ен. Причины? Может быть, творческий кризис? Заниматься сомнительным стихоплетством, конечно, легче, чем писать драмы, а клеветать, разумеется, проще, чем критиковать... Или кризис моральный? Пьянки, дебоши, неразборчивые амурные связи Галича не были секретом ни для его ближайшего окружения, ни для соседей, которые не раз обращались в районное отделение милиции с просьбой утихомирить шумливого жильца. Отличался Галич и неуемной, просто-таки патологической жаждой наживы... Выступая, так сказать, в частном порядке на "закрытых" концертах, Галич собирал с присутствовавших по пятерке. Совершенно очевидно и то, что Галичу активно помогали свихнуться его зарубежные "друзья". В февральском номере махрового антисоветского журнала "Посев" с большим некрологом выступил некто Е. Романов. Впрочем, не "некто", а председатель так называемого "исполнительного бюро" НТС - одной из антисоветских организаций на Западе, находящейся ныне на полном содержании у ЦРУ. Евгений Романович Романов (он же Островский) - личность весьма известная в энтээсовских кругах. Незадолго до начала войны за изнасилование подростка Романов должен был предстать перед судом. От наказания его спасли гитлеровцы, оккупировавшие Днепропетровск. И он сразу же предложил им свои услуги. Поначалу, естественно, доказал свою "лояльность", выдав гестапо несколько десятков советских патриотов и укрывавшихся от массовых расстрелов евреев. Затем начал заниматься "интеллектуальной" работой, сотрудничая в фашистских газетенках. После разгрома гитлеровцев бежал в Западную Германию. Затем обычный путь предателя и военного преступника. Ныне Романов ведает в НТС денежными и иными средствами, получаемыми от различных разведок, планирует и направляет в "содружестве" с представителями западных спецслужб подрывную деятельность против нашей страны и осуществляет личное руководство "отделом безопасности", который занимается проверкой "благонадежности" самих членов союза. В общем, скажи мне, кто твой друг... Но иногда услужливый... друг бывает опаснее врага. В некрологе, озаглавленном "Возвращение", бывший гитлеровский прихвостень вольно или невольно выболтал некоторые детали, которые во многом объясняют, почему так быстро Галич оказался в Мюнхене, куда он якобы не собирался, и еще быстрее на "Свободе", о которой он якобы не помышлял. Свой некролог Романов начинает осторожно, с признания, что именно он редактировал первый сборник стихов Галича. Кто же их вывез? И на этот вопрос есть ответ в "Возвращении": "Те немногие из наших иностранных друзей, которые успели побывать у него (то бишь у Галича. - Ред.) еще в Москве (ни одного из них он не позабыл, когда попал на Запад), возвращались оттуда его друзьями". "Друзья" были особенные, связанные в основном с ЦРУ. Поэтому и на Запад Галич попал, что называется, без пересадки. "Приехал он во Франкфурт, - продолжает вздыхать Романов, - через несколько дней после прилета из Москвы в Вену..." Кого же еще из тех, кто попадал в "венское гетто", выехав из Советского Союза для воссоединения с родственниками, проживающими в Израиле (именно этой причиной мотивировал свой отъезд Галич), пускали через несколько дней во Франкфурт? Только тех, в ком было заинтересовано Центральное разведывательное управление и его энтээсовская агентура. А в Галиче были очень заинтересованы как в будущем члене НТС. ...Гнилой товар нашел своего покупателя. Стихи Галича стали печататься в энтээсовских журналах "Посев", "Грани", "Русская мысль", песни - исполняться в антисоветских передачах различных радиоголосов. В 1969 году издательство "Посев" выпустило в ФРГ книгу "Песни", в середине 1971 года в Париже был опубликован сборник Галича "Поэмы России" с предисловием архиепископа Иоанна Сан-Францисского. В общем-то он не Иоанн, а Дмитрий, и не Сан-Францисский, а Шаховской, бывший русский князь, а ныне один из тех проповедников, которые служат не господу, а "дьяволу", то есть занимаются самой низкопробной антисоветской пропагандой. Враждебная направленность песен была настолько очевидной, что ее сразу же заметили за океаном. На Галича, словно мухи на навоз, налетели американские и иные западные корреспонденты, и аккредитованные в Москве, и приехавшие из-за рубежа, и крупные, и те, что помельче. И не только журналисты. А и "искусствоведы" из ЦРУ. Галич показался им весьма перспективным объектом для приложения сил... В мае 1968 года секретариат правления московской писательской организации предупредил Галича. Ему дали время образумиться. Но Галич не унялся. В декабре 1971 года его исключили из Союза писателей, а в июне 1974 года он вместе с женой выехал в Израиль... Радости антисоветчиков не было предела. "Из СССР выехал Александр Галич, - захлебываясь от восторга, писал "Посев", - талантливый поэт и драматург, мужественный борец за права человека... 29 июня состоялась встреча поэта с работниками издательства, редакций журналов "Посев" и "Грани", с местным активом НТС и многочисленными гостями... До скорой встречи, Александр Аркадьевич!" Борца и менестреля с нетерпением ожидали в антисоветских центрах Запада. Сам шеф радиостанции "Свобода" мистер Ф. Рональдс предложил ему место советника директора PC по "культурным программам" с солидным месячным окладом. По идее американского руководства радиостанции, Галич должен был не только выступать перед микрофоном с клеветническими передачами, но и осуществлять связь между "Свободой" и другими "инакомыслящими". И тут вдруг бард и менестрель, выражаясь его собственным языком, "сломался". Сначала запила жена Галича. "Когда я отвозил ее в больницу с белой горячкой, - говорил он в своем окружении, - врачи сказали мне, что ее случай безнадежный и что в этой клинике ей предстоит находиться всегда..." Затем запил вмертвую и сам бард. Галич пил и раньше, но такого загула, как начался у него с середины 1976 года, никогда, по свидетельству его друзей, не было. Беспрерывные пьянки, женщины легкого поведения (среди них секретарша PC, агент ЦРУ Мира Мирник), скандалы... Все это не могло пройти мимо ушей мистера Рональдса. Шеф радиостанции и штатный сотрудник ЦРУ, конечно же, смекнул, что с таким менестрелем далеко не уедешь не только с культурными, но и с другими программами. Он официально предупредил Галича о том, что руководство PC будет вынуждено с ним расстаться, если не прекратится "аморальное поведение"... Утверждают, что финал серьезного разговора звучал примерно так: "Только закон об отношениях между работодателем и служащим не позволяет выбросить вас на улицу..." Гневались на "полную бездеятельность" Галича и его ближайшие друзья из НТС. "Не работает и все время просит взаймы", - с возмущением заявлял неоднократно Романов, тот самый, который ныне рыдает на страницах "Посева" о "безвременно ушедшем"... Рестораны, так же как и представительницы "первой древнейшей", стоят в ФРГ весьма дорого. Долги Галича росли как снежный ком. Конечно, 50 тысяч марок для западногерманского капиталиста сумма небольшая, а вот для Галича долг на эту сумму превратился в настоящую катастрофу. В конце 1976 года он попытался поправить свои финансовые дела, сработав с режиссером Рафаилом Гольдманом "документальный" фильм "Беженцы XX века", который был продан баварскому телевидению. Но лента не получилась, не дав автору сценария и "герою" киноповествования ни денег, ни славы. Практически провалилось "творческое турне" Галича по "земле обетованной". Израильский корреспондент "Свободы" Михаил Агурский сообщал в корреспонденциях, что "концерты Галича проходили при полупустых залах". Агурский высказал даже мысль о том, что Галич, вероятно, подумывает о возвращении домой, потому что "Запад его подавил, и он растерялся... Будучи в Советском Союзе на всем готовом, он очутился в невыносимых условиях борьбы за свое существование за рубежом". Михаил Агурский - он в свое время также выехал в Израиль под предлогом "воссоединения семьи" - зарекомендовал себя правоверным антисоветчиком и поэтому довольно быстро оказался на "Свободе". Агурский знал Александра Галича еще по Москве, и поэтому его корреспонденциям из Израиля мы не можем не верить. Письма, которые приходили от Галича из Израиля к его московским друзьям, наполнены тоже, кстати, тоской и неудовлетворенностью. "Полупустые залы меня уже не волнуют, - писал он. - И вообще мне ничего не нужно. Я думал, что Израиль благословенная земля, но это проклятая земля. Сюда я больше никогда не вернусь". Да, есть еще такая штука, которая называется ностальгией, Каков бы ни был человек, но все же родиной для пего всегда будет не та страна, где платят деньги, а та земля, где родился. К сожалению, не все это сразу понимают... В Мюнхене Галича ждал новый удар. Вашингтон решил перевести своего барда вместе с "культурной" секцией радиостанции "Свобода" в Париж на должность руководителя этой секции. Вполне понятно, что американская разведка, открывая в Париже "культурную" секцию PC, отнюдь не собиралась заниматься просветительскими делами. На секцию возлагаются задачи по организации на Западе шумных антикоммунистических и антисоветских акций с привлечением к этому различного рода антисоветчиков. Но, как оказалось, ЦРУ возложило на Галича непосильную ношу. "Некоторые из тех, кто с ним работал на "Свободе", - напишет потом Романов в своем некрологе о Галиче, - упрекали его в слабохарактерности. Вероятно, он не был твердым администратором"... Мистер Рональде предупредил Галича, что в Париже ему будет выделена представительская квартира, но вселиться туда он должен будет со своей законной женой. Протестовать против решения Вашингтона Галич не стал. Однако через своего адвоката он предъявил к PC иск с требованием возмещения ему "морального и материального ущерба", нанесенного радиостанцией, в сумме 50 тысяч марок. Ущерб, как явствовало из искового письма, заключался в том, что "Свобода" якобы без ведома и согласия Галича, когда он находился в Советском Союзе, запускала в эфир его песни, что явилось в конечном счете, считал он, причиной исключения последнего из Союза писателей и "вынужденного" отъезда из СССР. ...Осенью 1976 года в студии радиостанции "Свобода" состоялись, так сказать, официальные проводы Галича. Он, по свидетельству некоторых из присутствующих, выглядел растерянным. На вопрос о том, правда ли, что им был предъявлен иск радиостанции, Галич ответил, что "сей слух соответствует действительности" и что ему "все осточертело"... После переезда в Париж Галич совсем загрустил. Теперь вместо одного у него оказалось сразу три начальника. Официально он должен был по-прежнему отчитываться в своей работе перед директором PC Рональдсом, но одновременно его передали под начало еще двух представителей ЦРУ в Париже - М. Ралиса и В. Ризера, которые по сей день возглавляют специальные "конторы" американской секретной службы во французской столице. Слуга трех господ старался вовсю, но дело у Галича явно не клеилось. Сначала в Париже, а затем и в Западном Берлине он попытался организовать "конференции" антикоммунистов, антисоветчиков и всякого рода других отщепенцев под флагом так называемой "борьбы за права человека". Но сборища с треском провалились. Шефы остались очень недовольны этим обстоятельством. Особенно мистер Ралис, который заявил, что Галич "весьма нерешителен" и что ему следует подумать над тем, "способен ли он вообще заниматься серьезным делом и выполнять задания"... А тут еще нелады личного плана. В Париж как гром с ясного неба свалилась одна из любовниц Галича, уже упоминавшаяся нами секретарша PC Мира Мирник, и стала во всеуслышание предъявлять ему права "законной супруги", требовать у него соответствующего внимания и денег. Впрочем, свалилась она не случайно. И в Мюнхене, и в Париже Мира редко оставляла Галича в одиночестве, и не только по ночам и не только из-за "страстной любви". Молодая сотрудница "Свободы" тоже находится в списках мистера Рональдса... А теперь несколько слов об "обстоятельстве", о котором мы обещали рассказать позже. Дело в том, что внезапная смерть Галича вызвала большой шум в Париже, особенно среди русской эмиграции. Одна ее часть поговаривала о том, что в смерти барда повинны американцы, другие утверждали, что Галич по- кончил жизнь самоубийством, поскольку в течение двух недель перед кончиной был якобы в подавленном состоянии, говорил, что "готов все бросить и уехать хоть на Колыму". Самоубийство? Но смущает в этой версии слишком странный способ самоубийства... Вы помните, что "Голос Америки" сообщал о том, что смерть Галича последовала от... "неправильно включенной антенны телевизора". Но это не так. "15 декабря сего года, - сообщало французское радио, - труп Галича был обнаружен в его парижской квартире. Он лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним находился магнитофон, который Галич недавно от кого-то получил". Оказывается, магнитофон, а не телевизор. То же самое сказала жена Галича журналистам: "Меня не было дома. Когда я вошла, он лежал мертвый с проводом в руках. Он был так счастлив, когда купил всю эту американскую аппаратуру, которую прислали из США: и магнитофон, и проигрыватель... И она его погубила..." И еще. Уж очень настойчиво американские источники в сообщениях о смерти Галича педалировали на "несчастный случай", уж очень усердно оплакивали его господа Рональде, Ралис и Ризер... Впрочем, мы ничего не утверждаем. Видимо, об истинных причинах гибели Галича лучше осведомлены мистер Рональде, мистер Ралис и мистер Ризер. Они все же сидят на двух креслах... Для нас ясно лишь одно. Человек, изменивший своей Родине, становится предателем. А предатель - он везде предатель. И когда оказывается не нужен, от него стараются избавиться, как от загнанной лошади. Кстати, в этом смысле, видимо, надо трактовать и предостережение Матфея в святом благовествовании. Неделя. 1978. э 16 Вл. Волин ОН ВЫШЕЛ НА ПЛОЩАДЬ Вспоминая и перечитывая Галича Судьба не часто бывает щедра на дорогие подарки. Но иногда это все же происходит. В моей жизни таким драгоценным и ничем не заслуженным даром стали встречи с Александром Галичем. Первое знакомство было заочным и, естественно, односторонним. Начало 60-х. В маленькой комнате Дома творчества писателей в Малеевке собралось несколько человек, из которых сейчас помню только прекрасного прозаика И. Грекову (она же ученый-математик, доктор технических наук Елена Сергеевна Вентцель), чьи удивительные повести "За проходной" и "Дамский мастер" были тогда у всех на устах. Любимый мною пародист Александр Борисович Раскин принес магнитофон "Яуза" и обычную 250-метровую кассету. Заперли дверь, включили негромкий звук. Для большинства собравшихся впервые прозвучали знаменитые ныне "Леночка" и "Ошибка", "Уходят мои друзья" и "Заклинание", "Красный треугольник" и "Облака" - два десятка песен, не похожих ни на что слышанное ранее. Раскин кратко комментировал, но и без того было ясно, что мы слышим нечто необычное, смешное и страшное одновременно. А вскоре, тоже на отдыхе, познакомился и с самим автором. К тому времени я уже знал все его песни назубок, переписывал, печатал на машинке крамольные тексты и пел их тайком под гитару друзьям и знакомым. Я, как и многие, был влюблен и в самого Галича, и в его творчество. Ходил за ним по пятам и с педантичностью маньяка и адепта пытался разложить по полочкам, по рубрикам все созданные им песни. Александр Аркадьевич только посмеивался и называл меня галичеведом. А я составлял каталоги и приходил в отчаяние, когда он изменял отдельные слова, целые куплеты и даже мелодии. Иногда на этих интимных концертах, если мне казалось, что он уставал, "подменял" его, пытаясь (вполне тщетно) подражать авторской интонации. Было бы лицемерным ханжеством сказать, что Галич был равнодушен к зрительскому успеху. Напротив, как и всякому артисту, ему необходима была публика, и чем ее было больше - тем лучше. Никому и никогда не отказывал он в пении. "Насколько я знаю Галича, - вспоминал Фазиль Искандер, - он, мне кажется, готов был петь везде, всем... И каждый раз это был островок искусства, мужества, надежды". Вокруг Галича всегда толпились слушатели, он был центром любого кружка, люди поневоле к нему тянулись, - от него исходило какое-то магнитное притяжение таланта - человеческого и артистического. Всего один раз был я у Галичей дома. С какой нежностью показывал он любимые книги, как оглаживал со всех сторон потрепанный, еще первый, довоенный, хорошо знакомый библиофилам темно-вишневый однотомник Хемингуэя "Пятая колонна и первые тридцать восемь рассказов" - тот самый, "кашкинский" томик. С каким вкусом, будто о живых существах, говорил о любимых изданиях! А на маленьком письменном столе-секретере лежал раскрытый, с закладками, толстенный зеленый трехтомник писем Чайковского: Галич работал тогда над сценарием фильма о композиторе и весь был погружен в переписку Петра Ильича с графиней фон-Мекк. Насколько я знаю, этой работе не суждено было осуществиться. Как, впрочем, и многим другим замыслам - и не по его вине. Хотя тогда ничто еще не предвещало будущих гроз, и на экранах страны шли (или вскоре должны были пойти) "Верные друзья" и "Государственный преступник", "На семи ветрах", "Дайте жалобную книгу" и "Третья молодость" (о Мариусе Петипа), в театрах ставили "Походный марш" и "Пароход зовут "Орленок", по радио пели "Ой ты, Северное море" и "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй", а по телевизору то и дело повторяли полюбившийся зрителям спектакль Театра сатиры "Вас вызывает Таймыр" с незабываемым Николаем Дорониным в главной роли... Сейчас понимаю - увы, с опозданием, - что за Галичем надо было ходить с раскрытым блокнотом и остро отточенным карандашом. Все, что он говорил, всегда было интересно и значительно. При этом он вовсе не старался выпятить свои знания, продемонстрировать эрудицию, унизить собеседника. При всей внешней светскости, облике эстета и сибарита, Галич был необычайно прост и доступен в общении, не говорил менторским тоном, был весел и доброжелателен, независимо от того, кто стоял рядом - академик или рабочий, директор дома отдыха или писатель, журналист или уборщица. Не отсюда ли тот гигантский пласт языковых находок, все эти жаргонизмы, сленг и арго, подслушанные им у народа? Его поразительный лексикон пополнялся на улицах и дворах, в забегаловках и научных институтах, у бывших зэков и на разгромных собраниях. Однажды в Доме творчества я услышал на лестнице главного корпуса громкий, на повышенных тонах разговор. Даже скорее не разговор, а гневный монолог. Александр Аркадьевич, возмущаясь и размахивая руками, спорил о чем-то с женой Ангелиной Николаевной, одновременно обвиняя и убеждая ее. Было впечатление серьезной семейной ссоры. Поравнявшись с ними, я услышал о предмете спора: речь шла о... теоретических проблемах раннего христианства - ни больше ни меньше! Это было так неожиданно, что я опешил и быстро ретировался, о чем теперь сожалею: ведь я мог услышать квалифицированную лекцию на полузапретную в те годы тему! Религия вообще занимала его мысли, религиозными мотивами пронизано его песенное творчество. Недаром крестил Галича отец Александр Мень. Какие пронзительные слова находит поэт для Божьей Матери - его по-крестьянски простая, "в платьице, застиранном до сини" Мария словно списана с мадонны Рафаэля. И муж ее Иосиф - "убежавший славы Божий отчим", и Пророк, бредущий по "замоскворецкой Галилее", и сам Бог, с которым беседует Бах... Но вновь и печально и строго С утра выхожу на порог - На поиски доброго Бога, И - ах, да поможет мне Бог! Не случайно в своей автобиографической прозе "Генеральная репетиция" он писал, что призыв Маугли "Мы одной крови, ты и я" - это звериный закон джунглей, а людям лучше бы говорить - "Мы одной веры, ты и я!" И вернуться он мечтал - "в тот единственный дом, где с куполом синим не властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба..." Галич был безмерно талантлив во всем, за что бы ни брался: актер, певец, поэт, прозаик, драматург, киносценарист... Аккомпанировал он себе на семиструнной - так называемой русской, или цыганской гитаре. У меня же была шестиструнная - "латиноамериканская". Различный строй, другие приемы, иная постановка пальцев. Однажды он попросил показать ему аккорды шестиструнки. Я продемонстрировал пять-шесть основных аккордов, с помощью которых можно аккомпанировать любую мелодию в минорном ладу, - тонику, доминанту, субдоминанту, септаккорд, седьмую ступень, "параллельный" мажор - короче, весь малый джентльменский набор гитариста-любителя, И что же? Галич схватил всю эту премудрость с первого раза, взял инструмент, на котором сроду не играл, и тут же стал себе подыгрывать, словно всю жизнь держал в руках шестиструнку, Я не поверил глазам и ушам: мне для этого понадобился чуть ли не месяц! Великолепен он был за роялем! Не будучи профессиональным пианистом, Галич играл порой сложнейшие вещи, которые не всякому музыканту под силу (об этом писал и композитор Никита Богословский). Однажды в Доме творчества киношников в Болшево я был свидетелем того, как Галич - не для публики, просто для себя, для собственного удовольствия - наигрывал на роскошном рояле знаменитую мелодию Бонфа из бразильского кинофильма "Черный Орфей". Очень изящную и несложную в общем-то песенку он расцвечивал такими гармоническими изысками, такими модуляциями и вариациями, что под его большими красивыми руками она превращалась в целую симфоническую поэму. Было впечатление маленького чуда! Вообще, Галич и музыка - это особая тема для статьи. Некоторые свои песни он озаглавливал развернутыми музыкальными терминами, например: "Упражнение для правой и левой руки", "Фантазии на русские темы для балалайки с оркестром и двух солистов - тенора и баритона" и выстраивал их как бы в сонатно-симфонической форме, предваряя отдельные части темповыми обозначениями: ларго, ленто, модерато, виваче, маэстозо... Другим стихам он давал названия музыкальных жанров. Особенно популярен был у него вальс, порой в ироническом контексте: "Вальс его величества или Размышление о том, как пить на троих", "Старательский вальсок", "Вальс, посвященный уставу караульной службы", "Колыбельный вальс", "Кумачовый вальс", "Вальс-баллада на тему из Иванова" (в магнитофонных записях автор называл его марш-балладой и добавлял "или Зять-абстракционист"). Есть и "Марш мародеров", и "Левый марш", маршеобразные ритмы звучат в "Ночном дозоре" и "Законе природы". Любимый им жанр романса тоже отражен в названиях: "Городской романс", "Петербургский романс", "Салонный романс", "Цыганский романс". Но главное, конечно, не в названиях; музыка Галича - активное действующее лицо, она пронизывает многие его тексты, порой служа фоном, порой вмешиваясь в действие. В "Возвращении на Итаку" гавайская гитара довоенной "Районы", которую крутят на патефоне за стеной у соседей, сопровождает ночной обыск на квартире у Мандельштамов, а потом та же "Рамона" - в глотке пьяного блатаря в телячьем вагоне, где заключенных везут по этапу. Веселая еврейская песенка "Тум-балалайка", исполняемая оркестром смертников перед газовой камерой в Освенциме, проходит рефреном в "Балладе о вечном огне", контрастом подчеркивая трагизм сюжета. А старинный вальс "На сопках Маньчжурии" - "Спит Гаолян, сопки покрыты мглой" - звучит лейтмотивом в песне, посвященной Михаилу Зощенко... А в одном из шедевров Галича - чеканном, афористичном стихотворении "Слушая Баха", посвященном Ростроповичу, великая вечная музыка противостоит дремучему невежеству тирании: И не знают вельможные каты, Что не всякая близость близка, И что в храм ре-минорной токкаты Не действительны их пропуска! Иногда музыка у Галича - в обличье сарказма: "И терзали Шопена лабухи" (на похоронах Пастернака), или открытая пародия, как в "Композиции э 27", где он с неприкрытой издевкой использует для пародирования объявлений музыкальный проигрыш из ошанинско-островской "А у нас во дворе". А иногда она звучит зловеще, как в "Ночном дозоре", где барабаны вторят шагам бронзового генералиссимуса: "И бьют барабаны - трам-там-там" (в этом месте Галич, оставив струны, имитировал барабанный бой, отбивая такт пальцами по корпусу гитары). Но и там, где музыка вроде бы и не присутствует впрямую, стихи часто строятся по законам контрапункта - многопланово, разноголосно, действие происходит одновременно в разных местах и разных временах. Таковы "Аве, Мария", "Летят утки", "На сопках Маньчжурии". При этом полифоническое развитие песни влечет за собой изменение и ритмики строф, и лексики. Галич прекрасно знал и любил искусство цыган. Помнится, еще в раннем "Таймыре" в финале одного из актов к герою в гостиничный номер врывается администратор цыганского ансамбля и, принимая его по ошибке за влиятельного музчиновника, восклицает: "Вам нужна классика? Мы работаем классику! Чавела, на сцену!" - и комната заполняется поющими и пляшущими "ромалэ". Здесь это выглядело добродушно-пародийно, но вот в песнях Галич использует цыганские мотивы уже всерьез, цитируя и перефразируя их. Так он делает в "Прощании с гитарой" (подражание Аполлону Григорьеву), в "Больничной цыганочке", в "Ночном разговоре в вагон-ресторане" (из "Поэмы о Сталине") и, конечно, в посвященном Александру Блоку "Цыганском романсе", где он так артистично пел "Конавэллу": Ай да Конавэлла, гран-традела, Ай да йорысака палалховела! И совсем иначе пел он "Салонный романс", посвященный другому его тезке - Александру Вертинскому (из того же "Александрийского цикла", где первым был Александр Полежаев). К этому универсальному артисту, бывшему, как и он сам, поэтом, композитором, певцом и актером, Галич относился с трепетной нежностью, знал его репертуар наизусть. И в посвященном ему романсе - своеобразные реминисценции, отзвуки знаменитых песен Вертинского: тут и "Лиловый негр", и "Прощальный ужин", и "Пани Ирэн", и положенные Вертинским на музыку ахматовский "Сероглазый король" и северянинский "Бразильский крейсер", Но все эти образы даны у Галича в парадоксальном преломлении, сквозь призму нашего времени: "Но век не вмещаться не может, а норов у века крутой". И вот уже враль-лейтенант назначен морским атташе, романтический прощальный ужин превращается в "сто пятьдесят под боржом", а тихая и прекрасная пани Ирэна надевает пальто на негра - того самого, что "за займом приедет в Москву"... То, о чем мы стали писать только сегодня, Галич увидел и сказал уже тогда, припечатав вельможного "некто, который никто", готового все дать непременно любому просителю из третьего мира, лишь бы там сидело правительство "социалистической ориентации". Весь романс пронизан ностальгической тоской по утраченной гармонии, олицетворенной в образе Прекрасной Елены: Все предано праху и тлену. Ни дат не осталось, ни вех, А нашу Елену, Елену, Не греки украли, а век. Вообще чувство стиля было у него безупречно. Трагические "Кадиш" (памяти Януша Корчака) и "Аве, Мария" он пел совсем не так, как, скажем, сатирические песни-фельетоны "Красный треугольник" или "Балладу о прибавочной стоимости". Это, кстати, характерно и для Владимира Высоцкого: "Кони привередливые" и "Диалог у телевизора" поют словно бы два разных исполнителя. Но это и понятно: ведь оба барда были драматическими актерами, хотя один вскоре бросил сцену, а другой оставался в театре до последних дней. От актерской профессии у обоих - индивидуальный подход к каждой песне, вживание в образ, полное слияние с персонажами. Недаром Высоцкого спрашивали - был ли он подводником, летчиком, альпинистом, а у Галича допытывались, когда и где он сидел в лагерях ("Люди спрашивают - откуда, где подслушано, кем напето?" - писал он в "Черновике эпитафии"). Как-то в Малеевке я познакомил Галича с творчеством Александра Городницкого, чьими песнями тогда увлекался и без конца крутил на своей старой "Яузе" ту, самую первую его кассету, ставшую теперь уже классической в бардовском жанре. Александр Аркадьевич этих песен тогда не знал - они появились недавно и по стилю, интонации, тематике были "в другом ключе". Я охотно спел их ему под гитару. Галич слушал "Заполярье" и "Перекаты", "Ямайку" и "Канаду", "Бермудские острова" и "Английский канал", "От злой тоски не матерись" и многие другие. Слушал внимательно, с интересом и явным одобрением: песни ему понравились, Но вдруг в одном месте - в полублатной песенке "А на Арбате падает снежок" - он прервал меня и попросил повторить куплет. Я повторил: А умер я от раны ножевой, И мой конец никто не замечает, Я носом вниз лежу на мостовой, Где птицы белые полет кончают. Галич взял карандаш и листок бумаги, что-то записал и тут же сам спел этот куплет, но изменив третью строчку: "Я носом вниз лежу как неживой..." Это было подобно последнему удару кисти, завершающему мазку учителя у картины ученика: и отточенная рифма "ножевой - неживой" вместо нейтральной "мостовой", и отличный иронический абсурдизм: _убитый_ человек, лежит _как неживой_! Вся строфа заиграла по-новому. Думаю, что и сам Городницкий, прекрасный поэт и бард, согласится с этой правкой Мастера, с этой, как сказал Станислав Рассадин о стихах Галича, "вызывающе озорной нелепостью". О, эти блистательные галичевские "нелепости"! В "Леночке" у него действует эфиоп, принц, шах, Ахмед-али-паша, и весь этот африканско-ближневосточный антураж - _в одном лице_, что еще больше подчеркивает фантасмагоричность сюжета. Как и географические абсурды у Высоцкого: "В этом чешском Будапеште", "на немецких на румынок погляжу", "я к полякам в Улан-Батор...". Думаю, что поэтика Галича еще ждет серьезного исследования, Яркое и глубокое в своем анализе предисловие-послесловие Рассадина в сборнике "Возвращение" - надеюсь, лишь начало. Не говоря уже о поразительных языковых пластах, поднятых и вспаханных Галичем из самых народных глубин, неисчерпаемую пищу для литературоведов дают и рифмовка, и ритмика, и вся лексика поэта. В статье "Магнитофонная гласность" ("Неделя", 1988, э 18) поэт Евгений Евтушенко писал: "Все гражданское звучание песен Галича стоило бы гораздо меньше, если бы слова его песен не были бы написаны так крепко и подчас так элегантно по форме". Действительно, мы привыкли называть Галича-поэта гражданским трибуном, бескомпромиссным сатириком, разгребателем грязи, непримиримым разоблачителем номенклатуры. И забываем при этом, что он был еще и тонким лириком, Посмотрите его остросатирический "Рассказ, услышанный в привокзальном шалмане", где герой - разжалованный майор-выпивоха говорит чуть ли не ерническим языком, и где вдруг прорывается лирическая строфа, в которой концевая рифма отзывается в середине строк, словно эхо: В том апреле, как в купели, Голубели невода, А потом отголубели, Задубели в холода... Какой прозрачный народный русский язык, какая мастерская, элегантная, прямо-таки "вкусная" словесная игра! А сколько подлинной лирики в цикле "Серебряный бор", в "Разговоре с музой" и многих других стихах! Рифмы Галича заставляют вспомнить лучшие достижения в этой области Маяковского и других новаторов стиха. Беру первые пришедшие на память пары: "псковские - Целиковского", "выпила - вымпела", "палешанина - Полежаева", "лезвию - поэзию", "Жестева - шестеро", "творчество - корчатся", "кладезя - на десять", "человечины - покалечены", "процессию - Цельсию", "дуриком - Анти-Дюрингом", "здоровьечко - Володечка", "высунусь - генералиссимус", "дятел - председатель", "рыжего - мурыжево", "распатланы - клеопатровы"... А какие богатые синонимические ряды! "Вся замерзшая, вся продрогшая... вся иззябшая, вся простывшая", "обмылки, огрызки, обноски, ошметки", "вкривь и вкось, шиворот-навыворот, набекрень..."! И какие точные и неожиданные у него детали! Пастернаковский "великий бог деталей" у Галича - на каждом шагу. Описывая трагикомическое судилище над беспутным супругом номенклатурной Парамоновой, он не забывает отметить в повестке дня: "У них первый был вопрос - "Свободу Африке!" А потом уж про меня - в части "разное". Ну и, конечно, "как про Гану - все в буфет за сардельками". И эти сладострастно-садистские крики из зала - "Давай подробности! Все как есть!" Какие убийственные в своей точности реалии столь памятных всем нам партийно-профсоюзных персоналок-аморалок! Его эпитеты, метафоры, сравнения - это целый клад, Как безошибочно метко он сближает воинское каре - с поэтическими строками в картине декабристского Петербурга: Здесь всегда по квадрату На рассвете полки - От Синода к Сенату, Как четыре строки! В этом чеканном ритме так и слышится цоканье конских копыт. А его образы? Несчастная женщина, вечная труженица, потерявшая и мужа, и обоих сыновей, "а дочь в больнице с язвою, а сдуру запил зять", - задумавшись о своих горестях, забыла взять билет, и вот она - Стоит, висит, качается В автобусной петле, и эта рядовая принадлежность пассажирского транспорта вдруг читается как трагическая деталь, превращаясь в виселичную петлю на жизненной плахе. А какие пронзительные образы России в удивительном стихотворении "Русские плачи": Горькой горестью мечены Наши беды и плачи - От петровской неметчины До нагайки казачьей. Птица вещая - троечка: Тряска вечная, чертова! Не смущаясь ни столечка, Объявилась ты, троечка: Чрезвычайкой в Лефортово! Ах, Россия, Рассея - Чем набат не веселье? От пафоса - к сатире: какие снайперские детали и образы в "Песне-балладе про генеральскую дочь"! Барыга-шофер, присосавшийся к сосланной под Караганду тридцать лет назад дочери "врагов народа", проснувшись ночью, "прошлепал босиком в колидор", но предварительно - "взял пиджак, где у него кошелек"! В двух строках - весь облик жмота и жлоба. "Припечатывать" Галич умел, как никто, порой одним словом. Уже в первой его песне - "Леночке" царственный красавец-эфиоп в ожидании останкинской красотки сидит, скучая и томясь, "с моделью вымпела" (в рукописи поэта сперва было "с макетом вымпела") - этим сакраментальным символом хрущевского космического тщеславия! Да и сама Леночка входит в зал "вся в тюле и в панбархате" - предел тогдашних мечтаний и "изячной жизни"... Галич припечатывает своих героев с такой точностью, что даже их фамилии, взятые вроде бы случайно, неожиданно кажутся единственно возможными для данных персонажей, как Ванька Морозов у Окуджавы. В самом деле, профсоюзная функционерка фурцевского типа (явно бывшая ткачиха-выдвиженка!) - это именно Парамонова, секретарь райкома партии - конечно же, товарищ Грошева, кадровик - кагэбэшник, тот, "что заведует буквой "Гэ", - разумеется, одноногий майор Чистов (фамилия - словно выстрел), а врач-психиатр, что обследовал директора антикварного магазина Копылова Н.А. - это, естественно, доктор Беленький Я.И. (впрочем, сей последний, если не ошибаюсь, был вполне реальным лицом). Об одном только герое большого цикла Климе Петровиче Коломийцеве - "мастере цеха, кавалере многих орденов, члене бюро парткома и депутате горсовета" - можно написать целое исследование, настолько глубок, многогранен и неоднозначен этот образ-эмблема, образ-символ "его величества рабочего класса". Быть может, ошибаюсь, но думаю все же, что бардовской песне противопоказаны изысканные, вычурные цвета и зыбкие, утонченные краски. Здесь уместней простые, ясные цвета. Вспомним Окуджаву: "Красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах", "Белый буйвол и синий орел и форель золотая", "В черно-красном своем будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем преклоню перед нею главу". То же и у Галича в его "Разноцветных песнях": Парамонова становится, в зависимости от ситуации, попеременно то черной, то красной, то синей, то белой. Челка у кассирши в "Веселом разговоре" меняет цвет не только от возраста, но и от судьбинных тягот: черная, пегая, рыжая, белая... А в "Песне о синей птице" цвет - это символ времени, знак беды: "Было время - за синий цвет получали 15 лет!", "Было время - за красный цвет добавляли по 10 лет!", а потом - война и - "Нам слепил глаза желтый блеск. А желтый блеск стал белеть, стали глазоньки столбенеть!" Три цвета времени, покалеченные жизни и повисший в воздухе вопрос: "Разберемся ж на склоне лет, за какой мы погибли цвет!" Очень точную классификацию жанров галичевских песен дает И. Грекова: песни-сатиры, песни-пародии, песни-стилизации, песни-романсы, песни-трагедии. Я бы только добавил еще песни-размышления, песни-исповеди, особенно в последний период. Впечатляют адресаты посвящений в его песнях: Петр Григоренко и Варлам Шаламов, Лев Копелев и Борис Чичибабин, Мстислав Ростропович и Юрий Домбровский. А еще И. Грекова и Л. Пинский, Фрида Вигдорова и Владимир Максимов... Имена, говорящие сами за себя. И монументальный цикл "Литераторские мостки" с песнями-фресками, песнями-посвящениями - Ахматовой и Мандельштаму, Зощенко и Хармсу, Пастернаку и его герою Юрию Живаго. Я уже говорил вначале, что Галич постоянно варьировал тексты и мелодии своих песен. Так, "Веселый разговор" (о кассирше) из "Разноцветных песен" иногда переходил у него в цикл о женских судьбах (вместе с "Тонечкой" и "Карагандой"); "Право на отдых" из цикла "О разных психах" (того самого, где баллады о прибавочной стоимости и о директоре антикварного магазина) перескакивало в песни о пенсионерах (с "Облаками" и "Заклинанием", а сами классические "Облака" - в лагерный цикл. Целыми куплетами, вариантами разнятся у него "Острова" и "Предостережение", есть разночтения в "Фарс-гиньоле" и "Балладе о прибавочной стоимости", "жуткое столетие" превращается то в "Атомный век", то в "Атомное столетие". Такой же разнобой и во всех вышедших сборниках поэта. Думаю, что это - как раз от многозначности песен, их неординарности, невозможности втиснуть в рамки и рубрики, и еще от импровизационного стиля у Галича. Часто он перефразирует чужие известные строки, и тогда хрестоматийная фраза Юлиуса Фучика "Люди, я любил вас, будьте бдительны!" в эпиграфе "Признания в любви" (Галич добавляет в скобках - "любимая цитата советских пропагандистов") приобретает в заключительных строках песни новый, противоположный смысл: "Но оставьте, пожалуйста, бдительность "операм". Я люблю вас, люди! Будьте доверчивы!". А "Старый принц" Галича, цепенеющий от старческой астмы и стоящий "в перекрестке огня", один на один с залом - это ведь пастернаковский Гамлет, на которого "направлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси",