иверстоун и некто Фрост, сразу сообщили Бэзби, что русло вообще отведут, и реки в городе не будет. Сведения, конечно, были строго конфиденциальными, но пришлось немедленно уточнить, где же кончаются земли колледжа. У казначея отвисла челюсть, когда он узнал, что институт подступит к самым стенам; и он отказал. Тогда он и услышал впервые, что землю могут реквизировать; сейчас институт ее купит и хорошо заплатит, а позже он просто ее отберет, цена же будет номинальной. Отношения Бэзби с Фиверстоуном менялись во время беседы прямо на глазах. Когда Бэзби созвал совет и постарался изложить все помягче, он сам удивился, сколько ненависти хлынуло на него. Тщетно напоминал он, что те, кто его сейчас ругает, сами голосовали за продажу леса; но и они тщетно ругали его. Колледж оказался в ловушке. На сей раз он продал узкую полоску земли, самый берег, до откоса. Через двадцать четыре часа ГНИИЛИ сравнял землю: целый день рабочие таскали через реку, по доскам, какие-то грузы, и накидали столько, что пустая глазница окна Марии Генриетты оказалась закрытой до половины. В эти дни многие прогрессисты перешли к оппозиции; те же, кто не сдался, сплотились крепче перед лицом всеобщей враждебности. Университет воспринимал теперь брэктонцев, как единое целое, и обвинял только их за сговор с институтом. Это было несправедливо, многие в других колледжах поддерживали институт в свое время, но никто не желал теперь об этом вспоминать. Бэзби спешил поделиться тем, что вывел из беседы: "Если бы мы отказались, это бы ничего не изменило", но никто ему не верил, и ненависть к колледжу росла. Студенты не ходили на лекции его сотрудников. Бэзби и даже ни в чем неповинного ректора публично оскорбляли. Город, не особенно любивший университетских, на сей раз волновался вместе с ними. О безобразиях под окнами Брэктона и в Лондоне, и даже в Эджстоу почти не писали, но на этом дело не кончилось. Кто-то на кого-то напал на улице; кто-то с кем-то подрался в кабаке. То и дело поступали жалобы на институтских рабочих - и попадали в корзину. Очевидцы печальных сцен с удивлением читали в "Эджстоу телеграф", что новый институт благополучно осваивается в городе и налаживает отношения с жителями. Те, кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это - сплетни. Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали. Однако, если в стычках можно было сомневаться, толчею видели все. Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с другом в баре и даже протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть, тихие дома на тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор в таком небольшом городке даже люди из соседних местечек казались чужими; теперь же повсюду мелькали незнакомые, довольно противные лица, стоял дикий шум, кто-то пел, кто-то вопил, кто-то ругался на северном наречии, а то и по-валлийски или по-ирландски. "Добром это не кончится", - говорили жители, а позже: "Так и кажется, что они хотят заварухи". Никто не запомнил, когда и кем было высказано это мнение, а также другое: "Нужно больше полицейских". Только тогда газета очнулась. Появилась робкая заметка о том, что местная полиция не в силах справиться с новыми условиями. Джейн всего этого не замечала. Она томилась. Может быть, думала она, Марк позовет ее к себе; может быть, он бросит "это" и вернется к ней; а, может, надо уехать в Сент-Энн, к Деннистоунам. Сны продолжались, но Деннистоун оказался прав: стало легче, когда она начала воспринимать их как "новости". Иначе бы она просто не выдержала. Один сон все время повторялся: она лежит в своей кровати, а кто-то у ее изголовья смотрит на нее и что-то записывает. Запишет - и снова сидит тихо, словно доктор. Она изучила его лицо - пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и он ее изучил, он ведь специально изучал ее. Когда это случилось в первый раз, Джейн не стала писать Деннистоунам; и во второй откладывала до ночи, надеясь, что, не получая писем, они сами приедут к ней. Ей хотелось утешения, но никак не хотелось встречаться с их хозяином и к кому-то присоединяться. Марк тем временем трудился над оправданием Алькасана. До сих пор он никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем разобраться. Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: "Сведу-ка я тебя с капитаном". Вот так и получилось, что Марк стал работать бок о бок с ее помощником, капитаном О'Хара, красивым седым человеком, сразу сообщившим ему, что он - хорошего рода и владеет поместьем в Кэстморт. В тайнах досье Марк так и не разобрался, но признаваться в этом не хотел, и факты, в сущности, подбирал О'Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше скрыть свое неведенье, Марк не мог уже говорить о том, что он - не журналист. Писал он и впрямь хорошо (это способствовало его научной карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удавались. Печатали их там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью - в газетах, которые читают миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно. Поделился он с О'Харой и денежными заботами. Когда тут платят? Он что-то поиздержался... Бумажник сразу потерял, так и не нашел. О'Хара громко расхохотался. - Да вы попросите у заведующего хозяйством, - посоветовал он, - и он вам их даст. - А их потом с меня вычтут? - спросил Марк. - Молодой человек, - пояснил капитан, - у нас тут, слава богу, с деньгами просто. Сами их делаем. - То есть как? - удивился Марк, помолчал и добавил: - Но ведь если уйдешь, с тебя спросят... - Какие такие уходы? - изумился О'Хара. - От нас не уходят. Один только и был. Хинджест. К этому времени расследование установило, что "убийство совершено неизвестным лицом". Заупокойную службу служили в Брэктонской часовне. Туман стоял тогда третий день, и был уже таким белым, что в нем гасли все звуки, кроме перестука тяжелых капель и громкой брани. Пламя свечей поднималось прямо вверх, прорезая матовый шар светящегося тумана, и только по кашлю да шарканью можно было понять, что народу в часовне много. Важный и даже подросший Кэрри, в черном костюме и черных перчатках, держался ближе к выходу, сокрушаясь, что туман не дает вовремя привезти "останки", и не без удовольствия ощущая свою ответственность. Он был незаменим на похоронах; сдержанно, горько, по-мужски, нес он утрату, не забывая, что ему, одному из столпов колледжа, нужно держать себя в руках. Представители других университетов нередко говорили, уходя: "Да, проректор сам не свой, но держится он молодцом". Лицемерия в этом не было: Кэрри так привык соваться в жизнь своих коллег, что совался и в смерть. Будь у него аналитический ум, он бы обнаружил в себе примерно такое чувство: его влияние и дипломатичность не могут повиснуть в воздухе просто от того, что кто-то уже не дышит. Заиграл орган, перекрывая и негромкий кашель, и громкую брань за стеной, и даже тяжкие удары каких-то грузов, сотрясавшие землю. Как и предполагал Кэрри, туман мешал везти гроб. Органист играл полчаса, не меньше, прежде чем у входа зашевелились, и многочисленные Хинджесты в трауре, согбенные, сельского обличья, стали пробираться на оставленные им места. Внесли булаву, появились бидли, и надзиратели, и ректор всего университета, и поющий хор, и, наконец, - самый гроб цветочным островом поплыл сквозь туман, который стал еще гуще, мокрее и холодней, когда отворили двери. Служба началась. Служил каноник Стори. Голос его был еще красив, и красота была в том, что сам он отделен от всех остальных и верой своей, и глухотой. Ему не казалось странным, что он произносит такие слова над телом гордого старого атеиста, ибо он не подозревал о его неверии. Не подозревал он и о странной перекличке с голосами, вторившими ему извне. Глоссоп вздрагивал, когда тишину прорезал вопль: "Трам-тарарам, куда ногу суешь, раздавлю!", но Стори невозмутимо отвечал: "Сеется в тлении, восстанет в нетлении". - Как заеду!.. - говорил голос. - Сеется тело душевное, - вторил Стори, - восстанет тело духовное. "Безобразие!.." - шептал Кэрри сидевшему рядом казначею. Но кое-кто из молодых жалел, что нет Фиверстоуна - уж он бы поразвлекся!.. Из всех наград, полученных Марком за послушание, самой лучшей оказалось право работать в библиотеке. После того злосчастного утра он быстро узнал, что доступ туда на самом деле открыт лишь избранным. Именно здесь происходили поистине важные беседы; и потому, когда как-то вечером Фиверстоун предложил: "Пошли, выпьем в библиотеке", Марк расцвел, не обижаясь больше на их последний разговор. Если ему и стало за себя немного стыдно, то он быстро подавил столь детское, нелепое чувство. В библиотеке обычно собирались Фиверстоун, Филострато, Фея и, что удивительно, Страйк. Марк был очень доволен, что Стил сюда не ходит. По-видимому, он и впрямь обогнал его, или обогнул, как ему и обещали; значит, все шло по плану. Не знал он тут только профессора Фроста, молчаливого человека в пенсне. Уизер - Марк называл его теперь ИО или "старик" - бывал здесь часто, но вел себя странно: ходил из угла в угол, что-то напевая. Подойдя на минуту к остальным, он глядел на них отеческим взором и уходил опять. Являлся он и исчезал несколько раз за вечер. С Марком он ни разу не заговорил после той унизительной беседы, и Фея давала понять, что он еще сердится, но "в свое время оттает". "Говорила я - не лезь!" - заключила она. Меньше всех Марку нравился Страйк, который и не пытался подделаться под принятый здесь стиль "без дураков". Он не пил и не курил. Он сидел, молчал, потирая худой рукой худое колено, глядел печальными глазами то на одного, то на другого и не смеялся, когда все смеялись. Вдруг его что-нибудь задевало, обычно слова о "сопротивлении реакционеров" - и он разражался яростной, обличительной речью. Как ни странно, никто не перебивал его, и никто не улыбался. Он явно был чужим, но что-то их с ним связывало, и Марк не мог понять - что же именно. Иногда Страйк обращался к нему и говорил, к большой его растерянности, о воскресении. "Нет, молодой человек, это не исторический факт и не басня. Это - пророчество. Это случится здесь, на земле, в единственном мире. Что говорил Христос? Мертвых воскрешайте. Так мы и сделаем. Сын человеческий - человек, вставший в полный рост - может судить мир, раздавать вечную жизнь и вечную гибель. Вы увидите это сами. Здесь, теперь". Все это было в высшей степени неприятно. На следующий день после похорон Хинджеста Марк решил пойти в библиотеку сам (до сих пор его звали Фиверстоун или Филострато). Он сильно робел, но знал, что в таких делах ложный шаг и в ту, и в другую сторону губителен. Приходилось рисковать. Успех превзошел его ожидания. Все были здесь и, не успел он открыть дверь, как вся компания весело обернулась к нему. "Ессо!" - воскликнул Филострато. "Он-то нам и нужен", - сказала Фея. Марку стало тепло от радости. Никогда еще огонь не горел так ярко, и запах не был таким пленительным. Его ждали. В нем нуждались. - Сколько времени у вас уйдет на две статьи, Марк? - осведомился Фиверстоун. - Всю ночь работать сможешь? - поинтересовалась Фея. - Бывало, работал, - ответил Марк. - А в чем дело? - Итак, - обратился ко всем Филострато, - вы довольны, что эти... неурядицы становятся все сильнее? - То-то и смешно, - хмыкнул Фиверстоун. - Наша Фея слишком хорошо работает. Овидия не читала: "...к цели стремитесь вместе". - Мы не могли бы остановить их, даже если бы хотели, - добавил Страйк. - О чем идет речь? - спросил Марк. - В Эджстоу беспорядки, - ответил Фиверстоун. - А... я, знаете, не следил. Что, серьезные? - Будут серьезные, - заверила Фея. - В том-то и суть. Мы намечали бунт на ту неделю, а пока что брали разгон. Но так, понимаешь, хорошо идет... Завтра-послезавтра тарарахнет. Марк растерянно глядел то на нее, то на Фиверстоуна. Тот просто корчился от смеха, и Марк почти машинально обыграл свое недоумение. - Ну, это нам знать не надо, - улыбнулся он. - Вы думаете, - ухмыльнулся Фиверстоун, - что Фея пустит все на самотек? - Значит, мисс Хардкастл сама и действует? - спросил Марк. - Да, да, - закивал Филострато. Глазки у него блестели, жирные щеки тряслись. - А что? - деланно удивилась Фея. - Если в какую-то дыру понаедет сотня тысяч рабочих... - Особенно таких, как ваши, - вставил Фиверстоун. - ...заварухи не миновать, - закончила Фея. - Они и сами цапались, моим ребятам ничего и делать не пришлось. Но уж если ей быть, то пускай будет, когда нужно. - Вы хотите сказать, - снова спросил Марк, - что вы это все подстроили? - Отдадим ему справедливость, это его оскорбило, и он не старался этого скрыть, но лицо и голос сами собой подделывались под общий тон. - Зачем же так грубо! - поморщился Фиверстоун. - Какая разница! - сказал Филострато. - Сами дела не делаются. - Точно, - подтвердила мисс Хардкастл. - Не делаются. Это вам всякий скажет. И вот что, ребята: бунт начнется завтра или послезавтра. - Хорошо узнавать все из первых рук! - подхватил Марк. - Заберу-ка я оттуда жену. - Где она живет? - В Сэндауне. - А... Ну, это далеко. Лучше мы с тобой подготовим статейки. - Для чего? - Надо объявить чрезвычайное положение, - сказал Фиверстоун. - Иначе правительство нам в жизни не даст полномочий. - Вот именно, - поддержал Филострато. - Бескровных революций не бывает. Этот сброд не всегда готов бунтовать, приходится подстрекать их, но без шума, стрельбы, баррикад полномочий не получишь. - Статьи должны выйти на следующий день после бунта, - заключила мисс Хардкастл. - Значит, старику дашь к шести утра. - Как же я сегодня все опишу, если начнется не раньше, чем завтра? - спросил Марк. Все расхохотались. - Да, газетчик из вас плохой! - усмехнулся Фиверстоун. - Не может описать того, чего не было! - Что ж, - согласился Марк, улыбаясь во весь рот, - я ведь живу не в Зазеркалье... - Ладно, сынок, - подбодрила Фея. - Сейчас и начнем. Еще по стаканчику - и пошли наверх. В три нам дадут пожевать, кофе принесут. Так Марку впервые предложили сделать то, что он сам считал преступным. Он не заметил, когда же именно согласился - во всяком случае, ни борьбы, ни даже распутья не было. Вероятно, кто-то где-то и переходит Рубикон, но у него все случилось само собой, среди смеха, шуток и той свойской болтовни ("мы-то друг друга понимаем"), которая чаще всех других земных сил толкает человека на дурное дело, когда сам он еще не стал особенно плохим. Через несколько минут они с Феей шли наверх. На пути им попался Коссер, деловито разговаривающий с кем-то из своего отдела, и Марк заметил краем глаза, что тот на них глядит. И подумать только, что еще недавно он боялся Коссера! - А кто разбудит ИО в шесть часов? - поинтересовался Марк. - Сам проснется, - ответила Фея. - Когда-то он спит, но когда - не знаю. В четыре часа утра Марк перечитывал у Феи в кабинете две последние статьи - для самой почтенной газеты и для самой массовой. Только это в ночных трудах и льстило его писательскому тщеславию. Первая половина ночи ушла на составление самих новостей, передовицы он оставил под конец, и чернила еще не просохли. Первая статья была такой: "Несмотря на то, что рано еще основательно судить о вчерашних событиях в Эджстоу, из первых сообщений (их мы печатаем отдельно) мы вправе сделать два вывода, которые вряд ли смогут поколебать дальнейшее течение событий. Во-первых, эти события наносят удар по благим упованиям тех, кто еще верит в безоблачный характер нашей цивилизации. Конечно, нельзя без трений и трудностей превратить небольшой университетский город в исследовательский центр национального значения. Но мы, англичане, всегда справлялись с трудностями по-своему, миролюбиво, даже весело, и всегда были готовы принести и большие жертвы, чем те, которые требовались на сей раз, когда наши привычки и чувства столкнулись с весьма незначительными помехами. Приятно отметить, что нет ни малейших указаний на то, чтобы ГНИИЛИ в какой бы то ни было степени преступил свои права или погрешил против доброжелательности и дружелюбия, которых от него ждали. Теперь сравнительно ясно, что поводом к беспорядкам было частное столкновение между одним из институтских рабочих и каким-то местным маловером. Но, как давно сказал Аристотель, повод ничтожен, но причина глубока. Трудно сомневаться в том, что незначительное, хотя и прискорбное происшествие возникло - вольно ли, невольно - не без связи с косностью. Как это ни печально, но приходится признать, что закоренелое недоверие и давнюю недоброжелательность к той деловитости и четкости, которую зовут "бюрократизмом", так легко оживить хотя бы на короткое время. С другой стороны, мы яснее видим теперь именно те недуги нашей культуры, которые и призван исцелить наш Институт. В том, что это ему удастся, мы не сомневаемся. Вся наша нация поддержит те "мирные усилия", о которых недавно так прекрасно говорил м-р Джайлс, а сопротивление плохо осведомленных кругов будет мягко, но решительно сломлено. И второе: многие восприняли с недоверием мысль о том, что Институт нуждается в собственной полиции. Наши читатели вспомнят, что мы этого предубеждения не разделяли, но и не оспаривали. Даже ложных и особенно рьяных свободолюбцев надобно чтить, как чтим мы необоснованную тревогу любящей матери. Однако мы всегда считали, что уже невозможно перепоручить всю охрану порядка небольшому кругу лиц, чья прямая задача - борьба с преступлениями! Мы не должны забывать о том, что в некоторых странах это привело к серьезным нарушениям свободы и справедливости, ибо полиция стала своего рода государством в государстве. Так называемая "полиция" ГНИИЛИ (было бы уместней назвать ее "охранно-санитарной службой") знаменует истинно английское решение вопроса. Трудно определить строго логически, в каком отношении находится она к полиции как таковой, но мы, англичане, издавна не в ладах с логикой. Вышеупомянутая служба ни в коей мере не связана с политикой; если же ей доведется прийти в соприкосновение с правосудием, она выступит в роли спасительницы, перемещая преступника из сферы наказания в сферу лечения. Последние предубеждения развеяны событиями в Эджстоу, ибо национальная полиция просто не справилась бы с ними без помощи институтской службы. Как сказал сегодня утром нашему корреспонденту один из крупных деятелей полиции: "Без них все повернулось бы иначе". И если теперь, в свете этих событий, правительство сочтет необходимым на некоторое время препоручить всю округу заботам институтской "полиции", британский народ, по сути своей склонный к трезвому взгляду на вещи, вряд ли станет хотя бы в малой мере противиться этому. Особенно обязаны мы служащим в "полиции" женщинам, проявившим то мужество и то здравомыслие, которых мы и ждем от истинных англичанок. В Лондоне ходят слухи о каких-то пулеметах и сотнях жертв, но этому нет ни малейших подтверждений. По всей вероятности, когда все детали будут уточнены, окажется (как выразился по другому поводу наш премьер-министр), что, "если кровь и текла, то из разбитого носа". Вторая статья была такой: "Что творится в Эджстоу? Вот на какой вопрос ждет ответа простой англичанин. Институт, который там разместился - ГОСУДАРСТВЕННЫЙ Институт, то есть, и ваш, и мой. Мы не ученые, и нам не понять, о чем там думают профессора. Но мы знаем, чего от них ждут каждый мужчина и каждая женщина. Мы ждем от них, что они победят рак, покончат с безработицей, решат жилищный вопрос. Мы ждем, что они помогут нашим детям жить лучше и знать больше, чем мы, а всем нам - идти вперед и полнее пользоваться тем, что Господь нам даровал. ГНИИЛИ - орудие народа. Он поможет осуществить все, за что мы боролись. А что же тогда творится в Эджстоу? Вы думаете, все пошло от того, что Смит или Браун не хотел уступить Институту лавку или дом? Нет, Смит или Браун знают, что им лучше. Они знают, что при Институте будет больше магазинов, больше развлечений, больше народу, привольная жизнь. Ответ один: беспорядки ПОДСТРОИЛИ! Удивляйтесь-не удивляйтесь, а это правда. И я снова спрошу: что же творится в Эджстоу? Там есть предатели. Кто бы они ни были, я не боюсь это сказать. Может быть, это так называемые христиане. Может быть, это те, кого ущемили материально. Может быть, это замшелые профессора из университета. Может быть, это евреи. Может быть, это судейские. Мне все равно, кто это, но одно я им скажу: берегитесь! Английский народ этого не потерпит. Мы не дадим ставить палки в колеса Институту. Что же надо сделать? А вот что: пусть город охраняет институтская полиция. Если кто из вас бывал в тех местах, вы знаете не хуже меня: в этом сонном царстве пяти-шести полицейским только и было забот, что свистеть мотоциклистам, когда у них погас фонарик. Куда им, беднягам, управиться с ПОДСТРОЕННЫМ БУНТОМ! Прошлую ночь институтская полиция себя показала. Вот что я скажу: молодец эта мисс Хардкастл, и ее ребята, и ее девицы! Так что, без всякой волокиты, дадим им размахнуться! И вот вам хороший совет: услышите что их ругают, - объясните, что к чему! Сравнят их с гестапо - что ж, мы и такое слыхали. Заведут про свободу - помните, для кого она: для мракобесов, для богачей, для старых сплетниц. А тому, кто распускает всякие слухи, передайте от меня, что Институт как-нибудь сам постоит за демократию. А кому не нравится - скатертью дорога! Не забывайте об Эджстоу!" Можно было бы ожидать, что повосторгавшись собой в пылу творчества, Марк очнется и ужаснется, читая готовые статьи. К несчастью, все было почти наоборот. Чем дольше он работал, тем больше втягивался. Совсем он успокоился, перепечатывая это на машинке. Когда работа обретает убористый, красивый вид, не хочется, чтобы она шла в корзину. Чем чаще он перечитывал, тем больше восхищался. В конце концов, это же игра, шутка, стилизация. Он видел себя самого, старым, богатым, знаменитым, может быть - и титулованным, когда вся эта чушь давно уйдет в прошлое, и он будет рассказывать о ней молодым: "Вот вы не поверите, а поначалу бывало всякое. Помню..." К тому же, до сих пор он печатался только в ученых трудах, которые читали его собратья, и у него кружилась голова от мысли о своем влиянии - издатели ждут, вся Англия читает, столько зависит от его слов. Он просто дрожал, представляя, какая машина попала в его распоряжение. Не так давно он ликовал, что его приняли избранники Брэктона. Но что они перед этим? Нет, дело было не в самих статьях. Он писал их левой ногой (мысль эта ему очень помогала), но ведь не напиши их он - написал бы кто-нибудь еще. А мальчик, живший в нем, нашептывал, как это здорово, как это по-мужски: сидишь тут, пьешь, но не напиваешься, пишешь (левой ногой) статьи для больших газет, газеты ждут, самый избранный круг института от тебя зависит, и больше никто не сможет отмахнуться от тебя. Джейн протянула в темноте руку, но не нащупала ночного столика. Тогда она поняла, что не лежит, а стоит. Было очень темно и холодно. Пальцы ее ощутили шероховатую поверхность камня. Воздух был странный, неживой, тюремный какой-то. Далеко, наверное, над ней, раздавались какие-то звуки, но что-то приглушало их, словно они шли к ней сквозь землю. Значит, случилось самое страшное: упала бомба, дом обрушился. Тут она вспомнила, что войны нет; вспомнила она и многое другое - что она замужем за Марком... и видела Алькасана в камере... и встретила Камиллу. Тогда она обрадовалась: "это ведь сон, один из снов, он кончится, бояться нечего". Места здесь было немного. Рука утыкалась в грубую стену, нога сразу обо что-то ударилась. Джейн споткнулась и упала на пол. Она различала невысокий помост. Что же на нем? Можно ли узнать? Она осторожно протянула руку, и чуть не закричала, потому что почувствовала чью-то ногу. Нога была босая и холодная, должно быть мертвая. Исследовать дальше она не могла, но все же исследовала. Тело было завернуто в грубую ткань, неровную, как будто вышитую, очень толстую. И человек очень большой, подумала Джейн, пытаясь дотянуться до головы. На груди ткань менялась, словно сверху лежала мохнатая шкура, но потом она поняла, что это просто длинная борода. Тронуть лицо она решилась не сразу, страшась, что он пошевелится или заговорит, и напомнила себе, что это - сон. Ей казалось, что все происходит очень давно, что она проникла в подземелье прошлого, и она очень хотела, чтобы ее отсюда поскорее выпустили. При этой мысли она увидела, что к ней спускается другой человек, тоже бородатый, но удивительно юный, сильный и сияющий. Все стало путаться. Джейн показалось почему-то, что она должна сделать реверанс, и она с облегчением вспомнила, что так и не выучилась этому на танцевальных уроках. Тут она проснулась. В город она пошла сразу после завтрака, на поиски "приходящей". На Маркет-стрит случилось то, что побудило ее ехать в Сент-Энн немедленно, поездом на 10:23. У тротуара стояла большая машина. Когда она поравнялась с ней, из магазина вышел человек, пересек ей дорогу и заговорил с шофером. Даже в тумане она рассмотрела его, очень уж он был близко. Она узнала бы его везде: ни лицо Марка, ни собственное лицо в зеркале не было ей теперь так знакомо, как эти восковые черты, пенсне и бородка. Ей не пришлось думать о том, как быть. Тело само направилось к станции. Она боялась до тошноты, но гнал ее не страх. Она просто не могла находиться поблизости от этого человека. Ее трясло при одной мысли о том, что она могла до него дотронуться. В поезде было тепло и пусто, и ей стало легче, когда она села на скамью. Медленное движение сквозь туман почти укачало ее. О Сент-Энн она не вспоминала, пока не приехала; даже взбираясь на холм, она думала не о том, что ей делать, что сказать, а о Камилле и о м-сс Димбл. В душе ее всплывали прежние, детские ощущения. Ей хотелось к хорошим людям, туда, где нет плохих, и это разделение казалось теперь более важным, чем все другие. Она очнулась, когда заметила, что здесь, на дороге, слишком светло, намного светлей, чем в городе. Неужели деревенский туман реже городского? Воздух был уже не серым, а ясно-белым; еще дальше она увидела что-то синее наверху и тени деревьев внизу. Потом ей открылось безбрежное небо и бледно-золотое солнце. Оглянувшись, она увидела, что стоит над туманом, на зеленом островке. Он был не единственный - вон тот, к западу, этот холм над Сэндауном, где они с Деннистоунами устроили пикник, а к северу - большой - это почти гора, с которой и течет их речка. Джейн глубоко вдохнула воздух. Ее поразило, что над туманом - так много земли. Внизу все эти дни люди жили, словно в каморке, и она забыла, как велико небо и как далек горизонт. 7. ПЕНДРАГОН Еще не дойдя до дверцы в стене, Джейн встретила Деннистоуна, и он провел ее в усадьбу через главные ворота, которые выходили на ту же дорогу, но подальше. По пути она все ему рассказала. С ним она ощущала то, что знакомо многим мужьям и женам: она никогда не вышла бы за него замуж, но он был ей намного понятней, чем Марк. Входя в дом, она встретила свою бывшую служанку. - Ой, подумать только, это м-сс Стэддок! - воскликнула м-сс Мэггс. - Да, Айви, - подтвердил Деннистоун, - и с важными вестями. Дело сдвинулось. Мы идем прямо к Грэйс. Макфи дома? - Он в саду, - сказала м-сс Мэггс. - А доктор Димбл на работе. А Камилла на кухне. Позвать ее вам? - Позовите, пожалуйста. Вот только бы мистер Бультитьюд не вылез... - Ничего, я его не пущу. Чаю хотите, м-сс Стэддок? Все же поездом ехали... Через несколько минут Джейн снова сидела перед мисс Айронвуд. И хозяйка, и чета Деннистоунов глядели на нее, как экзаменаторы. Айви Мэггс принесла чай и уселась рядом с ними, словно четвертый член комиссии. - Так вот... - начала Камилла. Глаза ее горели не любопытством и не возбуждением, а истинной духовной жаждой. Джейн огляделась. - Айви нам не помешает, - проронила мисс Айронвуд. - Она - человек свой. Мисс Айронвуд немного помолчала. - В письме от десятого числа, - продолжала она, - вы пишете, что вам приснился человек с остроконечной бородкой. Вы видели, как он сидит и что-то пишет в вашей комнате. На самом деле его там не было. Во всяком случае, наш хозяин считает, что он там быть не мог. Но за вами он действительно наблюдал. - Не расскажете ли вы всем, - попросил Деннистоун, - то, что говорили мне? Джейн рассказала о трупе (если это был труп) и о сегодняшней встрече с человеком из сна. Все явно заволновались. - Нет, подумайте! - воскликнула Айви Мэггс. - Значит, мы были правы насчет леса! - подхватила Камилла. - Да, это их дело, - подтвердил ее муж. - Но где же тогда Алькасан? - Простите, - спокойно произнесла мисс Айронвуд, и все сразу замолчали. - Сейчас мы ничего обсуждать не будем. М-сс Стэддок еще не с нами. - Мне ничего не объяснят? - изумилась Джейн. - Моя дорогая, - сказала мисс Айронвуд, - не сердитесь на нас. Мы не можем, да мы и не вправе что-нибудь объяснять вам. Разрешите задать вам еще два вопроса? - Пожалуйста, - согласилась Джейн чуть-чуть суховато. При Деннистоунах ей хотелось вести себя как можно лучше. Мисс Айронвуд выдвинула ящик и, пока она рылась там, все молчали. Потом она протянула Джейн фотографию. - Вы знаете этого человека? - спросила она. - Да, - прошептала Джейн. - Его я видела во сне и встретила сегодня утром. Под фотографией было написано "Огастес Фрост" и еще что-то. - И второе, - продолжила мисс Айронвуд. - Вы готовы видеть хозяина? - Да... - нетвердо ответила Джейн. - Артур, - обратилась мисс Айронвуд, - пойдите к нему, расскажите все и спросите, может ли он сейчас принять миссис Стэддок. Деннистоун встал. - А мы пока что, - добавила мисс Айронвуд, - поговорим наедине. Тут встали все остальные и вышли вместе с Деннистоуном. Большая кошка, которую Джейн до сих пор не заметила, прыгнула на кресло, где сидела Айви Мэггс. - Я уверена, - сказала мисс Айронвуд, - что хозяин вас примет. Джейн не ответила. - Тогда, - продолжала хозяйка, - вам и придется сделать выбор. Джейн кашлянула, чтобы хоть как-то снять ненужную торжественность, воцарившуюся в комнате, когда они остались вдвоем. - Кроме того, - говорила мисс Айронвуд, - вам нужно узнать кое-что о нашем хозяине сейчас. До встречи с ним. Он покажется вам молодым, м-сс Стэддок, чуть ли не моложе вас. Но это не так. Ему под пятьдесят. Он очень много пережил, был там, где никто не был, и видел тех, кого не видел никто. - Как интересно... - без особого энтузиазма сказала Джейн. - И наконец, - заключила хозяйка, - помните, он часто мучается болью. Что бы вы ни решили, не огорчайте его. - Если он болен... - начала Джейн, но мисс Айронвуд ее перебила. - Простите меня, я врач, единственный врач в доме. Я отвечаю за его здоровье. Если вы не возражаете, я вас к нему провожу. Она придержала дверь, пропуская гостью, и по узкому коридору они дошли до старинной красивой лестницы. Дом оказался очень большим, тихим и теплым. После всех этих пропитанных туманом дней золотой осенний свет особенно весело сверкал на коврах и стенах. На втором этаже, вернее - еще на шесть ступенек выше, на квадратной площадке, их ждала Камилла. За ее спиной была дверь. - Он ждет, - сказала она. - Как ему, больно? - спросила мисс Айронвуд. - То хуже, то отпустит. В общем, ничего. Когда мисс Айронвуд подняла руку, чтобы постучаться, Джейн подумала: "Берегись! Не дай себя обвести! Не успеешь оглянуться, как станешь одной из его поклонниц!.." Додумывала она это, уже войдя в комнату. Там было очень светло, словно стены состояли из одних окон, и очень тепло - в камине горел огонь. Все было или голубое, или синее. Джейн вздрогнула, увидев, что мисс Айронвуд присела в реверансе, и быстро сказала себе: "Не буду. Не могу!" Действительно, она давно разучилась. - Джейн Стэддок пришла, сэр - объявила мисс Айронвуд. Джейн подняла глаза, и мир ее рухнул. На тахте лежал очень молодой человек с забинтованной ногой. По длинному подоконнику ходила ручная галка. Слабые отблески огня и яркие отблески солнца играли на потолке, но казалось, что все они золотят волосы и бороду раненого человека. Конечно, молодым он не был. Он просто был очень сильным. Она думала увидеть калеку, а сейчас ей казалось, что плечи его вынесли бы тяжесть всего этого дома. Мисс Айронвуд стала маленькой, старой, бесцветной, и легкой, как одуванчик. Тахта находилась на помосте, куда вели ступеньки. Сзади мерцало что-то синее (потом Джейн разглядела, что это просто ковер), и казалось, что ты - в тронном зале. Она бы не поверила, если бы ей об этом рассказали, но за окном не было ни деревьев, ни домов, ни холмов, словно она и этот человек - на башне, высоко надо всеми. Боль иногда искажала его лицо, но спокойствие ее поглощало, как поглощает молнию ночная тьма. "Нет, он совсем не молодой, - подумала Джейн. - И не старый". Вздрогнув от страха, она поняла, что у него вообще нет возраста. Раньше ей казалось, что борода идет только седым людям; но она просто забыла о короле Артуре и царе Соломоне, которых так любила в детстве. При имени "Соломон" на нее хлынуло все, что она знала о сверкающем, словно солнце, мудреце, возлюбленном и волшебнике. Впервые за много лет она ощутила то, что связано со словами "король" и "царь" - силу, поклонение, святость, милость и власть. Она забыла, что немножко сердится на хозяйку и сильно сердится на Марка; забыла свой народ и дом отца своего. Конечно, только на минуту - она сразу пришла в себя, стала нормальной, светской, и устыдилась, что так нагло смотрит на незнакомого человека. Но мир ее рухнул, и она знала это. Теперь могло случиться все, что угодно. - Спасибо, Грэйс, - произнес незнакомый человек, и голос его тоже походил на золото и солнце. Ведь золото не только прекрасно, но и весомо; солнце не только играет на уютных английских стенах, - оно порождает и убивает жизнь. - Простите, что не встаю, миссис Стэддок, - обратился он к ней. - У меня болит нога. И Джейн услышала, что отвечает мягко и чисто, как мисс Айронвуд: - Не беспокойтесь, сэр. Она хотела беззаботно поздороваться, чтобы замять свою неловкость, но сказала почему-то эти слова. Потом она поняла, что сидит у тахты. Она дрожала, ее почти трясло, она надеялась, что не разрыдается и сможет говорить, и не сделает какой-нибудь глупости. Мир ее рухнул, и случиться могло все. - Мне остаться, сэр? - спросила мисс Айронвуд. - Нет, Грэйс, - ответил златобородый. - Не надо. Спасибо. "Вот оно, - думала Джейн, - сейчас, сейчас, сейчас..." Он мог спросить что угодно, и она могла что угодно сделать, только сопротивляться она не могла и знала, что не может. Несколько минут она не понимала, что он говорит - не от ярости, а от предельной сосредоточенности. Каждая его интонация, каждый жест, каждый взгляд поражали ее (нет, как могла она подумать, что он молод?), и она поняла, что совсем оглохла, только когда он умолк, ожидая ответа. - Простите, - выговорила она, надеясь, что не очень краснеет. - Я благодарил вас, - повторил он, - за великую помощь. Мы понимали, что здесь, в Англии, произойдет одно из самых опасных покушений на род человеческий. Мы догадывались, что институт с этим связан. Но мы знали не все. Мы не знали, что он играет главную роль. Вот почему ваши вести так важны. Но они же ставят нас перед трудностью. Она связана с вами. Мы надеялись, что вы к нам присоединитесь... станете одной из нас... - А разве нельзя? - изумилась Джейн. - Трудно, - ответил он. - Ваш муж - в Беллбэри. У Джейн чуть не вырвалось: "Он в опасности?", но поняла, что беспокоится не за Марка, и вопрос этот будет лживым. Прежде она не знала таких укоров совести. - Вы не можете мне доверять? - спросила она. - Ни я, ни вы, ни ваш муж, не сможем доверять друг другу. Джейн рассердилась, но не на него, а на Марка. - Я сделаю то, что сочту правильным, - заявила она. - Если Марк... если мой муж неправ, я не обязана с ним соглашаться. - Вам так важно, что ПРАВИЛЬНО? - спросил хозяин дома, и она снова покраснела, осознав, что это не было для нее особенно важно. - Конечно, - продолжал он, - дела могут повернуться так, что вы получите право прийти к нам без его ведома и даже против его воли. Это зависит от того, как велика опасность, - и для всех нас, и для вас лично. - Я думала, опасней некуда, - сказала она. - Не знаю, - улыбнулся он. - Я не вправе идти на крайние средства, пока не уверен, что другого выхода нет. Иначе мы стали бы, как они - делали бы все, что угодно, думая, что когда-то кому-то это принесет какую-то пользу. - Кому же повредит, если я буду здесь? - удивилась Джейн. Хозяин не ответил прямо. - Наверное, вам нужно уйти, - сказал он. - Во всяком случае, сейчас. Скоро вы увидите мужа. Попробуйте еще раз вырвать его из ГНИИЛИ. - Как же я смогу? - спросила Джейн. - Что я ему скажу? Он только посмеется. Он не поверит всему этому, про опасность, нависшую над человеческим родом. - И сразу добавила: - Вы думаете, я хитрю? Нет, скажите, хитрю я? - Ничуть, - произнес он. - А говорить ему ничего не надо. Ни обо мне, ни о ком-нибудь из нас. Наша жизнь - в ваших руках. Просто попробуйте убедить его. Вы же все-таки его жена. - Марк никогда меня не слушает, - вздохнула Джейн. Они оба думали так друг о друге. - Может быть, - сказал хозяин, - вы никогда толком не просили. Разве вам не хочется спасти его, как и себя? Этого вопроса Джейн не слышала. Теперь, когда остаться было нельзя, она совсем упала духом. Не внемля внутреннему комментатору, который уже не раз вмешивался в беседу, показывая ей в новом свете ее слова и поступки, она быстро заговорила: - Не прогоняйте меня. Дома я все время одна, я вижу страшные сны. Мы с Марком вообще редко бываем вместе. Мне очень плохо. Ему все равно, здесь я или нет. Он бы только посмеялся. Зачем портить мне всю жизнь из-за того, что он связался с мерзавцами? Неужели вы думаете, что замужняя женщина не принадлежит самой себе? - А сейчас вам плохо? - спросил хозяин, и Джейн ответила было "да", но вдруг увидела правду. Не думая о том, что подумает о ней он, она сказала: - Нет, - и только потом прибавила: - Но мне будет хуже, чем раньше, если я вернусь домой. - Будет? - Не знаю. Нет, не будет. - Она ощущала лишь мир и радость, ей было так удобно в кресле, цвета так сияли, комната была так красива. Вдруг она подумала: "Сейчас это кончится, сейчас он позовет ее и меня прогонят". Ей казалось, что вся ее жизнь зависит от того, что она скажет. - Неужели это нужно? - начала она. - Я смотрю на брак иначе. Я не понимаю, почему все зависит от мужа... он ведь не разбирается в таких делах. - Дитя мое, - произнес хозяин, - речь идет не о том, как вы или я смотрим на брак, а о том, как смотрят на него мои повелители. - Мне говорили, что они старомодны... - Это была шутка. Они не старомодны, хотя очень и очень стары. - А им неважно, как мы с Марком понимаем брак? - Да, неважно, - подтвердил хозяин со странной улыбкой. - Они вас не спросят. - Им все равно, удался наш брак или нет? Люблю ли я мужа? Собственно, Джейн хотела спросить не это, во всяком случае - не так жалобно; и она прибавила, сердясь на себя и пугаясь его: - Наверное, вы скажете, что я не дол