я ее, растертую в пальцах. -- Не отпевай раньше-то времени. Мать жива еще! -- и ударил палкой в развилинку можжевелового ствола. Сучок оторвался и повис на тонкой ниточке коры. Павел точно не замечал всех Семеновых движений, -- шел просто, похрамывая на ногу с высоким, искусственным каблуком. -- А шумишь ты крепко! -- заговорил он. -- Гляди, из Москвы для тебя приехал. За три тыщи ты прослыл в Москве. -- Шумим, да... -- подчеркнул Семен. -- В борьбе права свои ищем. -- Ты что же, -- эсер, что ли? -- спокойно полюбопытствовал Павел, повертываясь к брату. -- Анархист... -- насмешливо выпалил Семен и тоже покосился на лицо брата. Оно было непонятно и холодно, как книга, написанная на чужом языке. -- А-а, ну-ну, вали... -- и остановился подтянуть спустившееся голенище сапога. -- Что ты акаешь!.. прямо говори! -- Да нет, ничего... так. Я люблю анархистов. -- Павел как будто смеялся. -- У меня в кашеварах анархист один. Ничего, ребята не жалуются, дело свое знает... -- А ты погоди издеваться, -- опять сердился Семен. -- Рано ты со своим Антоном с победой себя поздравляешь. Вот погоди: развернемся, тогда... -- он оборвался, остановленный внимательным взором Павла. -- Ну, чего смотришь?.. -- А много ли вас тут... по правде если? -- и тень улыбки коснулась Павловых коротких усов. -- Нас? Да вот одной летучей братии тыща, да еще... -- напропалую пошел Семен и снова видел перед собой книгу непроницаемого смысла. ...Они подошли к месту, где когда-то гулял вихорь бури. Здесь, среди огромных можжевелов, гнили одно на другом три дерева, выдранных с корнем из земли. Павел сел на одно из них, но гнилая древесина с хрустом осела под ним. Он пересел ниже и показал Семену место рядом, но тот остался стоять. -- Ну, а сотня-то есть? -- спросил Павел, пробуя давешнюю можжевеловую ягоду на вкус. -- А вот считай три раза по сту, да еще вдесятеро... вот и будет в самый раз! -- Семен отвечал, почти не думая. -- Зачем ты злишься? Драться мы потом будем... Я не затем пришел! -- легонько пожал плечами Павел. -- Ты мне уж очень любопытен теперь, Семен... -- голос Павла смягчился до искренности, и Семена, когда садился, вновь кольнула тревога. -- Очень я к тебе любопытен... я ведь сразу узнал, что это ты и есть! Я и вообще к человеку стал любопытен, ты не гляди, что я... -- Он запнулся и лицо его на мгновенье омрачилось. -- У меня вот в отряде сто сорок жратвенных единиц всего, а среди них -- дьякон. Да-да, не дивись. Долговолос и теперь, а уж очень в нем такое... когда-нибудь в старое время крепко обижен был. Да я его тебе покажу потом, если захочешь. Вот я гляжу на него и все не могу понять, откуда столько берется в нем?.. Да и вообще в людях, брат, непонятного больше, чем понятного. Мне вот третьего дня в голову пришло: может, и совсем не следует быть человеку... Ведь раз образец негоден, значит на смарку его, дело простое. А и на смарку нельзя... -- Павел криво усмехнулся. -- Что ты тут поделаешь... человек, это, брат, историческая необходимость!.. -- Семен не понимал слов Павла, но ему показалось, что лоб у Павла стал как-то выпуклей, а губы вяло обвисли. Павел разглядывал жучка, ползшего у него по ладони. -- Устал я, что ли, -- не знаю. Вот теперь, на просторе-то и глупо как-то кажется. Думать всегда на просторе нужно, в лесу например... Да и чорт его разберет, человека!.. Только последнее "думать надо на просторе" и понял Семен; оба теперь думали о разном. Обступавший их можжевел воплощал в себе, казалось, суть их молчанья. Можжевел -- дерево скрытное, колкое, не допускающее в себя, замкнутое, строгое к жизни, самое мудрое из наших дерев: голубые и розовые кольца свои кладет скупо, неторопливо, и в каждом кольце запах покоя, молчания, знания. Травы в этом темном можжевеловом месте почти не было. Не нарушаемый человеком, он рос здесь высоко и густо, прозрачно, синих оттенков. На дне глубоких рек, где верхнее теченье уже не задевает низа, такая же безмолвная синева. Они просидели на полусгнивших тех деревьях еще долго. В высотах звонкая кукушка вела свой непостижимый счет. Солнечный луч, который, пробившись сверху, бил в начале разговора в лицо Павлу, теперь уполз далеко и сидел на колкой можжевеловой хвое. Павел, все еще глядя на жучка, спросил у Семена о причинах, толкнувших того на столь большой размах. Семен бестолково повторил все то, что говорил накануне барсукам. Волнуясь, он копал ямку обломком палки, но прежнего недоверия к Павлу как будто уже не оставалось в нем. Когда кончил, ямка в лесном прахе и свидетельствовала о Семеновом волненьи. -- Много ты тут наворочал, -- заговорил Павел, рассеянно закидывая Семенову ямку носком сапога. -- Я тебя не уговаривать, конечно, пришел, а уж если зарубил, то и выслушай... Ямка все заполнялась, скоро она совсем сравнялась с землей, а травинка, засыпанная случайно и торчавшая теперь, как будто убеждала даже, что никогда и не было здесь ямки, а травинка так от века и росла. Потом говорил Семен и опять раскидал ямку, а Павел снова ее засыпал, и ни тот, ни другой не замечали. Они поднялись вдруг, словно по уговору и постояли так с минуту, несогласные. Искусственный каблук Павла пришелся как раз на ямку, только что засыпанную им же. -- А помнишь, Паша, как мы с тобой в подвале плакали вместе?.. -- грустно сказал Семен, подымая брови, и отшвырнул далеко обломок палки. -- Что это мне все грибной дух мерещится? -- будто и не слышал Павел, идя рядом с Семеном из леса. -- Да, вот я и говорю, -- продолжал он, -- все равно к нам придете... и не потому только, что мы вам землю стережем! Не-ет, без нас деревне дороги нету, сам увидишь! И ты не мной осужон... ты самой жизнью осужон. И я прямо тебе говорю, я твою горсточку разомну! Мы строим, ну, сказать бы, процесс природы, а ты нам мешаешь... А вот и грибы! Ты говорил, что нет грибов, -- и Павел наклонился над пнем. -- Это поганки... -- вскользь заметил Семен и встряхнулся. До опушки они шли молча. -- Ну, я свою лошадь там, в овражке привязал! -- развязно сказал он, стыдясь перед братом, что приехал не один, нарушив условье. -- И я там же поставил... -- и покосился на Семена. ... Они подошли к скату оврага, тут стоял орешник, и оба сразу насмешливо переглянулись. Павел приехал тоже не один. Но не это удивило обоих. Верховой Павла, малый в кубанке с красным дном, сидел на Семеновой подводе, рядом с барсуками, и что-то оживленно рассказывал, сильно напирая на слова, обозначающие степень размаха, размах чувства. Оба, Барыков и Супонев, слушали с почтительным вниманием. Все они дружелюбно курили, и не было, казалось, никакой причины завтра же, быть может, сходиться на последнюю схватку. -- Вот видишь, как обернулось-то... -- неловко сказал Павел. -- А что, Павел! Вот нас с тобой не было, посмотри как беседуют-то ладно! -- подтолкнул брата Семен. Павел дернул плечами. -- А ты послушай, о чем они беседуют! -- холодно возразил он. Судя по обрывкам, высокий в кубанке повествовал об усмирении какого-то дезертирского бунта. -- Митька!! -- закричал во всю грудь Семен, выйдя из-за куста. Подводу сюда!.. Чорт... Внизу произошло замешательство. Барыков потушил в пальцах недокуренную папироску и окурок сунул себе куда-то в волоса. Рослый в кубанке засуетился у лошадей. -- ... и скажи своему Антону, -- крикнул Семен, влезая в подводу, что-де крепколобы барсуки, нейдут на уговор! -- Ладно, -- засмеялся Павел уже верхом на лошади, -- скажу!.. -- Хромая нога Павла не мешала ему ладно сидеть в седле. XXII. Глава из отрывков. Барыков, чувствовавший себя виноватым, ударил по лошадям. -- Семен Савельич, -- обратился Барыков, когда отъехали от оврага версты на две, -- на-ко, пригодится там тебе... в обиходе! -- и протягивал Семену наган, -- кобур, вишь, у него расстегнут был! Ну, вот, и смутило меня... -- Это у высокого, что ли?.. -- усмехнулся Семен своим повеселевшим мыслям и всю дорогу вертел в руках уворованный у кубанца наган. Дорога шла опушкой. На четвертой версте, где огибала дорога лесной мысок, услышал Семен равномерное поскрипыванье луба и лыка за поворотом. И почти одновременно увидел шедших навстречу подводе людей с лубяными котомками за плечами. Их было больше двадцати, бородачи из двадцать третьей, вся двадцать третья целиком. Татарченок, единственный молоденький среди них, шел с ними молча, как и все. -- Куда?.. -- испуганно закричал Семен, соскакивая с подводы. Бородачи в тяжелых сермягах стояли полукругом, глядели в желто-красный растрескавшийся прах дороги -- песок с глиной, -- вытирали рукавами потные лица. Было почти нечем дышать, парило. По небу, какому-то черному, замедленно плыли легкие облачка, похожие на белые лепестки. Но нижние поверхности их были плоски и сизы. -- Замиренье, сказывают!.. -- вздохнул русый бородач, тот самый, который накануне со чрезмерной готовностью поддерживал Семена. -- Землицу-т отвоевали, а пахать некому... -- не сразу прибавил его приятель и, вскинув грустные глаза на Семенову руку, все еще державшую наган, прибавил тихо: -- Ты штуку-те эту спрячь... еще выстрелит!.. -- Что ж, землячки, -- заговорил Семен, со смущением пряча наган в солому подводы. -- Зарубить зарубили, а отрубать кум наедет? -- он искал глазами какой-нибудь пары глаз и нашел: татарченок не мигая глядел в Семена. -- Моя село, Саруй, кончал бунтовать... -- буйно вскричал татарченок и как-то сразу померк. -- Да вот и Половинкин тоже, -- укоряюще переступил с ноги на ногу бородач. -- Он мне весь дом перерыл, из огорода весь овощ повыкидал... Я и пришел сюда... отседа, думал, достану. А ты его без никакой пользы отпускаешь! Закон-справедливости, Семен Савельич, в тебе нету. Обидел ты меня, ох как обидел, страшно сказать... А уж я ль тебе не служил!? -- Ты не мне, Прокофий, служил, -- оборвал его Семен. -- Дело мирское. А уходить в такую пору нехорошо! -- Это уж конешно, обчество! -- недовольно согласился Прокофий и встал боком. -- А только мы не нанимались!.. -- Нехорошо-о! -- передразнил крепкий, плечистый, в высокой шляпе, и горько покачал головой -- Это мы-те нехорошо? Крапивный у тебе лист заместо языка, Семен Савельич! Бумажка подкинута, -- цену за тебя обещают, деньги дают, каб если мы тебя на суд выдали. А мы тебя рази, скажи вот нам, хоть бы пальцем тронули, ну!.. -- ... и большие деньги! -- огорченно вздохнул бородачев приятель. Семен остолбенело глядел на бородачей. -- Ну, коли так... дороги наши, землячки, разные! -- взмахнул плечами и скверно выругался он. Он медленно влез в подводу, бородачи все стояли. И опять Барыков хлестнул по лошадям, и телега помчалась по укатанной дороге, провожаемая понурыми взглядами бородачей. Семен не оглядывался. -- Э-эй... Семен... -- закричали сзади, когда подвода уже укатила сажен на сто. Барыков попридержал лошадей, Семен оглянулся. Бородачи стояли на прежнем месте, но выйдя из-за поворота и горячо о чем-то споря. Самый молодой из них, маша руками, бежал к Семену. -- Этого вот... Семен Савельич! Старички велят сказать, что хоть ругаешь их, а они не злопамятны. Велят сказать, что-де, если хлеба там нужа подойдет, ты засылай в Отпетово-те! Уж как-нибудь соберемся всем миром!.. -- Но бородачи кричали что-то еще. -- Ой, кричат, о чем бысь? -- прислушался посланец и недоумевающе покачал головой. -- Вы погодите тута, я мигом слетаю... узнаю счас! Он побежал назад, и в лубяном его коробке гулко сотрясались его пожитки. Семен ждал, царапал ногтем деревянную обивку полка. Наконец, посланец вернулся. -- Ой... -- закричал он, останавливаясь шагах в десяти от подводы. -- Не так, парень, кинулось! Эвось Прокофий-те говорит, лучше не давать тебе хлеба-т! Уж во второй раз не простят ведь... Ты уж не засылай, не дадим. Живи себе с богом, как знаешь... -- посланец, сняв шапку, виновато глядел в нее, будто нашел в ней что-то укорительное для себя. -- Гони, Митрий!.. -- зыкнул сквозь зубы Семен и, выхватив кнут, сам настегивал лошадей. Казалось, что он на смерть собрался загнать Гусаковских кобылок. Он бил их с яростью крайнего, неутоляемого отчаянья, не глядя, куда придется удар: по крупу, по уху, по дуге, по чресседельнику. Давно уж скрылись бородачи в пыли, а подвода все мчалась по песку как по деревянному настилу, глухо гремя колесами, осью, винтовками под соломой. За версту до землянок Семен передал вожжи Супоневу: -- На, Ефим, правь... Надоело. -- Да уж чем же там править? -- отвечал Ефим, не принимая вожжей. -- Доганивай уж до конца. Чужие ведь!.. На вырубленном пространстве между землянками толпились и кричали барсуки. Еще издали, по спинам их, уже угадал Семен, что Мишке, стоявшему на возвышении, образованном накатом поварской землянки, приходится совсем жарко. Мишка, стоя с грудью навыкат, красный, точно разваренный в кипятке, напряженно слушал костлявого мужика в разодранной рубахе, налезавшего на него и махавшего растопыренными ладонями. Лицо Мишкино горело как в огне, лицо костлявого было внушительно и жестко, как кулак. Сбоку, тоже на накате, стоял другой мужик, в штанах из клетчатой байки, с разбитым лицом. Всхлипывая время от времени, он проводил короткими пальцами себя по лицу и, покачивая головой, рассматривал выпачканные кровью пальцы. Не далеко, окруженный летучими, сдержанно и бледно улыбался Юда, не принимая заметного участия в происходившем разброде. -- Ну, чего вы тут? -- окрикнул Семен, появляясь из-за спин. Его встретили решительным и враждебным гулом. Злые и ядовитые замечания сыпались отовсюду, и тут лишь понял Семен, что не следовало ему уезжать в то утро. -- Не время теперь меня скидывать! Погодите, сам уйду... -- презрительно и гневно бросил Семен и обратился к костлявому в разодранной рубахе. -- Ну! Тот подался назад, как от удара, и тотчас же, хлопнув себя по бедрам и приседая, толкнул на Семена искровянившегося мужика. -- ... дозволено ль? Дозволено ль так живого человека? Кто смеет так живого человека?!.. -- чуть не приплясывал он. -- Кровь, эвон, видал? Кро-овь!! На, возьми себе!.. -- и, по хозяйски-проворно, прикоснувшись пальцами к кровяному лицу соседа, мазнул по белой Семеновой рубахе. -- Мужучки, эвон, красная... кровца-те. Текет из него... -- Ты постой, не лопоши, земляк... -- со спокойствием бешенства остановил того Семен и крепко сжал его за плечо. -- Что ты ровно баба, ровно родишь -- орешь. -- Мужучки, а мужучки... слышали? хрустнуло! -- исступленно кричал костлявый, вертясь ужом в Семеновой руке. -- Плечо хочет выломать!.. За правду плечики мои гибнут... Заступитесь! Барсуки перешептывались, и осуждение, стоявшее в их глазах, было холодное, бесповоротное. Но выступать, почему-то, не решались. -- В чем тут дело, Миша?.. объясни мне, -- тоном допроса спросил Семен у Жибанды. -- Отвечай мне, я тебя тут оставлял. Громко отвечай, чтоб все слышали!.. -- Двадцать третья ушла и девятая ушла... -- сказал Мишка, недовольно отворачивая лицо. -- И десятая тоже ушла... -- Дальше докладывай! -- велел Семен. -- Еще вот от Попузинцев мужик наезжал. Подмоги просят. Началось у них еще с вчера... Я вот уговаривал, а они не хотят. -- А этого раскровянил за что?.. Мишка молчал, затихли и барсуки. Только тот, в штанах из клетчатой байки, все еще всхлипывал и размазывал по лицу застывающую кровь. -- А давай я расскажу... -- предложил вдруг Юда, выходя от летучих. -- Говори, -- согласился Семен и только тут, догадавшись, заискал глазами среди барсуков. -- Она в зимнице у тебя... в полной сохранности, -- успокоительно и прежде всего сказал Юда, ловя Семеновы глаза. Он понизил голос: -- о ней и шла тут речь без тебя. Мое дело сторона... а только злобятся, что тайком, украдкой, одним словом, с Мишкой пользуетесь. Я уж и не говорю о том, что не по праву ты место занял! Да и много там за тобой! -- Юда, говоря, чистил себе ногти ногтем же. -- А хочешь, по честному, а? Я их и подтяну сейчас, а? -- он коснулся пальцами Семенова рукава. -- По честному, услуга за услугу! Ну... -- Я тебя застрелю... -- осипшим голосом сказал Семен, откидывая Юдину руку. Пот с него катился градом. -- В которо место застрелишь-то?.. -- поддразнил Юда и, постояв недолго, пошел прочь, Барсуки разом загалдели. Костлявый стоял в беспокойной нерешительности, не зная, чем окончились Юдины переговоры. Тот в штанах из клетчатой байки, стирал в катышки налипшую на нос кровь. Евграф Подпрятов царапал ногтем дерево, показывая, что он тут не при чем. -- Ну, как же? -- спросил Юда, встав на прежнее место. -- А вот как! -- насмешливо закричал Семен. -- Правда ваша, мужички... Помогать другим да Попузинцев поддерживать нам теперь не расчет! -- и он посвистал, издеваясь над оторопелостью барсуков. Никогда не бывал Семен столь смелым. -- Да как же это так?.. -- Юда не предвидел такого хода и растерялся. -- Ты же ведь сам все о подкрепленьи говорил. Теперь вот и надо бы итти. -- А я говорю: не ходить! -- возвысил голос Семен и стал уходить, провожаемый недоуменным гулом барсуков. -- И кто по домам хочет расходиться, могут! -- крикнул он уже издалека. -- Расходись-вали!.. ...В зимнице было прохладно и темно, и еще казалось, что тесно. Настя говорила много и торопливо. -- ...я была наверху, когда Мишка ударил. Этот, клетчатый, сказал обо мне нехорошо. Мишка велел повторить. Тот повторил. Я убежала... В стенах где-то скреблась мышь. Гуденье барсуков сюда недоходило. -- ...я Попузинца видала, верховой. Не-ет, безбородый! Я стала его расспрашивать, он сбился и ускакал. Я не знаю... Утром выходила -- набат был. Долго били, словно нарочно, чтоб мы услышали... Семен постучал в тесину стены. -- ...мышку пугаешь? Я вот уже час ее слушаю. Она сперва вон там где-то точила, потом все ближе. Слушай, зачем ты ушел от них? Ты с ними должен быть. Ты теперь ихний. Приблизились шаги, вошел Жибанда, и дверь снова захлопнулась. -- Вы здесь? -- окликнул он еще с порога, дыша точно после рукопашной. -- Ну, что там? -- спросила Настя. -- Кричат все?.. -- Кричат! -- Мишка прошел по темноте и сел, судя по голосу, на печку. Он задел, вероятно локтем, за трубу, трескуче выругался и ударил кулаком по трубе. -- Выгнали!.. -- и бурно пошевелился. -- Я пойду к ним... из-за меня началось, -- твердо сказала Настя и встала. -- Нет, ты не пойдешь, -- упрямо сказал Мишка. -- Там теперь гниль начинается. Не пойдешь... -- А и пускай, к чортовой матери все! -- отпихнулась от него Настя. -- Сиди, говорят! -- прикрикнул строго Мишка и опять ударил по трубе, и опять ругнулся. -- Сеня... что же ты мне не говоришь, чтоб не ходила... а? А ведь я и в самом деле пойду, пожалуй! -- каким-то особенно тонким голосом спросила Настя. Но она не шла, а сидела по-прежнему. Время шло. Опять раскрылась дверь. Вошедший, Прохор Стафеев, припер дверь поленом, чтобы не закрывалась. Желтые и зеленые, отраженные листвой, отсветы ринулись в землянку. -- Садись с нами, отец, -- хмыкнул Мишка носом. -- До ножей-то не дошло еще? -- В поход пошли... -- равнодушно, даже вяло, проворчал Стафеев и сел на чурбак, сложив руки на коленях. -- Их остановить надо!.. Остановить... Они ж на расстрел пошли! -- возбужденно вскочил Семен. -- В Попузине все спокойно, это Антон... Мишка, беги, упреди их... Вели назад! -- Не пойду, -- не сразу ответил Мишка. -- Ну их... -- и выругался. -- Я пойду... -- тоже не сразу предложила Настя и быстро пошла вон. -- А я сказал, сиди! -- крикнул Мишка, догнал ее у самой двери и рванул к себе. -- Мишка, я тебе приказываю итти... -- голосом, точно пробовал свои силы, приказал Семен. Зеленый блик падал ему на лицо и омертвлял его не менее, чем его закрытые глаза. -- Ты слышал? -- Да уж чего там приказывать, парень. Ведь не на войне! Они уж Юду выбрали, теперь уж не ты. Юда и повел! -- сказал Стафеев. -- Юда, он и вернуться обещал... -- Где уж там вернуться... -- слабо сказал Семен, кивая в сторону Мишки. -- Побьют ребят. -- Сам бы шел! -- ворчливо крикнул Мишка, идя к двери. Настя бросилась за ним что-то сказать. -- ...и давно уж я говорил, что кончать надо, -- рассудительно сказал Стафеев, гладя бороду. -- Смехота! Рази может пара курей воз сена везти!? -- и засмеялся. -- Врешь ты! -- подскочил к нему Семен и, зажмурясь, замахнулся. -- Врешь ты, ты мне другое говорил!.. -- Чего ж ты замахиваешься-те? -- спокойно откликнулся Стафеев. -- Я не тебе это говорил, ясно дело! Хозяину и хозяйские слова... Дурачинка! -- и остался сидеть в зимнице. План комиссара Антона был совершенно верен. Нужно было разъединить барсуков и сильнейшую часть выманить в открытое Попузинское поле. Брать землянки в лоб было немыслимо: слишком много опасностей таила изрытая земля, а рисковать своими людьми было не в правилах Антона. Одновременно с окружением Юды был предпринят натиск на землянки. Подвигались тут медленно, обыскивая и выстукивая каждый аршин барсуковского леса. Но уже была пройдена линия сторожевой землянки, и никого до тех пор встречено не было: великим даром уговариванья обладал Юда. С поля доносилась в лес трескотня пулеметов, воздух вспенился от звуков. Настя и Семен стояли у опушки, у березняка, возле Брыкинских, сизых теперь, крестов, и слушали. Густое, малиновое солнце окрашивало березовые листочки в бурый, мутный цвет. -- В небе уже стояла готовая низринуться туча. -- ...ты стой тут! -- вдруг надумала и решилась Настя. -- Я попробую... Я сейчас лошадей приведу! -- Семен нетерпеливо отмахнулся, и нельзя было понять: от Насти ли, от надоедливого ли роя комаров, вившегося у самого его лица. -- Все равно, ты тут стой... Я быстро! -- она побежала в сторону землянок, не оглядываясь. Как раз в тот момент лес огласился первым выстрелом, рассыпавшимся на мелкие и ничтожные гулы, -- словно каждое дерево, каждый сучок, каждая хвоинка повторила его. То на южной стороне землянок Антоновы люди встретили бегущего Жибанду. Жибанда бежал, и за ним бежали. В чаще ему удалось обмануть погоню: подвернулось полено, отбросил полено влево и шумом его паденья отвлек погоню в сторону. Сам он почти бесшумно скользнул вправо и через минуту выскочил как раз на то место, где Настя ждала Семена. Сама она уже сидела верхом на лошади, лицом к опушке, а другую держала на поводу. Она не видала Мишку. -- Вот сюда... на эту садись, -- скороговоркой, почти спокойной кинула она, отпуская повод рыжей кобылки. Мишка прыжком вскочил на лошадь, и оба одним махом вынеслись из леса в березняк. Тут только Настя увидела Жибанду. -- ...слезай!! -- пронзительно закричала она с побелевшим лицом, округленными глазами уставясь в подмененного. -- Эта для Семена... Слезай! -- Семен уж там! -- махнул рукой куда-то впереди себя Мишка. -- Гонятся... -- и собственным картузом, козырьком его, ударил по глазам Настину лошадь. ...Их спас березняк, шедший в этом месте на много. Погоня же наткнулась на зимницу и шарила в ней осторожно, как мальчики -- осиное гнездо. Было еще несколько выстрелов, но почему-то здесь, в открытом поле, не были они страшны. Лошади несли так, словно знали, зачем и куда... Шла гроза. Заугрюмевшее солнце оделось в иссиня-черное. Ветер крепчал и нагнетал с востока духоту, зной, сухую, разъедающую пыль. Часть тучи, самая темная, была похожа на оживившуюся каменную голову. То, что служило бровью ей, вдруг приподнялось и все еще приподымалось, как вдруг вся линия горизонта придвинулась и заворчала. Солнца не стало, и свистящая зыбь принеслась по воздуху. А двое мчались, не замедляя скорости. Уже хлестало их крупным ливнем, и ветер, как огромная метла, заметал с поля и мелкий сор, и тяжелые обрывки травы. Одновременно шел сплошной дождь из молний. Рябило в глазах, для глаза перемежались они с ночным мраком. -- Была сильна и неистова та гроза, как первая, необузданная страсть молодого. Ливень стихал, а скачка все не прекращалась. Но вот ветер передвинул тучу к западу, небо засинело, долетели до земли последние крупные капли. В сеней прорехе неба обнажился вдруг месяц, молодой и веселый, как бы новехонького серебра. Влево, под тусклой радугой, видны еще были серые полосы ливня, косо прочертившего небосклон. А здесь уже теплело. Луга кричали запахами. Шли быстрые сумерки... -- Я не могу больше... Все болит! -- прокричала Настя, вся мокрая, и, остановив лошадь, стала слезать на мокрую траву. Уже сидя на траве, она вдруг замерла и прислушалась к чему-то, пугливыми глазами в синих кругах глядя себе на живот. Мишка подсел к ней и взял ее за руку. -- Знаешь, Миша, -- растерянно начала она, и слова ее звучали недоуменной жалобой, -- я, кажется... -- она не договорила и заплакала. Так они сидели на траве, оба не думали о Семене. Шел холод. Лошади паслись на траве. ... Именно теперь, когда все стихло, Семен вышел из глубин леса и пошел к Ворам. Сапоги его, и без того дырявые, размокли в ливне и трудили ноги. Он присел на пень, снял их и кинул в кусты. Потом, уже босой, шел дальше. Ливень загнал в избы Антоновых часовых. Да Антон и не ждал никакого нападенья. После шума грозы настала полная тишь. Везде текли ручьи, возле Пуфлиной избы целый водопад свергался вниз. Семена никто не остановил, пока он шел по селу. Воры как бы обезлюдели, даже ребята не бегали, всегдашние охотники посучить ногами вязкую грязь. Огня нигде не было, избы уныло как поздней осенью глядели мраками окон. -- Попалась старуха Супонева на пути, она отшатнулась от Семена, но все же ответила на его вопрос. Семен после того пошел на Выселки, к Бабинцовскому дому. В воздухе было очень сыро. На большом крыльце стоял стол, на столе свеча. Пламя ее не колебалось: полное безветрие. На ступеньках сидел Антон и диктовал что-то Афанасу Чигунову, изъявившему свое согласие потрудиться для Антона в должности временного писаря, -- когда-то в штабе писарем состоял Афанас. -- А-а, -- сказал Антон без тени удивленья. -- Пришел же ведь! Ну, вот видишь... -- Сказать пришел, что ты, пожалуй, и прав был нонче утром... в лесу-то, -- так же спокойно отвечал Семен. -- Это насчет чего? Насчет мужиков-то? -- нахмурился Антон, поражаясь странным несоответствием черт Семенова лица: они все как-то разъезжались. Афанас не глядел на Семена и грыз ручку пера, которым писал. -- Что это, на ноге-то кровь у тебя? -- спросил Антон, подавшись немного вперед. -- Там! Через ручей проходил, порезался... -- равнодушно ответил Семен. Антон молчал и глядел теперь на то же, на что в эту же минуту смотрели и Настя с Мишкой, на месяц, -- свежую березовую стружечку, игрой и удальством ветра занесенную за облака. ---------------- Примечание редакции: Из-за технической невозможности поместить целиком окончание романа в настоящем номере "Кр. Нови", редакция принуждена выпустить след. главы: IV -- Первая ночь у костра, V -- Вторая ночь у костра, VI -- Третья ночь у костра и XIII -- Егор Иваныч теряет нить жизни. Выпущенные главы войдут в отдельное издание романа "Барсуки".