гу. Еще минута, и море возле острова кишело большими серебряными рыбами. Они пускали фонтаном воду, изгибались, оттесняли друг друга, стремясь к берегу, -- передние уже почти коснулись земли. Самые крупные достигали девяти футов в длину, и все они были с виду плотными и сильными. На земных рыб они похожи не были, нижняя часть головы была намного шире, чем соединенная с ней часть тела, но к хвосту туловище вновь расширялось. Если б не это, они бы точь-в-точь напоминали бы гигантских головастиков; а так они были скорее похожи на пузатых стариков со впалой грудью и очень большой головой. Почему-то Королева долго осматривала их, прежде чем выбрать. Едва она выбрала двух рыб, остальные чуть подались назад, а победительницы развернулись хвостом к берегу и замерли, чуть шевеля плавниками. "Вот так", -- сказала она, садясь верхом прямо туда, где суживалось тело рыбы. Рэнсом тоже сел верхом. Большая голова, оказавшаяся перед ним, прекрасно заменяла луку седла и он не боялся упасть. Он следил за Королевой -- она слегка подтолкнула пятками свою рыбу, и он подтолкнул свою. В ту же минуту они заскользили по морю со скоростью шести миль в час. Воздух над водой был прохладный, волосы развевались от ветра. В этом мире, где ему до сих пор довелось лишь ходить пешком и плавать, было приятно, что верхом на рыбе едешь так быстро. Он оглянулся и увидел, как тают вдали очертания островов, то громоздкие, то воздушные, небо становится все шире, и золотой его свет сияет все ярче. Впереди высилась причудливая, странно окрашенная гора. Он с удивлением заметил, что вся стая отвергнутых рыб по-прежнему сопровождает их: одни плыли прямо за ними, другие рассыпались справа и слева. -- Они всегда плывут за твоей рыбой? -- спросил он. -- А разве в вашем мире звери не ходят за вами? -- спросила она. -- Мы можем сесть верхом только на этих двух. Было бы обидно, если бы тем, кого мы не выбрали, мы не разрешили даже плыть вместе с нами. -- Вот что! Значит, поэтому ты так долго выбирала этих рыб? -- Конечно, -- сказала Королева. -- Я стараюсь брать каждый раз другую. Земля становилась все ближе; линия берега, прежде прямая, изогнулась, то открывая заливы, то выступая вперед. Еще миг -- и рыбы уже не могли двигаться дальше, для них стало слишком мелко. Зеленая Королева соскочила со своего коня, и Рэнсом перекинул ногу с одного бока своей рыбы на другой, вытянул и -- вот это радость! -- коснулся твердых камешков. Он и не понимал до сих пор, как тоскует по твердой земле. К заливу, где они высадились, спускалась узкая долина, или ущелье, окруженное обломками скал и красными утесами. Внизу оно завершалось поляной, покрытой каким-то мхом; росли там и деревья, тоже совсем земные -- где-нибудь в тропиках они показались бы необычными разве что опытному ботанику. Посреди ущелья бежал ручей; и вид его, и звук обрадовали Рэнсома, словно он оказался в раю -- или дома. Ручей был прозрачный и темный, в таких ловят форель. -- Тебе нравится тут, Пятнистый? -- спроста Королева, взглянув на него. -- Да, -- сказал он, -- очень похоже на мой мир. Они стали подниматься вверх по ущелью. Когда они подошли к деревьям, сходство с земным лесом уменьшилось -- здесь меньше света, и листва, которая на Земле дала бы легкую тень, обращала рощу в сумрачный бор. Через четверть мили долина и впрямь превратилась в ущелье, узкую тропу между низкими скалами. Королева в два прыжка забралась туда, Рэнсом последовал за ней, дивясь ее силе и ловкости. Они попали на ровный участок земли, покрытой дерном или травой, только синей, и такой короткой, словно ее срезали. Вдалеке на траве виднелись какие-то белые пушистые комочки. -- Это цветы? -- спросил Рэнсом. Королева рассмеялась. -- Нет, это Пятнашки. Я назвала тебя из-за них. Он не сразу понял ее, но эти комочки задвигались и устремились к людям, которых, видимо, учуяли -- ведь Рэнсом и Королева забрались уже на ту высоту, где дул сильный ветер. Вскоре все они кружились вокруг королевы, приветствуя ее. То были белые животные с черными пятнами, ростом с овцу, но большие уши, подвижные носы и длинные хвосты превращали их в каких-то огромных мышей. Когтистые лапы были очень похожи на руки и предназначались конечно, для того, чтобы карабкаться по скалам -- синяя трава была им пастбищем. Обменявшись с ними приветствиями, Рэнсом и Королева пошли дальше. Зеленая колонна горы почти вертикально нависала над ними, золотой океан казался безбрежным -- и все же им пришлось еще долго карабкаться к подножью колонн. Там было гораздо прохладнее, чем внизу, но все еще тепло, и очень тихо. Ведь на островах тишину наполняли незаметный и неумолчный плеск воды, шорох листьев и снованье живых тварей. Между двумя колоннами было что-то вроде прохода, заросшего синей травой. Снизу казалось, что колонны эти стоят почти вплотную друг к другу, но сейчас, когда Рэнсом и Королева пошли между ними и углубились настолько, что стены почти закрыли от них мир и с правой, и с левой стороны, оказалось, что здесь прошел бы полк солдат. Подъем становился все круче, проход сужался. Вскоре пришлось ползти на четвереньках по узкой тропе, и Рэнсом, поднимая голову, едва мог разглядеть над собою небо. Наконец путь им перегородил большой камень, соединивший, словно кусок челюсти, два огромных зуба, стоявших справа и слева. "Ах, был бы я сейчас в брюках", -- пробормотал Рэнсом, глядя на эту скалу. Королева -- она ползла впереди -- приподнялась, встала на цыпочки и подняла руки, пытаясь ухватиться за какой-то выступ на самом верху этого камня. Рэнсом увидел, как она подтянулась, подняла на руках всю тяжесть тела и одним движением забросила его на вершину, прежде чем он крикнул по-английски: "Так ничего не выйдет!" Когда он исправил свою ошибку, она стояла на вершине, над ним. Он и не разглядел толком, как ей все это удалось, но, судя по ее лицу, ничего особенного туг не было. Сам он взобрался на скалу не так достойно, и предстал перед ней пыхтя, обливаясь потом, с разбитой коленкой. Кровь заинтересовала ее -- когда Рэнсом объяснил ей, откуда берется "это красное", она решила тоже содрать кожу с колена, чтобы посмотреть, пойдет ли кровь. Он стал объяснять ей, что такое боль, но она еще пуще захотела проделать опыт. Правда, в последнюю минуту Малельдил, видимо, отговорил ее. Теперь Рэнсом мог оглядеться. Высоко вверх уходили зеленые столбы, снизу казалось, что у вершины они сходятся, почти закрывая небо. Их было не два, а целых девять. Одни, как и те, между которыми они вошли в этот круг, стояли близко друг от друга, другие -- подальше. Они окружали овальную площадку акров в семь, покрытую такой нежной травой, какой нет у нас, на Земле, и усыпанную алыми цветками. Ветер пел, принося наверх прохладную, прекрасную суть всех запахов цветущего мира. Огромное море в просвете между столбами напоминало своей безбрежностью, как высоко они поднялись. Рэнсом, привыкший к мешанине красок и форм на плавучих островах, отдыхал, созерцая чистые линии огромных камней. Он шагнул вперед, под свод, накрывавший эту площадь, и голос его пробудил эхо. -- Здесь хорошо, -- сказал он. -- Может быть, вы... ведь вам этот мир запрещен... может, вы чувствуете иначе? Взглянув на Королеву, он понял, что ошибся. Он не мог угадать ее мыслей, но лицо ее вновь озарилось сиянием, и ему пришлось опустить глаза. -- Давай разглядим море, -- сказала она. Они обошли площадку. Позади этой земли они увидели ту группу островов, которую покинули на рассвете. С этой высоты архипелаг оказался еще больше, чем думал Рэнсом. Краски -- золото, и серебро, и пурпур, и даже, как ни странно, насыщенная чернота -- были яркие, как на гербе. Ветер дул оттуда -- Рэнсом различал благоуханье плавучих островов так же ясно, как жаждущий различает плеск воды. Со всех остальных сторон гору окружал океан. Обходя площадку, они достигли наконец той точки, с которой не было видно и островов. Когда они завершали круг, Рэнсом вскрикнул -- и в ту же минуту Королева вытянула руку, на что-то указывая. В двух милях от них, на воде, то бронзовой, то почти зеленой, чернело что-то маленькое и круглое -- у нас, на Земле, Рэнсом принял бы это за буек. -- Я не знаю, что это, -- сказала Женщина. -- Может быть, это и есть та штука, которая упала сегодня с Глубокого Неба. "Бинокль бы мне", -- подумал Рэнсом -- слова Королевы пробудили в нем затихшее было беспокойство. Чем дольше он глядел на черную точку, тем сильнее становилось беспокойство. Предмет был совершенно круглый, гладкий, и Рэнсому казалось, что он уже видел такой где-то. Вы уже слышали, что Рэнсом побывал в том мире, который мы называем Марсом, хотя надо называть Малакандрой. Туда, в отличие от Переландры, его доставили не эльдилы. Он был похищен людьми, которые хотели принести в жертву человека, чтобы умилостивить тайные силы, правящие Марсом. Люди эти заблуждались: великий Уарса, правитель Малакандры (тот самый, которого я своими собственными глазами видел у Рэнсома) не причинят ему зча и зла не замышлял. А вот сам похититель, профессор Узстон, и впрямь задумал злое. Он был одержим идеей, которая сейчас рыщет по всей нашей планете в виде "научной фантастики" и всяких "межпланетных сообществ". Ее смакуют во всех дешевых журналах, высмеивают или презирают все разумные люди, но сторонники ее готовы, дайте им только власть, положить начало новой череде бед в Солнечной системе. Они считают, что человечество, достаточно испортив свою планету, должно распространиться пошире, и надо прорваться сквозь огромные расстояния -- сквозь карантин, установленный Самим Богом. Но это только начало. Дальше идет сладкая отрава дурной бесконечности -- безумная фантазия, что планету за планетой, галактику за галактикой, Вселенную за Вселенной можно вынудить всюду и навеки питать только нашу жизнь; кошмар, порожденный страхом физической смерти и ненавистью к духовному бессмертию; мечта, лелеемая множеством людей, которые не ведают, что творят, -- а некоторые и ведают. Они вполне готовы истребить или поработить все разумные существа, если они встретятся на других планетах. И вот профессор Уэстон нашел средство, чтобы осуществить эту мечту. Великий физик изобрел космический двигатель. Маленький черный предмет, проплывавший вдалеке по не ведавшим зла водам, был очень похож на космический корабль. "Так вот зачем меня послали, -- подумал Рэнсом. -- Ему ничего не удалось на Малакандре, теперь он явился сюда. И это я должен как-то с ним справиться". Со страхом подумал он о своей слабости -- там, на Марсе, с Уэстоном был только один спутник, но у них были ружья. А скольких приведет он за собой сюда? Да и на Марсе не Рэнсом дал ему отпор, а эльдилы, и главный из них, правитель Малакандры. Рэнсом поспешно обернулся к Королеве. -- В вашем мире я еще не встречал эльдилов, -- сказал он. -- Эльдилы? -- переспросила она, будто не знала этого слова. -- Эльдилы, -- повторил он, -- великие, древние слуги Малельдила. Те, кто не нуждается ни в воздухе, ни в пище. Их тела -- из света. Мы почти не видим их. Мы должны их слушаться. Она подумала и сказала: -- Как мягко и ласково Малельдил делает меня старше. Он показал мне все виды этих блаженных существ. Но теперь, в этом мире, мы не подчинены им. Это все старый порядок, Пятнистый, прежняя волна, она прошла мимо нас и уже не вернется. Очень древний мир, в котором ты побывал, и вправду отдан во власть эльдилам. И в твоем собственном мире они правили, до тех пор, пока Тот, Кого мы любим, не стал человеком. А в нашем мире, первом мире, который проснулся к жизни после Великой Перемены, они уже не правят. Нет никого между Ним и нами. Они стали меньше, а мы стали больше. Теперь Малельдил говорит мне, что в этом их радость и слава. Они приняли нас -- создания из нижнего мира, которым нужны воздух и пища, маленьких слабых тварей, которых они могли бы уничтожить, едва коснувшись, -- и рады заботиться о нас, и учить нас, пока мы не станем старше их -- пока они сами не падут к нашим ногам. Такой радости у нас не будет. Как бы я ни учила зверей, они никогда не превзойдут меня. Та радость -- превыше всех радостей, но она не лучше, чем тот дар, который получили мы. Каждая радость -- превыше всех. Плод, который ты ешь, лучше всех остальных. -- Были и такие эльдилы, которые этому не радовались, -- сказал Рэнсом. -- Как это? -- Мы говорили вчера, что прежнее благо можно предпочесть новому. -- Да, ненадолго. -- Один из эльдилов думал о прежнем благе очень долго. Он все держится за него с тех самых пор, как сотворен мир. -- Старое благо перестанет быть благом, если за него держаться. -- Оно и перестало. А он все равно не хочет отказаться от него. Она посмотрела на Рэнсома с удивлением и хотела что-то сказать, но он прервал ее. -- Сейчас нет времени рассуждать об этом, -- сказал он. -- Нет времени? Куда же оно делось? -- спросила она. -- Послушай, -- сказал он, -- эта штука там, внизу, прилетела из моего мира. В ней человек или много людей... -- Гляди-ка, -- воскликнула она. -- Теперь их две, большая и маленькая. Рэнсом увидел, как от космического корабля отделилась черная точка и стала от него удаляться. Сперва он удивился. Потом подумал, что Уэстон -- если это Уэстон -- мог вычислить, что Венера покрыта водой, и прихватить с собой лодку. Но может ли быть, что тот не учел ни приливов, ни штормов, и не боится, что будет отрезан от своего корабля? Нет, Уэстон не отрежет себе путь к отступлению. Да Рэнсом и не хотел, чтобы тот не мог покинуть планету. С Уэстоном, который не может вернуться, даже если захочет, просто не справиться. И вообще, что он может сделать без эльдилов? Нет, какая несправедливость -- послать его, ученого, на такое дело! Любой боксер, а лучше хороший стрелок, пригоднее для такой службы. Правда, если удастся найти Короля, о котором толкует Зеленая Женщина... Тут в мысли его проникло какое-то бормотанье, то ли ворчанье, нарушившее царившую вокруг тишину. -- Смотри! -- сказала Королева, указывая на острова. Поверхность их заколебалась, и Рэнсом понял, что доносившийся шум этот был шумом волн, пока еще маленьких, но все увеличивавшихся и уже разбивавшихся с грохотом, оставляя пену на скалистом берегу. -- Море волнуется, -- сказала Королева. -- Пора спускаться и уходить с этой земли. Скоро волны станут слишком большими, а я не могу оставаться здесь ночью. -- Не ходи туда! -- воскликнул Рэнсом. -- Тебе нельзя встречаться с человеком из моего мира. -- Почему? -- сказала Королева. -- Я -- Королева и Мать этого мира. Раз Короля сейчас нет, кто же еще встретит чужеземца? -- Я сам встречу его. -- Это не твой мир, -- ответила она. -- Ты не понимаешь, -- сказал Рэнсом. -- Тот человек -- друг эльдила, о котором мы говорили. Он из тех, кто держится за старое благо. -- Тогда я должна ему все объяснить, -- сказала Королева. -- Пойдем, мы сделаем его старше. -- И она легко соскользнула с края площадки, пошла по склону горы. Рэнсому было труднее переправиться через скалу, но едва его ноги коснулись травы, он пустился бежать, и Королева вскрикнула от удивления, когда он промчался мимо нее. Сейчас ему было не до Королевы -- теперь он хорошо видел, в какой именно залив войдет маленькая лодка, и бежал прямо туда, стараясь не вывихнуть ногу. В лодке был только один человек. Рэнсом бежал вниз по склону. Он попал в складку горы, продуваемую ветром долину, море скрылось, потом -- открылось, он выбежал к нему, оглянулся, и к великой своей досаде увидел, что Женщина бежит за ним и его догоняет. Он снова посмотрел на море. Волны, все еще не очень большие, разбивались о берег. По щиколотку в воде, к берегу моря брел человек в рубашке, шортах, пробковом шлеме и тащил за собой ялик. Несомненно, это был Уэстон, хотя в лице его Рэнсом заметил что-то незнакомое. Сейчас Рэнсому казалось, что самое главное -- не допустить встречи Королевы и Уэстона. На его глазах Уэстон убил обитателя Малакандры. Рэнсом обернулся, раскинул руки, преграждая Королеве путь, и крикнул: -- Уходи! Но она подбежала слишком близко и чуть не упала в его объятия, потом отпрянула, часто дыша и удивленно на него глядя. Она хотела было заговорить, но тут за спиной Рэнсом услышал голос Уэстона. -- Могу я узнать, доктор Рэнсом, что тут происходит? -- спросил он по-английски. ГЛАВА 7 Учитывая все обстоятельства, Уэстон должен был удивиться Рэнсому больше, чем Рэнсом -- Уэстону. Но даже если Уэстон и удивился, он ничем этого не выказал, и Рэнсом едва ли не восхитился невероятной самоуверенностью, с какой этот человек, попав в неведомый мир, тут же утвердился в нем и стоял, подбоченившись, расставив ноги, на этой неземной траве, так фамильярно, почти грубо, словно он -- у камина в своем собственном кабинете. С изумлением услышал Рэнсом, как он говорит с Королевой на древнем языке -- ведь там, на Малакандре, Уэстон выучил лишь несколько слов, и по неспособности, а главное потому, что просто не пожелал учить какой-то местный язык. Вот уж поистине странная и неприятная новость! Значит, сам он лишился единственного преимущества. Теперь ничего предсказать нельзя. Если весы неожиданно склонились в пользу Уэстона, случиться может все, что угодно. Когда он очнулся от этих мыслей, Уэстон и Королева беседовали очень живо, но друг друга не понимали. -- Все это ни к чему, -- говорила она. -- Мы с тобой еще слишком молоды, чтобы вести разговор. Вода прибывает, пора возвращаться на острова. Он поедет с нами, Пятнистый? -- Где наши рыбы? -- спросил Рэнсом. -- Они ждут в том заливе, -- ответила Королева. -- Тогда поспешим, -- сказал Рэнсом. Она взгляула на него, и он пояснил: -- Нет, он не поедет. Скорее всего, она не поняла, почему Рэнсом так спешит, но у нее были свои причины: она видела, как надвигается прилив. Повернувшись, она стала взбираться на холм, и Рэнсом хотел последовать за ней, но Уэстон у него за спиной крикнул: -- Стоять! Рэнсом обернулся и увидел направленный на него револьвер. Только жар, ожегший тело, напомнил ему о страхе. Голова оставалась ясной. -- Так вы и здесь начнете с убийства? -- сказал он. -- О чем ты? -- откликнулась Королева, оглядываясь на них с безмятежным удивлением. -- Стойте на месте, Рэнсом, -- потребовал профессор. -- Туземка пусть убирается. Чем скорее, тем лучше. Рэнсом готов был умолять, чтобы она скорее ушла, но увидел, что ее и не нужно просить. Вопреки логике он думал, что она почувствует опасность, но она видела лишь двух чужаков, занятых непонятным разговором, а ей надо было немедленно покинуть Твердую Землю. -- Так вы оба остаетесь? -- спросила она. -- Остаемся, -- сказал Рэнсом, не оборачиваясь. -- Может быть, мы больше и не встретимся. Передай привет Королю, когда его найдешь, и вспомни обо мне, когда будешь говорить с Малельдилом. -- Мы встретимся, когда захочет Малельдил, -- сказала она. -- А если не встретимся, к нам придет какое-нибудь большее благо. Еще несколько мгновений он слышал за спиной ее шаги, потом они затихли, и он остался наедине с Уэстоном. -- Вы позволили себе, доктор Рэнсом, назвать убийством некий случай, произошедший на Марсе, -- заговорил профессор. -- Как бы то ни было, убитый -- не гуманоид. А вам я, с вашего разрешения, замечу, что совращение туземки -- тоже не слишком удачный способ внедрить в новом мире цивилизацию. -- Совращение? -- переспросил Рэнсом. -- Ах, да! Вы решили, что я ее обнимаю. -- Если цивилизованный человек, совершенно голый, обнимает в уединенном месте голую дикарку, я называю это так. -- Я не обнимал ее, -- угрюмо сказал Рэнсом; просто сил не было защищаться от такого обвинения. -- И здесь вообще нет одежды. Впрочем, какая разница? Выкладывайте лучше, зачем вы пожаловали на Переландру? -- Вы хотите меня убедить, что вы живете рядом с этой женщиной в состоянии бесполой невинности? -- А, бесполой! -- усмехнулся Рэнсом. -- Ну что ж... Можно и так описать здешнюю жизнь. Почему не сказать, что человеку не хочется пить, если он не пытается загнать Ниагару в чайную ложку? А вообще-то вы правы -- я не испытываю похоти, как... как... -- тут он умолк, не находя подходящего сравнения, потом заговорил снова: -- Я не прошу вас верить в это или во что-нибудь еще. Я просто прошу поскорее начать и кончить все зверства и мерзости, ради которых вы прибыли. Уэстон как-то странно поглядел на него и неожиданно убрал револьвер. -- Рэнсом, -- произнес он, -- напрасно вы меня обижаете. Снова они помолчали. Длинные гребни волн, украшенные бахромой пены, сбегали в бухту точь-в-точь как на Земле. -- Да, -- заговорил наконец Уэстон, -- начну-ка я с признания. Используйте его, как хотите, я от своих слов не отступлюсь. Итак, я обдуманно заявляю, что там, на Марсе, я заблуждался -- серьезно заблуждался -- в своих представлениях о внеземной жизни. То ли Рэнсому просто стало легче, когда исчезло дуло револьвера, то ли знаменитый физик слишком подчеркивал свое великодушие, но сейчас он едва не рассмеялся. Однако он подумал, что Уэстон, наверное, еще никогда не признавал себя неправым, а смирение, даже фальшивое, на девяносто девять процентов состоящее из гордыни, отвергать нельзя. Во всяком случае, ему, Рэнсому, нельзя. -- Ну что ж, это очень благородно, -- отозвался он. -- Что же вы имеете в виду? -- Сейчас объясню, -- сказал Уэстон. -- Сперва надо выгрузить вещи на берег. Они вместе вытащили ялик и выложили примус, и консервы, и палатку, и прочий багаж примерно в двух сотнях ярдов от берега. Рэнсом считал все это ненужным, но промолчал, и через полчаса на мшистой полянке, среди сребролистых деревьев с синими стволами вырос настоящий лагерь. Мужчины сели, и Рэнсом стал слушать -- сперва с интересом, потом с удивлением, а там и вовсе перестал что-либо понимать. Откашлявшись и выпятив грудь, Уэстон вещал, как с кафедры, а Рэнсом все время чувствовал, как дико это и нелепо. Два человека попали в чужой мир, в нелегкие обстоятельства: один из них лишился космического корабля, другой только что смотрел в лицо смерти. Нормально ли, допустимо ли вести философский спор, как будто они встретились в Кембридже? Уэстон явно хотел именно этого. Его вроде бы не тревожила судьба его корабля, не удивляло и то, что здесь оказался Рэнсом. Неужели он преодолел тридцать миллионов миль ради... ну, беседы? Он не умолкал, и Рэнсому все больше казалось, что он -- сумасшедший. Как актер, способный думать только о своей славе, как влюбленный, думающий лишь о возлюбленной, этот ученый мог говорить только о своей идее -- скучно, пространно и неудержимо. -- Беда моей жизни, -- говорил он, -- да и всего современного мира мысли в том, что наука узка, строго специализирована, ибо знания все сложнее и сложнее. Я слишком рано увлекся физикой, и не обратил должного внимания на биологию, пока мне не перевалило за пятьдесят. Ради справедливости укажу, что ложный гуманистический идеал чистого знания меня не приискал. Я всегда искал от знаний пользы. Сперва я искал пользы для себя -- я добивался стипендии, штатного оклада, вообще -- положения, без которого человек ничего не стоит. Когда я этого добился, я стал смотреть шире и думать о пользе всего человеческого рода. Завершив период, он смолк, и Рэнсом кивнул. -- Польза человечества, -- продолжал он, -- в конечном счете зависит от возможности межпланетного и даже межзвездного сообщения. Я разрешил эту проблему. Ключ к судьбе человечества был у меня в руках. Бессмысленно -- да и тягостно для нас обоих -- вспоминать, как этот ключ похитил у меня на Марсе представитель враждебной нам расы разумных существ (признаюсь, я не предвидел, что такие существа возможны). -- Они не враждебны, -- прервал его Рэнсом. -- Впрочем, продолжайте. -- Трудности обратного путешествия серьезно подорвали мое здоровье... -- И мое, -- вставил Рэнсом. Уэстон запнулся, но тут же заговорил дальше: -- Во время болезни я мог размышлять, чего не позволял себе много лет. Особенно привлекли мое внимание те доводы, которые вы привели, утверждая, что обитателей Марса истреблять не надо, хотя, на мой взгляд, без этого невозможно заселить планету представителями нашей расы. Традиционная, так сказать -- гуманная форма, в которую эти доводы вы облекли, заслоняла от меня их истинный смысл. Теперь я оценил вашу правоту -- я понял, что моя исключительная приверженность благу человечества основана на неосознанном дуализме. -- Что вы имеете в виду? -- Вот что. Всю свою жизнь я совершенно ненаучно разделял и противопоставлял Природу и Человека. Я полагал, что сражаюсь за человека, против неодушевленной стихии. Пока я болел, я занялся биологией, особенно тем, что назвал бы философией природы. До тех пор, будучи физиком, я исключал жизнь из сферы своих научных интересов. Меня не интересовали споры между теми учеными, которые резко разделяют органику и неорганику, и теми, кто считает жизнь изначально присущей любой материи. Теперь меня это заинтересовало -- я понял, что в эволюции космоса нет непоследовательности, нет скачка. Я стал убежденным сторонником эволюционной теории. Все едино. Все -- вещество духа, неосознанная сила, стремящаяся к цели, существующей изначально. Он остановился. Рэнсом много раз слышал такие разговоры и гадал, когда же его собеседник доберется до сути. Уэстон с еще большей торжественностью возобновил свой монолог. -- Величественное зрелище бессловесной, слепо нацеленной силы, пробивающейся все выше и выше через возрастающую сложность структур к вящей духовности и свободе, избавило меня от всех предрассудков. Я больше не думал о долге перед человеком как таковым. Человек сам по себе -- ничто. Поступательное движение жизни -- возрастание в духовности -- это все. Охотно признаю, Рэнсом, что я поступил бы неправильно, ликвидировав марсиан. Только предрассудок побуждал меня предпочесть человеческий род их роду. Отныне я призван распространять духовность, а не людей. Это поворотная веха в моей жизни. Сперва я работал на себя, потом -- для науки, потом -- ради человечества, теперь же я служу самому Духу. Если хотите -- Святому Духу, на вашем языке. -- О чем вы говорите? -- спросил Рэнсом. -- О том, -- отвечал Уэстон, -- что нас уже ничто не разделяет, кроме устаревших теологических мелочей, в которых, к сожалению, запуталась официальная церковь. Мне удалось пробить эту кору. Под ней -- все тот же, живой и истинный смысл. Если позволите, скажу так: правота религиозного взгляда на жизнь замечательно подтверждается тем, что тогда, на Марсе, вы сумели на свой поэтический и мистический лад выразить истину, скрытую от меня. -- Я не разбираюсь в религиозных взглядах, -- хмуро сказал Рэнсом. -- Понимаете, я -- христианин. Для нас Святой Дух -- совсем не слепая, бессловесная сила. -- Дражайший Рэнсом, -- возразил Уэстон, -- я вполне понимаю вас. Не сомневаюсь, что мой способ выражения удивляет, если не шокирует вас. Прежние ваши представления -- весьма почтенные -- мешают вам узнать в новой оболочке те самые истины, которые долго хранила Церковь, и заново открыла наука. Но видите вы их или не видите, мы, поверьте, говорим об одном и том же. -- Нет, не поверю. -- Простите, но именно в этом главный изъян организованной религии. Вы держитесь за формулы и не узнаете собственных друзей. Бог -- это Дух, Рэнсом. Начнем отсюда. Это вы знаете; этого и держитесь. Бог -- это Дух. -- Ну, конечно. А дальше что? -- Как это что? Дух... разум... свобода... я об этом и говорю. Вот к чему направлена эволюция Вселенной. Я посвящаю мою жизнь и жизнь человечества тому, чтобы полностью высвободить эту свободу, эту духовность. Это -- Цель, Рэнсом, Цель! Подумайте только, чистый дух, всепоглощающий вихрь саморазвивающегося, самодовлеющего действия. Вот она, конечная цель. -- Конечная? -- переспросил Рэнсом. -- Значит, этого пока еще нет? -- А, -- сказал Уэстон, -- вот что вас смущает! Ну конечно, религия учит, что Дух был с самого начала. Но велика ли разница? Время не так уж много значит. Когда мы достигнем цели, можно сказать, что так было не только в конце, но и в начале. Все равно Дух выйдет за пределы времени. -- Кстати, -- сказал Рэнсом, -- этот ваш дух похож на личность? Он у вас живой? Неописуемая гримаса исказила лицо Уэстона. Он подсел поближе и заговорил потише: -- Вот этого они и не понимают, -- шептал он, словно заговорщик или школьник, задумавший какую-то пакость. Это было совсем непохоже на его солидную, ученую речь, и Рэнсому стало противно. -- Да, -- продолжал Уэстон, -- я и сам раньше не верил. Конечно, это не личность. Антропоморфизм -- один из ребяческих предрассудков религии. -- Тут важность вернулась к нему. -- Но излишняя абстракция -- тоже крайность. В конечном счете она еще опаснее. Назовем это Силой. Великая, непостижимая сила изливается на нас из темных начал бытия. Она сама избирает себе орудие. Только недавно, на собственном опыте я узнал кое-что из того, во что вы верите. -- Тут он снова перешел на хриплый шепот, совсем не похожий на его обычный голос: -- Вас направляют. Вами управляют. Вы избраны. Я понял, что я--не такой, как все. Почему я занялся физикой? Почему открыл лучи Уэстона? Почему попал на Малакандру? Это Сила направляла меня. Она меня вела. Теперь я знаю, я величайший ученый, таких еще не было на свете. Я создан таким ради определенной цели. Через меня действует Дух. -- Послушайте, -- сказал Рэнсом, -- в таких делах нужна осторожность. Духи, знаете ли, бывают разные. -- Да? -- удивился Уэстон. -- Что вы хотите этим сказать? -- Я хочу сказать, что не все духи хороши. -- Но ведь Дух и есть благо. Дух -- это цель. Вы же, вроде, стоите за духовность! В чем смысл этих ваших подвигов, поста, безбрачия и так далее? Разве мы не приняли, что Бог -- это Дух? Разве вы не поэтому поклоняетесь Ему? -- Господи, конечно нет! Мы поклоняемся Ему потому, что Он -- благ и мудр. Совсем не всегда хорошо быть духом. Сатана тоже дух. -- Вот это замечание весьма интересно, -- подхватил Уэстон, который уже полностью обрел свой прежний стиль. -- Это очень любопытная черта простонародной веры -- вечно вы разделяете, противопоставляете, создаете пары противоположностей. Небо и ад, Бог и дьявол... Едва ли нужно вам говорить, что я не признаю подобного дуализма, и всего несколько недель назад отрицал оба члена этих пар как чистой воды вымысел. Но я заблуждался, причину столь универсального принципа надо искать глубже. Эти пары -- истинный портрет Духа, автопортрет космической энергии, который сама она, Движущая сила, запечатлела в нашем уме. -- О чем это вы? -- переспросил Рэнсом. Он встал и теперь ходил взад-вперед, ему было плохо, словно он очень устал. -- Ваш Дьявол и ваш Бог -- образы одной и той же Силы, -- пояснил Уэстон. -- Небо -- портрет спереди, ад -- портрет сзади. Небо -- светло и мирно, ад -- темен и неспокоен. Следующая стадия эволюции, манящая нас вперед, -- это Бог, а предыдущая стадия, нас извергающая, -- это Дьявол. Да ведь и ваша религия утверждает, что бесы -- это падшие ангелы. -- У вас получается наоборот, -- сказал Рэнсом. -- Ваши ангелы -- это преуспевающие бесы. -- Одно и то же, -- отрезал Уэстон. Они помолчали. -- Послушайте, -- сказал Рэнсом. -- Мы плохо понимаем друг друга. Мне кажется, что вы страшно, просто ужасно заблуждаетесь. Но может быть, вы приспосабливаетесь к моим "религиозным убеждениям" и говорите больше, чем думаете. Ведь этот разговор о духах и силах -- просто метафора, правда? Вы просто хотели сказать, что считаете своим долгом работать ради цивилизации, просвещения и так далее? -- Он пытался скрыть возрастающую тревогу, но вдруг отпрянул, услышав крякающий смех, не то младенческий, не то старческий. -- Ну вот, ну вот! -- восклицал Уэстон. -- Так с вами всегда, с верующими! Всю жизнь вы толкуете об этих вещах, а увидите -- и пугаетесь. -- Чем вы докажете, -- спросил Рэнсом, действительно испугавшись, -- чем вы докажете, что вас избрали и вели не только ваш разум да чужие книги? -- Вы не заметили, Рэнсом, -- отвечал Уэстон, -- что я немного лучше знаю внеземной язык? Вы же филолог! Рэнсом вздрогнул. -- Как же это? -- растерянно сказал он. -- Руководят, руководят... -- прокрякают Уэстон. Он сидел, поджав ноги, у самого дерева, и с его известково-бледного лица не сходила слегка кривая улыбка. -- Руководят... -- продолжал он. -- Просто слышу. Само приходит в голову. Приготовляют, знаете ли, чтобы я мог все вместить. -- Это нетрудно, -- нетерпеливо прервал Рэнсом. -- Если ваша Жизненная Сила так двойственна, что ее изобразят и Бог, и дьявол, для нее сгодилось бы любое вместилище. Что бы вы ни сделали, все ее выразит. -- Есть главное течение, -- сказал Уэстон. -- Надо отдаться ему, стать проводником живой, мятежной, яростной силы... перстом, которым она указывает вперед. -- У вас же дьявол был живой и мятежный. -- Это и есть основной парадокс. То, к чему вы стремитесь, вы называете Богом. А само движение, саму динамику такие, как вы, называют дьяволом. И вот, такие, как я, -- те, кто вырвался вперед, -- всегда становятся мучениками. Вы отвергаете нас -- и через нас достигаете своей цели. -- Проще говоря, эта Сила требует от вас поступков, которые нормальные люди назовут дьявольскими. Так? -- Милейший Рэнсом, вы, я надеюсь, не опуститесь до такого уровня. Ведь и дьявол, и Бог -- только две стороны единой, единственной реальности. Великие люди движут этот мир вперед, а величие всегда выходит за рамки обычной морали. Когда скачок свершится, нашу бесовщину назовут, на новой ступени, основой этики, но пока мы совершаем прорыв, мы -- преступники, богоотступники, еретики... -- Как же далеко вы идете? Если Сила прикажет вам убить меня, вы послушаетесь? -- Да. -- Продать Англию немцам? -- Да. -- Выдать фальшивку за серьезное научное исследование? -- Да. -- Господи помилуй! -- воскликнул Рэнсом. -- Вы все еще цепляетесь за условности, -- сказал Уэстон. -- Все еще копаетесь в абстракциях. Неужели вы не можете просто сдаться -- всецело отдаться тому, что выходит за рамки вашей мизерной этики? Рэнсом ухватился за соломинку. -- Постойте, Уэстон! -- резко начал он. -- Вы говорите, отдаться. Здесь мы, может быть, придем к соглашению. Значит, вы отрешаетесь от себя. Вы не ищете выгод. Погодите, погодите! Тут моя этика и ваша сходятся. Мы оба признаем... -- Идиот! -- взвыл Уэстон. -- Нет, какой идиот! -- и он вскочил. -- Вы что, ничего не понимаете? Все вам надо вогнать в эту старую дурацкую схему? "Я", "отвергнись себя"... Да это все тот же дуализм! Точная мысль не найдет различия между мной и Вселенной. Поскольку я -- проводник Движущей Силы, мы с ней -- одно. Понял, идиот? Понял, педант трусливый?! Я и есть Вселенная, я, Уэстон, -- твой Бог и твой дьявол. Я всецело отдаюсь этой силе. Я призываю ее... И тут начался кошмар. Судорога, подобная предсмертным корчам, исказила лицо Уэстона. Потом она прошла, на мгновение показалось лицо -- прежнее, но с остекленевшими от ужаса глазами. Уэстон отчаянно закричал: "Рэнсом! Рэнсом! Христа ради, не давайте им!.." -- и тут же закружился, словно в него ударила пуля, рухнул наземь и катался у ног Рэнсома, скрипя зубами, брызжа слюной, цепляясь за мох. Постепенно корчи утихли. Он лежал спокойно, глубоко дыша, в широко открытых глазах не было сознания. Рэнсом опустился на колени. Уэстон не умер, и Рэнсом тщетно гадал, что же это было -- удар или приступ эпилепсии (ни того, ни другого он никогда не видел). Порывшись в багаже, он нашел бутылку бренди, вынул пробку и сунул горлышко в рот своему пациенту. К его ужасу, зубы разомкнулись и сжались, насквозь прокусив бутылку, но стекла Уэстон так и не выплюнул... "Господи, я его убил!" -- пробормотал Рэнсом. Но лицо больного не изменилось, только у края губ показалась кровь. Судя по этому лицу, он не испытывал боли, или боль эта превосходила нашу способность к восприятию. Наконец Рэнсом поднялся, снял револьвер у него с пояса и, спустившись к берегу, забросил его в море. С минуту он постоял там, вглядываясь в залив и гадая, что же теперь делать. Потом повернулся, поднялся на поросший травою холм, замыкавший долину слева, и оказался на ровной площадке, откуда открывался вид на морс. Волны вздымались высоко, и золото их сменялось бесконечной игрой теней и света. Сперва он не мог различить плавучие острова. Но вот то там то сям появились по всему океану верхушки деревьев, словно подвешенные к небу. Волнение уносило их все дальше, и едва он это понял, они скрылись в глубокой ложбине между волнами. Сможет ли он снова попасть на эти острова? Одиночество потрясло его и тут же сменилось разочарованием и гневом. Если Уэстон умрет, или даже если он выживет, он останется с ним один на один на земле, отрезанной от прочего мира, -- то от какой же опасности он, Рэнсом, должен уберечь Переландру? Вспомнив о себе, Рэнсом почувствовал голод. На Твердой Земле он не видел ни фруктов, ни тыкв. Может быть, это западня. Он горько усмехнулся -- с каким глупым ликованием променял он нынче утром плавучий рай и его дивные рощи на эту жесткую скалу! А может быть, эта земля не бесплодна? Несмотря на усталость, Рэнсом решил поискать пищу, но едва он повернул прочь от берега, быстрая смена красок возвестила о приближении ночи. Он заспешил назад, но когда спустился в долину, роща, где он оставил Уэстона, казалась просто темным облаком. Прежде, чем он вошел в нее, наступила непроглядная ночь. Он попытался найти ощупью путь к палатке, и тут же сбился. Пришлось остановиться и сесть. Раз-другой он окликнул Уэстона, но тот не ответил. "Все-таки хорошо, что я забрал у него револьвер, -- подумал Рэнсом. -- Что ж, qui dort, dine2, подождем до утра". Он лег, и покрытая мхом земля показалась ему куда менее удобной, чем уже привычная почва островов. И это, и мысли о человеке, лежавшем неподалеку с осколком стекла в стиснутых зубах, и сумрачный рокот волн, разбивавшихся о скалы, все не давало ему уснуть. "Если бы я жил на Переландре, -- пробормотал он, -- Малельдилу не пришлось бы запрещать мне этот остров. Глаза бы мои на него не глядели". ГЛАВА 8 Спал он беспокойно, видел страшные сны и проснулся поздно. Во рту пересохло, шея болела, он был совсем разбит. Это настолько отличалось от уже привычных пробуждении, что на мгновение ему показалось, будто он очутился на Земле, а вся его жизнь на плавучих островах в океане Утренней Звезды -- просто сон. Воспоминание об утрате было почти невыносимо. Он присел и вновь ощутил, что все это -- наяву. "И все-таки это очень похоже на сон", -- подумал он. Голод и жажда напоминали о себе, но он счел своим долгом сперва позаботиться о больном, хотя и не надеялся ему помочь. Он огляделся. Роща серебряных деревьев была на месте, но Уэстона нигде не было видно. Он взглянул на море; ялик тоже исчез. Он подумал, что в темноте забрел не в ту долину, и отправился к ближайшему ручью утолить жажду. Подняв голову от воды и радостно вздохнув, он увидел деревянный ящик, а рядом -- две консервные банки. Думал он сейчас медленно, и не сразу