его и протер салфеткой. - Хорошо, доктор. Когда это будет? - Недели через две, вряд ли раньше. - Приемлемо... Франц, я жду от вас расчетов ситуации на середину марта. Особо - проработать рычаги воздействия на Рузвельта. Мне кажется, он и так не устоит перед соблазном воспользоваться моментом опрокинуть русских и присоединить Россию к Аляске... но чем-то и мы можем помочь ему в этом благом порыве? Зиверс покивал. - Середина марта... - Да. Чтобы месяц был в запасе. А вы, Зигфрид, готовьте пока своих людей. Франц предложит нам выкладки... - Моих людей не надо готовить, шеф. Достаточно указать им цель и - разрешить. - Вы говорите точь-в-точь как адмирал Дениц. А я и есть в каком-то смысле адмирал Дениц, хотел сказать Нойман, но решил промолчать: его могли неправильно понять. Особенно Зиверс. И еще он подумал, что нужно ставить на след собственную разведку, поскольку маломальского доверия к Зиверсу он не испытывал. Но пока действует крыса... Чертов рыцарь Гуго. Чертов Штурмфогель... Чего они мешкают?! Далеко, еле слышно отсюда, завыли сирены воздушной тревоги... Рим, 12 февраля 1945. Около 21 часа Когда Доновану положили на стол четвертую за последние дни радиограмму из Дрездена, он понял, что это конец. Проклятые джерри напали на след. Они грубо и решительно прощупывают всех, кто имел в конце тридцатых отношение к "Вевельсбургу", а значит, вот-вот поймут, кто стоит за начавшимися событиями и какие цели преследует... Он ничего не чувствовал, когда поднимал трубку и произносил в нее: - Соедините меня с президентом... Примерно такое ощущение возникает в носу от хорошей полоски кокаина. Сейчас он сам был всего лишь собственным носом, хватившим добрую понюшку... Это у русских есть легенда о том, что носы живут собственной жизнью и даже становятся министрами? - Господин президент? Произошло худшее из всего, чего можно было ожидать. Немцы узнали про "Вевельсбург". Мне очень жаль, но ни малейших сомнений. Нет, я не знаю, на какой стадии постижения они находятся, но... Что? Хорошо. Я не могу не беспокоиться, господин президент... Да. Я вас понял. Да, я ложусь спать. Умываю руки и ложусь спать... Спокойной ночи, господин президент... Берлин, 13 февраля 1945. 3 часа 30 минут Нойман издавна предпочитал проводить ночи наверху. Он позволял отдохнуть своему бренному телу - при этом де-факто продолжая бодрствовать. Его Я не погружалось в сон уже восемь лет. Он просто боялся своих снов. Они были чудовищные, и они не выпускали из себя. Об этом никто не знал, а потому манеру начальника маячить наверху все полагали простительным чудачеством. Нойман забрался в гондолу "Малыша" и щелкнул тумблером. С тихим гудением раздвинулась крыша над внутренним двориком, зашелестела лебедка, и "Малыш" - небольшой привязной аэростат - поплыл вверх. Луна должна была появиться минут через пятнадцать. Когда подъем закончился и аэростат повис над темной землей, расчерченной пунктирами уличных огней и испятнанной кляксами витрин и реклам, Нойман встал, надел высокий колпак с черным зеркалом, закрывающим третий глаз, и стал ждать восхода луны, раскинув руки, обратив ладони впереди вверх. Она не взошла - взмыла над задымленным горизонтом, похожая на исполинскую жертвенную чашу, пламенно-красная, подрагивающая краями... Ясно видны были горные цепи, кратеры, лавовые поля. Здесь, наверху, существовало словно бы две луны: призрак той, холодной и мертвой, что висит вдали и лишь чуть колышет воды Мирового океана, и эта - яростная, низко летящая, творящая рок и славу. За два часа пятьдесят четыре минуты пересекает она видимую часть неба, заставляя людей и деревья тянуться вверх, выхватывая из атмосферы зазевавшихся птиц и пилотов. В сильный телескоп можно разглядеть целенький американский Б-17 у самого центра кратера Птолемея и сверкающие обломки экспериментального "лунного бомбера" доктора Танка. Идут последние тысячелетия существования этой прекрасной луны, призванной творить гигантов... Чаша луны поднялась довольно высоко, но оставалась такой же красной. Присмотревшись, можно было видеть светящийся ободок. Действительно, восточная часть горизонта была окутана дымом - куда сильнее, чем все предыдущие дни. И тут зазвонил телефон. Нойман разрешал беспокоить его в минуты восхода луны только в самых крайних случаях. - Шеф! - Это был Эдель. - Мои ребята в Дрездене что-то выкопали. Что-то очень важное. Целый грузовик каких-то материалов. Они только ждали группу Скорцени, чтобы те отмазали их от местного CC... - И... что? - Дрездена больше нет, шеф. - Не понял? - Дрездена нет! Это один огромный костер! Мартеновская печь! Я в Лейпциге, шеф. Зарево видно отсюда... РАЗМЕН ЛЕГКИХ ФИГУР Женева, 13 февраля 1945. 5 часов утра Ультима внезапно проснулась и села. Было почти темно и очень тихо, однако же сердце колотилось и все внутри сжималось в томящей неясной тревоге. Она встала, набросила халат и подошла к окну. Несколько далеких огней на озере, а слева вдали - красно-желтая корона раскаленного газа над кратером вулкана да размытое пятно света на облаках: луна. В соседней комнате, испуганно сжавшись и закрыв голову подушкой, спал Рекс. Бедный, бедный, подумала Ультима. Потом ей показалось, что скулит щенок. Она стала прислушиваться, и тут в дверь тихонечко поскреблись. - Пожалуйста! - беспомощный рыдающий голосок. - Я знаю, тут кто-то есть. Ну пожалуйста!.. - Кто это? - спросила Ультима сквозь дверь. - Помогите! Я... я с яхты, под вашими окнами. Вы меня видели, наверное... - Ну и что? - Там... там Джо... Он застрелился! - Ну и что? - Ну пожалуйста! Я не знаю, что делать... - Кто там? - спросил сзади Рекс. Ультима открыла дверь: - Входите. Зареванная девушка в цветастой косынке поверх папильоток и мужской рубашке, босая. Распухшие губы, распухшие глаза, свежая ссадина на скуле. Закушенные костяшки пальцев... Когда Рекс подал ей стакан воды, она не сразу смогла отпить глоток. Ее звали Никита. Француженка из Нового Орлеана, последние два года она жила в Стокгольме. Так получилось. Джо, ее жених, он имел отношение к химическому производству, закупал в Швеции какие-то лицензии и патенты... он совершил какую-то важную сделку, а потом предложил ей такой вот замечательный отдых... она вообще не знала, что так бывает... он помог ей, и вот они здесь, уже две недели, а там, в Стокгольме, ее тело лежит в клинике... ну, они с Джо так подстроили специально... и все было хорошо, но вчера - нет, позавчера, - когда они гуляли по городу, к Джо подошел какой-то страшный черный пес и пристально посмотрел на него... и Джо... он... из него будто бы вынули пружину. Он стал... никакой. Она пыталась его расшевелить... Ничего не получилось. То есть ему словно бы через силу приходилось вспоминать, что делать, и что говорить, и как реагировать... это было мучительно. И для нее, и для него. А этой ночью все стало еще ужаснее, он почти не узнавал ее... говорил страшные вещи - так спокойно, глядя в глаза... Она - нет, не вспылила, она притворилась перед собой, что вспылила, ушла, заперлась в каюте, накрутила волосы... только чтобы унять страх. А потом почти уснула... Ультима принесла мягкую пушистую серую кофту, набросила на плечи девушки. Та благодарно кивнула. Ее била крупная дрожь. И вдруг эта дрожь прекратилась. Девушка подняла на Ультиму глаза, ставшие вдруг огромными. Может быть... может быть, ей все только показалось? Может быть, это был сон? Потому что ей снились странные и страшные сны... Рекс что-то буркнул, скрылся в своей комнате и тут же вернулся, уже в брюках и рубашке. В руке его был большой жестяной фонарь. На берегу легко и тревожно тянуло ветром - теплым, влажным, чуть пахнущим серой. Пятно желтого света скакало по ступеням лестницы, бегущей вниз к причалу. Так же скакали звуки. В яхте же, в спертом и смолистом ее нутре, отчетливо воняло горелым порохом и свежепролитой кровью... ...Штурмфогель испытывал неясное чувство то ли вины, то ли ошибки. Не надо было посылать туда Ханну, подумал вдруг он. Я не хочу, чтобы это была она. Разговаривала бы с этим гадом, принимала его ухаживания... и прочее. У него даже зачесались костяшки пальцев. Он ревновал, как мальчишка. Уже ничего не сделать. Машина набирает обороты... До начала операции они немного поспорили с Антоном. Штурмфогелю казалось, что в предложенном плане есть какая-то нарочитость, неестественность. Не лучше ли... и он предлагал другие, более тонкие, на нюансах, на полутонах... "У нас есть время?" - приподняв бровь, поинтересовался Антон, и Штурмфогель подписал капитуляцию. В качестве Джо использовали настоящего американца, летчика со сбитого над Миланом "Либерейтора". С помощью партизан он добрался до Швейцарии, но в Берне попал к агентам гестапо и по просьбе Ноймана был передан "Гейеру". Его подняли прямо в яхту и застрелили. Что интересно (рассказывал Антон), тело летчика вообще никак не отреагировало ни на подъем, ни на убийство - продолжало себе жрать спагетти с моллюсками и сыром и ждать обещанной переправы во Францию... "У нас с тобой так не получится", - с сожалением сказал Штурмфогель. Женева, 13 февраля 1945. 8 часов - Они отплывают, - сказал Антон и опустил бинокль. - Ханна их уговорила... Наблюдательный пункт устроен был в мансарде очень старого высокого дома; фасад его выходил в обычный ухоженный тупичок, а тыл на древний крепостной ров; похоже, когда-то это была башня, или часть ворот, или что-то еще, многократно перестроенное, но сохранившее некоторые фрагменты исходного... - Ты в ней сомневался? - спросил Штурмфогель. - В ней - никогда. Но я всегда сомневаюсь в слабостях противника. В том, что у противника есть слабости. - И всегда ошибаешься? - Нет, было раза два или три... - Он поморщился, как будто на зуб ему попал камушек. - Очень не люблю, когда противник не совершает ошибок. - Я тоже, - усмехнулся Штурмфогель. - Ну, все. Ждем... В комнату стремительно вошел Курт: - Штурмфогель, вас к телефону. - Берлин? - Как ни странно, нет. Местный. Кто-то спросил Перзике и назвал правильный пароль. - Кто бы это мог... - на ходу. - Алло? - в теплую трубку. - Это Салим. Мы здесь. Оба. - Но зачем?! - Так получилось. Расскажу. - Ясно. Ты звонишь с улицы? - Да. - Ты видишь башню с часами? - Нет. Я ничего не вижу. - Почему?! - Я ослеп. Штурмфогель несколько секунд молчал. - Салим, а Полхвоста с тобой? - Примерно. Да. Он не поможет. - Боже, как же тебя найти?.. Что ты слышишь? - Шумит вода. Играет музыка - как шарманка... - Какая мелодия? - Что-то из "Вильгельма Телля", из середины. - Музыкальный фонтан. Знаю. Никуда не уходи, я буду через пятнадцать минут! И Антону: - Если не успею - плыви без меня. Ты все знаешь. - Да. Здесь, в верхней Женеве, у "Гейера" две машины. Мышастый фургон с надписью "Все для тебя, дорогая!" и желтый двухместный спортивный автомобильчик. И Штурмфогель, уже отъехав довольно далеко, соображает, что нужно было взять фургон, потому что агентов-то двое и сам он третий... Но оказалось, что ошибка была не ошибкой, а опережением. То есть действием правильным, но правота эта в момент свершения действия здравым смыслом отрицалась. Интуиция... Возле музыкального фонтана, что на площади Ля Гран, по-турецки сидел слепой. В руках его была деревянная кукла. Он смотрел поверх голов редких в такую рань прохожих и что-то беззвучно произносил белыми губами. Берлин, 13 февраля 1945. 10 часов Нойман никогда не видел Гиммлера в таком состоянии. Рейхсфюрер был иссиня-бел; вокруг глаз залегли глубокие тени. - Зигфрид, - сказал он, глядя мимо Ноймана, - ваши люди работали в Дрездене? - Да. Да, рейхсфюрер. - Хоть кто-то из них остался в живых? Нойман помедлил. - У меня нет сведений оттуда. Боюсь, что погибли все. Но чудеса еще случаются... - Что вы искали, Зигфрид? - Я не знаю. Это была операция отдела внутренней безопасности. - Не знаете? У меня были другие представления о субординации в вашем отделе. - Так и было, рейхсфюрер. Но я ввел режим "глухих переборок". И приказал даже мне не докладывать о частностях... - С чем это связано? - Есть подозрения на утечку информации из отдела. - Достоверные? - Не очень. Но есть. - Куда утечка? К Мюллеру? - К Мюллеру - это само собой. Боюсь, что дальше. - Но через Мюллера? - Собственно, именно это мы и пытаемся выяснить. Над этим работает один из лучших наших сотрудников, штурмбаннфюрер Штурмфогель. Думаю, через два-три дня мы будем знать все. - Вот что, Нойман... Предупредите этого вашего Штурм... сотрудника - сугубо секретно, - чтобы даже не пытался разобраться в том, что в тридцать седьмом - сороковом происходило в Дрездене. Понимаете меня? - Вы хотите сказать... - Да. Боюсь, что ваши расследования и эта чудовищная бомбардировка связаны самым прямым образом... Геббельс требует расстрелять всех пленных летчиков - сорок тысяч... Мне кажется, иногда этот сноб ведет себя, как глупый злой мальчишка с окраин... вы поняли меня, Нойман? - Да, рейхсфюрер. Я могу идти? - Идите. И вот что. Послезавтра я жду вас с кратким докладом по поводу этой... утечки. Женева, 13 февраля 1945. 12 часов Яхта ткнулась носом в причал чуть сильнее, чем следовало; Ультиму, стоящую на носу, бросило вперед, но она лишь изящно качнулась, держась за штаг. Она была в тельняшке и матросском берете. Рекс и Ханна замерли у штурвала - плечом к плечу... - Прекрасно, - сказал Антон, заметно растягивая "е". Штурмфогель уже обратил внимание, что никого из "Гейера" нельзя было локализовать по акценту. Впервые он услышал какую-то речевую особенность. Откуда он, наш Антон-Хете? Из Риги? Штурмфогель мысленно нарисовал себе на руке крестик: обращать внимание на те следы акцентов, которые у ребят пробиваются иногда сквозь языковую замуштрованность... Зачем? Зачем-то. Пригодится. Он вернулся в небольшую затемненную комнату, где сидели Салим и Полхвоста - вернее, то, что от них осталось. ...Нет, там, в Ираклионе, Салим одно дело вроде бы сделал: за Ортвином, похоже, была слежка. Сам Ортвин пробежал наблюдаемую площадь очень быстро, без остановки, не проверившись. А на одном из следующих - и последних - рисунков, которые сделал Полхвоста, изображен высокий полнолицый мужчина в кожаной летчицкой куртке (на двух, мысленно поправил Салима Штурмфогель: вот он стоит и оглядывается с видом праздношатающегося, а вот обходит дом, в который вошел Ортвин...) - и сразу после этого Полхвоста заскулил, сказал, что больше не может, что тот, в ком он сидит там, внизу, бунтует и рвется, и уже все силы уходят только на то, чтобы удерживать его... Салим с трудом выволок Полхвоста из той ямы, которую этот ребенок для себя вырыл (жутковатое зрелище: яма в форме человеческой головы изнутри - с дырой на месте одного глаза; через этот глаз Полхвоста и смотрел наружу...); мальчишка был совсем обессиленный, и они направились было к порту, но тут им навстречу - наверху! - попался тот самый мордатый в летной куртке, которого Полхвоста только что видел внизу... И вот тут-то Салим ошибся. Переосторожничал. Надо было спокойно идти себе в порт, садиться на паром и плыть на материк. Но тот мордатый как-то так посмотрел... будто узнал, или заподозрил, или что-то еще. А рисунки - их же нужно было доставить во что бы то ни стало... И Салим решил выбираться не морским путем, а через Лабиринт. Он подозвал извозчика, и они поехали в Кноссос. Грек честно предупредил их, что в Лабиринте неспокойно и лучше туда не соваться, особенно с мальчиком. Но Салим хаживал через Лабиринт и в шторм. Он отмахнулся... - Но мы же принесли рисунки, - сказал он почти беспомощно. - Мы принесли... - Да, Салим. Вы принесли. Это очень важно. Очень. Ты молодец. И Полхвоста молодец. Вечером вас отвезут в Берлин, а там есть специалисты. Я слышал о подобных случаях. И людям сумели помочь. Вам тоже помогут. Штурмфогель надеялся только, что голос его не выдает. Хорошо, что Салим не видит ничего... Полхвоста уже одеревенел окончательно, а теперь и рука Салима, приросшая к мальчишке, истончалась и приобретала цвет сухого топляка. Штурмфогель действительно слышал о подобных случаях... помочь уже нельзя было, даже отрубив Салиму руку - невидимые древесные волокна проросли все его тело насквозь. Хотелось верить, что он хотя бы не чувствует боли... Берлин, 13 февраля 1945. 13 часов Юрген Кляйнштиммель вернулся из Берна, где встречался с одним из своих личных агентов - офицером швейцарской полиции. В Швейцарии, как ни странно, никогда не существовало официального органа по делам Верха, и те банкиры, журналисты, офицеры, промышленники, политики и чиновники, которые имели пси-компоненту личности и, следовательно, проявляли интерес к дальнейшей судьбе Верха, объединялись в масонскую ложу "Черный Альп". Именно они содействовали началу переговоров между пси-персонами воюющих стран... Швейцарцы располагали существенной информацией. В частности, по своим каналам им тоже стало известно о готовящемся покушении, но в несколько другой интерпретации: целями коммандос должны были стать не Гиммлер и Борман, а Гиммлер, Рузвельт и Сталин в своих верхних воплощениях; главное же, теперь стало известно (Юрген не подал виду, что слышит об этом впервые), что предполагается их личная встреча где-то в лесу Броселианда - и об этом уже ведутся переговоры. С германской стороны делегацию возглавляет Рудольф фон Зеботтендорф. Почему-то именно это тревожило как-то по-особому. В присутствии старого дурня все планы начинали ломаться, все оборудование - портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо: так, профессор Гербигер, который лупил фюрера палкой и прилюдно орал ему: "Заткнись, тупица!" - в присутствии Зеботтендорфа робко молчал и ходил на цыпочках... Оформив полученную информацию в виде резюме донесений разных агентов, Юрген отправился к шефу. Крит, авиабаза Вамос, 13 февраля 1945. 16 часов Волков закатил мотоцикл за сараюшку, чтобы не вводить в соблазн случайных прохожих, и по каменистой тропке поднялся наверх, до развалин. Здесь он сбросил рюкзак, раскатал по земле кусок овчины, лег на бок и стал смотреть вниз. Сверху аэродром производил отвратное впечатление: как след каблука на лике иконы. Волков не был религиозным - как не мог быть религиозным никто из знающих, что такое Верх, - но с некоторых пор его притягивала к себе обрядовая сторона религий. Собиравшиеся вместе жалкие безверхие людишки на какие-то минуты возвышались над собой, тянулись, почти проникали... Хотя бы за это их стоило уважать. Он вынул из рюкзака бутылку "узо", лепешку, ком сухого соленого сыра, кулек с оливками. Оливки были огромные, с голубиное яйцо. Волков хлебнул прямо из горлышка. "Узо" он не любил: густой анисовый запах напоминал о детстве и болезнях. Но сейчас ему нужно было именно такое - чтобы помучить себя. Сегодня при заходе на посадку у "Тандерболта" не вышла одна из стоек шасси. А та, которая вышла, не захотела убираться обратно. Пилот приказал Волкову прыгать. Волков не подчинился, сказал: орудуй, меня здесь нет. Полчаса пилот крутил самые резкие фигуры, которые могла себе позволить эта тяжелая скоростная машина. Потом он пошел на посадку на одной ноге, ударил ею о полосу и увел машину вверх - и так раза четыре. Наконец застрявшая стойка выпала. Когда они сели, пилот был бел, потен и слаб; Волков же словно проснулся на некоторое время - и вот опять погружается в слепой неотвратимый сон... Потом он увидел своих коммандос. Три десятка американских мальчиков, благоустроенных, уверенных во всем, а главное - в своей бесконечной правоте. Те камешки и кирпичики, которые они помимо своей воли вкладывали в поддержание Верха, были такие же, как они сами: правильные, тверденькие, надежные, не допускающие неверия и сомнения. И такие же простые, однозначные, граненые, ограниченные. Раньше таким путь наверх был заказан. Разве что чудом... Теперь их гонят туда батальонами. Он сделал еще несколько глотков. Стал жевать оливки. Потом отковырнул кусочек сыра. Чувство, что он делает не то, возникло у него давно. Еще в сорок втором. Тогда он создавал разовую группу во Франции и все кругом шептались: "Сталинград держится!" Хотелось быть русским, советским. Он не мог. То, что с ним - с ними со всеми - сделали на родине в тридцать восьмом, потом в тридцать девятом, сороковом, - все это постепенно представало в новом свете. Просто на смену зарвавшимся в своей самостоятельности рыцарским орденам приходила регулярная императорская армия, на смену благородным монахам-рыцарям - солдаты срочной или бессрочной службы... И все! Если уж быть диалектиком, то до конца. То есть признавать власть этих смешных законов и над собой тоже... Повсеместно - и во всех землях, и во всех отраслях - на первый план выходили маленькие люди и говорили: это мое. И это мое. Потому что нас много.,. Лишь Германия попыталась возразить этому императиву - и на нее бросились все скопом, искренне забыв о собственной исконной вражде. Императоры маленьких людей почувствовали настоящего врага. Сколько немцы еще продержатся? Полгода, год? Вряд ли... Если не произойдет чуда, на которое намекал Дятел... Так непочтительно - Дятлом - Волков обозначал своего информатора в "Факеле". Стучи, мой друг, стучи. Все в жизни мелочи... какие сволочи... Он вспомнил, как писали стихи в стенгазету: "С Новым, 1937 годом!" Шумно, весело. Дешифровальщик Дальский, знавший сорок с чем-то языков и сочинявший поэму о старике, который одновременно был аистом, на всех этих сорока языках... и из того же отдела Берта Геннадиевна, певшая под гитару о городах над небом и о реках, взбегающих к снежным вершинам гор, где живут белые тигры. Приходил начальник, Глеб Иванович, подпевал. Почему-то казалось, что теперь все будет только хорошо и с каждым годом лучше, лучше и лучше. И вот надо же - куда занесло... Он увидел, что в бутылке остается еще треть. Улыбнулся этой трети. Точно так же встречали четырнадцатый год. Отец достраивал в Сибири свой очередной мост и приехал только на неделю. От него пахло крепким табаком и дегтем - им он смазывал воспалившиеся десны. Елку украшали в зале, зал заперли на ключ, и дети - Алексей, Александр, Алина - подглядывали в щелку... Прошлым летом семья ездила отдыхать в Италию - в Рим, Неаполь, Венецию, - а на это лето отец предложил отправиться в Германию, в гости к новому другу, тоже инженеру-мостостроителю... Все могло быть только хорошо - и с каждым годом лучше, и лучше, и лучше. Маменьку и Алину забрала испанка. Алексей ушел с добровольцами, и никаких известий от него больше не было. Отца взяли в заложники и расстреляли в двадцатом. И наконец, последний из Волковых, беспризорник Саша, попал в двадцать втором в полтавскую колонию к Макаренко и там был распознан самим Глебом Ивановичем. В шестнадцать лет он стал сотрудником Спецотдела. На тот момент самым молодым. Война, революция, переворот, Гражданская война - все открылось для него с новой неожиданной стороны... Женева, 13 февраля 1945. 22 часа Только когда рука Салима перестала вздрагивать, Штурмфогель отпустил ее и встал. В комнате горела лишь настольная лампа, развернутая на стену. Пятно света напоминало маленькую ослепительную арку. Вот и все, подумал он. Вот и все... То, что лежало на кровати, еще вчера было двумя людьми: задиристым подростком и жовиальным, радостным, пузырящимся мужчиной. Теперь осталось... он даже не мог подобрать слов. Коряга. Через несколько дней исчезнут последние человеческие черты. Там, внизу, останется не приходящий в сознание Салим - и тихий, заторможенный, туповатый Полхвоста. Отныне и навсегда - просто Михаэль Эрб. Помнящий где-то в глубине - невыносимой, недоступной сознанию - о Верхе, и потому на всю жизнь несчастный. Антон ждал под дверью. - Они отплыли. - Вдвоем или втроем? - Втроем. - Отлично. Как давно? - Так... семнадцать минут назад. Топ-мачтовый фонарь еще ясно виден. Мотор не заводят, идут под парусом. - Что в доме? - Горит свет. - Начинаем. ...Сегодняшний день для Натана Коэна по прозвищу Рекс выдался потрясающе удачным. И если поначалу у него еще были какие-то сомнения по поводу Никиты и Джо, то потом они начисто исчезли. Во-первых, так нельзя сыграть - Рекс был в этом убежден. Во-вторых, история, рассказанная Никитой, получила вдруг подтверждение, да какое!.. Джо Холгерсон, бывший когда-то подданным шведского короля, еще до начала войны занимался промышленным шпионажем в пользу крупных европейских концернов. С началом войны его таланты затребовало государство, и Джо стал без разбору отсылать всю информацию, проходящую через его руки, генералу Доновану. С течением времени его активизировали: он получал задания на поиск тех или иных данных. В конце концов, проанализировав сами эти задания, он вычислил детали программы, на которую работал. Так умный химик по реестрам железнодорожных перевозок способен вычислить формулу и технологию производства секретной взрывчатки... И теперь в нескольких папках, хранившихся в тайнике на его яхте, содержалось подробное описание двух видов сверхоружия, причем одно из них можно было клепать буквально в любой деревенской кузнице... Скорее всего Холгерсона сгубила жадность. И глупость. Вместо того чтобы просто продать немцам полученные им материалы, он пытался шантажировать своего работодателя. То есть самую крутую и беспринципную банду, которая никогда не останавливается ни перед чем... Рекс еще раз пролистал описания. Гидродемистификатор - прибор, испускающий лучи, возвращающие обычной воде ее исконные химические свойства: замерзание при минус восьмидесяти и испарение при плюс пятнадцати; направленный на человека, такой луч обращает его в десяток килограммов идеально сухого серого порошка. Правда, технология производства очень сложна и неспециалисту непонятна. А вот "мизерикорд" - небывалое до сих пор оружие для уничтожения сверху одновременно обеих личностей - и верхней, и нижней, - представлял собой устройство настолько простое, даже примитивное и по идее, и по конструкции, что непонятно было, почему до этого додумались только сейчас. Рекс был отчаянно рад, что это попало ему в руки. Могло ведь и не попасть... Или попасть, но не ему. Плохо быть младшим братом. Более активным, более талантливым, чем старший, но при этом - младшим. То есть всегда в тени. Всегда вторым. И вот наконец представился случай доказать, кто здесь на самом деле настоящий парень. Такого душевного подъема Рекс еще не испытывал никогда. - У нас есть портвейн? - спросил он Никиту. - Да-а... - Никита растянула ответ. - Портве-ейн... - И как-то натянуто хихикнула. - Ты не любишь портвейн? - спросил Рекс. - У меня с ним связаны специфические воспоминания, - сказала она чуть жеманно. - Может, лучше коньяк? Или ром? - Ром, - решил Рекс. От Никиты пахло сандалом и чем-то еще, не менее притягательным. Он уже понял, что эта ночь будет их ночью. Впервые за долгое время Рекс почувствовал готовность расслабиться... Удар в борт был силен. Рекс, схватив пистолет, бросился из рубки - и был сбит с ног жестким ударом в лоб. Сознания он не терял, но на несколько секунд утратил способность двигаться. Захватчикам этого хватило. Шестеро в темных комбинезонах скрутили руки женщинам, бросили Рекса в капитанское кресло... Один из них наклонился над ним. На узком смуглом лице написана была крайне брезгливая мина. - Эй, Холгерсон... ну-ка, моргни, скотина. Вот. А то я испугался, что ты легко отделался. Это было бы несправедливо по отношению к дамочкам... - Я не... Холгерсон... - Слова вязли у корня языка; страшно тошнило. - Я не понимаю... - Ну да. Ты не Холгерсон, а это не твоя посудина и не твоя девка. И мы сейчас извинимся и пойдем искать тебя дальше. Да? Ты так подумал? - Но я действительно... - Анри, зачем ты с ним болтаешь? - сказал сиплым голосом другой, высокий. - Хочешь узнать что-то новенькое? - Нет. Но мне будет обидно просто прикончить этого гада. Да и смешно: напялил личину, будто и правда хотел смыться. - Но это не личина! И я действительно не Холгерсон! Анри лениво развернулся и дал ему по зубам. Рот наполнился кровью; что-то захрустело. - Но послушайте! - воскликнула Никита. - Это правда не Джо! Джо застрелился прошлой ночью. Этот человек помог мне избавиться от трупа... - Очень смешно, - сказал Анри. - Почти братья Маркс. - Уверяю вас!.. Высокий и сиплый повернулся к Никите, сжал пятерней ее лицо и сильно толкнул. Видимо, он хотел, чтобы она ударилась о переборку, но промахнулся: девушка распахнула спиной дверь и с коротким вскриком опрокинулась через леер. Как в медленном сне, Рекс видел ее взметнувшиеся длинные ноги... - Козел, - зло сказал Анри. Он перегнулся через борт, несколько секунд смотрел вниз... Вернулся. - Ну ты козел, Роже. Второго такого не найти даже в Алжире. Девушка-то при чем? - Свалилась? - с кривой ухмылкой спросил Роже. - И ладно. Толку от нее... что она может знать, подстилка... Рекс потрогал языком острые обломки зубов. Сильно сморщился. - Вы французы? - выдавил он. - Нет, мы эскимосы, - фыркнул Анри. - Разве ты не видишь наших узких глаз и оленьих кухлянок? - Я американец. - Надо же. А мы думали почему-то, что ты клоп. Вонючий клоп. - Я настоящий американец. Я работаю на УСИ... - Не знаю, на кого ты там работаешь, а вот то, что с твоей подачи боши сожгли четыре сотни ребят, - это я видел своими глазами. Так что... - Это не тот, человек, - спокойно сказала Ультима. - Девушка пришла сегодня... - Заткнись, сука. - Роже положил ей лапу на плечо. - Я не Холгерсон, - стараясь выговаривать слова отчетливо, заговорил Рекс. - Мое имя Натан Коэн. Я служу в подразделении "Экстра"... - Где бы ты ни служил, ты остаешься предателем, - сказал Анри. - И мы, отряд Сопротивления имени Вильгельма Телля, приговариваем тебя к смерти. Приговор окончательный, кассационные жалобы - только Господу Богу... - Вы можете навести обо мне справки, - быстро заговорил Рекс. - Позвоните... - Рекс!.. - предостерегающе крикнула Ультима - и тут же замолчала. Рекс увидел только, как расширились и остановились ее глаза - и услышал отчетливый хруст. Потом женщина мешком повалилась на пол. - Ты объявил бабам войну? - устало спросил Анри. Роже склонился над упавшей Ультимой, приподнял за волосы голову, уронил. - Проклятие. Я хотел только заткнуть ей пасть... Да ладно, Анри. Что ты так смотришь? Шлюхи - те же предатели. Их тоже нужно убивать. - Псих. - Я не псих. Не называй меня психом. - Псих! Извращенец! - Нет! Я патриот! Я резал наци, как овец! Я вешал предателей! Вешал! А что ты делал, когда была оккупация? Отсиживался в Англии? - Ты знаешь, где я был. Я восемнадцать раз прыгал в тыл к нацистам. Сам Донован вручал мне медаль конгресса! Тебе не в чем меня упрекнуть, мой друг Роже... - Я тоже работаю на Донована, - проговорил Рекс, чувствуя, что челюсти уже разжимаются, а язык распух. - Я работаю на Донована. На Донована, будь вы прокляты, сраные ублюдки!!! Вы срываете самую важную операцию этой войны!.. - Не тренди, - сказал Анри. - Лучше скажи, где копии документов, и умрешь легко. А нет - я отдам тебя Роже. У него были две сестры, знаешь ли. Младшие. Тебе рассказать, что с ними сделали в гестапо, когда допытывались, где прячется их братец? И как он потом учился работать ножом? Рассказать? И тут Рекс потерял контроль над собой. Ситуация прямиком пришла из кошмара, а в кошмарах люди над собой не властны. Он начал кричать: о том, что он еврей и многие его родные сидят в немецких концлагерях, а многие уже убиты, что он ответствен за важное звено в важнейшей операции, что Донован снимет скальпы не только с Анри и Роже, но со всех идиотов из Сопротивления, которые вместо того, чтобы искать и уничтожать настоящих предателей и пособников наци, мешают работать честному американскому разведчику... - Какую еще операцию? - брезгливо спросил Анри, глядя поверх его головы. - Мы должны уничтожить группу американских предателей-переговорщиков, которые готовы прекратить войну и дать убежище Гиммлеру и Борману в обмен на то, что Германия не будет переносить военные действия наверх... - Американских? - тупо спросил Анри. - Ты сказал - американских? И после этого смеешь утверждать, что ты не нацист и не предатель? - Да! Потому что мы боремся с предателями! мы - настоящие патриоты!.. - Он все врет, - мрачно сказал Роже, заходя Рексу за спину. - Ты же видишь, Анри, он просто пытается выиграть время. Где копии документов, мразь? - Я не вру!!! - завизжал Рекс... ...Ультима медленно приходила в себя. Боль была страшная, в шее и плече, и при малейшем движении подкатывала липкая тошнота. И все же ей удалось подобрать под себя ноги и в несколько приемов, хватаясь за какие-то предметы, сесть. В глазах плавали размытые лиловые спирали. Ничто не удерживалось взглядом. Потом ей как-то удалось (несколько мелких неловких движений, искрящая электрическая боль от лопаток до затылка - боль, парадоксальным образом прочищающая мозги) понять то, что она видит уже давно... Со связанными за спиной руками, вывалив черный язык, висел и покачивался под начищенным медным поручнем, за который держатся во время шторма, Рекс. Босые ноги его мокро и вязко елозили по полу, размазывая вонючую грязь и кровь. Крит, авиабаза Вамос, 14 февраля 1945. 4 часа утра Жутко хотелось пить. И - нестерпимый анисовый привкус. Проклятое "узо", как эти греки его пьют... Волков доковылял до шкафа-рефрижератора, покопался в нем, выудил картонную коробку с баночным пивом. Как всегда у этих американцев: остроумное техническое воплощение, а пиво дрянь. Но - мокрое. И холодное. Будем в Праге - вот там и попьем настоящего... Телефонный зуммер вывел его из себя. Он хотел хватить аппаратом об пол, но передумал. - Алло... - Максимум яда в голосе. - Дрозд? Это Филин. Я к тебе зайду? - В такую рань? - Срочно... Интонации растерянные и виноватые, что странно. Эйб Коэн никогда ни в чем не может быть виноват. Никогда и ни перед чем не теряется... - Ну, заходи. Он пришел через минуту, невысокий плотный парень с круглой, наголо бритой головой. Ас диверсионно-террористической работы - и, что характерно, в обоих уровнях. Большая редкость, между прочим... - Извини, Ал, что рано, но - Натан погиб. - Что?! - Натана убили. Ультима только что сообщила... - Гестапо? - Если бы. Какие-то то ли швейцарские, то ли французские маки. По ошибке... - Ни хрена себе. - Этот дурачок решил показать себя, добрался до какого-то ублюдка, похитителя больших секретов, тот покончил с собой, а тут вдруг эти... и приняли его за этого самого ублюдка. И повесили - вместо. Представляешь? - Но точно не гестапо? Не "Факел"? - Была бы слежка... И тогда бы уж просто похитили. Зачем гестаповцам его труп? - Да, это верно... Ты извини, у меня сушняк, так я выпью еще баночку. Будешь? - Буду. Дурак... влез... Я ведь его специально - подальше... - Я догадался. - Мамин любимец. Как я теперь?.. - В каком он виде - здесь, внизу? - Не знаю. Телом он где-то под Парижем... Понимаешь, Ал, он... он ранения, скажем, переносил очень тяжело. Боюсь даже думать обо всем этом... мы же с ним поклялись: если что... ну, ты понимаешь: кома, или идиотизм, или... в общем... обязательно помочь друг другу. Совсем помочь. Поэтому... Вот ты, Ал, - ты не боишься? Волков долго не отвечал. - С нами работал Бокий, - сказал он наконец. - А он считал, что слияние Верха и Низа должно быть полным. Только тогда возможна полная отдача. И он вырабатывал в нас это слияние. Так что бояться мне, можно сказать, почти нечего: если меня грохнут наверху, то и здесь... мало не покажется. Вот так. Эйб долго молчал. - Ты меня отпустишь? Я посчитал: нужно тридцать шесть часов... - Чушь, чушь... - Волков задумался. - В Париж, значит. Ага. Сделаем иначе. Сделаем так... НЕОЖИДАННОСТИ Берлин, 14 февраля 1945. 13 часов 30 минут - Устал? - сочувственно спросил Гуго, бросаясь в кресло; оно вздохнуло и обняло его кожаными складками. Штурмфогель медленно сел в такое же кресло напротив. - Нет, - сказал он, морщась. - Просто... что-то вроде опустошения. "Скорее - дурные предчувствия, но вслух об этом я не буду..." - Это понятно, - кивнул Гуго. - Когда завершаешь такую операцию - блестяще завершаешь! - кажется, расстаешься с куском жизни. Ведь так? Ладно, раздача официальных наград будет позже, а пока просто прими мое восхищение. Ты прокачал этого маленького жида классически. Никто не смог бы сделать это лучше. Никто. Поверь мне, Эрвин. Ты лучший дознаватель из всех, кого я знаю. - Может быть, - согласился Штурмфогель. - Другой бы стал возражать, но я человек покладистый. Только почему ты говоришь, что операция завершена? По-моему, она только начинается. - Да-да, этот предатель... - Предатель - это само собой. Но ведь еще надо взять или ликвидировать группу Коэна. - Да зачем?! Пусть они делают свое дело. Просто в нужный момент мы выдернем из-под огня Зеботтендорфа с компанией - они еще послужат родине. Остальных же уничтожат еврейские наймиты. Что и требовалось доказать. - Но после этого... - Именно. Война перекинется наверх. И здесь у Германии появляется некоторое преимущество - не так ли? - причем именно после бойни, которую устроят эти дурачки. Согласись, что внизу шансов на победу у нас уже не осталось. Что бы там ни трендел маленький доктор. - Как же Салем? - тихо, почти сам себя, спросил Штурмфогель. Он слишком хорошо представлял, что такое война наверху. - А как же Гамбург? - еще тише спросил Гуго. - И Кельн? И Дрезден? А ведь это только начало. Вся Германия будет обращена в пепел. Они не успокоятся... - Почему? - Они не успокоятся. Они слишком боятся нас. Придут русские... Нет, Эрвин. Если мы не победим, то просто исчезнем с лица земли. Как питекантропы. Как этруски. И если ценой нашей победы будет разрушение Салема... ну что ж! Потом мы создадим новый Салем. Благороднее и чище нынешнего. - По проектам Шпеера? Гуго чуть усмехнулся: - Ты уже знаешь? Он набросал несколько эскизов. Сейчас ему просто некогда всем этим заниматься... - Понятно. Гуго, а шеф - он тоже так считает? - Можешь спросить его сам, если хочешь. Шеф, Юрген, Карл, Эрика... все. Пока ты геройствовал, мы обсудили этот вопрос. - Так что теперь Дрозд может узнать о наших намерениях... - Нет. Все накануне прошли контроль лояльности. А ты, кстати?.. - Сегодня вечером. - Почему тянешь? - А работал бы кто? Ты же знаешь, я после этой дряни два-три дня полумертвый. Вот пока пауза... - Паузы, может быть, и не будет. Твой Ортвин... - Да, я знаю. Что ж, молодец. Такой удачливости я даже и не ожидал от него. Был этакий честный середнячок. - Меня это беспокоит. Слишком удачлив. Нет? Штурмфогель молча развел руками.