- Пусть хоть по бутылке на брата. Вобла-то у нас еще осталась. Эй, Верблюдов, напиши там: А ЧЕГО ДАДИТЕ? Те, на шкуне, долго не отвечали, наконец выкинули на веревке такие флажки: ЗАСЕДАЕМ СОВЕТОМ. Все это время боцман Чугайло носился по фрегату, прыгал с бака на корму и с фока на бизань. - Судьба человека! Судьба человека! Судьба человека! - орал он. - Решается! Решается! Решается! Хрен с ним, с третьим отгулом! Наконец на шкуне выкинули флажки: ДАЁМ БУТЫЛКУ ПИВА ЗА КИЛО ВЕСА. - Черт возьми, - сказал капитан. - Пиши, Верблюша: КАКОГО? В ответ написали: ЖИВОГО. Капитан велел: ДА НЕТ, ПИВА КАКОГО? В ответ написали: ЖИГУЛЁВСКОГО. - Ну что ж, - сказал капитан. - Решайтесь, братцы, что будем делать. Уж очень неохота ядрами с ними перебрасываться. - Надо брать, - сказал Хренов. - Но сколько же он, черт побери, весит? - Эй, взвешиватели! - крикнул старпом, и из трюма выскочили наши корабельные взвешиватели Хряков и Окороков с гирями наголо. - Чего вешать? - ревели они. - Нельзя ли поспокойнее? - сказал им старпом. - Дело деликатное, а вы гирями размахались. Посмотрите на боцмана и прикиньте на вид, сколько он весит. Пудов на пять тянет? - И больше вытянет. - Ну и ладно, - сказал старпом. - А уж там точно взвесят. - Жалко, что там только на живой вес согласны, - сказал Хренов, - а то мы бы ему в карманы гирь поналожили. - Капитан! - взмолился вдруг боцман и пал на колени. - Спасите, капитан! Я не хочу на этот остров! Оставьте на борту! Я хоть и разбил кому-то харю или две, но в целом-то я очень добросердечный, простой, душевный, ласковый и хороший человек. Я очень люблю людей, детей, собак, бабочек и даже жеребцов. Хрен с ними, с отгулами, у меня очень золотое сердце, я и матом больше не буду, и пить не буду, только рюмочку на Пасху, спасите, сэр, я вам еще пригожусь, поверьте, дорогой сэр! - Встаньте, боцман! - приказал капитан. - Я и не знал, что вы так дорожите "Лавром". Я готов оставить вас на корабле, но как это сделать? Они вот-вот начнут пальбу, а у нас всего лишь пара ядер, да и те кривые, как тыквы. Застреляют нас эти всем обожравшиеся. - Капитан, вы - гений, - сказал боцман. - Сделайте же что-нибудь гениальное. - Пока ничего в голову не приходит, - сказал Суер. - Ладно, давайте пока поторгуемся, напиши там: МАЛО. Те ответили: ДАЁМ ПО ДВЕ. - Надо как-то выиграть время, - сказал капитан, - но как? Стоп! Нашел! Объясняю суть: все мы были на острове, кроме Чугайлы, поэтому я и выиграл пари. А теперь-то и нас там нет. Понятно? Ну ладно, кому непонятно, поймет впоследствии. Эй, веревочный, выкидывай надпись: У ВАС НА ОСТРОВЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕТУ ЧУГАЙЛЫ? Они написали: НЕТУ. Суер велел: А СУЕР-ВЫЕР ЕСТЬ? Они подумали и так написали: БЫЛ, А ТЕПЕРЬ, КАЖИСЬ, ТОЖЕ НЕТУ. И дальше пошло как по маслу: А СТАРПОМ ПАХОМЫЧ ЕСТЬ? НЕТУ. А ЛОЦМАН КАЦМАН? НЕТУ. А ФРЕГАТ "ЛАВР ГЕОРГИЕВИЧ" СО ВСЕМ СВОИМ ЭКИПАЖЕМ ЕСТЬ? НЕТУ. Капитан вытер нервный пот и сказал: - Пиши, вервие: СОГЛАСНЫ ВСЁ ЭТО ОТДАТЬ ЗА ДВЕ БУТЫЛКИ ПИВА ЗА КИЛОГРАММ ЖИВОГО ВЕСА. На черной шкуне очень долго заседали, их веревочные и румпелевые бегали там сверху вниз, таская ящики пива, кто-то даже кого-то бил по морде, и мы выкинули вопрос: КОГО ТАМ ПО МОРДЕ БЬЁТЕ? ДА ТУТ ОДИН ДЕСЯТЬ БУТЫЛОК ПИВА ВЫПИЛ, - ответили они. Наконец мы увидали на ихней веревке такую надпись: У НАС СТОЛЬКО ПИВА С СОБОЮ НЕТУ. Суер с облегчением вздохнул и сказал: - Пиши Верблюша: ВЫ ВАЛЯЙТЕ ОБРАТНО ЗА ПИВОМ, А МЫ ЗДЕСЬ ПОДОЖДЁМ, ВЗВЕСИМСЯ КАК СЛЕДУЕТ. В ответ написали: А НЕ ОБМАНЕТЕ? Капитан засмеялся. - Пиши, Вербо, - сказал он: ЧЕСТНОЕ КАПИТАНСКОЕ. Те написали: ВЕРИМ В СЛОВО ВЕЛИКОГО КАПИТАНА. ВЕРНЁМСЯ ЧЕРЕЗ .ПОЛЧАСА. Шкуна развернулась и дунула на остров за пивом. - Ну а теперь, Пахомыч, - сказал капитан, - дуй до горы! Валяй на всю катушку! Трави фок-стаксели хоть налево, хоть направо. - А ну шевелись, бесенята! - заорал старпом, и Чугайло вскочил с колен и набросился на матросов с подзатыльниками. "Лавр" раздул свои великие паруса и дунул по восемьдесят седьмому меридиану вниз. - Как-то неловко, сэр, - сказал я. - Ваше слово - честное капитанское! Обман! Это нас унижает! - Извини, друг, - сказал Суер-Выер, - как ты меня сейчас назвал? - Я назвал вас "сэр", кэп. - Так вот, в первую очередь я - сэр, а уж потом - кэп. Еще одно честное слово - слово сэра - у меня осталось в запасе. Глава LXIV. Остров Кратий Эту грозную композицию: скала, а на вершине Некто с черными крыльями, я уже где-то видел, но не сразу вспомнил, что это один из гербов, который мы вялили вместе с другими, вывезенными с острова Гербарий. - Демонкратия, - сказал Кацман. - Герб-то мы еще не могли разгрызть. Помните? Да, герб тот и долотом долбили, и теркой терли, но как ни запивали пивом, проглотить не могли. Потом уж его целиком заглотил матрос Веслоухов. Сейчас его и призвали на палубу, как главного специалиста по проглоченному им же гербу. - Узнаешь? - спросил старпом. - Похож, - признался Веслоухов, разглядывая остров, к которому мы приближались. - Он самый, неразгрызаемый. И переваривался-то с трудом. Как встал колом в брюхе - и ни в какую! Если б не медузий кисель - ни за что бы не переварить! Вы знаете, господин старший помощник, не советую к нему приближаться. Опасно. Поглядите издали - и хорош. Мы и не приближались, но тайное течение влекло и влекло нас к острову, закручивало, заворачивало, оборачивало вокруг скалы, на которой сидел Некто с черными крыльями. Крылья были пока сложены и глаза прикрыты, но в щелочке-то между век, что это там мелькало? А? - Кто же это? Кто? - расспрашивали матросы. - Ясно кто - Демон, - рассказывал Веслоухов, недаром проглотивший герб. - А Кратия-то где же? - А Кратия - это все, вокруг него которое. На скале Демон, а вокруг - Кратия. Такие уж дела. Мы оглядели Кратию и остались ею крайне неудовлетворены. Что же это, в сущности, была за Кратия? Прямо скажу, неприглядная картина: обломки камней, обглоданные кости верблюдов, пустые бутыли, щепки, опилки, объядки, объютки обутки, рваные каблуки и черт знает еще какие осколки неизвестно чего. - Вы знаете, кэп, что мне кажется? - с дрожью в голосе сказал Кацман. - Слушаю, лоцман. - Мне кажется, что он это все сожрал. - Не может быть, - сказал Суер. - На вид вполне приличный Демон, интеллигентный. - Сожрал, сожрал! Точно сожрал! Заметьте: судно сделалось неуправляемым. Это он своими магнетическими силами притягивает нас, как паук в паутину. И сожрет, поверьте! Видите там, на берегу, обломки парусов и обрывки фрегатов? Сожрет, кэп! - Что же вы предлагаете? - Немедленно подсунуть ему что-нибудь. - Подсунуть? - Ну да, что-нибудь вроде Чугайлы или мадам Френкель. Вдруг заинтересуется? - Вряд ли, - сказал капитан. - Можно, конечно, попробовать. Позовите боцмана. Чугайло явился наверх на этот раз в двух подтяжках, чисто побритый, хотя и на босу ногу. Вообще после того, как из-за него чуть бой не разгорелся, боцман сделался более строг и подтянут. - Слушаю, сэр, - сказал он. - Э, господин боцман, - протянул Суер, не зная, как, собственно, приступить к делу. - Э-э... как вы себя чувствуете? - Извините, сэр... ЧТО? - изумился боцман. - Э... - тянул Суер. - Самочувствие ваше... в последнее время... как? - Э... - отвечал боцман, совершенно потрясенный. - Э... Моя? - Твоя, черт подери, твоя! - сказал старпом, выручая капитана из неловкого положения. - Совсем, что ли, дурак! Сэр капитан интересуется состоянием твоего здоровья, а ты мычишь, как бык. Отвечай, как себя чувствуешь? Ну? Что молчишь? - А-а... - понял боцман. - Ага... Это вы насчет рому, так я его не пил, я потом нашел пустую бутылку на полуюте. - Извините, сэр, - сказал Кацман. - Кажется, мы позвали боцмана для определенных целей приманки, а вовсе не для идиотских объяснений по поводу рома. - Да-да, - вспомнил капитан, - я помню, помню насчет приманки... но все-таки какого еще рому?! - Капитанкубинского, сэр! Пустая бутылка! Каталась по палубе во время качки, сэр! Я ее поймал, думал, для записок пригодится. - Записок?! Каких? - О нашей возможной гибели, сэр. - Капитан, - сказал лоцман, - ей-богу, сейчас не время выслушивать тупые предположения. Мы на краю пропасти... вот-вот, действительно, пиши записки! Нас несет на скалы! - Подождите, лоцман, - сказал Суер-Выер. - Где бутылка? - Всегда при мне, сэр, - и боцман достал из кармана пустую бутылку. Капитан взял бутылку и принялся рассматривать этикетку, на которой было написано: Ром КАПИТАНКУБИНСКИЙ (Лианозово) - Извините, сэр, - тронул его за рукав лоцман, - мы ведь позвали боцмана специально... Помните? - И он указал бровями наверх, туда, где по-прежнему сидел черный Некто со сложенными крыльями в перьях. - Да-да, - припомнил капитан, изучая этикетку, - сейчас-сейчас, две минуты... - Сожрет же всех, сэр, - шепнул лоцман. - Ну точно, - сказал капитан. - Из моих личных запасов. Видите, там в уголочке карандашом написано "СВ", я так пометил все свои бутылки. Интересно, кто же это мог быть? - Не могу знать! - гаркнул боцман, потом понизил голос и прошептал тихо-тихо-тихо, но я-то все слышал, нюх у меня такой: - А вообще-то догадываюсь, сэр. От них сильно пахнет ромовым перегаром-с, - и боцман указал на меня. Нет, он, конечно, не ткнул пальцем, попробовал бы он пальцем ткнуть, но указал всем телом и особенно полосками на тельняшке. - Он? - шепотом удивился капитан. - Не может быть! - Разит, сэр, - развел руками боцман. - Запах! Ромовый перегар! - Капитан! - снова встрял Кацман. - Ей-богу, ей-богу, не тяните! Видите, как он нахохлился? Заклюет, задерет, поверьте! Гляньте, какие когти. - Погодите, Кацман, - раздражился капитан, - пока что не до него, вы что, не видите? Я делом занят. А тот пускай пока посидит, какого еще хрена? - Сэр, - настаивал лоцман, - поверьте... - Я занят! - членораздельно сказал капитан. - Приходите позже. В сильном раздражении капитан прошелся по палубе, вдруг остановился против меня. - Дыхни. - Извините, сэр, - сказал я, слегка отодвигаясь. - Дыхнуть мне несложно, но думается, что лоцман прав. Этот черный с крыльями дыхнуть нам может скоро и не позволить, надо бы принять меры некоторой безопасности... Демон мрачно молчал, только подрагивали его веки. Вдруг он приподнял крылья, полузакрыл полнебесной сферы, расправил, протряс и снова сложил на спине. Размах его внушительного пера, кажется, подействовал на капитана. Он слегка пригнул голову, но тут же выпрямился и сказал, подойдя ко мне вплотную: - С лоцманом пили? И тут Демон взревел, заклекотал, его страшные когти с такой силой вонзились в скалу, что камни затрещали и посыпались вниз лавиной. Он снова махнул крыльями, из-под которых вылетели громы и молнии и вонзились в мрачные воды океана. Грубые бараны волн белели в кромешной тьме под крыльями страшного тирана, они рокотали, рокотали и - ураганный порыв потряс вдруг весь фрегат и сам остров Демонкратию. Перекрывая гром бури, капитан кричал: - Вдвоем! Без меня! - Уерррр! - зарычал Демон, открывая наконец страшные ночные очи. - Ыеррр! Он захлопал очами быстро-быстро-быстро, сбивая со зрачков молочную пелену, и заквохтал вдруг, как тетерев, приглядываясь к нам и нашему фрегату: хто-хто-хто-хто-хто? - Авр! - ахнул он, начиная соображать. - Авр Ыор-гиевич! А это - Уеррр-Ыеррр! В ужасе схватился он крыльями за лоб, потер его - не бердит*** ли? - махнул ими и вранулся*** прямо с места в поднебесье. - Уерр-Ыеррр! - орал он, улетая. - Авр! Авр! Уеррр-Ыеррр! Море утихло. - Улетел, - сказал старпом. - Что будем делать, капитан? Дело в названии острова. Демона больше нет, только Кратия осталась. - Ну и пусть себе. Пусть так и будет: ОСТРОВ КРАИИ. А если кто захочет изменить название, пусть тащит на скалу, чего хочет. Как выяснилось позже, сэр Суер-Выер оказался прав. Наверх на скалу всякое таскали, но все это никак не удерживась, скатывалось в океан, по которому "Лавр Георгиевич" и продолжал свое беспримерное плаванье. Глава LXV. Кусок поросятины С самого начала остров Кратий вызывал во мне неприязнь. Слишком уж он был натуральным, подлинным и довольно широкораспространенным. И этот постыдный Демон, сидящий на скале, и Кратия, которая валялась вокруг, все это почему-то причиняло мне жгучий стыд, подавленность, озабоченность неведомо чем. Да и ром, который мы вправду выпили с лоцманом в минуту душевной невзгоды, забыв на секунду собственную гордость, не добавлял радости и счастья, и я, в конечном счете, впал в глубочайший сплин. - Остров проехали, - успокаивал я груду своих мыслей. - Ром тоже давно позади. Но успокоение не приходило. Мысли шевелились, как куча червей, насаженных на навозный крючок. Впившись пальцами в надбровные свои дуги, я сидел в каюте, раскачиваясь на стуле, осознавал гулбину * своего падения. Да, со мной и раньше бывало так: идешь, идешь над пропастью, вдрюг * - бах! - рюмка ромы * - и в обрыв. И летишь, летишь... Стыд сосал и душил меня, жег, грыз, терзал, глушил, истязал, пожирал, давил, пил и сплевывал. Зашел Суер. - Сорвался, значит, - печально сказал он. - Бывает. Ты на меня тоже не сердись. Голова кругом: Демон, Кацман орет, Чугайло с бутылкой... я и накричал... нервы тоже... Зашел и Кацман: - Да ничего особенного! Ну выпили бутылку! Чего тут стыдиться? Из капитанских запасов? Ну и что? Отдадим! Ты же помнишь, капитан в этот момент траву косил, которая вокруг бизани выросла, мы и решили не отвлекать! А стюард Мак-Кингсли? Он-то из каких запасов пьет? Чем мы хуже? Лоцман был прав, но я все равно не мог жить. Не хотелось пить и путешествовать. Стыд был во мне, надо мной " и передо мной. Каким же он был? Большой и рыхлый, он был похож на кусок розовой поросятины, на куриную кожу в пупырышках, на вялое, мокрое, блеклое вафельное полотенце. Какой-нибудь рваный застиранный носовой платок или исхлестанный березовый веник, и те выглядели пристойней, чем мой недоваренный, недосоленный суп стыда... противный сладковатый зефир приторного гнусного стыда... Сссссссссс..... черт побери! Тттпттпт..... черт побери! Ыыыыыыыыыы... хренотень чертова! Дддддддддддддддддд... бля... дддд... бля... ддд... Зашел и боцман Чугайло. Заправил койку и долго смотрел, как я мучаюсь и содрогаюсь. - Вы, это самое, не сердитесь, господин хороший, - сказал боцман. - Капитан есть капитан. Я должен доложить по ранжиру. А как же, это самое, иначе? - Да что вы, боцман, - махнул я рукой, - не надо, я не сержусь. - А пахло от вас сильно. Я сразу понял - ромовый, это самое, перегар. - А от водки другой, что ли? - Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдает. - Да? - немного оживился я. - Неужели это так? Есть разница? - Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем! И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБ-ЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ, как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла свое место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим ее краткий вариант. ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ Водка - перегар ровный, течет как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют. Ром - помутней, отдает гвоздикой. Виски - дубовый перегар, отдает обсосанным янтарем. Коньяк - будто украденную курицу жарили. И пережарили. Джин - пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев. Портвейн - как будто съели полкило овечьего помета. Кагор - изабеллой с блюменталем. Токайское - сушеный мухомор. Херес - ветром дальних странствий. Мадера - светлым потом классических гитаристов школы Сеговии. Шампанское - как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным. Самогон (хороший) - розой. Самогон (плохой) - дерьмом собачьим. - А как обращаются с перегарами в быту? - спросил я. - Главное - не навредить, - сказал Чугайло. - Нельзя дышать перегаром на пауков, подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела - тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают. - Как же? - Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются - перегар и расходится как надо. Боцман отвлек меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу. Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашел Пахомыч. - Давай-ка, брат, подымайся наверх, - сказал старпом. - Капитан не хочет без тебя открывать новый остров. - Не могу, Пахомыч, - сказал я. - Кусок поросятины давит. - Или зажарь, или выкинь, - сказал Пахомыч. - Но мы уже стоим в бухте. Глава LXVI. Прелесть прозы Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе. - Я растерян, - шепнул он мне. - Сходить на берег или нет? Ты только глянь. Остров, в бухте которого "Лавр" бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди... Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости. Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся. Они протягивали руки, явно прося подаяние. - Ну, что скажешь? - Похоже, что это нищие, сэр. - Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие? Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли. - Очевидно, они думают, что подающие - это мы, сэр. - Мы? - Ну конечно. У нас - роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб - чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман - еврей, так что мы вполне похожи на подающих. - Ну и что делать? Сходить на берег или нет? - Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности. - Действительно, - сказал капитан, - Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдем на берег. - Если уж вы подаете Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? - сказал некстати я. - Почему "набрать там копеек"? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте. - Что еще такое? - сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. - Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать? - Подаю по силам. - И на какую же сумму у тебя этих сил? - Смотря по обстоятельствам. - Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства? - Весьма скромные. - Отчего же это они такие скромные? Пьешь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал - никто не проверял. - Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура? - Я об этом говорил, и не раз. Когда веревочный хотел послать их судно на ..., я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки "Лавра". - А уста? - Что уста? - Устно-то вы сами посылали, и не раз. - Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею! - Но на пергаменте я "чиркаю" отнюдь не флажками. - А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, веревочный! Изобрази-ка флажками, чего там -начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни веревки! - На все дело, пожалуй, флажков не хватит, - сказал веревочный Верблюдов, заглянув в пергамент. - Ну ладно, поехали с Богом! И он вытянул на веревках в небо первую фразу пергамента: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА. - Твердо, - читал капитан, - мыслете... так-так, наш... како... КРЕПДЕШИН НОЧИ... ого! это образ!., сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк... живот, добро... ЖИДКОЕ ТЕЛО... достаточно. Капитан дочитал фразу до конца и утомленно глянул на меня. - Это ты написал? - Выходит так, сэр. - Ну и что ты хочешь этим сказать? - Ну, дескать, ночь настала, - встрял неожиданно Кацман. - Да? - удивился Суер. - А я и не догадался. Неужели речь идет о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это? Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на веревки и флажки, но высказываться пока не спешили. - Одно слово надо бы заменить, - сказал наконец старпом. - Какое? - оживился Суер. - Тело. - Да? А что такое? - Ну... вообще, - мялся старпом, - тело, знаете ли... не надо... могут подумать... лучше заменить. - И жидкое, - сказал вдруг Хренов. - Что жидкое? - И "жидкое" надо заменить. - А в чем оно нецензурно? - Да у нас всюду жидкости: перцовка, виски, пиво... могут подумать, что мы вообще плаваем по океану выпивки. - Заменить можно, - согласился капитан. - Но как? Хренов и старпом посовещались и предложили такой вариант: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖУТКОЕ ДЕЛО ОКЕАНА. - Литература есть литература, - пожал я плечами. - Менять можно что угодно. Важно, как все это прочтут народные массы. - Важно? Тебе важно, как они прочтут? Ну и как же они прочтут? - Они будут потрясены, сэр, поверьте. - Сомневаюсь, что эта фраза вообще дойдет до народных масс, - сказал Суер с легким цинизмом. - Это написано слишком элитарно. Для таких, как я или вот - Хренов. - Знаете, сэр, - сказал я, - трудно доказать, труднодоказуемое, но в данном случае доказательство налицо. Народные массы потрясены. Гляньте на остров, сэр! Да, друзья, на острове происходило нечто невообразимое. Нищие повскакивали с мест, размахивая костылями и протезами. В середине стоял на камне какой-то толмач, очевидно, старый моряк, который, указывая пальцем на флажки, читал им по складам нашу скромную фразу. Как громом пораженные разинули они свои искусственные рты, оттопыривали ладонями уши, силясь понять всю прелесть, остроту, музыкальность и образность нашей прозы, пытаясь постичь, зачем? почему? к чему? для чего? как? относятся к ним слова, начертанные в небе флажками: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА. Глава LXVII. Лунная соната Пожалуй, в этот момент капитан и начал насвистывать "Лунную сонату". - А что касается народных масс, - сказал капитан, - они действительно потрясены. Но воспринимают, как издевательство. Они просят подаяние, а им - крепдешин в небе! Величайший маразм! - Некоторое количество культуры и нищим не повредит, - сказал вдруг Хренов, очень, кажется, довольный тем, что его причислили к элите. - Они потрясены, потому что ни хрена не понимают, - влез Кацман. - Им надо было просто написать: НАСТАЛА НОЧЬ! - Вот это поистине гениально, - сказал я. - Представляете себе: приплывает фрегат на остров нищих, те тянут свои несчастные длани, а на фрегате вдруг средь бела дня надпись: НАСТАЛА НОЧЬ! Такая фраза может привести к массовым самоубийствам. Тут уж рухнет последняя надежда. У меня хоть и в небе, но все-таки крепдешин. - А может, наш вариант, ЖУТКОЕ ДЕЛО? - скромно кашлянул старпом. - Знаете, что такое ЖУТКОЕ ДЕЛО? - спросил капитан. - Что? - Это когда старпом с Хреновым прозу пишут. - Слушаю, сэр, - сказал Пахомыч и отошел в сторону. Мичман Хренов немного поник. Он не знал, как тут быть - то его к элите причисляют, то прозу писать не велят. Все-таки он решил, что лучше уж быть причисленным к элите, а проза, хрен с ней, потерпит. - Да я, сэр, так просто, - сказал он. - Забава... шутка пера... - Оно и ясно, - сказал Суер, насвистывая "Лунную сонату". - А писать надо проще, - дружески похлопал он меня по плечу, - брать все-таки пример с классиков. - Постараюсь, сэр! --гаркнул я. - Например, с Льва Толстого. Прикажите веревочному написать что-нибудь из прозы этого мастера. Ну например, первую фразу романа "Анна Каренина": ВСЁ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ ОБЛОНСКИХ. Нищие на острове очень обрадуются. Там много интеллигентов. "Лунная соната", насвистываемая капитаном, зазвучала угрожающе. Он выпускал в меня трель за трелью: ху-ду-ду, ху-ду-ду, ху-ду-ду, пам! пам! пам! Пожалуй, это была наша первая серьезная ссора за все время плаванья. И все из-за чего, из-за этих копеек, которые я некстати ввернул в разговор. Кроме того, я прекрасно понимал, что "Лунная соната" - это прелюдия! Да, прелюдия к посещению острова нищих. Капитан ни за что, никаким образом не хотел сходить на берег. Страсти и страдания, которые неслись к нам, безумно терзали его, одарить всех он не мог, но и не подать руки просящему не мог тоже. Все эти разговоры насчет цензуры и первой фразы были оттяжкой действия. Капитан надеялся, что какой-нибудь шторм отбросит нас от берега, на который высаживаться не тянуло. Я тоже не рвался в шлюпку. Я понимал все трудности пребывания на этом острове скорби и описания его. Но я побывал на всех открытых нами островах! И Суер, и лоцман, и старпом все-таки по одному островку пропустили. Как открыватель я был на первом месте, и место это собирался держать изо всех сил. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам! Пам! Пам! - А мне, сэр, очень нравится, - сказал вдруг юнга Ю, которого давным-давно никто не принимал в расчет, и надо сказать, что он все время держался очень скромно. - Мне очень нравится: плывет наш фрегат по Великому океану, и на нем флажками написано: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам! Пам! Пам! - Это же чудесно, - продолжал юнга. - Все встречные корабли, да и люди на островах, будут радоваться. Иные просто посмеются, а другие задумаются о Великом океане, третьи подумают, что мы чудаки, зато уж всякий поймет, что корабль с такими флажками никому не принесет вреда. - А вы, господин Ю, оказывается, лирик, - сказал Суер-Выер. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Я и не думал! Ху-ду-ду! Замечал склонности к философии, но лиризма не отмечал. Пам! Пам! Пам! - Лирик - это вы, сэр, - поклонился юнга. - Я бы насвистывал "Патетическую сонату", с вашего позволения. - Ладно, - сказал Суер. - Пусть надпись пока поболтается на веревках, а нам пора на берег. Подадим милостыню по мере возможностей. Кто со мной? После разных заминок и подсчетов кошелька в шлюпку зились, кроме капитана, старпом и мы с лоцманом. Возьмите и меня, капитан, - попросился юнга - Денег у меня нет, но вдруг да здесь мой папа. Я чувствую что он недалеко. Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам! Пам! Пам! Глава LXVIII. Остров нищих Воющая, орущая, свистящая толпа окружила нас и стала хватать за полы халатов, за рукава, за орденские ленты. - Дай! Дай! Крепдешину! - орали многие. - Жидкого тела! Жидкого тела! Каким-то образом некоторые узнали, что у Кацмана есть два фейерверка. Они дергали лоцмана за фалды с криком: - Подай фейерверк! Подай фейерверк! - А ну-ка цыц! - гаркнул Пахомыч. - Разойдись по местам! Сядь! Прось культурно! Кому говорю?! Заткнись! Не ори! А то сейчас Чугайлу с борта привезу! Он тебе подаст крепдешину в харю! А остров меж тем пейзажем своим был гол как сокол, местами только валялись на песке обломки мраморных колонн и постаментов. Нищие поняли, что хором нас не возьмешь, разошлись с легким ворчанием по своим законным местам и расселись в некотором скромном порядке. Первым в этом чудовищном ряду сидел человек с деревянной рукой. Рука эта абсолютно бездействовала, а только тянулась к нам, однообразно приговаривая: - Подайте человеку с деревянной рукой! - Подайте Древорукому! - Подайте Рукодревому! - Подайте бедному человеку, который ничего не имеет, кроме деревянной руки! Суер подал целковый. Старпом - гривенник. Я подал подаяние. Лоцман Кацман подал прошение об отставке подавать. - В чем дело, Кацман? - спросил капитан. - Сейчас не время шуток, я бы сказал: кощунственных! - Подаю, что могу, - отвечал лоцман. - Кстати, этот человек богаче меня. При наличии деревянной, вырезанной, скорей всего, из жимолости, руки, у него имеется и две других: левая и правая. Наш деревянный нищий действительно, отложив в сторону резьбу по дереву, свободно философствовал двумя другими руками, пересчитывая подаяние. - Что же получается, голубчик? - сказал старпом. - Вы нас обманули? Надули? У вас две живых руки, а вы нам подсунули деревянную! - Зато смотрите, какая резьба! - воскликнул нищий. - Сейчас уже так никто не режет! Кроме того, я не подсовывал, я только показал вам деревянную руку и попросил подаяние. Вернуть гривенник? - Милостыня есть милостыня, - сказал Пахомыч. - В конце концов, ваша третья рука всего лишь деревянная. Дружески попрощавшись с троеруким, мы двинулись дальше и скоро подошли к человеку, который сидел в пыли и посыпал пеплом главу свою. - Подайте на пепел! - приговаривал он. - А что, у вас мало пеплу? - спросил старпом. - Кончается. Я, конечно, как посыплю, потом собираю, но ветер развеивает, и расходы пепла имеются. Старпом подал гривенник. Суер целковый. Я подал подаяние. Лоцман подал прошение о помиловании. Пеплоголовый прочел прошение лоцмана, достал из кармана синий карандаш и одним взмахом написал поперек: ОТКАЗАТЬ! Распрощавшись хоть и с пеплоголовым, но находчивым в смысле лоцмана нищим, мы направились дальше. Довольно скоро из кустов конкордия послышался тоскливый призыв: - Подайте нищему духом! Раздвинув хрупкие ветви, мы увидели человека, на вид совершенно нищего духом. У него были полые глаза, сутулые веки, присутствующее в дальних странах выражение лица, грубые ступни кожаных полуботинок, вялые квадраты клеток на ковбойке, локти, две родинки, медаль. - Ну, может, у вас есть хоть немножечко духа? - спрашивал Суер. - Нету ни хрена, - отвечал нищий, - вы уж подайте милостыню. - А как же вы живете с духом-то с таким? - Мучаюсь ужасно. Главное, что я не только нищий, я еще и падший. Падший духом, понимаете? И так-то духу нет, а он еще и падает! Старпом подал гривенник. Суер целковый. Я, как обычно, - подаяние. Лоцман подал руку. - Это еще что такое? - спросил нищий духом, увидев руку лоцмана. - Моя рука, друг, - отвечал Кацман. - Вот что поднимет ваш дух сильнее злата! - Вы думаете? - засомневался нищий духом, рассматривая лоцманскую хиромантию. - Да вы пожмите ее. Нищий духом осторожно взял лоцманскую ладонь и пожал бугры Венеры и Мантильский крест, растерянно оглядываясь по сторонам. - Ну как? - спрашивал лоцман. - Маленько поднимает? - Да вроде нет, - отвечал нищий духом. - Ну тогда и хрен с тобой, дружище. Если уж моя рука бессильна - никакие червонцы не помогут. Мы приблизились к человеку, который монотонно топтал одну фразу: - Подайте беженцу! Подайте беженцу! Вид у него был загнанный, как у борзой и зайца. Не успели мы подойти - он вскочил, затряс руками и плечьми и, эдак дергаясь, кинулся стремглав бежать с криком: "Отстань! Отстань, проклятый!" Пробежав круг с двести ярдов, он пал на землю. - Подайте беженцу! - задыхался он. - От чего вы бежите, друг? - доброжелательно спросил Суер-Выер. - Я бегу от самого себя, сэр, - отвечал нищий, обливаясь потом. - И давно? - Всю жизнь. И никак не могу убежать. Этот противный "я сам" все время меня догоняет. Да вы поглядите. Он снова вскочил с места и закричал самому себе: "Отстань! Отстань, мерзавец!" - и рванул с места так, что песок брызнул из-под копыт. Пробежав двести ярдов, он вернулся обратно и рухнул на песок. - Вы видели, сэр? Видели? Мне удалось обогнать самого себя на тридцать восьмом скаку, но на семьдесят девятом эта сволочь снова меня догнала! Подайте, сэр, беженцу от самого себя. Суер подал целковый. Старпом - гривенник. Я подал подаяние. Лоцман подал пример достойного поведения в обществе. Очевидно наглядевшись на лоцмана, несчастный беженец снова вскочил и на этот раз взял старт с большой ловкостью. Это был настоящий рывок рвача. И вдруг мы с изумлением увидели, как наш беженец выскочил из самого себя, обогнал вначале на полкорпуса, на корпус, оторвался и, все более и более набирая скорость, ушел вперед, вперед, вперед... - Не догонишь, гад! - орал тот, что убежал от самого себя, а тот, от которого убежали, орал вслед: - Врешь, не уйдешь! Глава LXIX. Я сам Все мы были жестоко потрясены этой фатальной картиной бегства от самого себя и из самого себя. Тот, что вырвался, скрылся где-то за скалою, а ПОКИНУТЫЙ САМ СОБОЮ жалобно бежал, бежал, вдруг споткнулся, бедняга, упал, вскочил, заскулил, снова хлопнулся на землю замертво. - Жив ли он?! О Боже! - вскричал старпом, и мы кинулись на помощь, стали зачем-то поднимать. Я давно примечаю в людях этот сердобольный идиотизм: немедленно поднимать упавшего, не разобравшись, в чем дело. Так и мы стали поднимать ПОКИНУТОГО САМИМ СОБОЮ, который, как ни странно, был вполне жив. Он рыдал, размазывая по лицу пыльные реальные слезы. - Я САМ от себя убежал, а другой Я САМ остался! Ужас! Ужас! Я остался - и Я же убежал! Нет! Это невыносимо! Лучше застрелиться! Или повеситься? Отравиться - вот что надо сделать! Где курарэ? Где этот сильный яд-курарэ?! Где? Нет, но если Я отравлюсь, что же будет со МНОЮ УБЕЖАВШИМ? Помру или нет? Погоди, погоди, погоди. Подумай! Подумай! Подумай! Я - помру, а тот Я, ЧТО УБЕЖАЛ, останется жить! Значит - надо травиться! О БОги, БОги МОи! ЯДу МНе! ЯДу! - Я интересуюсь, - встрял неожиданно лоцман Кацман, - а где деньги, которые вам подали? - А деньги тот Я САМ унес. - Ну, возьмите еще целковый, - сказал Суер. - Не надо! - вопил Покинутый. - Ничего мне теперь не надо! Ни денег, ни славы, ни почестей, ни богатства! Верните мне МЕНЯ САМОГО! - Выпейте валерьянки, - предложил Пахомыч, - успокойтесь, может, он сам вернется?! - Ну, конечно, жди! - корчился в рыданьях Покинутый. - Я САМ СЕБЕ так надоел, так мучил САМОГО СЕБЯ! Теперь я пуст! Кошмар! Кошмар! Верните мне МЕНЯ САМОГО! Я теперь не Я! А кто Я? Я - САМ или НЕ САМ? От таких вопросов, ей-богу, башка может лопнуть! Ой, лопается башка! Как бочка! Обручей! Обручей! Слушай-ка, Я, ты погоди! Не ори! Разберись в себе самом! Итак! Был Я, но я хотел от самого себя убежать! Ой, сейчас затылок отвалится! И УБЕЖАЛ!!!!!!! Лопнула башка! Затылок отвалился! Виски упали до уровня подбородка! Я ОСТАЛСЯ и Я же УБЕЖАЛ!!! - Успокойтесь, Покинутый собою, - сказал сэр Суер-Выер. - Пожалуй, большинство людей на свете иногда желает убежать от самого себя, но никогда никому этого сделать не удавалось. Вы - первый! Гордитесь! Первый человек на земле, который убежал от самого себя! - Мы свидетели, можем подтвердить, - подтвердил старпом. - Действительно, это - сверхрекорд, - согласился Покинутый, - но установил-то его не Я, а ТОТ Я, который убежал! О горе мне! Горе! О горе мне! Я так себя хреново вел, что сям от себя убежал! Курарэ! Курарэ! Курарэ! Гдэ ведрэ курарэ??? Стакан курара! Стакан курара! Вы не знаете, где растут бледные поганки? Подскажите адресок! - Ты чего орешь? - послышался вдруг знакомый голос, и ТОТ Я, КОТОРЫЙ УБЕЖАЛ, высунулся из-за скалы. - А что? - удивился Я ПОКИНУТЫЙ. - Орешь, говорю, чего? - Да как же мне не орать-то? Ты-то "Я" убежал! - Вести себя надо было лучше, а то пил как лошадь, воровал, попрошайничал, двоеженствовал, не платил алиментов, жил по поддельному паспорту, ночью поедал чужую сметану, обманывал маму! - Вернись! Я буду лучше! Мне ведь ничего не надо, кроме тебя! Мне даже деньги предлагали, и я не взял! Мне только тебя нужно! Только тебя! Вернись ко мне, мой дорогой Я! - Деньги? Какие еще деньги? - Целковый. - И ты не взял? - Не взял, - гордо ответил Покинутый. - Вот все-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь! - Извините, господа и сэры, - обратился к нам Покинутый с поклоном, - тут этот "Я УБЕЖАВШИЙ" обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради! - Христа ради? - удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю, - Это уж ради примирения вас с самим собою. - Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение? - Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый. - Маловато, сэр, - почесал в затылке Покинутый. - Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернется. Погодите, я покричу. Эй ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый! - Не, - отвечали из-за скалы, - не вернусь. - Вертайся, хватит! - Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь. - Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу? - Да ну, ерунда, вранье, силы воли не хватит. - И пить брошу, клянусь! - А это еще зачем? - А что, не надо? - Пей, но в меру. Но главное - денег проси, иначе - не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая. - Это Людка, что ли? - Вспомнил наконец, тоже мне... - Так ее ж посадили! - Да не ее, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Все! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка? - Сэры! Сэры! - рыдал Покинутый. - Умоляю... Добавьте же... прошу... - Сколько же надо? - начиная раздражаться, спросил капитан. - Эй ты, Я! - крикнул Покинутый. - А сколько надо? - Бери червонец, за меньшее не вернусь! - Вы слышали, сэры? Червонец! - Прямо не знаю, - сказал капитан, - у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом? - Чего? - удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнем - в некоторых.) - Жалости на червонец есть? - Жалости много, - отвечал старпом, - а червонца нету. Пусть берет чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на черном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась. (Тут мы должны отметить, что на такую сложную жалость боцман все-таки не тянет.) - А вы, лоцман? - Видите ли, сэр, - отвечал лоцман, оправляя галстук-бабочку в клеточку, - видите ли, сэр... видите ли, дорогой сэр... Конечно, вы видите, уважаемый сэр, что этот, с позволения сказать - чэловэк уже имеет два целковых, разделенных как раз поровну между частями особи. Одна часть особи, убежавшая, имеет еще и гривенник старпома, то есть неоспоримое преимущество. То есть мало того, что она убежала от самое себя, у нее еще и на гривенник больше. Предлагаю все-таки путь равенства и братства. Пусть убежавшая отдаст оставше