в таком же положении, как и мы: при таком подъеме воды они предпочитают остаться без леса. Если так пойдет дальше, вода поднимется еще выше, чем на прошлой неделе. -- А ты не потеряешь весь лес -- все наши труды в наводнение? Он отпивает из стакана и ставит его рядом с креслом. -- Ну что ж, какого черта... похоже, он все равно никому не нужен. -- За исключением, -- я чуть было не произнес "Джо Бена", -- старого Генри. Я не хотел его обидеть, но увидел, как он вздрогнул, -- точно так же, как Вив при моем упоминании о плавании. Он помолчал немного, а когда заговорил снова, в его голосе звучал странный надрыв. -- Вот пусть старый Генри тогда и поднимает свою задницу и сплавляет их, -- произносит он, балансируя прямо на лезвии бритвы. -- Я приехал для того... -- Интересно, для чего же... -- ...чтобы узнать о страховом полисе, о существовании которого мне сообщил доктор. -- Честное слово, есть такой. Что-то я припоминаю об этом полисе... Вив, цыпка! -- кричит он, хотя она стоит в двух шагах за его спиной и вытирает волосы. -- Тебе что-нибудь известно об этих страховых бумагах? Они наверху, в столе? -- Нет. Я вынула из стола все бумаги, не относящиеся к делам, помнишь? Ты еще сказал, что никогда не можешь ничего найти. -- И куда ты их дела? -- Отнесла на чердак. -- О Господи! -- Он делает какое-то движение, словно собираясь встать. -- Чертов чердак! -- Да нет, я принесу. -- Она закидывает волосы назад, завернув их в полотенце в виде тюрба- на. -- Ты ни за что не найдешь. К тому же там сквозняк. -- Лады-лады, -- откликается Хэнк и снова откидывается на спинку кресла. Я вижу, как Вив направляется к лестнице -- ее тенниски издают легкий шуршащий звук, и мне хватает соображения, чтобы понять, что этот звук извещает меня о последней ускользающей возможности остаться с ней наедине. -- Подожди... -- я бросаю огрызок в пепельницу Хэнка, сделанную из раковины морского ушка, -- ...я пойду с тобой. До конца коридора, мимо ванной, комнаты, использующейся как офис, кладовки, вверх по деревянным ступенькам, через закрепленный петлями люк на остроконечную макушку дома. Сумрачное, пыльное, затхлое помещение, занимающее всю площадь дома и пронизанное льющимися сверху диагональными и пересекающимися лучами. С бесшумностью вора Вив проскальзывает в люк вслед за мной. Я помогаю ей вылезти. Она вытирает руки о джинсы. С глухим стуком люк закрывается. Мы одни. -- Последний раз я тут был лет в пять-шесть, -- замечаю я, оглядываясь. -- Здесь все так же восхитительно. Немножко подремонтировать, и получился бы прекрасный уголок -- пить чай и почитывать Лавлейса в дождливые воскресенья. -- Или По, -- откликается она. Мы оба говорим шепотом -- некоторые места располагают к этому. Носком тенниски Вив указывает на валяющегося грязного мишку. -- О, Пух. Мы тихо смеемся и начинаем осторожно пробираться вперед сквозь смутно виднеющиеся завалы. Крохотные оконца с обеих сторон чердака являют собой строительные площадки пауков и кладбища мух; остатки света, пробивающиеся сквозь покоробленные стекла, падают, словно сажа из трубы, на угрожающее нагромождение ящиков, полок, чемоданов, грубо отесанных упаковочных клетей, резных конторок. В дальнем конце возвышается около дюжины ящиков из-под апельсинов, замерших в напряженном внимании, словно геометрические привидения. Поверх строя массивных предметов, как младшие и более непоседливые духи, разбросаны мелкие вещи, вроде мишки, которого заметила Вив... рухлядь пятидесятилетней давности, от трехколесных велосипедов до тамбуринов, от портняжных манекенов до квадратных кадок, куклы, сапоги, книги, елочные игрушки... ты теряешь время... и все покрыто пылью и мышиным пометом. -- Да уж, -- шепчу я, -- чашкой чаю и книгой здесь, пожалуй, не обойтись: я бы предпочел нож и винтовку, а может, и рацию для вызова подкрепления на случай бунта. -- Рацию -- наверняка. -- Наверняка. "Когда все будет позади, -- говорю я себе, -- ты проклянешь себя за то, что впустую потратил столько времени..." -- Потому что кое-кто из здешних обитателей выглядит очень неспокойно, и от них можно ожидать чего угодно. -- Я поддаю чучело совы, и из него доносится громкий писк, вслед за которым из перьев выскакивает коричневая мышка, тут же исчезающая за японскими фонариками. -- Видела? Очень неспокойно. "Когда ты останешься один, какие только проклятия ты не обрушишь на свою голову за то, что не воспользовался случаем". Вив подходит к окну и сквозь паутину смотрит наружу. -- Как жаль, что здесь нет комнаты... в смысле жилой... Отсюда так хорошо все видно. Гараж на той стороне, и дорогу, и все-все. -- Прекрасный вид. Я стою так близко, что даже чувствую запах ее влажных волос -- вперед! сделай что-нибудь! ну хотя бы попытайся! -- но мои хорошо воспитанные руки остаются в карманах. Между нами растет стена протокола и бездействия -- она не станет ее разрушать, я это сделать не могу. -- Этот полис... как ты думаешь, где он может быть? -- О Господи, в такой свалке его нелегко будет найти, -- весело отвечает она. -- Давай так: ты начинай с той стороны, а я -- с этой, и будем копать, пока не дойдем до конца. Я помню, он был в коробке из-под ботинок, но Генри тут все время все переставлял... И прежде чем мне удается предложить более интимный способ поисков, Вив исчезает в щели между ящиками, и мне ничего не остается, как последовать за ней. Идиот, по крайней мере язык у тебя еще не отнялся, ты же можешь говорить: давай объясни ей, что ты чувствуешь. -- Надеюсь... это ни от чего тебя не отвлекает? -- Меня? -- с противоположной стороны. -- Только от мытья посуды... а что? -- Просто мне не хотелось бы отвлекать тебя от чего-нибудь более существенного, чем копание тут со мной на чердаке. -- Но это ведь я тебя отвлекла, Ли. Помнишь, это ведь ты пошел за мной? Я не отвечаю. Мои глаза вполне привыкли к полутьме, и в пыльных лучах я начинаю различать тропку, ведущую в угол с существенно меньшим количеством паутины. По ней я дохожу до старого бюро с полукруглой крышкой, на вид гораздо менее пыльной, чем все остальное. Я открываю бюро и вижу коробку из-под ботинок. Вместе с такой сентиментальной музейной коллекцией, что я чуть было не разражаюсь хохотом, однако он застревает у меня в горле, как рыбья кость. Я собираюсь съязвить по поводу своей находки. Я намереваюсь позвать Вив, но, как во сне, лишаюсь голоса и снова чувствую ту пронзительную смесь восторга, трепета, ярости и вины, которую ощутил, когда впервые прильнул к отверстию в стене и не дыша впился в зрелище чужой жизни. Ибо я опять подсматриваю. И жизнь встает передо мной куда как более обнаженной, куда как ужасающе неприкрытой, чем худое, мускулистое тело, которое со стоном упало на мою мать в свете настольной лампы много лет тому назад... Передо мной лежит аккуратный и страшный выводок... школьные танцевальные программки с приколотыми к ним почерневшими и осыпающимися гвоздиками, грамоты по литературе, собачьи ошейники, шарфы, долларовые банкноты с числами, записанными на лицах, -- Рождество 1933 Джон, День Рождения 1935 Дед Стампер, День Рождения 1936 Дед Стампер, Рождество 1936 Дед Стампер, -- прибитые к хлебной доске, на которой выжжено "Не Богом Единым". Тут же находится тощая коллекция марок, а в ювелирном ларце из-под ожерелья хранятся драгоценные, словно бриллианты, ракушки... в поильник воткнут флаг, рядом валяется лисий хвост, колоды карт, альбом Глена Миллера на 78 оборотов, окурок, вымазанный помадой, пивная банка, медальон, стакан, собачий жетон, фуражка и снимки, снимки, снимки... В основном типично американские, как и флаг в поильнике. В пожелтевших конвертах лежат кипы фотографий, фотопортреты в стеклянных рамках, семейные снимки, на которых малышня строит рожи, выглядывая из-под ног стоящих напыщенных взрослых; снимки, обычно выбрасываемые через год, из разряда пять долларов за дюжину, с подписями, которыми обмениваются выпускники перед окончанием школы. Один из них я снял с полки: страстная шестнадцатилетняя школьница вывела поперек белого кашемира: "Хахалю Хэнку. Божественному Хахалю, с надеждой, что он еще ухайдакает меня. Дори". Другая надеялась, что он "в будущем будет любезнее с некоторыми заинтересованными лицами". Еще одна советовала, чтобы он "не увлекался, потому что все равно ничего не получит". С меня было довольно, и я отшвырнул всю кипу... Школьные фотографии! Я даже представить себе не мог, чтобы мой брат был столь банален. Я уже собираюсь взять полисы и спуститься вниз, чтобы разобрать их при более ярком свете, как вдруг, перелистывая альбом с обложкой из тисненой кожи, замечаю в нем фотографию Вив. Она сидит рядом с маленьким очкастым мальчиком лет пяти-шести -- верно, один из подрастающих Стамперов, -- глядя на длинную тень фотографа, лежащую перед ней на траве. Юбка у Вив широко разложена, волосы раздувает ветер, и она от души смеется, вероятно какой-то шутке, сказанной умной мамашей, чтобы рассмешить серьезного мальчика. Само по себе качество фотографии очень слабое -- вероятно, сделана маленьким и дешевым фотоаппаратом, но с точки зрения освещения и расплывшегося фокуса она почти шедевр... поэтому, несмотря на все ее недостатки, я понимаю, почему она была увеличена. Вив на снимке не слишком напоминает ту, что можно видеть каждый день жарящей сосиски, борющейся с непослушной прядью, подметающей мусор или развешивающей белье над плитой в гостиной... но не это было важно; очарование фотографии заключалось в том, что она врасплох застигла существо, скрывающееся за жаркой сосисок или ведром с мусором. Смех, развевающиеся волосы, поворот головы -- все мгновенно выражало то, на что ее улыбка обычно лишь намекала. Я решил, что возьму фотографию. Неужели я не заслужил даже фотографии, чтобы показать дома ребятам? Фотография была скреплена резинкой с еще какими-то документами, в которых у меня не было нужды, -- запихаю снимок под рубашку, никто ничего и не заметит. Я принялся стаскивать резинку, но она так задеревенела от времени, что узел затянулся еще туже. "Не надо, пожалуйста..." Я поднес пакет ко рту, чтобы перекусить резинку, -- руки у меня дрожали, я был на взводе, совершенно не соответствующем размеру моей кражи. -- Ну не надо. Пожалуйста. Будь моей. Пожалуйста, поедем со мной... -- Я не могу, Ли. Я даже не понимал, что говорю вслух, пока она не ответила. -- Я просто не могу, Ли. Не надо, о, не надо, Ли... Я не чувствовал, что по моим щекам катятся слезы. Передо мной расплывалась фотография, а сквозь пыль и паутину приближалась живая Вив. -- Но почему? -- глупо спрашиваю я. Она уже совсем близко. -- Почему ты не можешь просто все здесь бросить и?.. -- Эй... -- раздается хриплый голос, -- ...вы нашли тут то, что искали? Он говорит из люка, но его лишенную тела голову не спутаешь с прочим барахлом. -- Господи, почему бы вам не организовать здесь свет? Как в могиле... нашли что-нибудь?.. -- Кажется, я что-то нашел! -- кричу я ему, пытаясь контролировать свой голос. -- Куча полисов. Так что мы почти закончили. -- О'кей. Слышишь, Малыш: я собираюсь одеться и закинуть тебя через реку. Думаю, мне не помешает проветриться. Так что собирайся, пока я одеваюсь. Голова исчезает. Люк захлопывается. Вив осталась в моих руках. -- Вот поэтому, Ли. Из-за него. Я не могу оставить его в таком состоянии... -- Вив, он же специально прикидывается больным, он совсем не болен... -- Я знаю. -- И он это знает. Неужели ты не чувствуешь, он все о нас знает? Вся эта болезнь только для того, чтобы удержать тебя. -- Я знаю, Ли... Поэтому-то я и говорю, что я... -- Вив, Вив, милая, послушай... он не больнее меня. Если бы тебя здесь не было, он стер бы меня в порошок. -- Но неужели ты не понимаешь, что это значит? Что это говорит о том, что он испытывает? -- Вив, милая, послушай, ты любишь меня! Что-что, но это я знаю точно. -- Да! Да, я знаю! Но я и его люблю, Ли... -- Но не настолько же, насколько... -- Да! Настолько же! О Господи, я не знаю... В отчаянии я хватаю ее за плечи. -- Даже если это так, даже если ты его любишь так же, как меня, ты мне нужна больше, чем ему. Даже если ты нас одинаково любишь, все равно у меня больше доводов: неужели ты не понимаешь, что ты мне нужна, чтобы... -- Нужна! Нужна, вот и все! -- плачет она, уткнувшись мне в грудь и ее уже чуть ли не истерические рыдания заглушаются плотной шерстью свитера. -- Вив! -- начинаю я снова. Она поднимает голову. Мы слышим тяжелые шаги возвращающегося Хэнка. -- Поехали! -- кричит он снизу. -- Слышишь, Ли? Вив! При звуках его голоса ее мученический взгляд вдруг меняется, она опускает глаза, словно придавленные к земле тяжестью огромной тени, той самой, что я не распознал, когда увидел ее у дверей. Потому что я и представить себе не мог, что эта тень может коснуться лица Вив. Но теперь я не сомневался, что это не что иное, как обычный стыд. Я не разглядел его раньше, потому что это был стыд не за себя и свою вину, как и не за меня, это был стыд за человека, настолько потерявшего власть над собой, что он ни на секунду не мог выпустить из вида свою жену, настолько обессиленного лихорадкой, что он не был способен ни на что иное, как только увезти меня на другой берег, чтобы не дать ей побыть со мной наедине чуть дольше... -- Послушай, Вив, можно, я ненадолго возьму этот семейный альбом? Показать в школе мое наследство. Поскольку Вив сама отчасти была повинна в этой слабости, у нее нет выхода. Это и останется у нее в памяти, как у меня -- ее фотография, спрятанная в альбоме. Мне было больше нечего сказать. Она отходит к окну: "Лучше поезжай, Ли; он ждет", движения ее медленны и тяжелы. Я не представлял себе, что стыд за другого может оказаться более тяжелым грузом, чем собственная измена. "У бедняжки слишком гипертрофировано чувство сострадания", -- решаю я. И тем не менее, спустившись в коридор и натолкнувшись там на Хэнка, грызущего ноготь, я чувствую, что тоже обременен тенью настолько же громоздкой, насколько и непривычной. -- Поехали, Малыш, -- нетерпеливо говорит он. -- Сапоги я надену внизу. -- Еще недавно ты так плохо себя чувствовал, что даже не мог подняться. -- Да, думаю, пары глотков свежего воздуха мне как раз и недостает. Ты о'кей? Готов? -- Вперед. Я сделал все, за чем приезжал... -- Вот и хорошо, -- замечает он, направляясь к лестнице. Я иду за ним и думаю: "Несвойственное, громоздкое и 6 сотню раз более тяжелое ощущение по сравнению со всем, испытанным ранее. Хочешь -- верь, Хэнк, хочешь -- нет, но я стыжусь тебя гораздо больше, чем себя самого, И знаешь, брат, это что-то значит..." Через затканное паутиной чердачное окно Виз смотрит, как они спускаются и садятся в лодку. Лодка бесшумно -- звук скрадывается расстоянием -- трогается с места и ползет по реке, как красный жук. "Я уже не знаю, Ли, чего я хочу", -- произносит она вслух, как ребенок. И снова ощущает свое отражение в грязном стекле: что это? почему нас так волнуют наши отражения? Потому что это единственный способ увидеть себя: выглядывая сквозь паутину в чердачное окошко, мы натыкаемся на себя... (Я везу Малыша на другой берег: мы оба ведем себя довольно спокойно. Я говорю, что не в претензии на него из-за того, что он хочет отряхнуть с ног орегонскую грязь и вернуться к книгам. Он отвечает, что очень сожалеет, что отвлек меня от футбола. Похоже, мы вполне ладим...) -- Приятно вернуться в более сухой климат... даже если там будет холоднее. -- Конечно. От этой постоянной мороси устаешь. Чем больше растет расстояние между мной и стройной белокурой девушкой, оставшейся в одиночестве в гулком доме, тем неистовее я начинаю цепляться за последнюю надежду, за последнюю несыгранную уловку, при помощи которой я мог бы победить; меня уже не волнуют чувства брата, я одержим одной мыслью -- победить, выиграть эту игру... -- Кстати, доктор и Бони Стоукс интересовались твоим самочувствием... (Мне было что ему сказать, но я решил: какого черта ковыряться в прошлом...) -- Полагаю, мне удастся выжить. -- Они будут счастливы узнать это. -- Не сомневаюсь. Когда лодка достигает берега, отчаяние чуть ли не разрывает меня; я чувствую, что должен что-то сделать или умереть! Еще минута -- и мы с ней расстанемся навсегда... навсегда! Так сделай же что-нибудь! Брыкайся, кричи, брось ему вызов, чтоб она знала... -- Смотри-ка, кто там в джипе? Это же Энди, огромный, как жизнь. Эй, Энди, как дела? Я едва обращаю внимание на Хэнка, который принимается махать руками вылезающему из машины Энди. Перед моим взором стоит нечто гораздо большее. -- В чем дело, Энди, старина? Ты весь в грязи. Гораздо более важное... За рекой, на макушке дома, в чердачном окне, тонкий силуэт, похожий на горящую свечку, словно подавал мне сигнал... -- Хэнк, -- Энди с трудом переводит дыхание, -- я только что с лесопилки. Кто-то поджег ее вчера. -- Лесопилка! Сгорела? -- Нет, не слишком сильно; дождь в основном залил огонь, сгорел только цепной привод и еще кое-что из оборудования. Остальное я загасил... -- Но зачем лесопилку? Зачем? А откуда ты знаешь, что ее кто-то поджег? -- Потому что в окно офиса было воткнуто вот это. -- Энди разворачивает грязный кругляшок значка и протягивает его Хэнку. -- Вот -- ухмыляющийся черный кот... -- Старый знак Промышленных Рабочих? Господи... кому это могло взбрести в голову... такое старье? -- Похоже, у тебя есть враги, брат, -- замечаю я. Он бросает на меня подозрительный взгляд словно прикидывая, не имею ли я какого-нибудь отношения к поджогу; меня забавляет, что он ищет подвоха в прошлом, когда тот ждет его в будущем. -- Но и преданные друзья тоже. Например, Бони Стоукс чрезвычайно настаивал, чтобы я передал тебе его искренние чувства. -- Старый дохляк, -- сплевывает он (к чему нам с Малышом соваться в эти темы), -- как-нибудь я дам пинка старому негодяю, и он рассыпется, как стопка домино... -- Ну ты его недооцениваешь... -- Я оглядываюсь на дом. -- Мистер Стоукс очень высокого мнения о тебе... -- Она все еще видна в темном обрамлении окошка, -- и полон решимости доказать тебе свое хорошее отношение. -- Стоукс? Это как же? -- Он в недоумении смотрит на меня. (Я думаю: какой смысл разговаривать, когда мы оба все и так знаем?..) -- Ну, он просил передать тебе... -- Она все еще смотрит. Все еще 6 окне, А он и не догадывается! -- передать, что в связи с новым изменением маршрута автолавки... они снова будут ездить вверх по реке, и он жаждет, чтобы ты снова начал пользоваться его услугами. -- Да? Стоукс? Ах так? (Я думаю: какой смысл что-либо делать, когда все уже сделано?..) -- Именно так; и еще он просил передать, что очень сожалеет -- постой, о чем же? _ Давай! Это единственная возможность. Ты же понимаешь! -- очень сожалеет о неудобствах, которые причинил тебе во время того... постой-ка, как он сказал? -- как ты ослабел, да, кажется, так он выразился. Неужели ты и вправду сдался, брат Хэнк? -- Можно и так сказать, да... (Я думаю -- надо забросить Малыша в город, и пусть все идет как идет...) -- А еще добрый доктор просил передать, что он купил тебе индейку... -- Индейку? -- Да, индейку, -- безмятежно продолжаю я, делая вид, что не замечаю, как от гнева губы Хэнка напрягаются, словно швартовочный трос, _ Давай! Давай! Это единственная возможность! -- будто не вижу, как Энди от удивления выпучивает глаза. -- Да, добрый доктор сказал, что он от всей больницы посылает тебе здоровую праздничную индейку. -- Индейку? Постой-постой... -- Бесплатно, брат; похоже, имеет смысл почаще болеть и слабеть, а? -- Постой-постой, что все это значит, черт побери? (И я думаю: к чему раздувать уголья? -- он сделал, что хотел, изменить мне уже ничего не удастся, так какого черта...) -- А потом мистер Стоукс сказал, -- дай-ка вспомнить, -- что "праздничный обед без традиционной индейки в День Благодарения и не в обед" и что он надеется, что доктор, будучи истинным христианином, словом и делом поможет тебе в час нужды. -- Он сказал -- "в час нужды"? -- Именно так. Бони Стоукс. А добрый доктор сказал что-то другое. -- А что сказал доктор? -- Он сказал, что Хэнк Стампер заслужил дармовую индейку за все, что он для нас сделал. -- Доктор Лейтон так сказал? Черт возьми, Ли, если ты... -- Так он и сказал. -- Но я ничего не делал, чтобы заслужить... -- Ну-ну, брат... ты еще скажи, что и лесопилку у тебя сожгли незаслуженно. -- Ну не очень-то и сожгли, Леланд, если уж на то пошло... -- О'кей, Энди... -- ...просто попытались поджечь, но дождь... -- О'кей, Энди. (Да, я считал... что все кончено и быльем поросло. Но Малыш, видно, думал иначе.) -- Да, Хэнк, у тебя масса друзей. -- Да. -- Тьма сочувствующих. -- Ага; постой, правильно ли я понял: Бони Стоукс... собирается привезти мне индейку? -- По-моему, мистер Стоукс относится к этому не как к деловой сделке. Впрочем, как и доктор. По-моему, это скорее подношение, а, Энди? -- знак благодарности за сотрудничество Хэнка. -- Мое сотрудничество? -- Ну да, в смысле контракта и вообще... -- Какого дьявола они думают, что за это я нуждаюсь в благодарности, или в милостыне... или в этой проклятой индейке? -- Ну там есть еще некоторые подробности-подношения от горожан. Кажется, целая корзина. Мистер Стоукс упомянул ямс, клюквенное варенье, миндаль в сахаре... -- Заткнись. -- ...тыквенный пирог... -- Я сказал -- заткнись... -- Минуточку... Хэнк, вытянув руку, словно опасаясь нападения из воздуха, встает в лодке. -- А теперь скажи мне, Малыш, чего ты хочешь? Давай наконец выясним. (Да, я считал, что все уже кончено...) Я не заказывал ни чертова миндаля, ни ямса. Ты что, издеваешься надо мной? К чему ты клонишь? -- Ты, верно, не понял, Хэнк, я знаю, что ты не заказывал. Мистер Стоукс не собирается брать с тебя за это деньги... он просто отдает тебе. Или, лучше сказать, дарит. И он просил передать, что, если тебе нужно что-нибудь еще, ты просто вывеси флажок. Просто вывеси флажок. С этим ты справишься? В своем ослабшем состоянии? -- Поумерь свой пыл... (Но я ошибался. Он нарывался. Значит, не все было закончено.) -- Слушай, Хэнк... -- Заткнись, Малыш... -- Теперь не останавливайся, сейчас нельзя останавливаться. -- Кстати, как ты себя чувствуешь? -- Заткнись, Малыш, не увлекайся... (Он ведет себя так, будто даже не понимает, что со мной происходит; неужто настолько осмелел?) -- Чем не увлекаться, Хэнк? -- Просто не надо, вот и все. -- А все -- это сколько, Хэнк? -- Ну ладно, Малыш... Он умолкает и смотрит на меня. Я тоже встаю; лодка, закрепленная лишь за корму, качается и ходит под нами ходуном. Энди только переводит взгляд с меня на него. Хэнк переступает через центральную скамейку. Вот оно -- сейчас будет взрыв. Мы стоим лицом к лицу, под нами колышется лодка, между нами моросит дождь. Я жду... (Он просто стоит и улыбается мне. И я снова чувствую, как у меня из живота начинает подниматься знакомое ощущение вихря, от которого сжимаются кулаки... А он просто стоит и улыбается... Что это с ним? Господи Иисусе, что он еще задумал?) И только тут я впервые замечаю, что Хэнк на добрых два дюйма ниже меня. Впрочем, это откровение не слишком вдохновляет меня. Интересно, продолжаю размышлять я в ожидании, когда на меня обрушится эта бомба, -- и как странно... -- Ты хотел объяснить мне, Хэнк, чего мне не следует делать... -- продолжаю я. Челюсти у него сжимаются. -- Может, вместо этого я покажу тебе... -- Там! -- кричит Энди и указывает пальцем. С другого берега доносится гулкий тяжелый взрыв, словно всполох мокрой молнии, за которым тут же следует громоздкий оползень. Все трое вздрагивают, поворачиваясь на грохот как раз вовремя, чтобы увидеть, как огромный кусок берега выламывается из укреплений и обрушивается на сарай. Какое-то мгновение земля просто валится комьями на крохотное строеньице, пока оно не распадается, как кубик льда, когда его посыпаешь сахаром. (Я замираю, глядя на обнажившийся дощатый остов укреплений, перевязанных тросами и канатами. Дыра зияет, как воронка от снаряда, -- сухая, глубокая и свежая, и лишь края у нее рваные от поломанных досок и вырванных тросов. Некоторое время яма так и разевает пасть прямо под амбаром. Потом отяжелевшая от влаги земля начинает обрушиваться внутрь, увлекая за собой и часть амбара. Дождь становится грязным от пыли. Звериные шкуры, мешковина летят в реку и уносятся в пенистых водоворотах. Обшивка еще некоторое время плавает вдоль берега, пока не попадает в течение и ее тоже не уносит прочь. Частично она застревает возле укрепленного фундамента дома, защищая его от течения, будто амбар принес себя в жертву ради спасения всего дома. Из-под обломков мыча вылезает корова и бредет в сад. Вниз сползает еще небольшой кусок полуразрушенного амбара, с бульканьем и скрежетом погружаясь в воду, и все стихает.) Секунд тридцать никто из троих не шевелится. Потом Ли вылезает из лодки на причал, к Энди, за ним следует Хэнк. (Я замираю с раскрытым ртом. И не вымоина приводит меня в такое состояние. Вымоина -- так, лишь отвлекает меня на мгновение, кое-что другое я вижу в доме, от чего на меня нападает столбняк. Малыш тоже это видит, и давно уже, он увидел это гораздо раньше меня...) Выйдя на причал, я обращаю внимание, что Хэнк заметил мой озабоченный взгляд, устремленный на чердачное окошко... (Там, на чердаке, все еще стоит Вив! И все это время Малыш знал, что она наблюдает за нами. Вот для чего он нарывался...) -- Ты знал? -- Медленно и скованно, изо всех сил стараясь не сорваться, Хэнк поворачивается ко мне -- его движения напоминают Железного Дровосека из страны Оз, борющегося со ржавчиной в своих суставах. -- Ты знал, что она увидит, если я тебе вмажу... так? -- Так, -- отвечаю я, не спуская с него глаз и все еще на что-то надеясь, потому что, несмотря на то что он разгадал мои замыслы, похоже, он еще не расстался со своим недавним намерением. -- А теперь все знают, -- замечаю я и снова жду... (И только тут до меня доходит, то есть по-настоящему доходит, как хитер черномазый и как он все рассчитал. Само совершенство. Он сплел мне ловушку, как навесной аркан, который мы, бывало, делали детьми, -- куда ни ступи, он затягивается только крепче; ни налево, ни направо, и земля выбита из-под ног. Он устроил так, что я прикован к месту, и как бы я ни поступил -- все будет не так: делай -- не делай, дерись -- не дерись... Вот как здорово все рассчитано...) ...жду, глядя, как он осторожно взвешивает сложившуюся ситуацию. Энди смущенно переминается с ноги на ногу, как огромный сбитый с толку медведь. (И тут я говорю себе: знаешь, Малыш, но ты оказался таким умным, что перехитрил сам себя, потому что ты устроил это даже лучше, чем предполагал. "Знаешь, Малыш, мы уже слишком далеко зашли, чтобы останавливаться. Потому что ты так хорошо все устроил, что теперь мне уже все равно, смотрит она или нет. Мы здорово поднасрали друг другу, Малыш, так что придется разгребать, -- говорю я ему. Потому что противовес с одной стороны оказался тяжелее, чем он предполагал, и петля затянулась туже, чем он надеялся. -- Потому что слишком много соли было насыпано на раны, Малыш, чтобы останавливаться всего лишь из-за того, что она...") Я начинаю спрашивать Хэнка, что он имеет в виду, когда резкий, почти неуловимый поворот его шеи заставляет меня замолчать. Подбородок Хэнка дергается вправо, в сторону дома. Он замирает, бросает взгляд на Энди, на меня и снова, еще резче, дергает шеей вправо... снова смотрит на меня, на значок с черным котом в руках Энди и опять дергается, словно его тащат за невидимые вожжи, протянутые из чердачного окна. Вожжи натягиваются до отказа. На мгновение он всем корпусом поворачивается к дому, глядя на изящную лучезарную фигурку в темном окне, и, будто порвав упряжь, его голова разворачивается обратно, и он замирает, устремив взор на меня... ("Да, слишком много соли мы насыпали друг другу на раны", -- говорю я Малышу. Потому что он наконец добился своего, и мне проще вмазать ему, чем спустить с рук, и легче проиграть все, чем оставить как есть...) -- Так что держись! -- Хэнк делает глубокий вдох и ухмыляется. ("Потому что мы слишком поднасрали друг другу", -- говорю я и изо всех сил, на которые способен, вмазываю ему по голове справа.) Удар удивил меня не больше, чем предшествовавшее открытие собственного преимущества в росте. "Как интересно, -- подумал я, -- из скулы сыплются звезды". (Малыш принял удар. Спокойно, не сопротивляясь. Впрочем, я так и думал, на ее глазах -- это входило в его планы...) "Как интересно", -- подумал я. Ли отшатывается назад, спотыкается и врезается в стенку гаража; Энди мечется и скачет по причалу; Хэнк наступает, Вив наблюдает за крохотными фигурками, прижав к горлу сжатые кулаки, -- "как интересно и неожиданно", -- думаю я, -- в ушах звенит, а в голове словно поют птицы -- ну точь-в-точь как описывается в дешевых романах... (После второго удара он падает, и я соображаю, что все -- он показал ей все, что намеревался...) Вив распахивает окошко и кричит сквозь дождь и паутину: "Хэнк! Перестань!" Ли сползает по замшелым доскам вниз. "Хэнк!" Хэнк делает шаг назад, чуть пригнувшись, и откидывает капюшон своей парки, словно кетчер, отбрасывающий прочь маску. (Я слышу, как Вив что-то орет мне из чердачного окна, но мне уже наплевать на все крики.) Ли со стоном приподнимает голову... Не то чтобы я был слишком удивлен его вторым ударом, он мелькнул как белая искра, набухая по мере приближения и превращаясь в огромный узловатый молот кулака, -- кумачовые капли празднично брызнули во все стороны. (Я вмазываю еще раз, разбивая ему нос... "Ну, этого будет достаточно", -- думаю я.) "Хэнк! Перестань! Перестань!" Голос Вив несется через реку, а Хэнк, пригнувшись, ждет, когда Ли отлепится от стены (Боже милосердный, он опять встает. Я ударяю его еще раз.) Нахмурившись, Ли выпрямляется, недоумевая от этих бессмысленных и непрестанных ударов в челюсть. Кажется, теперь у него функционирует только одна сторона. Рот открывается под косым углом. Хэнк выжидает, когда он прекратит качаться и рот закроется, -- "Нет, Хэнк! Пожалуйста, миленький, не надо!" -- (Я ударяю его еще раз, сильнее.) -- и, изощренно прицелившись, чтобы не попасть в очки, въезжает по губам и носу Ли... Когда красное марево рассеивается, я и сам удивляюсь, что все еще стою на ногах. Хотя к этому моменту происходящее кажется уже вполне естественным... (Малыш продолжает подставляться. "Упади и замри, -- повторяю я про себя, -- упади и замри, или вставай и дерись, или я изуродую тебя, или... или я забью тебя до смерти".) "Хэнк!" Ли снова врезается в стену и начинает чихать. "Хэнк!" Он оглушительно чихает три раза подряд, рассеивая вокруг кровавую дымку. Хэнк стоит пригнувшись и ждет, нацелив кулак. (...Если ты будешь просто стоять и показывать ей, как я тебя избиваю, я тебя здесь сотру в порошок, ты у меня тут дух испустишь!) ..Должен признаться, больше всего меня поразило то, что, смахнув слезы и нарастающую волну ужаса, я обнаружил, что дерусь! Имбецил! Не делай этого... "Ли! Хэнк! Нет!.." Инстинктивно, словно зверек, прыгающий за летящим насекомым, рука Ли подскакивает и выбрасывается вперед; из-за тяжести куртки он промахивается и вместо подбородка попадает Хэнку в кадык ИМБЕЦИЛ! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? РАДИ ГОСПОДА, НЕ ОТВЕЧАЙ! (И тут я понимаю, что до Малыша, кажется, дошло: если он не предпримет чего-нибудь, я забью его до смерти. Потому что наконец он начинает сопротивляться. Может, он почувствовал, что я собираюсь убить его. Но теперь уже слишком поздно. "Ты слишком долго ждал, -- решаю я, -- теперь я точно тебя убью".) Однако мое изумление переросло вообще в нечто непостижимое, когда я увидел, как отпрянул брат, как полезли у него глаза на лоб и как он замер, ловя ртом воздух. Хэнк падает на колено, хрипя, будто проглотил язык, а на его лице появляется выражение полного остолбенения. "Что это? -- изумляется он. -- Кто это тут попал в меня? ("Я понял, что убью тебя", -- говорю я себе.) Что это за котяра там стоит в штанах и куртке маленького Леланда?" (Потому что теперь меня ничто не удерживает от того, чтобы убить тебя.) Когда изумление и гордость собой отступили, я принимаюсь проклинать себя за то, что потерял бдительность. "Имбецил, зачем ты встал и ударил? БЕРЕГИСЬ! Бот ты сбил его с ног, и теперь надо ждать, когда он встанет и снова вмажет тебе; ты что, думаешь, Вив бросится на шею победителю? Ну вмажь ему еще, но не горячись". -- Теперь мне надо... -- голос мой патетически дрожит от мрачного и головокружительного ужаса, когда я пытаюсь еще раз подколоть Хэнка, -- теперь мне надо вернуться в свой угол? Позорно стоя на коленях, Хэнк улыбается моей попытке пошутить -- но это не обычная полуприкрытая насмешка, а холодная, кровожадная ухмылка рептилии, от которой мои мокрые волосы встают дыбом, а слюна во рту пересыхает. БЕРЕГИСЬ! -- предупреждает внутренний голос, а Хэнк замечает: -- Лучше погдо... подго... по-по... -- Я пытаюсь забыть о том факте, что в данную минуту ему гораздо тяжелее говорить, чем мне, -- ведь я вполне прилично въехал ему по горлу. -- ...лучше, черт возьми, подготовься к более далекому путешествию... -- договаривает он, а голос в моем черепе продолжает вопить: БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! -- Потому что я собираюсь тебя убить... И когда я вижу, как Хэнк поднимается с коленей и направляется ко мне со своей окостеневшей улыбкой ящера, -- БЕГИ! ПОКА НЕ ПОЗДНО! -- я понимаю, что мой удар по горлу не столько отрезвил его, сколько разъярил. Может, разум Хэнка и был потрясен этой неожиданностью, но вид его теперь свидетельствовал о бесплодной ярости загнанного зверя. Этот единственный удар лишил его рассудка! Он озверел! -- говорю я себе. ТЫ ДОИГРАЛСЯ -- ТЕПЕРЬ ОН УБЬЕТ ТЕБЯ. БЕГИ! СПАСАЙ СВОЮ НЕСЧАСТНУЮ ШКУРУ! (Понимаешь, у меня не осталось причин оставлять тебя в живых. Ты сам себя обвел вокруг пальца, слишком затянув петлю...) БЕГИ! -- кричит голос. БЕГИ! Но за спиной у меня река, а голос ничего не говорит о плавании. Так что мне просто некуда бежать. Мне некуда отступать. Несмотря на все истерические призывы к бегству, я могу только наступать. И вот под вопли: ИМБЕЦИЛ! ИДИОТ! -- под звон в ушах, бессловесное ерзанье Энди и крики Вив, несущиеся над рекой, мы с братом наконец истово и самозабвенно сцепляемся в нашем первом и последнем, столь долгожданном, танце Ненависти, Боли и Любви. Наконец мы прекращаем терять время попусту и начинаем драться -- Энди ногой отсчитывает время, отчего происходящее еще больше напоминает мне танец. Сцепившись в пароксизме перезрелой страсти, мы совершаем фантастические круги под аккомпанемент мелодичных скрипичных стонов дождя в еловых лапах и ускоряющегося ритма топочущих ног по дощатому причалу, подбадриваемые взвивающимися визгами адреналина, которые всегда сопровождают такие танцы... (Теперь мне придется тебя убить. Ты слишком долго напрашивался...) И несмотря на то что мы никогда раньше этим не занимались, у нас отлично получается, если так можно выразиться... Вив в ужасе смотрит на них обоих, -- Энди прыгает так близко, что, кажется, он исполняет роль рефери. Она уже перестала кричать и лишь шепчет: "Не надо. Пожалуйста, не надо..." (Мне ничего не остается, как идти до конца и убить тебя, потому что ты слишком далеко зашел...) Надо сказать, что, преодолев естественное отвращение и колебания после первых шагов, человек, как выяснилось, улавливает, так сказать, дух этого примитивного гавота и обнаруживает, что он не так уж неприятен, как ему казалось. Вовсе нет. Может, по форме он несколько сложнее, чем фокстрот в "Уолдорфе" или мамбо в "Копе", но зато гораздо менее болезненный. Может, затрещина по уху и вызывает звон в голове и заставляет ухо гореть как в аду на сковородке в течение всего танца, но кто не испытывал еще более жестоких атак на тот же орган во время спокойного и уютного тустепа? Звон прекратится, и ухо перестанет гореть, а каковы страдания, вызываемые двумя-тремя вовремя сказанными словами в нежных объятиях под звуки гостиничного оркестра? Словами, обладающими способностью не только звенеть в мозгу на протяжении нескольких лет, но и дотла выжечь его? В этом кулачном танце сбой шага в лучшем случае вызовет быстрый и крепкий удар в поддых, мгновенно провоцирующий тошноту, -- парочку раз мне досталось, -- но эта тошнота быстро проходит, а пересилить боль помогает призыв "Держись!". В то время как такая же ошибка в куда как более спокойных танцах влечет за собой, казалось бы, незначительный удар ниже пояса, боль от которого напоминает о себе постоянно, усугубляясь от сознания того, что она не пройдет никогда. (Да, ему не стоило так далеко заходить. Но. Теперь он сам знает, что мне ничего не остается, как убить его. Махать красными тряпками перед быком, пока... Но если все это только ради Вив?) Прыгая и кружась, мы сходим с причала на гравий берега и теперь в ритме рок-н-ролла двигаемся по наносам придорожного мусора. С неизменным Энди поблизости, молчащим и не подбадривающим ни того, ни другого. С неизменно струящимся из серой мглы голосом Вив, умоляющей Хэнка остановиться. И с неумолчно звучащим куда как более мощным голосом -- ИМБЕЦИЛ, -- требующим от меня того же: ПРЕКРАТИ ДРАТЬСЯ! СПАСАЙСЯ! ОН УБЬЕТ ТЕБЯ! (Это все равно что приставать к вооруженному человеку, пока он... Но зачем он продолжает?) ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ -- ТЕБЕ НЕ ОСИЛИТЬ ЕГО. ЕСЛИ БУДЕШЬ ПРОДОЛЖАТЬ, ОН УБЬЕТ ТЕБЯ. ЛЯГ! ОСТАНОВИСЬ! (Все равно что тыкать в медведя палкой, пока он... Но если он это понимает, зачем же он?..) ОН УБЬЕТ ТЕБЯ! -- визжит Старый Верняга. -- ЛОЖИСЬ! Но что-то случилось. В кулачном бою есть грань -- когда уже разбита скула и сломан нос, от чего в черепе булькает, словно в грязь шлепаются электрические лампочки, когда понимаешь, что худшее позади. НЕ ВСТАВАЙ! -- настаивает голос из зеленых зарослей ягодника, куда я влетаю от мощного удара в глаз хуком справа. ОСТАВАЙСЯ ЛЕЖАТЬ ЗДЕСЬ. ЕСЛИ ВСТАНЕШЬ, ОН УБЬЕТ ТЕБЯ! И впервые за все время своего безраздельного властвования в моей душе этот голос наталкивается на сопротивление. "Нет, -- что-то незнакомое отвечает во мне. -- Вовсе нет". ДА. ЭТО ТАК. ЛЕЖИ ТИХО. ЕСЛИ ВСТАНЕШЬ, ОН УБЬЕТ ТЕБЯ. "Вовсе нет, -- спокойно возражает голос. -- Нет, он не может тебя убить. Худшее он уже сделал. Ты это выдержал". НЕ СЛУШАЙ! СПАСАЙСЯ! ОН ЗАБЬЕТ ТЕБЯ ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ И ПРИДУШИТ НА МЕСТЕ. РАДИ ГОСПОДА, НЕ ВСТАВАЙ! "Слушай меня. Он не убьет тебя. Если бы он хотел тебя убить, он давно бы проткнул тебя багром, который стоит у стенки гаража. Или перерезал бы тебе горло своим ножом. Или просто прыгнул бы тебе на голову своими сапожищами, пока ты искал свой зуб в куче гравия. Он не старается тебя убить". ДА НУ? -- прекратив свои визги, с коварной надменностью вопрошает первый голос. -- ТАК ДЛЯ ЧЕГО ЖЕ... МЫ ТАК СТАРАЕМСЯ ВЫБРАТЬСЯ ИЗ ЭТИХ ЗАРОСЛЕЙ? ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ СНОВА РУХНУТЬ НА ГРАВИЙ И ПОТЕРЯТЬ ЕЩЕ ОДИН ЗУБ? ЕСЛИ... ОН НЕ СКЛОНЕН К УБИЙСТВУ, КАКИЕ ЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЧИНЫ ТОЛКАЮТ НАС