Александр Мирзаян Лирическая Am E7 Am E7 Am Долго будем ожидать в палисадничках удачи, C G7 C Долго будем объяснять, для кого чего что значит. A7 Dm6 Am Сестры сладкие мои, отпустите братца, Dm6 Am E7 Am Наше время отошло и пора расстаться. E7 Am Ай, цветочек аленький, наступил на ножик, C G7 C Колокольчик слабенький, перезвон сережек. A7 Dm6 Dm Подавали на губах сахарные пенки, Е7 Am Открывали в торопях круглые коленки. Слышишь, бабушка поет: лучина да самовар, И, не выдержав двоих, убегает боливар. Плачут девочки в платок - все раскажем маме, Дуют мальчики в свисток - виноваты сами. Кабы ведал, кабы знал, это все заранее, Никогда бы не сказал: "ты мое дыхание..." Ой, темна моя душа, не откроешь спичкой, Крикнешь что-нибудь туда - вылетает птичка. Каждый вечер с потолка что-нибудь да валится, Каждый вечер отвечай: нравится - не нравится. Птичка, птичка-коростель, кто кому не пара. Ой, разлучница-постель, сводница-гитара. Век не высидишь в гостях, чего ради мучаться ? Из последнего гвоздя ключик не получится. Полно свечку целовать, утром вместе каяться. Ну, чего там спрашивать: нравится - не нравится.  * СБОРНИК ПЕСЕН АЛЕКСАНДРА МИРЗАЯНА *  - Воспоминание о шестидесятых Опять слова отходят от строки, когда я слышу -- здесь твои шаги звучат, нигде не ведая преград, на много лет вперед или назад и так легко уводят за собой. Я раздвигаю сумрак голубой -- вот старый дом, вот старая луна, вот комната, в которой три окна... Все те же тени прячутся у штор, и эхо повторяет до сих пор все то, что я на звуки поменял. И зеркала затянутый провал сквозь эту вдвое сложенную пыль не возвратит покинутую быль. Лишь наверху, все окна отворив, поет рояль, и шербургский мотив... И снова твой двойник перешагнет ров сквозь толщину книг, сквозь тишину слов и скажет: "Mой Пер, держась за свой лист,-- не обманись вверх, не повторись вниз". Но не открыть шрам, и не впустить весть; что не отдал там, того не взять здесь. И за тобой -- вплавь, но если так плыть, перешагнув явь, не удержать нить. И все вперед знать, к губам прижав миг... Течет река вспять, гася огни, крик, твоей руки взмах, и наш слепой грех, и мой всегда страх, и твой тогда смех. - В память стоянки на безымянном плато Детских праздников суета расколола день на дрова. Досидим с тобой до темна, ты еще налей... -- За тебя! Задрожала по кружкам живая вода. Ветер дни обрывает нам с календаря, и не тает в ладонях играющий лед -- к нам на праздник никто не придет. Ты укрой меня с головой, хватит, кинемся на покой. Позови моих старых божков, успокой погремушкою слов. Похороним в себе горечь быстрых побед. Где искать благодать для оставшихся лет? Только сладкие зерна забвенья-травы оставляем себе до поры. Все забудется, все пройдет, ветром северным заметет. Пусть стучится к нам до утра деревянной лошадкой зима. Начинается все и кончается в срок. Через книжную пыль наших первых дорог мы увидим не то, что увидеть хотим, и опять повернем к колыбелям своим, чтобы крикнуть: "Сезам!" у забитых ворот... На плато безымянном поземка метет, и цепляются елок худые бока за остатки короткого дня. - x x x Как странно столько лет подряд в друг друге слышать свое имя, сложив две тысячи баллад, открыть глаза людьми чужими, прижав ладонями испуг, смотреть, не делая движенья, как все стремительно вокруг меняет прежние значенья. В прямое зеркало взглянув, но в нем себя не обнаружив, поймешь, что, жизнь прожив одну, ты больше зеркалу не нужен. Зачем неведомо куда приводит нас слепое счастье? Кто знал, что в каждом правота разделит целое на части? Виновных проще ли винить? Но, правотой пугая судей, здесь ничего не изменить -- все так и будет, так и будет. И снова, пробуя слова, в руках удерживая руки, ты ощущаешь: пустота меняет смысл, меняет звуки. Слова... Слова доносятся, как сон, в котором надо вовремя проснуться, увидеть осень, утренний наш стол, и ты поешь, раскладывая блюдца. И ты поешь, но голос твой -- другой, и стало слышно в паузах отчаянье... И вырастают за твоей спиной, все заслоняя, крылья расставаний. И где бы нам в разлуку ни шагнуть, каких бы врозь ни прожили кроватей, но наши тени продолжают путь, не покидая призрачных объятий. - Письма римскому другу (Из Марциала) по стихам И. Бродского Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок эти трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги. Дева тешит до известного предела -- дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятье невозможно, ни измена! Посылаю тебе, Постум, эти книги. Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? Все интриги, вероятно, да обжорство. Я сижу в своем саду, горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных -- лишь согласное гуденье насекомых. Пусть и вправду, Постум, курица не птица, но с куриными мозгами хватишь горя. Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря. И от Цезаря подальше, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники -- ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца. Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: "Мы, оглядываясь, видим лишь руины". Взгляд, конечно, очень варварский, но верный. Приезжай, попьем вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья. Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит. Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену. Зелень лавра, доходящая до дрожи. Понт шумит за темной изгородью пиний. Стул покинутый, оставленное ложе. На рассохшейся скамейке -- Старший Плиний. - Белый вечер по стихам В. Сосноры Белый вечер, белый вечер, угольки зарниц... Не кузнечик, а бубенчик надо мной звенит. Белый вечер, белый вечер -- уходящий сад. И березы, будто свечи, белые стоят. Нашумят дождями крыши -- вот уже рассказ. Нашумят они, что вышел мой последний час. Вон поднялся -- точно к сроку, встретит у реки. Не нальет вина в дорогу, не подаст руки. Не оставит мне надежды -- годовщин и книг... Выну белые одежды и надену их. Белый вечер, белый вечер -- каплями копыт. И кузнечик, как бубенчик, надо мной звенит. Белый вечер, белый вечер... - Прощанье с Родиной по стихам И. Бродского 1 Опять идти под взглядами светил... Кто знает, сколько там еще осталось! О, Господи! Лишь только б сохранил вот эту обретенную усталость, которой видеть многое дано, не становясь на собственные плечи. Все расставанья собери в одно и повторяй: "Остались только встречи..." Все также вверх течет твоя река. И рот разводит северной зевотой, все дальше раздвигая берега, как будто бы с единственной заботой их потерять... А ковали куют и складывают скучные угрозы, растягивают души на березы... И только птицы севера поют грядущие твои "Метаморфозы". 2 О, нет! -- Мой Рим в прощальный день не плакал, одежды траурной не рвал, лица не портил, цветов, оторванных от жизни, к стопам моим не посылал... (два эпиграфа А. Мирзаяна) Мне говорят, что надо уезжать. Да-да. Благодарю. Я собираюсь. Да-да. Я понимаю. Провожать не следует, и я не потеряюсь. Ах, что вы говорите -- дальний путь... Какой-нибудь случайный полустанок... Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь. Я вовсе налегке, без чемоданов. Да-да. Пора идти. Благодарю. Да-да. Пора. И каждый понимает... Безрадостную зимнюю зарю над Родиной деревья подымают. Все кончено! Не стану возражать. Ладони бы пожать -- и до свиданья. Я выздоровел -- нужно уезжать. Да-да. Благодарю за расставанье! Вези меня по Родине, такси, как будто бы я адрес забываю. В оглохшие поля меня внеси -- я, видишь ли, с Отчизны выбываю... Как будто бы я адрес позабыл, к окошку запотевшему приникну, и над рекой, которую любил, я расплачусь и лодочника кликну. Все кончено, теперь я не спешу. Кати назад спокойно, ради Бога. Я в небо погляжу и подышу холодным ветром берега другого... Ну, вот и все. Подходит переезд. Кати назад, не чувствуя печали! Когда войдешь на Родине в подъезд, я к берегу пологому причалю. Мне говорят, что надо уезжать. Да-да. Благодарю. Я собираюсь. Да-да. Я понимаю. Провожать Не следует, и я не потеряюсь. - Грустная цыганочка Посвящение М. Анчарову. Играет день в своих лучах весеннею погожею... И ложь повисла на губах улыбкой замороженной... А день тянулся леденцом за редкими прохожими. А я играл своим лицом и звал тебя хорошею. И вспоминал вчерашнее -- что удивляться нечему: мы встретились на Пятницкой, а дело было к вечеру. А дело было все к тому: тебе -- остаться гордою, а мне -- искать, в какой жилет уткнуться пьяной мордою. Я говорил, что верю ей, и плакался натуженно, пока мы шли ко мне домой... А ночь была простужена... А ночь дышала воробьем, ладошкой придушенным, и таял месяц за окном -- оладушек надкушенный. И было все по-прежнему: тяжелое молчание и холодеющий венец гражданского венчания. А личико остывшее -- картинкою тревожною... Ты все смотрела на меня глазами новорожденной. Глазами затаенными, распахнутых вниманием, и гулко капала вода разбитым ожиданием. Она ушла, косыночкой махнув, как полагается, а мы, шагнув на день вперед, о память спотыкаемся. О память спотыкаемся, встаем -- и снова падаем... И набиваемся с тоски под вечер провожатыми. Судьба намокшей рыбкою везет, кривляясь хвостиком. И сам -- зайчонком в поезде, исколотый компостером -- сидишь, моргая глазками, и потираешь ссадины. А рядом -- кушают да пьют, и вкусно пахнет краденым. И, отвернувшись с калачом, поют халву поэтики, и предъявляют, сволочи, плацкартные билетики. Эх, раз! Да раз! Еще не один... Каравай, каравай, не уверен -- не кусай. - Знакомые слова На знакомых улицах дожди, даже не заметил, как пришли. Слушаю ночами напролет на земле оконченный полет. Кажутся знакомыми слова. Может быть, встречались иногда? А навстречу -- синее пальто, пригляделся -- разве ж это то! Наклонил знакомые дома. Заглянул в открытые глаза -- там, за занавешенным окном, чья-то дочь мечтает не о том. А внизу -- знакомые дворы. По дворам -- чуть слышные шаги. И стучат в размытых желобах капельки на нижних этажах. Постоял по вытертым углам. Походил по собственным следам. А на стенке выступило вновь: "А+А=Любовь". Постоял у вытертых дверей. Вспомнил запах теплых батарей. Посидел на лестничных дворах и увидел прошлого впотьмах. Выплывет знакомая рука и возьмет привычно за рукав, полежит ладонью на плечах и замрет на сомкнутых губах. На платке завязан узелок. Прошлого оставив под залог, погасив под сердцем язычки, пробежали мимо каблучки. Кажутся знакомыми слова... - x x x За все, что есть, за все, что было, болят осколки с разных лет... Из-под накрашенных картинок дымят остатки сигарет, в пустых бокалах гаснут свечи, слеза остывшая бежит, и тихо в дверь заглянет вечер глазами утренних обид. Под звон гитар, под шорох лести уйдут, поднявши якоря... Не расплескав по каплям мести, зовут меня мои друзья. Идем вперед, к всему готовы, по головам вчерашних дней. И нам из окон машут жены платками завтрашних мужей... - Одному тирану (Танго) стихи И.Бродского Он здесь бывал: еще не в галифе -- в пальто из драпа; сдержанный, сутулый. Арестом завсегдатаев кафе покончив позже с мировой культурой он этим как бы отомстил (не им, но Времени) за бедность, униженья, за скверный кофе, скуку и сраженья в двадцать одно, проигранные им. И Время проглотило эту месть. Теперь здесь людно, многие смеются, гремят пластинки. Но пред тем, как сесть за столик, как-то тянет оглянуться. Кругом пластмасса, никель -- все не то, в пирожных привкус бромистого натра. Порой, перед закрытьем, из театра он здесь бывает, но инкогнито. Когда он входит, все они встают. Одни -- по службе, прочие -- от счастья. Движением ладони от запястья он возвращает вечеру уют. Он пьет свой кофе -- лучший, чем тогда, и ест рогалик, примостившись в кресле, столь вкусный, что и мертвые "о, да!" воскликнули бы, если бы воскресли. Посвящение Вере Матвеевой Когда, словно в сказке, звучит "Багатель", как много мы видим в провалы потерь... На старенькой пленке вторая струна тебя утешает, нас сводит с ума. И нашу разлуку сжимая в руке, плывем мы, как прежде, по этой реке с тремя берегами... Куда? Все равно. Как в детстве, руками цепляясь за дно. Средь шумного бала и мелких тревог живем, забывая твой первый урок. Под дверью надежды протяжно трубим, в печалях не тонем, в любви не горим. Последние песни твердя наизусть, тебя обнимаем, красавица-грусть. В твое невеселье включен микрофон -- вот сладкое зелье для белых ворон. Я помню гитару и платье твое -- с Володей и Витей поете втроем, и утки взлетают над сладкой водой... О, наша Вера, -- берег другой! Не мы выбираем судьбе имена. Ты в новое детство шагнула одна и тихо закрыла последнюю дверь... О, наша Вера, что видишь теперь? Не знаю, какое надежней жилье, но слышу все ближе молчанье твое, где каждая нота -- что в поле трава... О, наша Вера, что нам слова! - x x x по стихам И. Бродского Когда садишься в новый самолет, когда влезаешь в старый грузовик, когда выходишь задом-наперед ты из дверей облупленных своих, ты покидаешь Родину... Тебе такое путешествие грозит. И маленький кораблик не Неве тебе свое "Прощай!" проговорит. И, долгий путь стирая со щеки, ты к замершему понту подойдешь, но только ты теперь поберегись, иначе ты, конечно, пропадешь. Тебе так скоро станет все равно, забвение устроится в груди -- здесь женщины вкуснее, чем вино, а музыка прекраснее любви. Расположившись между двух сирен, бессмертием укрыт до головы, ты переходишь в непробудный плен воды и страсти, света и травы. Под черной вазой бронзовых небес, у круглой ослепительной воды ты глянешь через лень свою и спесь в ту сторону, откуда прибыл ты. И вдруг случайно скажешь: "Боже мой!", в последний раз шагнешь за край Европы и поспешишь на скудный берег твой, к своим камням, на голос Пенелопы. - Стансы по стихам И. Бродского "Запад, восток -- всюду одна и та же беда: ветер равно холодит." (Басе, "На отъезд друга в западные провинции.") Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Но фасад темно-синий в темноте не найду, между замерших линий на асфальт упаду. И душа, словно странник, удаляясь во тьму, проплывет над мостами в петроградском дыму, где меня с радиолой ждет последний трамвай. Вдруг услышу твой голос и отвечу -- "Прощай!" И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой, -- словно девочки-сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед. Выбегая на остров, машут, машут вослед... - Элегия по стихам И. Бродского Ничто не стоит сожалений, люби, люби, а все одно -- знакомств, побед и поражений нам переставить н дано. И вот весна. Ступать обратно - ступай ????? за черно-белые дворы, где на железные ограды ложатся легкие стволы И жизнь уходит в переулки, как обедневшая семья, дворов открытые шкатулки хранят следы небытия. Войди в подъезд неосвещенный и вытри слезы и опять смотри, смотри, как возмущенный Борей все гонит воды вспять. Куда ж идти? Вот ряд оконный, здесь все узнают, все поймут. Слова восторженных знакомых -- вот он, спасительный приют. Но ты возьми другую радость: вот так -- идти по мостовой и все смотреть, как безвозвратность тихонько едет за тобой, все так же едет за тобой... - x x x Так что же мы хотим себе сберечь? Но столько сил укладываем в речь, а не в дела, и вот -- в который раз -- потоки слов рассеивают нас. И так ступая вдаль по тверди слов, сложив из них очаг себе и кров, хоть все твое доступное словам, есть тот предел, который строишь сам. Слова даны, чтоб в них уметь молчать, но это нам пока что не поднять -- дымит перо, стучит копытом стол, мы рвем сердца и жжем в ночи глагол. Так пой, гитара! Дым тебя не съест. Плати, певец, за свой цветущий крест, но не пиши по прописям слуги и не грусти, у славы -- три руки. Иди туда, куда ведет мотив. Что может меч, когда ты держишь гриф? А из камней, что на пути твоем, сложи ступень, чтобы войти в свой дом. И не проси, чего нельзя просить. Вину в вино умея обратить, из бедных жил вытягиваем звук. И здесь тебе -- соломинка и крюк. Вот этот звук, раскрывшийся в руке, проводишь им теперь по тишине, как по холсту, по памяти Творца. И видишь лик. И нет в тебе лица. Красавица, хоть слово подари, мне не увидеть прелести твои, не отворить таинственных глубин -- уходишь ты, а я стою один. Так, значит, все останется, как есть -- мне не сложить единственную песнь, в ней не открыть того, чего ищу, слова бегут, но я... Но я молчу. И ты молчи, слепое ремесло, -- куда меня влечет твое весло? Одной рукой удерживаю гребь, а на другой позвякивает цепь. И эта цепь, и та -- на дубе том, сплелись в одну на дереве пустом. Одна вода стекает по усам, и все себе рассказываю сам. - Цыганочка у вечернего окна 1 Как может маленькая грусть, в окно глядящая со стула, в одно мгновение вернуть все то, что кончилось, уснуло? Придвинуть несколько домов, улыбкой жизнь твою измерить и пред тобой поставить вновь во тьму распахнутые двери. В руках удерживая дым, не обманись его покоем. Так что становится былым, когда кончается былое? Зачем о Времени вздыхать? Ведь, проходя любые стены, оно возводит в благодать все наш горькие замены. Над веком голову склоня, не умножай ему печали и не держи в руке огня, смотрясь в пугающие дали, где, тихим голосом звуча, в окне неведомой отчизны горит бессмертная свеча сквозь толщину бегущей жизни. На наши клавиши дыша, но в них себя не оставляя, горит бессонная свеча, к себе путей не озаряя. О, Господи, не дай нам знать когда-нибудь о нашей тайне, лишь помоги себе не лгать, взглянув в глаза дороге дальней. 2 Что молчишь, мечта хрустальная? Чей одалживаешь грош? Где взойдешь, звезда опальная? Ты, гитара, где соврешь? Да не сердись, подруга милая, -- ведь и так твоя струна слова доброго не выловит, в отчем доме - тишина. Что тут было! Что тут видели! Не вернулось бы назад... Стольких до смерти обидели -- до сих пор темно в глазах. И зачем с такою силою сводит горечью уста? Над бараками-могилами -- нашей Родины звезда. И теперь друзья-старатели, нам в подмогу или нет тихий свет у Божьей Матери, и Егорий на коне. А, может, вправду не расстанемся, и не выпадет уснуть. Смерть - короткое пристанище, за которым долгий путь. 3 Хочешь - спи, а хочешь - пой. Хошь - лови синицу! Все равно случится то, чему быть случится! А поймаем журавля, легче-то не станет: широка моя страна, да не видать в стакане! Здесь, кого ни посади хоть в свои же сани, все равно надежду жди с белыми глазами. День за днем поем одно: "То ли еще грядет!" Ох, и так всего полно, да, видать, не хватит! Господи! В который раз буря небо мглою! Да ни вода, ни кровь из глаз, сон с лица не смоют. Горе горше от ума, а любовь -- короче. Где дорога -- там сума. А поднять -- нет мочи. Жизнь нам больше или смерть? Что сейчас -- не знаю. До небес -- земная твердь, а за ней -- другая. Там откроется окно, слово молвит рыба, и услышишь одно: "Господи, спасибо! То не ищем, что найдем, так оставь нам силы славить имя Твое, что бы ни случилось". - Песенка о Марии, о балконе и о платке стихи Д. Хармса Выходит Мария, отвесив поклон. Мария выходит с тоской на крыльцо, а мы, забежав на высокий балкон, поем, опуская в тарелку лицо. Мария глядит и рукой шевелит, и тонкой ногой попирает листы, а мы за гитарой поем да поем, да в ухо трубим непокорной жены. Над нами встают золотые дымы, за нашей спиной пробегают коты. Сидим да свистим на балкончике мы, но смотришь уныло за дерево ты... Остался потом башмачок да платок, да реющий в воздухе круглый балкон, да в бурое небо торчит потолок... Выходит Мария, отвесив поклон. И тихо ступает Мария в траву, и видит цветочек на тонком стебле. Она говорит: "Я тебя не сорву, я просто пройду, поклонившись тебе." А мы, забежав на балкон высоко, кричим: "Поклонись!",-- и гитарой трясем. Мария глядит и рукой шевелит, и вдруг, поклонившись, бежит на крыльцо, и тонкой ногой попирает листы. А мы за гитарой поем да поем, да в ухо трубим непокорной жены. да в бурое небо кидаем глаза... - Скифская колыбельная стихи М. Цветаевой Как по синей по степи Да из звездного ковша, Да на лоб тебе, да... (спи, Синь подушками глуша). Дыши -- да не дунь, Гляди -- да не глянь. Волынь -- криволунь, Хвалынь -- колывань. Как по льстивой по трости, Росным бисером плеща, Заработают персты... Шаг подушками глуша. Лежи -- да не двинь, Дрожи -- да не грянь. Волынь -- перелынь, Хвалынь -- завирань. Как из моря из Каспий- Ского -- синего плаща -- Стрела свистнула да... (спи, Смерть подушками глуша). Лови -- да не тронь, Тони -- да не кань. Волынь -- перезвонь, Хвалынь -- целовань. - Посвящение Элле Фитцджеральд Тем, кто поет, стоя у окна поезда, который никуда не идет (с севера на юг) От шумных улиц до ночлега, от сна до Страшного суда толкает в спину человека его неловкая судьба. Купец всему назначит цену, мудрец на все положит хвост. Вращает музыка арену, певец выходит на помост. Так только нищий славит Бога, так просит облако трава. Так хриплым голосом пророка в ушах взрывается труба. И слово с музыкой сольется, когда ему велят молчать. Когда под кривдой сердце гнется, труба ведет и голос рвется, срывая первую печать. Чужую истину открою, но не пробью глухой стены, поскольку слабый голос мой не умещает тишины. Слова... Слова не пахнут хлебом, Из них не выглянет рассвет. И ты глядишь с надеждой в небо, и снег летит тебе в ответ. И -- все, и никуда не деться -- никто не примет этих слез. И нашу музыку, и сердце перекрывает стук колес, когда в окне навстречу мчится, раскинув белые поля, и, зная все, что здесь случится, кричит в пустые наши лица больная Родина моя... - Октябрь по стихам И. Бродского Уходим осенью обратно, течет река вослед, вослед. Мерцанье желтое парадных и в них шаги минувших лет. Наверх по лестнице непрочной, звонок и после тишина, войди в квартиру, этой ночью увидишь реку из окна. Поймешь, быть может, на мгновенье, густую штору теребя, во тьме забытое стремленье нести куда-нибудь себя, где двести лет, не уставая, все плачет хор океанид, за их мосты над островами, за их васильевский гранит, и перед этою стеною себя на крике оборви и повернись к окну спиною, и вниз по лестнице сойди. - x x x по стихам И. Бродского Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских, рай речных пароходов, и опять прошептал: "Вот я снова в младенческих ларах." Вот я вновь пробежал Малой Охтой вдоль тысячи арок. И кирпичных оград просветлела внезапно угрюмость. Добрый вечер и день, моя бедная юность! Не душа и не плоть -- чья-то тень над родным патефоном, словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном. В ярко-красном кашне и в плаще у закрытых парадных ты стоишь на посту возле лет безвозвратных. До чего ж ты бледна. Столько лет, а не можем расстаться. Добрый день, моя юность, как легко нам встречаться! Возвышаю свой крик, чтобы с ним в темноте не столкнуться: это наша зима, мы не можем обратно вернуться. Слышим -- где-то зовут. Кто-то рядом, но где -- не находим. От рожденья на свет ежедневно куда-то уходим, Словно кто-то вдали в новостройках прекрасно играет. Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает. Значит, нету разлук. Существует громадная встреча. Значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи. И полны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою. Как легко нам теперь оттого, что подобно растенью, в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью. Даже больше того -- от того, что мы все потеряем, отбегая навек, мы становимся светом и раем. И от райских огней мы уносим в глазах по цветочку. Кто-то вечно идет мимо новых домов в одиночку. Неужели не я, освещенный тремя фонарями, столько лет в темноте по осколкам бежал пустырями, ничего не узнал, обознался, забыл, обманулся. Значит, просто зима. Значит, я никуда не вернулся. Остается одно: по земле проходить бестревожно. Невозможно отстать. Обгонять -- только это возможно. Я -- наверх или вниз, или вечно по самому краю. Ничего не узнать. Я стою, тороплюсь, обгоняю. Только раз оглянусь, но уже этот дом запирая, на звенящую грусть от собачьего лая. Слышу медленный звук. Я зову, я спешу, я стараюсь. Все темнее вокруг, значит, я возвращаюсь. - Стансы городу стихи И. Бродского Да не будет дано умереть мне вдали от тебя, в голубиных горах, кривоногому мальчику вторя. Да не будет дано и тебе, облака торопя, в темноте различить мои жалкие слезы и горе. Пусть меня отпоет хор воды, хор небес, и гранит пусть обнимет меня, пусть поглотит, мой шаг забывая, пусть меня отпоет, пусть меня, беглеца, осенит белой ночью твоя неподвижная слава земная. Все умолкнет вокруг. Только черный буксир закричит посредине реки, иступленно борясь с темнотою, и летящая ночь эту бедную жизнь обручит с красотою твоей и посмертной моей правотою. - Посвящение Юрию Кукину И падают колонны, и плавают круги. Над нами -- не законы, не боги, не стихи. Живем в копилках городов, в устроенных домах с улыбкой платонической на приторных губах. За шелковыми шторами -- забытая судьба. Антеннами, балконами ощерились дома. Укрытые карнизами, пожары в сотнях глаз отдельными квартирами разжевывают нас. С протянутой рукою отброшены назад, но поднятой клюкою ударили в набат. И сильным больше не опора, слабым -- не закон затасканные строки всех памятных времен. От маленьких героев хорошего не жду. Нигде не видно горя, а сердце ждет беду. И снятся вместо кораблей из мятых облаков захватанные ручки солдатских тесаков. И снова вижу: осень, бредут на вечера закованные в латы пришельцы из вчера, их жесткими подошвами обкусанный гранит... А вспоминать о будущем нам память не велит. Уходим в мир солдатами, и сердце -- на замок. Останется нетронутым закинутый крючок. Запаханы развалины, настроены дворцы, и, песнями замученные, носятся скворцы. На каменных развалинах, воздушные дворцы... - Почти детская песенка стихи Р. Десносса перевод с франц. М. Кудинова (весьма значительная редакция А. Мирзаяна) Серые кошки, белые кошки, черные кошки -- все кошки на свете спят и не слышат, что делают мыши, а мыши танцуют на скользком паркете. Кто-то храпит у себя на кровати, и сны улетают из толстых ушей. Он тоже не видит, он тоже не слышит -- не видит, не слышит он пляски мышей. И только луна за рамой окна смеется и дарит серебряный свет. И прыгают мыши все выше и выше, и падают снова на скользкий паркет. Их лапки мелькают, их глазки сверкают, им весело очень, а музыки нет, а музыки нет, а музыки нет... Ходила по улицам сонная стража, но стража о том и не ведала даже, что мыши танцуют, что мыши шумят, а серые, белые, черные кошки, пушистые кошки -- короткие ножки, все кошки, все кошки давно уже спят, давным-давно, давным-давно, давным-давно, давным-давно... - x x x Стук в дверь: -- Здесь оставляли вам письмо. -- Ну, так давай его скорее! А-а-а... Все оттуда... (из пиесы) Зажав послушные лады, звездой падучею гонимы, мы будем сталкивать плоты, пересекать дороги Риму, ступать на горькую тропу, где надо "быть", а не "казаться". Она обучит нас уму, но так и не научит драться. И как бы жизнь нас ни вела, бросая в воду, холод, пламень, ищи для сердца два весла, а голове найдется камень. - x x x стихи М. Цветаевой Мой день беспутен и нелеп: У нищего прошу на хлеб, Богатому даю на бедность, В иголку продеваю луч, Грабителю вручаю ключ, Белилами румяню бледность... Мне нищий хлеба не дает, Богатый денег не берет, Луч не вдевается в иголку, Грабитель входит без ключа, А дура плачет в три ручья. Песенка о времени стихи Н. Заболоцкого Легкий ток из чаши "А" тихо льется в чашу "Б". Вяжет дева кружева, пляшут звезды на трубе. Поворачивая ввысь Андромеду и Коня, над Землею поднялись тучи звездного огня. Год за годом, день за днем звездным мы горим огнем, плачем мы, созвездий дети, тянем руки к Андромеде, тянем руки к небесам, к фиолетовым лесам. Ах, уставший наш язык! - рвется в небо плач и крик... Но не рвется неба гладь - лишь качаются Весы. Начинаем запирать на ночь стрелки и часы. И уходим навсегда, увидавши, как в трубе легкий ток из чаши "А" тихо льется в чашу "Б". - Песня бояна по стихам В. Сосноры Догорай, моя лучина, догорай! Все, что было, все, что сплыло, догоняй. Да цыганки, да кабак, да балаган, только тройки -- по кисельным берегам. Только тройки -- суета моя судьба, а на тройках по три ворона сидят. А на тройках по три ворона сидят. На судьбу мою три ворона глядят. Только скажет первый ворон: "У-лю-лю! Видишь -- головы оторваны, старик!" А в отверстиях, где каркал этот клюв, по фонарику зеленому стоит. Ай, фонарик мой, -- зеленая тоска! Расскажи мне, дива-девица, рассказ, как в синицу превратился таракан, улетел на двух драконах за моря... Догорай, моя лучина, догорай! Все, что было, все, что сплыло, догоняй. Да цыганки, да кабак, да балаган, только тройки -- по кисельным берегам. - Читатели газет стихи М. Цветаевой Ползет подземный змей, Ползет, везет людей. И каждый -- со своей Газетой (со своей Экземой!). Жвачный тик, Газетный костоед. Жеватели мастик, Читатели газет. Кто чтец? Старик? Атлет? Солдат? -- Ни черт, ни лиц, Один скелет -- раз нет Лица -- газетный лист, Которым весь Париж С лба до пупа одет. Брось, девушка! Родишь Читателя газет. Кача -- "Живет с сестрой" -- Ются -- "Убил отца!" -- Качаются -- тщетой Накачиваются. Что для таких господ Закат или рассвет? Глотатели пустот, Читатели газет! Газет -- читай: клевет, Газет -- читай: растрат. Что ни столбец -- навет, Что ни абзац -- отврат... О, с чем на Страшный суд Предстанете: на свет! Глотатели минут, Читатели газет! Кто наших сыновей Гноит во цвете лет? Смесители кровей -- Писатели газет! Вот, други,-- и куда Сильней, чем в сих строках!-- Что думаю, когда С рукописью в руках Стою перед лицом -- пустее места нет! -- Так значит -- нелицом Редактора газет. Редактора газет- Ной нечисти. - x x x -- "Ты уйдешь одна и махнешь рукой, но не станешь лгать, что ушел к другой, сыпать бисером, что от старых ссор, повторять во сне долгий разговор..." /2 Забежал вперед перестук шагов, и закрылась дверь, не расслышав слов. Приложил к глазам холодок стекла. Заглянул в окно -- повторить нельзя... /2 Вниз по лесенке, пустотой звеня, я на свет пошел посмотреть себя: растерялся весь по глупым годам, стрелки тянутся к тридцати следам... /2 Успокоиться? -- Я не знаю слов. Потянулась ночь вереницей снов. И бредет стеной мимо сонных дач, забивая смех, телефонный плач... /2 А вокруг бело -- только снег да снег, и минутный век ускоряет бег. Подбираю сор -- он опять из рук. Мне теперь одно -- завели на круг. Мне теперь одно -- раздавил стекло... - Песенка о постоянстве веселья и грязи стихи Д. Хармса Вода в реке журчит прохладно, и тень от гор ложится в поле, и в небе гаснет свет, и птицы уже летают в сновиденьях... А дворник с черными усами всю ночь стоит под воротами и чешет грязными руками под грязной шапкой свой затылок. А в окнах слышен крик веселый и топот ног, и звон бутылок... Крик веселый -- топот ног... Звон бутылок -- топот ног... Крик веселый -- топот ног... Звон бутылок... Проходит день, потом -- неделя, потом года проходят мимо, -- и люди стройными рядами в своих могилах исчезают... А дворник с черными усами года стоит под воротами и чешет грязными руками под грязной шапкой свой затылок. А в окнах слышен крик веселый и топот ног, и звон бутылок... Крик веселый -- топот ног... Звон бутылок -- топот ног... Крик веселый -- топот ног... Звон бутылок... Луна и Солнце побледнели, созвездья форму изменили, движенье сделалось тягучим, и время стало, как песок... А в окнах слышен крик веселый и топот ног, и звон бутылок, и топот ног, и звон бутылок... А дворник с черными усами опять стоит под воротами и чешет грязными руками, и чешет грязными руками... - Еще раз к вопросу о HOMO SAPIENS или что же мы такое есть стихи Д. Хармса Человек устроен из трех частей, из трех частей, из трех частей -- Хе-у-ля-ля-дрюм-дрюм-ту-ту... Из трех частей -- человек. Борода и нос, и пятнадцать рук, и пятнадцать рук, и пятнадцать рук -- Хе-у-ля-ля-дрюм-дрюм-ту-ту... Пятнадцать рук и ребро. Ну, а все же -- не рук пятнадцать штук, пятнадцать штук, пятнадцать штук -- Хе-у-ля-ля-дрюм-дрюм-ту-ту... Пятнадцать штук, да не рук. Хе-у-ля-ля-дрюм-дрюм-ту-ту... Пятнадцать штук, но не рук. - x x x стихи И. Бродского Как тюремный засов разрешается звоном от бремени, от калмыцких усов над улыбкой прошедшего времени, так в ночной тишине, обнажая надежды беззубые, по версте, по версте отступает любовь от безумия. И разинутый рот до ушей раздвигая беспамятством, как садок для щедрот временным и пространственным пьяницам, что в горящем дому, умудряясь дрожать над заплатами, отступая во тьму, заедают версту циферблатами,-- боль разлуки с тобой вытесняет действительность равную не печальной судьбой, а простой Архимедовой правдою. Через гордый язык, хоронясь от законности тщанием, от сердечных музык пробираются правда с молчанием в мой последний пенат -- то ль слезинка, то ль веточка вербная, -- и тебе не понять, да и мне не расслышать, наверное, то ли вправду звенит тишина, как над Стиксом уключина. То ли песня давно сложена, а теперь лишь разучена. - x x x Долго будем ожидать в палисадничках удачи, долго будем объяснять, для кого чего что значит. Не подарит коростель белую ромашку. Нам не верят лапочки, что даем отмашку. Ай! -- Цветочек аленький наступил на ножик. Колокольчик слабенький -- перезвон сережек. Подавали на губах сахарные пенки, открывали второпях круглые коленки. Слышишь, бабушка поет: "Лучина да самовар..." И, не выдержав двоих, убегает Боливар. Плачут девочки в платок слезками в горошек, дуют мальчики в свисток из своих окошек. Слезы капают с лица, сыплются у лапочки, подставляю без конца я ладошек чашечки. Ты -- звезда моя, душа, куколка-балетница, заворочалась во сне, воображала-сплетница. Надоело, что ни день -- в потолок да маяться. Надоело отвечать: нравится -- не нравится. Не подарит коростель белую ромашку. Но не верят лапочки, что даем отмашку. Надоела канитель, стоит ли покаяться? Ну, чего там спрашивать: нравится -- не нравится! - Дождь стихи В. Сосноры Дождь идет никуда, ниоткуда, как старательная саранча. Капли, маленькие, как секунды, надо мною звучат и звучат, не устанут и не перестанут, суждены потому что судьбой, эти капли теперь прорастают, может, деревом, может -- тобой. Воздух так водянист и рассеян -- не подняться усильями крыл. В полусне наших птиц и растений я любил тебя или убил? Пусть мне всякий приют -- на закланье! Поводырь, меня -- не доведи! Ворон грянет ли, псы ли залают, -- уходи! возвращайся в дожди! Дождь идет все сильнее, все время, племена без ветрил, без вождя. Он рассеет печальное племя, то есть каждую каплю дождя. Где я? Кто я? Куда я? Достигну старых солнц или новых тенет? Ты в толпе торопливых дождинок потеряешь меня или нет? Меч мой чист. И призванье дано мне: в одиночку -- с огульной ордой. Я один. Над одним надо мною дождь идет. Дождь идет. Дождь идет. - Плач филина стихи В. Сосноры О чем плачет филин? О том, что нет неба, что в пустоте только двенадцать звезд, что ли. Двенадцать звезд ходят и песню играют, что месяц мышь съела, унес его ворон. Унес ворон время за семь царств счастья, а в пустоте плачет один, как есть, филин. О чем плачет филин? Что мир мал, плачу, что на земле -- мыши, все звезды лишь -- цепи... Когда погас месяц и таяло солнце, и воздух воздушен был, как одуванчик, когда во все небо скакал конь красный и двадцать две птицы дневных смеялись... О чем плакал филин? Что весь плач птичий -- бессилье бессонниц, ни больше, ни меньше. что весь плач птичий -- бессилье бессонниц, ни больше, ни меньше, ни больше, ни меньше... - Молитва Марие Магдалине стихи В. Сосноры Это птицы подоконники мнут. Это небо наполняет луну. Это хижины под небом луны переполнены ночными людьми. Невозможно различить в темноте одинаковых, как птицы, людей. Невозможно различить на лице эту слабую усмешку теней. Ты целуй меня. Я издалека обнимаю! Обвиняю свой страх. Я неверье из вина извлекал, от, любимая, неверья устал. Нет привала. Вся судьба -- перевал! Запорожье! Нет реки Иордань! Если хочешь продавать -- продавай, поторапливайся! Эра -- не та! Нынче тридцать за меня не дадут. Многовато бескорыстных иуд. Поспевай! Петух Голгофы поет. Да свершится святотатство твое... Это птицы подоконники мнут. Это небо наполняет луну. Это хижины под небом луны переполнены ночными людьми. - x x x Теряя возраст и приметы, вдруг обнаруживаешь ты, что, проходя насквозь предметы, не покидаешь пустоты. И, заходя в свои жилища, среди знакомых и родных ты видишь здесь уже не вещи, но только взгляд, но только взгляд на них. И вновь глядишь на эти лица, тебе знакомые стократно, но, заходя за их границы, взгляд возвращается обратно, умножив прежние углы, непроходимые для звука... И чем старательнее мы, тем недоступней друг для друга. - x x x по стихам И. Бродского Друг Полидевк, здесь все слилось в пятно. Из уст моих не вырвется стенание. Вот я стою в распахнутом пальто, и мир течет в глаза сквозь решето, сквозь решето непонимания. Я глуховат. Я, Боже, слеповат. Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт горит луна. Пусть так. По небесам я курс не проложу меж звезд и капель. Пусть эхо здесь разносит по лесам не песнь, а кашель. Здесь на холмах среди пустых небес, среди дорог, ведущих только в лес, жизнь отступает от самой себя и смотрит с изумлением на формы, шумящие вокруг. И корни вцепляются в сапог, хрипя, и гаснут все огни в селе. И вот иду я по ничьей земле. Темнеет надо мною свет. Вода затягивает след. И сердце рвется все сильней к тебе, и оттого оно -- все дальше. И в голосе моем все больше фальши, но ты ее сочти за долг судьбе, за долг судьбе, не требующей крови, но ранящей иглой тупой. А если ты улыбку ждешь -- постой! Я улыбнусь. Улыбка над собой могильной долговечней кровли и легче дыма над печной трубой. - Романс вора по стихам И. Бродского Откуда взять, откуда взять. Куда потом сложить. Рукою в глаз, коленом в зад, и так всю жизнь прожить. И день бежит, и дождь идет, во мгле летит авто, и кто-то жизнь у нас крадет, но непонятно кто. Звонки, гудки, свистки, дела, в конце всего -- погост, и смерть пришла, и жизнь пошла под чей-то длинный хвост. Свистеть щеглом и сыто жить, с улыбкой лезть в ярмо, потом и то, и то сложить и получить дерьмо. И дождь идет, и снег летит. кругом огни, вода, но чей-то взг