив. Моя мать всегда..." Даже
совершенно не отдавая себе отчета в том, какую я делаю промашку, говоря это
в его присутствии, пока он не сказал -- конечно, пока он не сказал:
"Естественно, ясно как божий день. Я должен был сразу понять -- это то самое
низкопробное дерьмо, которое ей так нравилось, разве нет? Естественно, то
самое..."
Ли перестает писать, резко подняв лицо от страницы. Не откладывая
ручки, он долго сидит, зажав во рту погасший окурок, прислушиваясь, как по
ставням барабанит сосновая ветка. Звук доходит до него извилистыми путями и
вселяет в него суеверный ужас. Сначала он его воспринимает просто как звук,
идущий непонятно откуда, и не придает ему особого значения. Потом он
замечает темный силуэт ветки и определяет источник звука; успокоившись, что
это всего лишь ветка, он снова закуривает и возвращается к своему письму...
"Мне бы надо покончить с этим, пока не стало слишком поздно и я не
заснул или не воспарил уж совсем в заоблачные высоты. Я хочу дать полное
представление об этой сцене, так как знаю, что ты оценишь нюансы, грязные
обертона, пастельные оттенки враждебности, но я -- уап, уип, ууп --
отвлекся, вместо того чтобы уделить этим тонкостям внимание, которого они
заслуживают.
Значит, так. Ладно. Вот, стало быть, я, и Хэнк достает меня по поводу
мамы. Мое расцветшее добродушие поколеблено. Внутрь начинает сочиться
холодный, горький свет рассудка. Совершенно очевидно, что перемирию наступил
конец. Настало время думать о сражении. Я возвращаюсь к своему плану захвата
необходимого оружия и тут же приступаю к проведению военной кампании...
"Ну, Хэнк, -- насмешливо замечаю я, -- найдется немало специалистов в
области музыки, которые не согласятся с твоей оценкой современных джазовых
направлений. Поэтому ты не допускаешь, что, может, ты немного, скажем,
туповат? ограничен? "
Жертва моргает в изумлении от такой наглости Маленького Брата. Может,
Маленький Брат перепил?
"Да... -- медленно произносит он, -- возможно..."
Но я прерываю его и бодро продолжаю:
"С другой стороны, может, „ограниченность" -- звучит и
несправедливо. Потому что нечего ограничивать. Как бы там ни было, суть не в
этом. Мы ведь говорили о яйцах, не так ли? Возвращаясь к теме: о том, у кого
стоит, о мужественности, силе, животной мощи и так далее. Так вот, брат,
неужели ты считаешь, что, если у человека хватает мозгов, чтобы играть
больше, чем бам-бам-бам в сопровождении трех аккордов и полудюжины нот, это
неизбежно означает, что у него нет яиц? Или присутствие одного неминуемо
исключает наличие другого?"
"Ну-ну, -- щурясь и сопя, произносит жертва. -- Постой". Возможно,
звериным чутьем он чувствует ловушку. Но чего он не может чувствовать, так
это того, что ловушка поставлена наоборот, так, чтобы поймать охотника.
"Взгляни на это с другой стороны", -- продолжаю я, выдвигая новые, еще
более оскорбительные аргументы. "Как насчет этого?" -- нажимаю я. "Может, по
крайней мере, хоть это тебя убедит", -- настаиваю я, высказывая одно
язвительное замечание за другим и увеличивая давление. Не провоцируя открыто
враждебность, нет, -- чтобы Вив не поняла этого, -- но изысканно, хитро,
понимаешь, с косвенными намеками на события прошлого, имеющие значение лишь
для Хэнка и для Меня. И когда он готов, я начинаю подергивать наживку.
"Так ты считаешь Джека Дюпри каким-то Дядюшкой Томом? -- вопрошает он,
реагируя на мое случайное замечание. -- И Элвис тоже? Я знаю, что о нем
говорят, но в гробу я их всех видал. Когда Элвис начинал, у него было,
было..."
"Что было? Тонзиллит? Рахит? "
"...Все равно у него было всего больше, чем у этой задницы, которая тут
только что играла. Дай я сниму это. Господи, ты уже наиграл десять сторон,
дай мне вставить хоть слово ".
"Нет! Убери свои руки от этой пластинки. Я ее сниму".
"О'кей, о'кей, снимай".
И так далее, и тому подобное -- кулаки сжаты, глаза налились кровью, --
я его достал.
"Можно я поставлю ее еще раз, Хэнк? Может, тогда ты..."
"Если ты еще раз поставишь эту чертову вещь, я, Господи, помоги мне..."
-- "Следы от пальцев! Они же у тебя грязные!" -- "Черт, да я даже..." -- "Я
не люблю, когда кто-нибудь трогает мои пластинки". -- "О Господи... ну если
ты не любишь..." Кричим стоя. Заметь: наконец мы видим истинное лицо брата
Хэнка. Точно так же, как Лес Гиббонс обнаружил свое истинное лицо. Так и с
брата Хэнка сползает его луженая маска. Смотри, Вив, смотри, как он кричит
на бедного Ли. Смотри, как у него раздуваются мышцы... -- "кому какое до
этого дело!"
Видишь, как несправедливо, Вив? И заметь, Ли все время пытается вести
честную игру, а Хэнк все больше звереет. Как школьный задира: "О'кей! Коли
так, так что уж, я не имею права?!" Смотри: он больше, сильнее, смотри на
него, Вив, потому что, малышка, для того чтобы не любить, надо знать!
И видишь, Вив, что тут Ли может сделать? Какие у него шансы против
этого зверя, скрежещущего зубами, этого ресторанного хулигана с корейской
боевой выучкой, этого хвастуна, Вив? Какие? Никаких, и бедный мальчик знает
это. Он знает, Вив, -- взгляни -- что любая попытка ответить на вызов Хэнка
окончится для него катастрофой. О Вив, как это ужасно -- чувствуешь? --
мужчине страдать, ощущая себя трусом, как стыдно быть униженным! Он знает,
что он трус, смотри, но что он может сделать?! Смотри, Вив, он знает! Он
знает! Он боится драться и знает это! Ты понимаешь, это еще мучительнее?
Какое жалкое зрелище! Как ужасно! (Но ты-то, товарищ, ты-то видишь, как это
хитро.) И, склонив голову, страдая от унижения, он бормочет извинения, зная,
что правда на его стороне!
Но, Вив... Вив, правда не всегда побеждает.
Хэнк выходит, несгибаемый (заарканенный), с победным видом. Ли
остается, посрамленный, побитый (хитрый). Вив (клюнувшая) смотрит на
несчастного, поверженного беднягу, вдвойне несчастного, так как он побежден,
не успев вступить в сражение. Трус! Слабак! Неудачник! (Лиса.)
"Прости, Ли. С Хэнком... иногда такое бывает, когда он выпьет. Надо
было раньше уложить его. Но казалось, он в таком хорошем настроении".
"Нет, Вив. Он прав. Он был абсолютно прав во всем".
"О нет!"
"Да. Он был прав и доказал это. И дело не в музыке. Это неважно. Но
то... то, что он сказал".
"Ли, да на самом деле он так не думает".
"Думает или не думает, это правда". -- Смотри, Вив, смотри на
обездоленного Ли. Смотри, как он мал в этом огромном мире. -- "Это правда".
"Нет, Ли. Поверь мне. Ты не... Ох, если бы кто-нибудь мог тебя
убедить!"
"Завтра ".
"Что?"
"Завтра на свидании. Если оно еще в силе".
"Я не собиралась ни на какие свидания. Я просто..."
"Я так и думал..."
"Ли, пожалуйста, перестань так себя вести..."
"А как я должен себя вести? Сначала ты говоришь..."
"Хорошо. Завтра". -- Ты видишь его лицо, Вив? -- "Если ты считаешь, что
тебе нужно..." Смотри, как ты ему нужна! "Мне просто хотелось бы понять,
почему вы оба..." Ты многого о нем не знаешь, Вив. От этого он кажется тебе
еще меньше. Ты не знаешь всего его позора, даже не начала еще узнавать. Стыд
душит его.
Нет, никому не может быть так стыдно.
Да! А ты не знаешь. Ты видишь лишь поверхностный стыд. Но под его
первым слоем лежит второй пласт -- стыд за то, что он настолько слаб, что
использует этот стыд, стыд за то, что вынужден им пользоваться. Отсюда весь
его гнев, весь его ум, вся его ненависть... да, его ненависть... ненависть,
как много лет назад? когда он подсматривал в дырку? Знаешь, он смотрел в нее
гораздо чаще, чем требовала его ненависть. Он подошел к ней в первый раз,
взглянул и возненавидел, он взглянул во второй раз и, хотя ненависть и
давала ему право смотреть, испытал стыд за то, что второй раз ничего не
прибавил к его ненависти, потому что ничего нового он не увидел, в третий
раз он увидел еще меньше, и с каждым разом все меньше и меньше, и его
ненависть уже не нуждалась в этом смотрении. Зато к третьему разу в этом
нуждался его Стыд. Его Слабость нуждалась в этом. А ненавистью они только
прикрывались. Понимаешь? Вот так. Необходимость, Стыд и Слабость кипят под
этой крышкой, и я должен сбросить ее, понимаешь, я должен должен должен...
Ручка перестает писать на середине слова, но Ли замечает это, лишь
дописав страницу до конца. Он закрывает глаза и, вне себя от удовольствия,
принимается хохотать. Он смеется довольно долго, пока не начинает
задыхаться, и смех его с деревянным дребезжанием отдается от дощатых стен.
Он вдыхает и продолжает смеяться, пока его смех не переходит в хриплую,
изможденную одышку.
Он открывает глаза и рассеянно оглядывает свою кровать, пока взгляд его
не останавливается на третьей сигарете. Он осторожно берет ее большим и
указательным пальцами и аккуратно, словно от малейшего прикосновения она
может рассыпаться, вставляет между губ. После некоторого замешательства он
обнаруживает спички. Закуривает и медленно затягивается. Он задерживает дым
в легких как можно дольше, затем выпускает его с низким свистящим звуком, и
комната вновь расширяется. Он делает еще одну затяжку. Продолжая курить, он
пытается заставить ручку работать. Бьет ее о бумагу, расписывает у себя на
ладони. Наконец вспоминает способ, которому его научила Мона, и подносит
шарик к зажженной спичке. Снова проводит по ладони, и на этот раз ручка
оставляет след.
Он докуривает сигарету и опять склоняется над записной книжкой, но он
забыл, о чем писал, и последние строчки ничего ему не подсказывают. Он
пожимает плечами и улыбается. Он сидит неподвижно до тех пор, пока поверх
стука ветки о его окно до него не доносится другой звук, далекий и
одновременно очень близкий. Словно кто-то играет на контрабасе. И ветка...
Он начинает покачиваться в такт. Еще через несколько минут перо легко бежит
по бумаге:
барабан барабан барабан -- барабаны смерти Буу барабаны дуу барабаны
кхаа-а-а дребезжащий танец скелетов в дымной зелени саксофонов в визжащих
джунглях. Отвратительно, точно -- он прав, -- ужасно. Он прав, мать всегда
покупала дерьмо. Он прав, чертовски прав, будь проклят он за это, будь
проклят во веки вечные!
барабаны барабаны сукины барабаны грязная тина сожженные и стонущие
камни на солнцепеке, и кто-то бросается на тебя с медным клювом как бритва
кха-а-а... и это Колтрейн и это правда... и это правда это это моя мать а
это я и Хэнк прав и черт бы его побрал за это черт бы его побрал черт бы
его...
дам дам... дам дам эк-ха-а-а в его игре чернота чернота, забрызганная
красным. В ней унылая бесцветная боль. Искореженная и порванная, но
прекрасная до спазмов в горле, да, но и безобразная, гротескная, и он снова
делает ее прекрасной, убеждая нас, что это правда. Глупо безумная и ужасная,
черная с красным, но это ее истинный лик. А красота всегда творится из того,
из чего она должна твориться.
Он останавливается в тот самый момент, когда Хэнк заканчивает
накручивать огромный трос на пристань. Он озирается с отсутствующим видом и
щелкает языком, пытаясь что-то вспомнить. Хэнк снова берется за трос, но
тянет его уже не спеша. Голова Ли качается над страницей в такт кружащейся,
раздробленной ночью музыке...
Черные вороны. Черные вороны. Над кукурузным полем. Так вот что они
играют. Вот. Вот как называется я понял этот кусок теперь я знаю. Послушайте
их. Мрачные посланцы НУ И ЧТО!
Все наркоман все язва слишком много недостаточно еще совершенно ничего
НУ И ЧТО!
И все трое спрашивают вместе потом по очереди и снова все вместе. НУ И
ЧТО? НУ НУ НУ И ЧТО ну ну ну и что? Все вместе потом труба, потом тенор,
потом альт, и снова все вместе НУУУУ И ЧТО?
Все трое припали прозрачными губами к стеклянным медным мундштукам трех
медных рожков, сосут мундштуки, играют в обратную сторону потаенную музыку
отчаяния, рисуют миражи над пустыней НУ И ЧТО? бросают в дюнах монетку, из
которой сыплется ржавчина... обугленная земля обугленное небо черная
обугленная луна... сожженные города ветер разносит горящие мемуары которые
некому читать НУ И ЧТО? в домах расходятся НУ И КТО?... жги если не стыдно
опустошай дотла НУ И ЧТО смотри что стало так пусто стало так пусто жарко
так холодно что и кто...
Ручка доходит до конца страницы, но он не переворачивает ее. Он сидит,
не спуская глаз с пучка света в форме песочных часов, пробившегося в
трещину, он сидит очень тихо, лишь пальцы отбивают медленный ритм на бумаге.
Он сидит до тех пор, пока глаза не начинают слезиться. Тогда он собирает
разбросанные листы своего письма и рвет на клочки, усердно измельчая их до
такого состояния, пока в руке у него не остается конфетти. Он выбрасывает их
из окна на октябрьский ветер и возвращается к кровати. Глядя на дрожащий
свет у себя на стене, он засыпает, размышляя над тем, насколько эффективнее
было бы заполнять песочные часы фотонами, а не буйными песчинками.
Вверх по реке, к югу от дома Стамперов, там, где резко начинают
вздыматься горы, в глубоком гранитном каньоне Южной развилки Ваконды Ауги я
знаю такое место, где можно петь хором с самим собой, если, конечно,
захочется. Надо встать на склоне лицом к узенькой темно-зеленой, петляющей
далеко внизу реке, к крутому амфитеатру скал на противоположной стороне:
"Правь, правь, правь, вниз по теченью лодку свою пусти..." -- и как только
приступаешь к следующей фразе, до тебя долетает эхо: "Правь, правь,
правь...", и получается точно в унисон. Так что можно петь вместе с эхом. Но
нужно быть очень внимательным при выборе тональности и темпа; если ты начал
очень высоко, нельзя посередине сменить тональность, и нельзя замедлить
темп, если ты поспешил вначале... потому что эхо -- безжалостный и
непоколебимый исполнитель: в результате тебе приходится подстраиваться под
эхо, потому что можешь быть полностью уверен -- оно под тебя подстраиваться
не станет. И еще много времени спустя после того, как ты расстаешься с этим
замшелым акустическим феноменом, чтобы продолжить свою прогулку или идти
ловить рыбу, тебя не покидает ощущение, что любая насвистанная тобой джига,
намурлыканный гимн или спетая песня всего лишь подстройка под какое-то
неслышное эхо, автоматический отклик на его требовательный и безжалостный
призыв...
И старый пьяница лесоруб, живущий именно в этом мире, режет дранку на
вырубленных склонах этой развилки как раз неподалеку от той самой гранитной
скалы. Надравшись накануне до чертиков в честь наступающего тридцать первого
октября (впрочем, с такими же почестями он встречал и предыдущие тридцать
дней) и проведя ночь в полной какофонии, перекликаясь с эхом и распевая над
глубокой зеленой алкогольной рекой, он просыпается перед рассветом со звоном
в ушах. Как раз через несколько минут после того, как Вив удается заснуть,
проведя несколько часов в бесплодных попытках вспомнить слова глупой детской
песенки: "„Выше-выше, на макушке неба..." Некоторое время лесоруб
кашляет, потом садится в кровати, похерив свои песни: "Ну и дерьмо же все
это ". И во сне Вив вспоминает: "...в сонном царстве кто живет? Сойка синяя
там ткет пряжу тонкую из сна, всех закутает она". Колыбельная, которую пела
мне мама, когда я была маленькой. А кому я ее пою на макушке неба? Не знаю.
Не понимаю..."
Рядом глубоко дышит Хэнк, в который раз погрузившись в зеркала старого
школьного сна -- поступить в колледж и показать этим гадам, кто здесь
болван, а кто нет; дальше по коридору Ли, все еще под наркотой, мечется во
сне на кровати, полной тараканов, костылей и горелых спичек. Он уже допросил
себя, признал виновным и вынес приговор -- смертная казнь... через усыхание,
и он принимается складывать балладу, которая прославит его после смерти:
музыкальный эпос, запечатлеющий все его героические победы на полях сражений
и могущественные подвиги на арене любви... под дробь барабанов барабанов
барабанов...
-- А порою, когда поешь, не можешь избавиться от ощущения, что это
беззвучное эхо забытой мелодии -- отзвук чужого голоса... в этом странном
мире.
Банда черных туч, пробравшаяся в город под покровом ночи, на рассвете
разбрелась по горизонту, словно безработные привидения в ожидании, когда
завершится день и они смогут приступить к своим праздничным проделкам.
Ночные зарницы зависли вверх ногами на елях в горах, пережидая день в своей
наэлектризованной дремоте, словно перезаряжающиеся летучие мыши. И
чесоточный отощавший ветер носится по замерзшим полям, воя от холода и
голода в поисках своей подружки летучей мыши, которая висит себе высоко в
горах, с храпом обрызгивая искрами сучья деревьев... в этом странном мире.
Носится, воет и стучит зубами от стужи.
Старое, дряхлеющее солнце осторожно карабкается вверх, в этом странном
мире да еще в день Хэллоуин, и индеанка Дженни еще более осторожно открывает
свои покрасневшие глаза. Вялая и уставшая после ночи, посвященной опутыванию
злыми чарами Хэнка Стампера, запретившего своему отцу жениться на
индеанке... она поднимается со своей лежанки, застланной свежими простынями,
крестится на всякий случай и, облачившись в вязаные шерстяные одеяла,
выделенные в прошлом году правительством их племени (которое состоит из нее
самой, ее отца и полудюжины сводных братьев, неуклонно жиреющих где-то в
соседнем округе; одеяла шерстяные, но в отличие от братьев они неуклонно
худеют), выходит на улицу и направляется отдать дань новому дню чтением
Библии, которая дожидается ее рядом с гладко выпиленным в фанере очком
клозета. Библия поступила вместе с одеялами и была святой вещью, как и
пластмассовый Иисус, которого она выкрала из Симониного "студебеккера", как
и бутылка с аквавитой, материализовавшейся на ее столе как-то вечером после
того, как она пропела вслух мистические слова: с ужасом и не слишком
чистосердечной надеждой она произнесла их, и -- будьте любезны -- появилась
бутылка с наклейкой, на которой было что-то написано волшебным языком, --
что именно, ей так никогда и не удалось прочитать. Впрочем, и заговор ей
больше никогда не удавался.
Как бутылка, которую она заставила себя растянуть на долгие месяцы,
делая ежедневно лишь по одному набожному глоточку, так и Библия удостоилась
долгой жизни; она обязала себя, как бы ни было холодно и сыро, как бы
неудобно ни было сидеть на фанере, прочитывать целую страницу, прежде чем ее
вырвать. И религиозная дисциплина давала себя знать. Пока она задирала
одеяла и устраивала их вокруг своих тяжелых коричневых бедер, ей показалось,
что глубоко внутри она ощутила определенное откровение, которое нельзя было
целиком отнести за счет вчерашних сосисок. Но она не стала спешить с
выводами. Так как, несмотря на собственную благочестивость и искреннюю веру
в разные объекты поклонения, в действительности она не ожидала какого-нибудь
существенного эффекта от этого чтения. В основном ее контракт с Книгой Книг
был вызван тем, что ее подписка на "Гороскоп" закончилась, и бутыль с
аквавитой, невзирая на все магические ухищрения, вполне обыденно опустела.
"По утрам первым делом читай это, -- прописал мужчина, доставивший ей
одеяла. -- Читай с благоговением, подряд, и это тронет твою душу". Ну что ж,
ладно. Вряд ли она окажется такой же бесполезной, как Святое Исцеляющее
Полотно, которое она заказала в Сан-Диего, и уж точно она не может оказать
такого ужасающего действия, как пейот, присланный ей из Ларедо. ("Скушай,
друг, и взлетишь на небо вдруг", -- гласила отпечатанная инструкция этой
магической школы.) Поэтому она сказала "ладно" и с показной благодарностью
взяла книгу; как бы там ни было, она попробует. Но отсутствие энтузиазма
восполнялось усидчивостью, и ее преданность начала приносить свои плоды. И
теперь, устремив взгляд на страницу и сотрясаясь от натуги в попытках
избавиться от греха, она вдруг почувствовала, как ее пронзила жалящая боль,
и все вокруг закружилось -- внутри этого домика! -- вспыхивающими звездными
спиралями. Ты только подумай, поразилась она, поднатужившись еще раз, только
подумай: не прошло и двух недель, как она приступила к Пятикнижию, а душа ее
уже отмечена! Теперь только бы сообразить, как использовать эти звезды в
своем колдовстве...
Бармен Тедди готовится к наступлению Дня Всех Святых, протирая свои
неоновые лампы и снимая тряпкой жареных мух с электромухобойки. Флойд
Ивенрайт, стоя перед зеркалом в ванной, готовится к встрече с Джонни
Дрэгером и комитетом жалобщиков, репетируя преамбулу Международной Хартии
Лесорубов Всего Мира. Агент по недвижимости, народный умелец, встречает
утро, выводя мылом на собственном окне безобидные высказывания. Этим он
встречает Хэллоуин уже не первый год: "Пусть на вершок, но выше всех,
дружок". Он хихикает, размазывая мыло. "Новобранцев я шутя обошел на два
локтя". Он пристрастился к этому занятию после того, как однажды в День Всех
Святых обнаружил, что ночью какой-то злоумышленник изрисовал его окно чем-то
похожим на парафин, но очень необычного качества -- "вероятно, что-то
специально выпускаемое правительством", -- потому что, как он ни отскребал,
напоминание о той ночи осталось навсегда. Моющие средства его не брали,
бензин лишь на время растворял его, и даже теперь, много лет спустя, при
определенном освещении безупречно чистое стекло отбрасывало на пол перед его
письменным столом вполне читаемую надпись.
Не без усилий он установил, что вандалы, бесчинствовавшие в эту
лишенную благодати октябрьскую ночь, имели определенное намерение
надругаться лишь над чистыми окнами и выскобленными стеклами. "Вероятно,
неписаный закон, -- предположил он. -- Не гадь дружкам". Вот он и решил
обойти всех хоть на вершок, пока не подтянулись новобранцы с парафином.
Каков же был триумф агента на следующее утро, когда он обнаружил, что никто,
кроме него самого, не оставил следов на его окне! Он даже не заметил, что на
всей улице лишь его окно пестрело уродливыми надписями. Парафин, мыло и все
искусство украшения окон окончательно вышло из моды благодаря вечеринкам,
которые организовывали взрослые, чтобы удержать своих прирученных вандалов
дома и не выпускать их на улицу в промозглые вечера. Но даже когда ему было
на это указано, он отказался прислушиваться к совету и продолжал
придерживаться своих мер предосторожности. "Вовремя наложенный шов лучше
фунта лекарств", -- вспоминал он философское высказывание Джо Бена Стампера,
сияя и елозя по стеклу. "А кроме того, я спрашиваю вас: кому понравитс