Пашка кивнул. В магазине калаша осталось девять патронов. Татьяна взяла автомат амбала. Автоматик был маленький и ни на что не похожий. Но как обращаться с ним, было вполне понятно. Еще она забрала у амбала фонарь. За дверью воняло пылью и плесенью, как и должно вонять в пустом доме. Эти двое, теперь уже мертвые, протоптали в пыли весьма заметную тропинку, и Татьяна, не особо раздумывая, пошла по ней - держа на всякий случай взведенный калаш у плеча стволом вверх. Вид был скучен - учреждение, из которого при отъезде забрали все нужное, но побросали старье и хлам. Окон не было видно нигде, лампы, естественно, не горели. Один раз ей попалось освещенное помещение: длинный, высокий и широкий коридор со светящимся, как в том круглом зале, потолком. Он напомнил Татьяне московский ГУМ. Вдоль всего коридора проходила выложенная мрамором канава с перекинутыми через нее мостиками разной формы. Захотелось зайти туда и посмотреть все подробнее, но дорожка шла мимо. А шагов через двадцать в проеме двери возникли тусклые множественные огоньки - как вид Ошерова с Катерининой сопки. 35. Микк, или Павлик - Наверное, надо как-то попрощаться,- сказал Микк. - Давай,- сказал Ноэль. Они обнялись. - Думаю, этого достаточно,- сказал Ноэль. - Мы, наверное, уже не увидимся никогда,- сказал Микк. - Ну и что? - сказал Ноэль.- Только ли мы? - Ты прав. Ладно, счастливо добраться. И... а, ты все сам знаешь. - Тебе тоже - счастливо добраться. Микк, стараясь не оглядываться, запрыгнул в кабину, пристегнулся и дал газ. Самолет быстро разбежался и легко оторвался от асфальта. Набрав немного высоты, Микк заложил вираж и прошел над местом своего взлета. Ноэль, не поднимая головы, топал по шоссе. Идти ему еще оставалось часа два. Столько же, сколько Микку лететь. Море появилось впереди - сверкающей полосой. А справа, страшно далеко, там, откуда они прилетели, висела темно-синяя, почти черная туча, висела низко и тяжело. Он оглянулся: Флора спала. Спала, почти повиснув на привязном ремне. Хорошо, подумал он, не надо ей этого видеть... Море уже было внизу, синее, в белых черточках коротких волн. Самолет ощутимо подбрасывало. Ветер начинал тянуть в адскую топку. А может быть, и без всякого людского вмешательства ему было положено дуть именно так. И вдруг в море, в глубине, под этой острой рябью - он увидел лицо. Свое лицо. Огромное свое лицо. Оно медленно всплывало к поверхности... коснулось ее... и исчезло. Это было так отчетливо и так невозможно, что Пашка отшатнулся от окна. Самолетик - со стрекозу размером - удалялся неторопливо и солидно. И внезапно исчез - на фоне темных, отражающих свет круговых окон. Пашка долго ждал, когда он появится снова - но самолетик не появился. Тогда он вернулся к Дим Димычу. Дим Димыч был почти плох. Эта новая рана добавилась к недавней контузии, от которой он даже не начал оправляться. Зачем его взяли такого? С десяток парней можно было найти, которые... Ха! А зачем взяли меня, Таньку, Марью Петровну? Все было не просто так... - Пав... щи... воды...- невнятно - челюсти не разжимались - сказал Дим Димыч, но Пашка его понял. Конечно, такое здание не может быть без водопровода, это ясно - но есть ли вода в трубах? Все это пахнет то ли разрухой, то ли эвакуацией. А если вода есть - в чем ее нести? Намочу рубаху, подумал он. Выйдя, он постоял, пытаясь логически решить, где может здесь быть туалет - и вдруг раздался крик - и автоматная очередь! Кричала Танька. На бегу передергивая затвор своего самопала, Пашка понесся на звук. Каким-то восьмым чувством - сломанными ребрами - он угадывал двери. Позади нервно частил Дим Димыч. Еще очередь. И еще. 36. Татьяна Она вошла и стала на пороге. Да, это было логово тех - и это был центральный пульт, или командный пункт, или пост управления - в общем, что-то важное и существенное. По всему периметру зала тянулась непрерывная приборная панель: миллион самых разнообразных циферблатов, полукруглых и линейных шкал; иногда попадались темные, расчерченные сеткой, экранчики. У Мишки в комнате над столом висел учебный плакат: контрольные приборы "Ил-18". Что-то подобное было и здесь, но - возведенное в степень. И органы управления напоминали самолетные: тумблеры, переключатели, рычаги, штурвалы... И среди всего этого - висели трусы и портянки на натянутой веревке, валялись в углу пустые бутылки, на затейливом стеклянном столике сохло что-то в неубранных плоских кастрюльках: с такими официанты в поездах ходят по вагонам, разносят борщ и картошку. Два толстых дивана, аккуратно застеленных, стояли рядом. Морщась, Татьяна пересекла зал и подошла к дышащему кусочку пульта. Горящие ровно и мерцающие лампочки. "Питание". "Настройка грубая". "Настройка точная". "Горизонт". "Склонение..." - какой-то непонятный символ. "Ввод..." - другой и тоже непонятный. Татьяна положила руку на штурвальчик, подержала и убрала. Непрерывность пульта здесь прерывалась, и открывался невидимый от двери проход к окну. Татьяна постояла, прислушиваясь. Если ее там подкарауливали, то подкарауливали нечеловечески тихо. И все-таки она со всей возможной осторожностью проскользнула через узкое место - и вылетела, присев, готовая к стрельбе - на свободное. Никого. Никого живого... Между пультом и окнами было свободное пространство - метра два. И все оно было заставлено: бумажными домиками, игрушечными елочками, пластилиновыми фигурками... Такой же, как и под едой, стеклянный столик возвышался над этим - почему-то омерзительным - кукольным городом. На столе вокруг вырезанного из дерева члена, торчащего вверх, стояли фигурки зверей: крысы, кошки, собаки... нет, скорее, волка... обезьяны, оленя с рогами, оленя без рогов, коня, кабана, барана, быка и льва. Фигурки эти чем-то напоминали шахматные. Еще на столе были оплывшие свечи и прозрачная ваза, полная воды. На поверхности плавали чешуйки воска. Татьяна шагнула к окну и посмотрела вниз. Мы там были как на ладони... От окна она город узнала. Это был Ошеров. Уродливый, неправильный, но - Ошеров. Школа, горком... Мишкин дом... Димин дом, архиповский... Она протянула руку и схватила со столика фигуру льва. У льва было знакомое лицо... Леонида. Она, наверное, сказала это вслух, потому что странное эхо вернулось к ней. И тут же что-то произошло с кукольным городом. Текуче-неуловимо он изменялся, будто бы отдаляясь и при этом набирая плоть и вес. Будто бы - готовясь стать настоящим. И - Татьяна напряглась - тихое, на грани слышимости гудение пришло из-под ног. Оно нарастало, вступая в права и вытесняя все прочее: звуки, запахи, свет... И городок ожил под его натиском. Это было похоже на старинные механические театры. Крошечные фигурки людей сновали по улочкам, гротескно раскланиваясь, неуклюже входили в дома и выходили из домов... и какие-то уродцы, на которых она до сей поры не обращала внимания, сновали меж них, покачиваясь и изгибаясь. Гудение входило в подошвы и текло вверх, засасывая, как ледяная трясина. Что-то творилось с глазами. Лев дрожал в кулаке. Значит, так... значит, мы... Она ударила ногой по столику, и столик, руша все под собой и вокруг себя, беззвучно опрокинулся. Сволочи... Продравшись по ставшему вдруг слишком узким проходу обратно в зал, она замерла перед пультом, лихорадочно разбираясь в его кнопках и рубильниках. Сволочи, сволочи, шептала она, ведь надо же было такое придумать... а мы-то, мы-то... Рычаг сбоку. "Сеть". Тугой. Всем весом... Звук: бооуууу. Гудение. Отовсюду. Замерцали и зажглись лампы под потолком. И один за другим начали оживать пульты. Будто невидимые руки касались кнопок, щелкали пакетниками, покачивали штурвалы. Вспыхивали целые панели лампочек - разом. Засветились зеленые экранчики. Людской гул - как на демонстрации - донесся из-за окон. Заглушенный стеклом, он был далек и невнятен, но внушителен. Татьяна попятилась. Моторный рев вплелся в голоса. Это было почему-то так невыносимо страшно, что Татьяна закричала. И, чтобы заглушить страх, выстрелила - лопнул круглый экранчик - потом широким веером послала пули по всей панели приборов, бросила опустевший калаш - и из кургузого автоматика стала бить короткими очередями, нащупывая механическое сердце... Стояли сумерки - то ли позднего вечера, то ли неначавшегося еще утра. Воздух был невыносимо свеж. В просвете облаков, как в колодце, неподвижно стояли огромные звезды. Дима ковырнул носком сапога шуршащие на ступенях листья, сказал: - Вот и до осени дожили... После укола морфина речь у него немного плыла. Луч фонаря доставал лишь до ближайших деревьев. Что делалось за ними - видно не было. - Пойдемте пока назад,- сказала Татьяна.- Будет утро, тогда... - Будет день, будет пища,- сказал Пашка.- Еще немного подышим. - Немного,- согласилась Татьяна. - Птицы,- сказал Дима. Все прислушались. Где-то очень далеко разбуженно булькнула ворона - и замолкла. - Во сне разговаривает,- сказал Пашка. - Если вороны - значит, жилье,- сказала Татьяна. - Сейчас они везде,- сказал Пашка.- Это зимой... - Правда, мальчики, пойдемте,- сказала Татьяна.- А то, если я упаду, вы меня не дотащите, калеки. Конец