.. Это вот этот старичок подыгрывает... Отстань от меня, пожалуйста! Последние слова обращены были к Жене, который испуганно дергал своего приятеля за рукав. Женя понимал, что ничего путного из ссоры между Волькой и стариком не получится. Но Волька не унимался, хотя никто уже не относился серьезно к его словам. -- Так ты говоришь, -- покатывались кругом со смеху, -- так ты говоришь, что старичок отсюда с северной трибуны, почем зря передвигает ворота? Хи-хи-хи! Он, наверно, в кармане такой штепсель особенный имеет, чтобы управлять воротами на расстоянии? Может быть, это он и мячики недавно на поле понакидал? -- Ну да, он! -- ожесточенно подтвердил Волька, вызвав новые взрывы смеха. -- А землетрясение в Чили тоже его рук дело? Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! -- Нет, в Чили не он, -- честно разъяснил Волька. -- Землетрясение -- это от катастрофических сдвигов почвы. Тем более -- в Чили. А он совсем недавно из сосуда вылез. -- Ну, вот что, дружок, -- благожелательно сказал Вольке один пожилой болельщик, когда смех немного утих, -- ты лучше сам не лезь в сосуд, не срамись перед людьми, не говори глупостей и не мешай следить за игрой. Тут, брат, сейчас такое делается, что и без тебя тошнит (Гражданин тоже болел за "Зубило"). Действительно, до перерыва оставалось еще целых одиннадцать минут, а счет уже был 14:0 в пользу "Шайбы". С командой "Зубила" все время происходили какие-то странные вещи. Она как бы разучилась играть: пасовка поражала своей беспомощностью и нелепостью, игроки то и дело падали, как будто они только сегодня научились ходить. А потом совершенно непонятно повела себя защита. Боевые мастера футбола стали при одном виде мяча испуганно шарахаться в сторону, как от бомбы, которая вот-вот должна взорваться. 15:0! 16:0! 18:01 23:0! В среднем, каждые сорок секунд в ворота "Зубила" падали мячи. Что стало с вратарем? Почему он прижался лицом к боковой штанге и только вскрикивает: "Ой, мама", когда бьют по его воротам? Почему он вдруг ни с того ни с сего уходит с задумчивым лицом из ворот в самый решающий момент, когда бой разгорается у самой штрафной площадки? -- Позор! -- кричали ему с трибун, -- Скандал! Как ты играешь? Но он, прославленный вратарь первого класса, продолжал выходить нетвердым шагом из ворот в сторонку, лишь только приближались шайбовцы. -- Что с тобой? -- не находил себе места запасной игрок. -- Очумел ты, что ли? И вратарь отвечал ему со стоном: -- И верно, очумел. Меня все время словно кто за шиворот волочит. Я упираюсь, а он меня толкает из ворот. Я к мячу, а он меня к штанге прижимает, да так, что не оторваться. -- Ой, и худо же тебе будет, Гриша! -- И не говори! Но вот наконец эубиловцы прорвали фронт нападения и полузащиты "Шайбы" и яростно повели мяч к ее воротам. Защита шайбовцев от долгого бездействия разболталась и не смогла быстро мобилизоваться на борьбу с неожиданной опасностью. А вратарь -- тот и вовсе сидел себе спокойно на травке и лузгал дынные семечки. Пока он, давясь непрожеванными семечками, вскакивал на ноги, зубиловцы ударили по незащищенным воротам, в самый центр. -- Хоттабыч, миленький, дорогой, дай зубиловцам хоть размочить игру!-- взмолился Волька. Но Хоттабыч прикинулся, будто ничего не слышит, и мяч, летевший в центр ворот, неожиданно свернул к левой штанге и ударился о нее с такой силой, что пролетел обратно через все поле, старательно облетая встречавшихся на его пути зубиловцев, как если бы он был живой, и мягко вкатился в многострадальные ворота "Зубила". 24:0! При равных по силе командах этот счет просто поражал. И тогда Волька совершенно вышел из себя. -- Я требую, я, наконец, приказываю тебе немедленно прекратить это издевательство! -- прошипел он Хоттабычу. -- А то я навсегда прекращаю с тобой знакомство! Выбирай: я или "Шайба"! -- Ты ведь сам любитель футбола, так неужели ты не можешь меня понять? -- взмолился старик. Но, поняв по Волькиному лицу, что на сей раз действительно может прийти конец их дружбе, Хоттабыч прошептал: -- Я смиренно жду твоих приказаний. -- Зубиловцы не виноваты, что ты болеешь за "Шайбу". Ты их опозорил перед всей страной! Сделай, чтобы все видели, что они не виноваты, в своем проигрыше. -- Слушаюсь и повинуюсь, о юный вратарь моей души. Еще не замолк свисток судьи, извещающий о том, что наступил перерыв, как все одиннадцать игроков команды добровольного спортивного общества "Зубило" дружно начали чихать и кашлять. Кое-как построившись в затылок и вяло перебирая ногами, они поплелись в свою раздевалку унылой рысцой, непрерывно чихая и кашляя. Через минуту туда вызвали врача: вся команда чувствовала себя нездоровой. Врач пощупал у всех пульс, предложил снять футболки, потом осмотрел у всех полость рта и, в свою очередь, вызвал в раздевалку судью. -- Вот что, Лука Евгеньевич: придется игру отложить, а счет признать недействительным. -- То есть, собственно говоря, почему? -- А потому, -- растерянно отвечал доктор, -- что команда "Зубила" не может быть по крайней мере семь дней выпущена на футбольное поле -- она вся сплошь больна. -- Больна?! Чем больна? -- Очень странный медицинский случай, Лука Евгеньевич. Все эти одиннадцать вполне взрослых товарнщей одновременно заболели детской болезнью -- корью. Я бы, Лука Евгеньевич, сам не поверил, если бы только что не осмотрел их самым тщательным образом. Так закончилось единственное в истории футбола состязание, в котором болельщик имел возможность воздействовать на ход игры. Как видите, это ни к чему хорошему не привело. Редкий факт, когда одиннадцать взрослых спортсменов вторично в своей жизни и одновременно заболели корью, а на другой день проснулись совершенно здоровыми, был подробно описан в статье известного профессора Л. И. Коклюш, напечатанный в научном медицинском журнале "Корь и хворь". Статья называется "Вот тебе и раз!" и пользуется таким успехом, что в библиотеках номер журнала с этой статьей совершенно невозможно достать. Он все время находится на руках. Так что вы, дорогие читатели, лучше его и не ищите. Все равно не найдете, только зря время потратите. XXX. ПРИМИРЕНИЕ Облачко, прикрывавшее солнце, по минованию надобности уплыло за горизонт. Снова стало жарко. Восемьдесят тысяч человек покидали стадион, медленно просачиваясь сквозь сравнительно узкие бетонные проходы. Люди не спешили -- каждому хотелось высказать свои соображения по поводу небывалых обстоятельств так странно закончившейся игры. Высказывались догадки, одна замысловатей другой. Но даже самые горячие головы не могли себе представить что-нибудь, хоть отдаленно напоминавшее действительные причины срыва состязания. Только три человека не принимали участия в обсуждении. Они покинули северную трибуну, храня полное молчание. Молча влезли в переполненный троллейбус, без единого слова вылезли из него у Охотного ряда и разошлись по домам. -- Прекрасная игра в футбол, -- осмелился наконец заговорить Хоттабыч. -- Мда-а... -- промычал в ответ Волька. -- Сколь сладостен, я полагаю, миг, когда ты забиваешь мяч в ворота противника! -- продолжал упавшим голосом старик. -- Не правда ли, о Волька? -- Мда-а... -- снова промычал Волька. -- Ты все еще на меня сердишься, о вратарь моего сердца? Я умру, если ты мне сейчас же не ответишь! Он семенил рядом со своим сердитым другом, уныло вздыхал, проклиная тот час, когда согласился пойти на стадион. -- Ты еще спрашиваешь? -- грозно ответил ему Волька, но продолжал уже значительно мягче: -- Ну и заварил ты кашу, старик! Всю жизнь буду помнить. Скажите пожалуйста, какой болельщик объявился! Не-е-ет, больше мы с тобой на футбол не ходим! И билетов твоих не надо. -- Твое слово для меня закон, -- поспешно ответил Хоттабыч, очень довольный, что так дешево отделался. -- Мне будет вполне достаточно, если ты мне изредка будешь своими словами рассказывать о футбольных состязаниях. И они продолжали путь прежними друзьями. Недалеко от Волькиного дома они услышали шум, крики, чей-то плач. -- Начинается! -- сказал Волька. -- Опять Сережка Хряк дает гастроли. -- Гастроли? -- спросил Хоттабыч. -- Он лицедей? -- Он хулиган, -- ответил Волька. -- От него ребятишкам прямо спасу нет. XXXI. ЧУДО В МИЛИЦИИ Минут через десять в комнату дежурного по отделению милиции вошли, крепко держась за руки, пятеро мальчишек в возрасте от одиннадцати до четырнадцати лет. -- Кто здесь будет дежурный? -- спросил старший, по прозвищу Сережка Хряк. -- Я дежурный, -- ответил младший лейтенант милиции, сидевший за деревянным барьером. -- В чем дело? -- Мы как раз к вам, товарищ младший лейтенант, -- сказал убитым голосом Сережка, волоча за собой всю цепочку ребят. -- Составьте на нас, пожалуйста, протокол. -- Что-о?.. Протокол?.. За что мне прикажете составлять на вас протокол? -- За хулиганство, товарищ младший лейтенант, -- ответили в один голос ребята, продолжая держаться за руки, как в хороводе. -- Идите отсюда! -- досадливо замахал на них дежурный. -- Не мешайте работать! Тоже шуточку выдумали! Вот возьму и на самом деле составлю протокол! -- Мы вас, товарищ дежурный, как раз об этом и просим. Честное слово, мы хулиганили. -- Такого еще не бывало, чтобы озорники сами. проявляли такую высокую сознательность! -- рассмеялся дежурный. -- А ну, идите подобру-поздорову. -- Да мы вовсе не высокосознательные. Мы не по своей воле пришли. Нас один старичок прислал. Нам обязательно требуется, чтобы вы на нас составили протокол, а то нам так и придется всю жизнь держать друг дружку за руки. -- Это вам кто сказал? -- фыркнул дежурный. -- А тот самый старичок и сказал. -- А ну, разнимите-ка руки, ребята! -- строго приказал им младший лейтенант. -- Мы не можем, товарищ дежурный, -- печально ответил за всех Сережка Хряк. -- Мы уже пробовали -- не получается. Нам и этот старичок сказал, что пока на нас не составят протокол, у нас руки будут вроде как склеенные. И когда мы будем снова хулиганить, у нас снова будут склеиваться руки. Он сначала сказал, чтобы мы не баловались, а мы над ним стали смеяться. -- Стыдно смеяться над стариками, -- заметил дежурный. -- Ага... Вот он нам и приказал, чтобы мы сами пошли заявить о себе в милицию, а то ему с нами идти некогда. Мы и пришли. -- Ну что же... -- промолвил, все еще недоверчиво улыбаясь дежурный и по всей форме, как полагается, составил протокол. Расписался. -- Все! Разнимайте руки! -- Нет еще, товарищ младший лейтенант. Наверно, еще не все, -- сказал Сережка. -- Вы, видимо, что-то забыли сделать. -- А верно! -- удивленно согласился дежурный. -- Я забыл поставить точку. Он поставил за своей подписью жирную точку, и ребята облегченно вздохнули: наконец их руки расклеились! -- Скажите родителям, чтобы завтра обязательно пришли сюда. -- Хорошо, -- буркнул Сережка. -- Не маленькие, сами знают. Им не впервой. -- Да, кстати, как зовут этого старичка? -- крикнул ему вдогонку дежурный. -- Не знаю. Он не с нашей улицы. С ним был один мальчик, так тот его называл каким-то чудным именем... что-то вроде Потапыч, но только не Потапыч... -- Золотой старичок! -- промолвил дежурный и мечтательно затянулся папироской. -- Побольше бы таких Потапычей!.. XXXII. ГДЕ ИСКАТЬ ОМАРА? Никто не мог бы, посмотрев на цветущую физиономию Хоттабыча, подумать, что еще так недавно он был очень болен. Неяркий, но ровный стариковский румянец покрывал его смуглые щеки, шаг его был по-прежнему легок и быстр, широкая улыбка озаряла его открытое и простодушное лицо. И только хорошо изучивший Хоттабыча Волька мог заметить, что какая-то затаенная дума все время тревожит старого джинна. Хоттабыч часто вздыхал, задумчиво ерошил бороду, и крупная слеза нет-нет, да и покатится из его честных и приветливых глаз. Волька прикидывался, будто ничего не замечает, и не расстраивал старика бестактными вопросами. Он был убежден, что в конце концов Хоттабыч обязательно сам заговорит об этом. Так оно и случилось. -- Печаль и тоска терзают мое старое сердце, о благородный спаситель джиннов, -- тихо произнес както Хоттабыч, когда величественный закат окрасил в ровный розовый цвет тихие вечерние воды Москвы-реки. -- Мне не дают покоя мысли о моем бедном пропавшем брате, об ужасной и безвыходной его судьбе. И чем больше я думаю о нем, тем больше я склоняюсь к тому, чтобы как можно скорее отправиться на его поиски. Как ты смотришь на это, о мудрый Волька ибн Алеша? И если ты к этому моему решению относишься благосклонно, то не угодно ли будет тебе осчастливить меня и разделить все радости и невзгоды этих поисков? -- А где ты собираешься искать своего брата? -- деловито осведомился Волька, привыкший уже спокойно относиться ко всяким, самым неожиданным, предложениям Хоттабыча. -- Помнишь ли ты, о Волька, я уже рассказывал тебе на самой заре нашего столь счастливого знакомства, что Сулеймановы джинны бросили его, заточенного в медный сосуд, в одно из южных морей. Там, у берегов знойных стран, и надлежит, конечно, искать Омара Юсуфа. Возможность отправиться в путешествие по южным морям пришлась Вольке по душе. -- Ну что ж, -- сказал он, -- я согласен. Я с тобой обязательно поеду. Куда ты, туда, как говорится, и я... Хорошо бы еще... -- Тут Волька замялся. Но повеселевший Хоттабыч подсказал ему: -- ...захватить с собою нашего превосходного друга Женю ибн Колю? Так ли я тебя понял, о добрый мой Волька ибн Алеша? -- Угу! -- В этом не могло быть и тени сомнения, -- сказал Хоттабыч. И тут же было решено, что экспедиция по розыскам несчастного брата старика Хоттабыча отправится в путь не позже чем через два дня. Но если вопрос о сроках отбытия в путь не вызвал споров, то совершенно неожиданно обнаружились довольно серьезные разногласия по вопросу о том, какими средствами передвижения пользоваться во время экспедиции. -- Полетим на ковре-самолете, -- предложил Хоттабыч. -- Мы все на нем прекрасно уместимся. -- Не-е-ет, -- решительно возразил Волька, -- на ковре-самолете я больше не ездок. Слуга покорный! С меня за глаза хватит полета в Бенэм. Не хочу я больше мерзнуть, как собака! -- Я обеспечу вас теплой одеждой, о благословенный Волька. А если вам будет угодно, посреди ковра будет все время гореть неугасимый большой костер, и мы сможем греться у него во время полета. -- Нет, нет, нет! -- отрезал Волька. -- О ковре-самолете не может быть и речи. Давай лучше поедем до Одессы поездом, а из Одессы... И Волька развил свой план поездки, безропотно принятый Хоттабычем и с восторгом одобренный Женей, которому он через какие-нибудь полчаса был изложен во всех необходимых подробностях. XXXIII. "ДАВАЙТЕ ОСТАНЕМСЯ" На вокзал наши путешественники прибыли почти без приключений. А если не считать того, что произошло при посадке в автобус, то и вовсе без приключений. Случилось же при посадке в автобус вот что. Уже и Волька и Женя с трудом, правда, но влезли в переполненный автобус, уже Хоттабыч занес ногу на подножку автобуса, чтобы последовать за ними, когда из раскрытого окошка высунулся кондуктор и властным голосом произнес: -- Граждане, мест больше нет! Автобус отправляется! Так как его слова не произвели никакого впечатления на старичка в канотье, то он специально для старичка в канотье добавил: -- Давайте останемся, гражданин! Старичок посмотрел на кондуктора с изумлением, убрал ногу с подножки и растроганно промолвил: -- Если тебе это доставит удовольствие, о господин мой, то я это только сочту за честь, хотя и очень спешу на розыски моего несчастного брата. Кондуктор, успевший к этому времени дать сигнал отправления, вдруг совершенно непонятным образом очутился на мостовой рядом с учтиво поклонившимся ему стариком в канотье и с ошарашенным видом проводил глазами автобус, быстро скрывшийся за воротами. -- Я осмеливаюсь выразить глубочайшее убеждение, о почтеннейший незнакомец, что мы с тобой чудесно проведем здесь время, пока прибудет следующий автобус, -- вежливо обратился Хоттабыч к оцепеневшему кондуктору. Но тут кондуктор опомнился и с пронзительными воплями ринулся вслед за своей осиротевшей машиной. -- Остановите! -- кричал он, проворно семеня ногами и придерживая рукой бренчащую серебром и медяками тяжелую сумку. -- Остановите автобус, граждане!.. Хоттабыч, пораженный странным поведением кондуктора, с интересом посмотрел ему вслед, а потом, когда тот скрылся за поворотом, где стоял задержанный Волькой автобус, легко нагнал его и даже успел взобраться в машину раньше кондуктора. Вскоре автобус тронулся в дальнейший путь, и Хоттабыч, наклонившись к своим друзьям, зашептал им, неодобрительно поглядывая на все еще не пришедшего в себя кондуктора: -- Странный, очень странный человек этот кондуктор! Я его не тянул за язык. Он сам, по собственной воле, предложил мне: "Давайте останемся". Меня порадовали и поразили сердечность и доброта человека, предложившего мне свое общество, чтобы мне легче было скоротать время до следующего автобуса. Но стоило лишь машине отправиться, а ему очутиться рядом со мной на мостовой, как он уже передумал, оставил меня в одиночестве и побежал догонять автобус. Странный, очень странный человек! -- закончил Хоттабыч и не без сожаления посмотрел на кондуктора. -- Он вовсе и не собирался оставаться с тобой на мостовой, -- попытался Волька разъяснить старику. -- Он сказал тебе "давайте останемся" в том смысле, что останешься только ты, а он уедет. Однако Хоттабыч понял объяснения Вольки очень своеобразно. Он недружелюбно посмотрел в сторону кондуктора и жестко сказал: -- Теперь для меня окончательно стало ясно, что это не только странный, но и очень неискренний человек. XXXIV. РАССКАЗ ПРОВОДНИКА МЕЖДУНАРОДНОГО ВАГОНА СКОРОГО ПОЕЗДА МОСКВА-ОДЕССА О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО НА ПЕРЕГОНЕ НАРЫ-МАЛЫЙ ЯРОСЛАВЕЦ (Рассказан проводником его сменщику, спавшему во время этого происшествия) -- Я тебя, Кузьма Егорыч, потому рабудил, что только что произошел в нашем вагоне удивительный, совершенно непонятный случай. Понимаешь, постелил я, как полагается, всем постели, и в седьмом купе постелил. Стелю и обращай внимание, что едут в этом купе один старичок, такой бородатый, в дореволюционной соломенной шляпе, и при нем двое парнишек. Скорее всего, я так думаю, однолетки. И, понимаешь, ни капли багажа. То есть ну ни-ни! А тут еще один из мальчишек, такой белобрысенький, весь в веснушках, спрашивает: "Товарищ, говорит, проводник, как пройти в вагонресторан" Я отвечаю. "К сожалению, нет у нас в поезде вагон-ресторана, но можно будет утречком предложить вам чаю с сухарями". Тут мальчик смотрит на старика, старик ему глазом моргает. Мальчик и говорит: "Ну ладно, мы и без вашего чаю обойдемся, раз нет вагон-ресторана". Интересно, думаю, как это вы до самой Одессы обойдетесь без моего чая. И ухожу в наше купе, но дверь только прикрываю, чтобы оставалась щелочка. А уже в вагоне все давно спать улеглись, и уже во всех купе пассажиры третьи сны видят, и только в седьмом купе все шу-шу, шу-шу-разговаривают. Что именно говорят, мне не слышно, но только мне определенно слышно, что о чем-то разговаривают. Потом вдруг открывается дверь, и из нее высовывается тот самый старичок; не замечает, что я за ним слежу, снимает с головы свою дореволюционную шляпу... И что бы ты, Кузьма Егорыч, подумал, что этот старичок делает? Слово даю, не вру! Рвет из своей бороды клок волос. Пропади я на этом месте, ежели вру! Батюшки, думаю, сумасшедший! Вот уж, что называется, повезло! Привалило сумасшедшего аккурат в мое дежурство. Молчу и жду, что будет дальше. А дальше, оказывается, старик рвет этот самый клок волос на многие части, кидает этот мусор на пол и что-то про себя бормочет. Тут я все больше убеждаюсь, что этот пожилой пассажир -- ненормальный и не миновать того, чтобы в Брянске его ссаживать. Ух, думаю, скандалу с ним не оберешься! Может быть, он даже сию минуту начнет кидаться на людей, стекла бить. Смотрю -- нет, ни на что не кидается, стоит смирно, бормочет. Побормотав малость, уходит в свое купе. И вдруг слышу -- кто-то по коридору босыми ногами шаркает. Только не впереди, а позади меня. Тогда я понимаю, что кто-то с тамбура прошел в вагон, и опять-таки страшно удивляюсь, потому что тамбур-то у меня во время движения всегда заперт. Посмотрел я назад и... честное тебе, Кузьма Егорыч, благородное слово -- не вру... вижу -- идут с площадки четыре молодца, загорелые, что твои курортники, и притом совершенно голые. Только и есть на них одежонки, что тряпочки на бедрах. Босые. Я выхожу из нашего купе и обращаюсь к ним: "Граждане, вы, вероятно, вагоны перепутали. Это граждане, международный, и у нас тут все купе заняты". А они хором: "Молчи, неверный! Мы знаем, куда мы идем! Нам как раз сюда и нужно, куда мы идем". Тогда я им говорю: "В таком случае, граждане, попрошу ваши билетики". Они мне опять хором: "Не морочь нам голову, чужеземец, ибо мы спешим к нашему повелителю и господину!" Я говорю: "Меня поражает, что вы меня называете чужеземцем. Я -- советский гражданин и нахожусь в своей родной стране. Это раз. А во-вторых, у нас господ нет с самой Октябрьской революции. Это, говорю, два". Их старший говорит: "Тебе должно быть стыдно, неверный! Ты пользуешься тем, что у нас руки заняты и что мы не можем вследствие этого убить тебя за твою безумную наглость. Это, говорит, нечестно, что ты этим пользуешься". Тут я замечаю, что все четыре голых гражданина сверх всякой меры нагружены разной снедью. Один держит тяжелое блюдо, а на блюде -- жареный барашек с рисом. У другого -- громадная корзина с яблоками, грушами, абрикосами и виноградом, хотя -- обращаю твое внимание, Кузьма Егорыч! -- еще до фруктового сезона не меньше месяца осталось. Третий на голове держит посудину в виде кувшина, и в этом кувшине что-то плещется. По запаху чувствую -- какое-то вино. Типа рислинг. У четвертого в обеих руках по блюду с пирогами и пирожными. Я, признаюсь, даже рот разинул. А их старший говорит: "Лучше бы ты, неверный, показал нам, где тут седьмое купе, потому что мы должны поскорее выполнить наше задание". Я тогда начинаю догадываться и спрашиваю: "Как он выглядит, ваш хозяин? Старичок такой с бородкой?" Они говорят: "Он самый. Это тот, кому мы служим". Я их веду к седьмому купе, по дороге говорю: "Придется с вашего хозяина взыскать штраф за то, что вы без билета ездите. Давно вы у него служите?" Старший отвечает: "Мы ему служим три тысячи пятьсот лет". Я, признаюсь, думаю, что ослышался. Переспрашиваю: "Сколько, говорите, лет?" Он отвечает: "Сколько я сказал, столько и служим. Три тысячи пятьсот лет". Остальные трое головами кивают: дескать, правильно старший говорит. "Батюшки, думаю, не хватало мне одного сумасшедшего -- еще четырех подвалило!" Но я разговор продолжаю, как с нормальными пассажирами. Я говорю: "Что это за безобразие! Столько лет служите, а хозяин вам даже спецовки простой не справил. Ходите, простите, нагишом!" Старший отвечает: "Мы в спецовке не нуждаемся. Мы даже не знаем, что это такое". Я тогда говорю: "Странно слышать подобное от человека с таким приличным производственным стажем. Вы, вероятно, не здешние? Вы где постоянно проживаете?" Тот отвечает: "Мы сейчас из Аравии". Я говорю: "Тогда мне все понятно. Вот седьмое купе. Постучите". Сразу выходит тот самый старичок, и тут все его сотрудники падают на коленки и протягивают ему свои кушанья и напитки. А я отзываю старичка в сторону и говорю: "Гражданин пассажир, это ваши сотрудники?" Старик говорит: "Да, мои". Тогда я ему говорю: "Они без билетов едут, за это с них полагается штраф. Вы как, согласны уплатить?" Старик говорит: "Согласен хоть сейчас. Ты только скажи, что это такое -- штраф?" Я вижу, старичок довольно благоразумный, и шепотом ему объясняю: "Тут у вас один служащий ума лишился. Он говорит, что служит у вас три с половиной тысячи лет. Согласитесь, что он сошел с ума". Старик отвечает: "Не могу согласиться, поскольку он не врет. Да, верно, три тысячи пятьсот лет. Даже немного больше, поскольку мне, говорит, было лет двести -- двести тридцать, когда я стал повелевать ими". Я тогда старику заявляю: "Перестаньте надо мной смеяться! Это неприлично в вашем возрасте. Платите немедленно штраф, или я их ссажу на ближайшей станции! И вообще вы мне подозрительны, что ездите без багажа в такой дальний путь". Старик спрашивает: "Это что такое -- багаж?" Я отвечаю: "Ну, узлы, чемоданы и так далее". Старик смеется. "Что же ты, говорит, о проводник, выдумываешь, что у меня нет багажа? Посмотри-ка полки!" Смотрю, а на полках полным-полно багажа. Только что смотрел -- ничего не было. И вдруг -- на тебе! -- масса чемоданов, уйма узлов. Я тогда говорю: "Тут, гражданин пассажир, что-то неладно. Платите поскорей штраф, а на следующей остановке я приведу сюда главного кондуктора -- пускай разбирается. Я что-то перестаю понимать, в чем дело". Старик опять смеется: "Какой штраф? За кого платить штраф?" Я тогда стал совсем злой, поворачиваюсь, пальцем показываю на коридор. А там никого нет! Я нарочно весь вагон обегал, всюду осмотрел. Даже след моих "зайцев" простыл. Старик говорит: "Иди, о проводник, к себе в купе!" Я и ушел. Теперь ты понимаешь, Кузьма Егорыч, почему я тебя разбудил? Не веришь? Хочешь, я тебе дыхну, чтобы ты понял, что я совершенно трезвый? Нет, уж я обязательно... Что? Пахнет вином? Да ну тебя, Кузьма Егорыч! Чтобы я когда-нибудь в пути себе такое позволил! Я и рюмочки со вчерашнего дня не выкушал! Что говоришь: рюмочки не выкушал, а стаканчика два выпил? Ай-яй-яй, Кузьма Егорыч! Ха-ха-ха! Ух, уморил! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Знаешь что, Кузьма Егорыч? Давай споем песню. Что? Пассажиров разбудим? А мы тихо. Бывали дни веселые, Гулял я, молодец... Ладно, ладно, лягу спать. Я, брат Кузьма Егорыч, человек смирный. Лечь спать? Пожалуйста, с удовольствием лягу. Спокойной ночи, Кузьма Егорыч... За час до прибытия поезда в Одессу проводник пришел в седьмое купе убирать постели. Хоттабыч его угостил яблоками. -- В Москве, наверно, покупали, в "Гастрономе?"с уважением сказал проводник и спрятал яблоки в карман для своего сынишки. -- Редкая в это время года вещь -- яблоки, -- продолжал он. -- Большое вам спасибо, гражданин! Было очевидно, что он ничегошеньки не помнил о том, что произошло с ним на перегоне Нары -- Малый Ярославец. Когда он покинул купе, Женя восхищенно крякнул: -- А молодец все-таки Волька! -- Зачем это слово "все-таки?"-сказал Хоттабыч. -- Оно совершенно излишне. Волька ибн Алеша -- явный молодец, и его предложение, вне всяких сомнений, достойно похвал. Так как читателям нашей повести, возможно, не совсем понятен смысл приведенной только что краткой беседы, спешим разъяснить. Когда ночью сбитый с толку проводник покинул седьмое купе, Волька обратился к Хоттабычу: -- Можно ли так сделать, чтобы проводник все забыл? -- Это сущий пустяк для меня, о Волька. -- Так сделай это и как можно скорее. Он тогда ляжет спать, а утром проснется и ничего не будет помнить. -- Превосходно, о сокровищница благоразумия! -- восхитился Хоттабыч, махнул рукой и сделал так, что проводник вдруг стал пьяным. Это произошло как раз в тот момент, когда проводник дыхнул в лицо своему сменщику, Кузьме Егорычу. XXXV. НЕИЗВЕСТНЫЙ ПАРУСНИК На прогулочной палубе теплохода "Колхида", совершавшего очередной рейс из Одессы в Батуми, стояли, опершись о перила и неторопливо беседуя, несколько пассажиров. Тихо громыхали где-то глубоко, в самой середине судна, мощные дизели, мечтательно шелестела вода, плескавшаяся о высокие борта теплохода, наверху, над головой, озабоченно попискивала судовая рация. -- Очень обидно, знаете ли, -- сказал один из пассажиров, -- что исчезли большие парусные суда, эти белокрылые красавцы. С какой радостью я очутился бы сейчас на настоящем парусном судне, на фрегате, что ли... Наслаждаться видом тугих белоснежных парусов, слушать поскрипывание могучих и в то же время изящных и стройных мачт, восхищенно следить за тем, как по приказу шкипера команда молниеносно разбегается по разным мачтам, реям... и как их еще там называют. Хоть бы раз удалось мне видеть настоящий парусник! Только чтоб был настоящий парусник. А то в нынешние времена даже какой-нибудь "дубок" -- и тот, видите ли, заводит себе моторчик, хотя-обращаю ваше внимание -- считается парусным судном. -- Парусно-моторным, -- поправил его гражданин в форме торгового моряка. Наступило молчание. Все, кроме моряка, перешли на левый борт смотреть, как совсем неподалеку плещется и кувыркается в ласковом полуденном море веселая стайка неутомимых дельфинов. А для нашего моряка дельфины уже много лет не были новостью. Он поудобнее расположился в шезлонге и попробовал перелистывать какой-то журнал. Но вскоре солнце его разморило, он закрыл журнал и стал им обмахиваться вместо веера. И вдруг что-то так завладело его вниманием, что он перестал обмахиваться журналом, вскочил на ноги и кинулся к перилам. Далеко, почти у самого горизонта, он увидел быстро, очень быстро мчащееся красивое, но страшно старомодное парусное судно. Оно казалось видением из старинной волшебной сказки. -- Товарищи! -- закричал моряк своим недавним собеседникам. -- Товарищи, сюда, поскорее! Посмотрите, какой интересный парусник!.. Ну и старина!.. Ого, да у него что-то случилось с грот-мачтой!.. Нету грот-мачты! Точно корова языком слизнула! Батюшки-и-и! Да вы только посмотрите, да ведь у него же паруса не в ту сторону надуты!.. По всем законам, фок-мачта должна была уже давно улететь за борт!.. Форменные чудеса в решете!.. Но пока вняли его словам и вернулись на правый борт, неизвестное судно уже пропало из виду. Мы говорим "неизвестное" потому, что моряк готов был поклясться, что этот прекрасный парусник не был приписан ни к одному из советских портов Черного моря. И действительно, судно, замеченное с борта теплохода, не было приписано ни к одному из советских портов Черного моря. Не было оно приписано и ни к одному из иностранных портов. Оно вообще нигде и ни к чему не было приписано по той простой причине, что появилось на свет и было спущено на воду всего несколько часов назад. Парусник этот назывался "Любезный Омар", в честь несчастного брата нашего старого знакомогоГассана Абдуррахмана ибн Хоттаба. XXXVI. НА "ЛЮБЕЗНОМ ОМАРЕ" Если бы уже известный нам проводник международного вагона скорого поезда Москва -- Одесса каким-нибудь чудом попал на борт двухмачтового парусника "Любезный Омар", то больше всего его поразило бы не то, что он ни с того ни с сего вдруг очутился на морском корабле, и даже не то, что этот корабль совсем не похож на обычные суда, бороздившие просторы наших морей и рек. Больше всего его поразило бы, что он знаком со всеми пассажирами и всей командой "Любезного Омара". Старик и два его юных спутника только сегодня утром покинули купе номер семь международного вагона, а экипаж корабля состоял как раз из тех четырех темнокожих граждан, у которых производственный стаж восходил к XVI веку до нашей эры. Надо полагать, что вторая встреча с ними надолго уложила бы нашего впечатлительного проводника в постель. Уж на что и Волька и Женя привыкли за последние дни ко всяким неожиданностям, но и те были порядком огорошены, встретив на корабле своих недавних знакомцев, оказавшихся к тому же очень ловкими и опытными матросами. Вдоволь налюбовавшись быстрыми и точными движениями малочисленной команды "Любезного Омара", беспечно шнырявшей по снастям высоко над палубой, как если бы это гладкий паркетный пол, ребята пошли осматривать корабль. Он был очень красив, но мал, не больше московского речного трамвая. Впрочем, Хоттабыч уверял, что даже у Сулеймана ибн Дауда не было такого громадного корабля, как "Любезный Омар". Все на "Любезном Омаре" блистало поразительной чистотой и богатством. Его борта, высокий резной нос и корма были инкрустированы золотом и слоновой костью. Палуба из бесценного розового дерева была покрыта коврами, почти не уступавшими по своей роскоши тем, которые украшали собой каюты Хоттабыча и его друзей. Тем удивительнее показалось Вольке, когда в носовой части корабля он вдруг обнаружил темную, грязную конуру с нарами, на которых валялись груды всяческого тряпья. Пока он, поборов брезгливость, знакомился с убогим убранством этого крохотного помещеньица подоспел Женя. Женя после тщательного осмотра пришел к выводу, что эта неприглядная конура предназначена для тех пиратов, которых они, возможно, изловят в пути. -- Ничего подобного, -- настаивал на своей точке зрения Волька. -- Это просто осталось после капитального ремонта. После ремонта иногда остается какойнибудь заброшенный уголок, где и тряпки валяются и разный другой мусор. -- Какая может быть речь о капитальном ремонте, раз еще сегодня утром этого корабля и в природе не существовало? -- сказал Женя. На этот вопрос Волька не мог дать удовлетворительного ответа, и ребята пошли к Хоттабычу, чтобы тот помог разрешить их спор. Но оказалось, что старик спит, так что увиделись с ним ребята только часа через полтора, за обедом. Неумело поджав под себя ноги, они расселись на пушистом ковре, игравшем изумительно яркими красками. Ни стульев, ни столов не было ни в этих покоях, ни вообще где бы то ни было на этом корабле. Один член экипажа остался наверху у штурвала, остальные внесли и расставили на ковре множество разных блюд, закусок, фруктов и напитков. Когда они повернулись, чтобы покинуть помещение, Волька и Женя окликнули их: -- Куда же вы, товарищи! А Волька учтиво осведомился: -- А вы что, разве не будете обедать? Слуги в ответ только отрицательно замахали руками. Хоттабыч растерялся: -- Я, вероятно, недостаточно внимательно слушал вас, о юные мои друзья. Мне показалось, будто вы пригласили на нашу трапезу тех, кто нас об служивает... -- Ну да, пригласили, -- сказал тут особенного? -- Но ведь это простые матросы, -- возразил Хоттабыч таким тоном, будто этими словами вопрос был исчерпан. Однако, к его удивлению, ребята все же остались при своем. -- Тем более, что матросы, -- сказал Волька, -- не какие-нибудь капиталисты, а самые настоящие трудящиеся, свои люди. А Женя добавил: -- Надо еще учесть, что они, кажется, негры, угнетенная нация. К ним надо особенно чутко относиться. -- Тут какое-то прискорбное недоразумение, -- заволновался Хоттабыч, смущеный дружным натиском со стороны ребят. -- Я вторично прошу вас принять во внимание, что это простые мореходы. Нам не пристало сидеть с ними за одной трапезой. Это унизит нас в их глазах и в наших собственных. -- Меня нисколько не унизит, -- быстро возразил Волька. -- И меня не унизит. Наоборот, будет очень интересно, -- сказал, в свою очередь. Женя, с вожделением поглядывая на дымящуюся жареную индейку. -- Зови скорее матросов, а то индейка остынет. -- Мне что-то не хочется есть, о юные мои друзья. Я буду обедать позже, -- хмуро промолвил Хоттабыч и три раза громко хлопнул в ладоши: -- Эй, слуги! Матросы явились в то же мгновение. -- Эти молодые господа милостиво изъявили желание отобедать вместе с вами, недостойными моими слугами. -- О великий и могучий повелитель! -- промолвил старший из матросов, падая ниц перед Хоттабычем и коснувшись лбом драгоценного пушистого ковра. -- Нам совсем не хочется есть. Мы очень сыты. Мы настолько сыты, что от одной лишь цыплячьей ножки наши желудки разорвутся на части, и мы умрем в страшных мучениях. -- Врут! -- убежденно прошептал Волька на ухо Жене. -- Голову отдаю на отсечение -- врут. Они не прочь пообедать, но боятся Хоттабыча... Вот вы говорите, что сыты, -- обратился он к матросам, -- а скажите, пожалуйста, когда вы успели пообедать? -- Да будет тебе известно, о юный благородный мой господин, что мы можем по году и больше воздерживаться от пищи, не испытывая голода, -- уклончиво ответил за всех старший из матросов. -- Они ни за что не согласятся, -- разочарованно заявил Женя. -- Они его боятся. Матросы попятились к выходу и скрылись. -- Что-то у меня, к моему удовольствию, вдруг снова разыгрался аппетит, -- бодро промолвил Хоттабыч. -- Приступим же поскорее к трапезе. -- Нет уж, обедай-ка ты, Хоттабыч, один, а мы тебе не компания! -- сердито пробурчал Женя и решительно поднялся с ковра. -- Пошли, Волька. -- Пошли. Нам тут делать нечего. Эх! Воспитываешь человека, перевоспитываешь, а толку ни на грош... И старик остался, наедине с собой и нетронутым обедом. Он сидел, поджав под себя ноги, прямой, надменный и торжественный, как восточный божок. Но лишь мальчики скрылись за пологом, отделявшим каюту от палубы, Хоттабыч стал изо всей силы колотить себя по голове своими сухонькими, но крепкими, как железо, кулачками. Горе, горе бедному Гасану Абдуррахману ибн Хоттабу! Опять что-то получилось совсем не так, как ему хотелось. А ведь как хорошо началось путешествие на "Любезном Омаре"! С каким искренним восторгом хвалили ребята его убранство, его паруса, игравшие на солнце всеми цветами радуги, его мягчайшие ковры, в которых босая нога блаженно утопала по самые щиколотки, его драгоценные поручни из черного дерева и слоновой кости, его могучие стройные мачты, отделанные мозаикой из прекраснейших и редчайших камней! Почему же вдруг пришла им в голову такая странная причуда? А вдруг это не причуда, не каприз, а совсем-совсем другое? Сколь удивительны эти отроки, отказывающиеся, несмотря на голод, от пиршества только потому, что его слугам не позволено отобедать с ними, как равным с равными! Ах, как непоятно, обидно и голодно, очень голодно было Хоттабычу! Пока чувство привязанности к Вольке и Жене боролось в груди старика с предрассудками тысячелетней давности, наши юные путешественники горячо обсуждали создавшееся положение. Слуги Хоттабыча старались не показываться им на глаза, но один из них -- не то по рассеянности, не то по неосторожности -- вдруг показался из той самой конуры, которая, по первоначальным предположениям Вольки, предназначалась для пленных пиратов. Значит, эта убогая конура служила на роскошном "Любезном Омаре" кубриком для матросов. -- Не-ет! -- возмущенно заключил Волька. -- На таком корабле мы ни на что не останемся! Или Хоттабыч немедленно, сию же минуту изменит порядки на нем, или пускай старик возвращает нас домой, а нашей дружбе с ним конец. И вдруг они услышали позади себя голос Хоттабыча. -- О паруса моего сердца, -- обратился к ним лукавый старик так, словно ничего особенного не произошло, -- зачем вы теряете время здесь, на палубе, когда вас ждет изысканнейший и сытнейший обед? Индейка еще дымится: но она ведь может остынуть, и вкус ее тогда неминуемо ухудшится. Поспешим же обратно в каюту, ибо и возлюбленные мои матросы и я, покорнейший ваш раб, изнываем от голода и жажды. Ребята заглянули в только что оставленную ими каюту и увидели матросов, чинно восседавших на ковре в ожидании их возвращения. -- Ладно, -- сухо промолвил Волька. -- Нам еще придется, Хоттабыч, очень серьезно с тобой потолковать. А пока приступим к обеду! Не успела закончиться трапеза, как на море поднялось сильное во