дведя. Гуд бай". - Да, это письмо мне вряд ли на что-нибудь сгодится, - сказал Эмиль. Но оказалось, как ты вскоре узнаешь, что он ошибся. Наступил вечер. Суббота 12 июня подходила к концу, ночь спустилась на Катхульт и принесла с собой тишину и покой всем ее обитателям, и людям, и зверям, всем, кроме Лины, у которой болел зуб. Она лежала на своем голубом ди- ванчике на кухне не смыкая глаз и только жалобно стонала, а тем временем короткая июньская ночь пришла и ушла и настал новый день. Новый день и в жизни Эмиля! ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ, когда Эмиль сделал три смелые попытки вытащить у Лины коренной зуб, а потом выкрасил сестренку Иду в синий цвет Коровы не признают праздников, их надо доить в воскресенье, как и в любой другой день. В пять утра зазвенел на кухне будильник, и Лине, как ни болел у нее зуб, пришлось встать. Она глянула в зеркало, висящее на стене, и завопила не своим голосом: "Ой! Ой! Ой!" И правда, на кого она была похожа! Ее щека так вспухла, что напоминала булку. Нет, это было просто ужасно! Лина заплакала. Ее и в самом деле можно было пожалеть, потому что как раз в это воскресенье Свенсоны позвали в гости всех соседей на чашку кофе. - А я не могу им даже на глаза показаться, раз у меня щеки разные, - пробормотала Лина сквозь слезы и, вздыхая, пошла доить коров. Но долго ей горевать по этому поводу не пришлось, потому что на выгоне ее укусила оса. И представь себе, именно в щеку. Только в левую. Теперь левая щека ничем не отличалась от правой, однако это ее почему-то не утешило, и она плакала пуще прежнего. Когда Лина вернулась на кухню, вся семья уже сидела за столом и завтракала. При виде странного существа с надутыми, будто воздушные шары, щеками и красными от слез глазами, внезапно возникшего в дверях, все так и застыли. Лину трудно было узнать. Вид ее мог вызвать только слезы, поэтому смеяться было нехорошо со стороны Эмиля. В момент появления Лины Эмиль как раз поднес ко рту стакан молока, а увидев ее, фыркнул, и брызги молока полетели через стол прямо на папин воскресный сюртук. Даже Альфред не смог сдержать смешка. А ведь на самом деле Лину надо было пожалеть! Поэтому мама Эмиля строго посмотрела на Эмиля и Альфреда и сказала, что ничего смешного тут нет. Но пока она стирала молоко с папиного сюртука, она взглянула снова на Лину, и, судя по тому, как дрогнули ее губы, она поняла, почему Эмиль и Альфред фыркнули. Но Лину она, конечно, очень жалела. - Бедное мое дитя, - сказала она. - Как тебе в таком виде людям на глаза показаться! А тут, как назло, гости. Эмиль, сбегай-ка к Крюсе-Майе и попроси ее прийти нам помочь. Все в Лённеберге очень любили пить кофе по воскресеньям, и потому на всех окрестных хуторах очень обрадовались, когда получили от мамы Эмиля письмо, где было написано: Милые соседи! Мы приглашаем вас к нам в это воскресенье на чашку кофе. Милости просим. Альма и Антон Свенсон. Катхульт, Лённеберга. После завтрака папа и мама Эмиля отправились в церковь, чтобы потом вернуться домой вместе с гостями. А Эмиль послушно пошел к Крюсе-Майе, чтобы передать ей мамину просьбу. Утро было ясное. Весело насвистывая, шагал он по тропинке к домику Крюсе-Майи, который стоял прямо в лесу. Если ты когда-нибудь бывал в Смоландском лесу ранним июньским утром, ты наверняка помнишь, как кукует кукушка, как заливается жаворонок, как солнце пригревает затылок и как мягко ступать босыми ногами по усыпанной хвоей тропинке. Идешь и вдыхаешь смолистый воздух и глядишь, как цветет земляника на лужайке. Поэтому Эмиль не торопился. Но в конце концов он все же дошел до ветхой избушки Крюсе-Майи, такой маленькой и потемневшей от времени, что ее едва можно было увидеть сквозь листву деревьев. Крюсе-Майя сидела на скамеечке и читала газету. Видно было, что новость, которую она узнала, ее и пугала, и радовала. . - В Юнчепинге вспыхнула эпидемия тифа, - сказала она, как только поздоровалась с Эмилем, и сунула ему под нос "Смоландскую газету", чтобы он сам в этом убедился. Там действительно было написано, что двое жителей Юнчепинга заболели тифом. Крюсе-Майя радостно закивала головой и сказала: - Тиф - ужасная болезнь. И скоро он дойдет и до Лённеберги, уж поверь мне! - А как этот тиф может к нам попасть? - спросил Эмиль. - Пока ты стоишь здесь, он летает над всем Смоландом, как пух одуванчика, - сказала Крюсе-Майя. - Килограммы семян тифа, представляешь, и если они пустят у нас корни, то беда! -- Что это за болезнь? Вроде чумы? - спросил Эмиль. О чуме Крюсе-Майя ему уже рассказывала, она обожала говорить о болезнях и эпидемиях. Чума, уверяла Крюсе-Майя, самая ужасная из всех болезней, и когда-то, давным-давно, от нее погибли почти все люди, жив- шие в Смоланде. И если тиф на нее похож... - Крюсе-Майя немного подумала и сказала: - Да, вроде чумы. Я точно не знаю, но, кажется, сперва у больного синеет лицо, а потом он умирает... Да, тиф - ужасная болезнь, ох, ужасная! Но тут Эмиль ей рассказал, что у Лины болит зуб и что обе ее щеки похожи больше на воздушные шары, чем на щеки, и она не может показываться на люди, а у них, как назло, сегодня гости. Услышав все это, Крюсе-Майя забыла про тиф и обещала прийти в Катхульт как можно скорее. Вернувшись домой, Эмиль застал Лину в слезах. Она сидела на ступеньке кухонного крыльца и стонала от боли, а рядом стояли Альфред и сестренка Ида и не знали, как ей помочь. - Тебе, верно, придется пойти к Сме-Пелле, - сказал Альфред. Сме-Пелле - так звали кузнеца в Лённеберге. Вооружившись огромными страшными клещами, он вырывал, когда надо было, зубы у местных жителей. - Сколько он берет за выдранный зуб? - спросила Лина между стонами. - Пятнадцать эре в час, - ответил Альфред. И Лина содрогнулась: как дорого это стоит, а главное, как долго длится! -Я вырву зуб быстрее и лучше, чем кузнец, -сказал Эмиль. - Я уже придумал как. И он тут же изложил свой способ: - Мне для этого нужен только Лукас и еще длинная суровая нитка. Я обвяжу ниткой твой больной зуб, Лина, а другой конец привяжу себе к поясу, вскочу на Лукаса и помчусь галопом. Нитка натянется - оп! - и зуба как не бывало. - Тебе легко говорить: оп - и все! Нет уж, благодарю покорно! - с негодованием воскликнула Лина. - Меня твой галоп не устраивает. Но тут зуб заныл пуще прежнего, и Лина, тяжело вздохнув, покорилась. - Ладно, давай все же попробуем. Бедная я, бедная. Может, получится по-твоему, - сказала она и пошла за суровой ниткой. И Эмиль сделал все, как говорил. Он привел Лукаса, а когда оба конца суровой нитки были крепко-накрепко привязаны - один к зубу, другой к поясу, - он вскочил на лошадь. Бедная Лина стонала и причитала, сестренка Ида тоже плакала, но Альфред их успокаивал: - Все будет в порядке! Ждать долго не придется. Оп - и готово! И Эмиль припустил лошадь галопом. - Ой, сейчас, сейчас будет "оп"! - радостно завопила сестренка Ида. Но этого не случилось. Потому что галопом помчалась не только лошадь, но и Лина. Она так смертельно испугалась этого "оп", которое произойдет, как только натянется суровая нитка, что от страха заскакала вприпрыжку не хуже Лукаса. И сколько Эмиль ей ни кричал, чтобы она остановилась, все зря. Лина неслась как угорелая, нитка провисала, и никакого "оп" так и не вышло. Но Эмиль решил во что бы то ни стало помочь Лине избавиться от больного зуба, а он был не из тех, кто отступает после первой неудачи. Поэтому он перемахнул на Лукасе через садовую изгородь. "Не станет же Лина скакать, как козел", - думал он. Однако, представь себе, он ошибся. Лина от страха тоже с разбегу перепрыгнула через изгородь. Сестренка Ида никогда не забудет этой сцены. Да-да, до конца дней своих она будет помнить, как Лина с раздутыми щеками и висящей изо рта ниткой перескочила через изгородь и закричала: - Стой, стой! Я не хочу, чтобы было "оп". Потом она, правда, стыдилась того, что все испортила, но было уже поздно. Она с несчастным видом снова сидела на ступеньках крыльца и стонала. Но Эмиль не пал духом. - Я придумал другой способ, - сказал он. - Только, пожалуйста, не такой страшный, - попросила Лина. - Чтобы я не ждала этого "оп". Зуб можно вырвать и без "оп"! Раз Эмиль предложил другой способ, значит, он точно знал, как надо действовать. Он усадил Лину прямо на землю под развесистой грушей. Альфред и сестренка Ида с любопытством глядели, как Эмиль, взяв длинную веревку, крепко-накрепко привязывал Лину к стволу. - Ну вот, теперь тебе не удастся убежать, - сказал он, взял суровую нитку, которая все еще висела у Лины изо рта, и привязал к ручке точила, на котором Альфред точит косу, а папа Эмиля - топор и ножи. Все было готово, оставалось только крутануть ручку. - Теперь не будет никакого "оп", а только "дрррр" - в общем, как ты хотела, - объявил Эмиль. Сестренка Ида дрожала мелкой дрожью, Лина охала и стонала, но Эмиль с невозмутимым видом взялся за ручку точила. Суровая нитка, которая сперва валялась на земле, стала натягиваться, и чем больше она натягивалась, тем больший ужас охватывал Лину, но убежать она не могла. - Ой, сейчас, сейчас будет "дррр"! - воскликнула сестренка Ида. Но тут Лина завопила: - Стой! Не хочу! Не хочу! И прежде чем кто-либо успел опомниться, она выхватила из кармана передника маленькие ножницы и перерезала натянутую суровую нитку. Потом она снова стыдилась и огорчалась, потому что и в самом деле хотела избавиться от больного зуба. Получалось как-то нелепо. Эмиль, и Альфред, и сестренка Ида были очень ею недовольны. - Ну и сиди со своим больным зубом! Пеняй на себя! Я сделал все, что мог! - сказал Эмиль. Но тут Лина взмолилась, чтобы Эмиль попробовал еще один-единственный раз, - она клянется больше не делать никаких глупостей. - Я согласна на все, только вырви этот зуб, - твердила Лина. - Привязывай снова суровую нитку. Эмиль согласился еще раз попробовать. Альфред и сестренка Ида этому очень обрадовались. - Тебе годится только очень скорый способ, - объяснил Эмиль. - Надо сделать так, чтобы ты не успела помешать, даже если опять струсишь. И Эмиль, с присущей ему находчивостью, тут же придумал, как это устроить. - Вот что, -сказал Эмиль. -Ты залезешь на крышу хлева и спрыгнешь оттуда в стог сена. Ты и опомниться не успеешь, как зуба не будет. Однако, несмотря на все свои обещания, Лина снова уперлась - никак не хотела лезть на крышу хлева. - Только тебе, Эмиль, может взбрести в голову такая глупость, -сказала она и не сдвинулась со ступеньки. Но зуб так болел, что в конце концов она, глубоко вздохнув, встала. - Ну, давай все же попробуем... Хотя, чувствую я, мне этого не пережить. Альфред тут же принес стремянку и прислонил ее к стене хлева. Эмиль влез на крышу, не выпуская из рук суровой нитки, которой снова обвязал больной зуб Лины, так что он вел ее за собой, как собачонку на поводке, и она послушно влезла вслед за ним, не переставая стонать и охать. , . Эмиль прихватил с собой молоток и большой гвоздь, который тут же вбил в опорную балку, потом привязал суровую нитку к гвоздю. Все было готово. - Теперь прыгай! - скомандовал Эмиль. Бедная Лина сидела верхом на коньке крыши, глядела с ужасом вниз и громко стонала. Там, внизу, Альфред и сестренка Ида, задрав голову, глядели на нее: они ждали, что сейчас она, словно комета, пронесется по небу и угодит прямо в стог. А Лина стонала и стонала все громче: - Я не решусь, я же знаю, ни за что не решусь! - Тебе жаль расстаться с больным зубом? Ну и сиди с ним, мне-то что! - возмутился Эмиль. Тут Лина заревела на всю Лённебергу. Но все же встала и подошла, хотя коленки у нее подгибались, к самому краю крыши, дрожа как осиновый лист. Сестренка Ида закрыла лицо руками, чтобы не смотреть. - Ой, ой, ой! - стонала Лина. - Ой, ой, ой! Наверное, и в самом деле страшно прыгать с крыши, особенно если у тебя зуб привязан суровой ниткой к гвоздю. А представь, что ты к тому же еще знаешь, что во время прыжка вдруг раздастся "оп"... - и зуба как не бывало, тогда ты поймешь, что это испытание выше человеческих сил. - Прыгай, Лина, - крикнул Альфред, - прыгай скорее! Но Лина только тряслась от страха и стонала. - Сейчас я тебе_ помогу! - сказал Эмиль, всегда готовый оказать услугу. Он тихонько ткнул ее указательным пальцем в спину, и Лина с диким криком упала с крыши. Раздалось "оп", но это вылетел не зуб, а гвоздь из балки. Лина лежала, зарывшись в сено. Больной зуб, обвязанный суровой ниткой, был цел и невредим, а на другом конце нитки болтался здоровенный гвоздь. И в довершение всего она еще разозлилась на Эмиля: - Придумывать всякие дурацкие шалости - это пожалуйста, а как вырвать больной зуб, не знаешь! Да, Лина разозлилась, и это было хорошо, потому что она с досады побежала прямо к кузнецу Сме-Пелле. Он схватил свои огромные щипцы - оп! - и вмиг вытащил зуб. Но не думай, что Эмиль в это время сидел сложа руки. Альфред улегся под грушей поспать часок-другой, так что на его общество рассчитывать не приходилось. Поэтому Эмиль пошел к сестренке Иде, чтобы с ней поиграть до возвращения мамы и папы с гостями. - Давай играть в доктора, - предложил Эмиль. - Ты - больной ребенок, а я буду тебя лечить. Сестренка Ида была в восторге. Она быстро разделась и легла в постель, а Эмиль смотрел ей горло, слушал сердце и выстукивал ее, точь-в-точь как заправский доктор. - Чем я больна? - спросила Ида. Эмиль задумался. И вдруг решил. - У тебя тиф, - заявил он. - Очень опасная болезнь. Но тут он вспомнил, что ему говорила Крюсе-Майя: во время тифа лицо у больного становится синим. И так как Эмиль все делал основательно, он стал торопливо оглядывать комнату - нет ли чего-нибудь, что придало бы лицу Иды нужный цвет. Взгляд его тут же упал на конторку, где стояла чернильница с чернилами - мама ими пользовалась, чтобы писать письма и записывать в тетрадку все проказы Эмиля. Рядом лежал черновик приглашения на чашку кофе, которое мама разослала соседям. Эмиль прочел его и восхитился мамой - как она хорошо умеет писать письма, не то что Адриан! Выжал из себя только два слова: "Убил медведя". Этот черновик был уже не нужен, поэтому Эмиль его скомкал, скатал из него шарик и окунул в чернила, а когда шарик хорошенько пропитался, вытащил его и понес к Иде. - Ну вот, сейчас сделаем так, чтобы сразу видно было, что у тебя тиф, - сказал Эмиль, и Ида радостно засмеялась. - Закрой глаза, а то в них попадут чернила! - скомандовал Эмиль и принялся усердно красить лицо Иды в синий цвет. Но из осторожности он все же не подводил шарик близко к глазам, так что вокруг глаз получились большие белые круги, и эти белые круги на синем лице придавали Иде такой страшный вид, что Эмиль даже сам испугался: она была на редкость похожа на привидение, которое Эмиль видел на картинке в какой-то книжке у пастора. - Крюсе-Майя права, тиф и в самом деле ужасная болезнь! - решил Эмиль. А тем временем Крюсе-Майя шла на хутор Катхульт. У ворот она встретила Лину, которая возвращалась от кузнеца Сме-Пелле. - Ну, как дела? - с интересом спросила Крюсе-Майя. - Зуб все еще болит? - Не знаю, - ответила Лина. - Не знаешь? Как не знаешь? - изумилась Крюсе-Майя. - Откуда мне знать? Я ведь выбросила его в кузне на помойку. Но надеюсь, что болит, - пусть помучается, гад! Лина была в прекрасном настроении, и ее щеки уже не напоминали воздушные шары. Она направилась к груше, чтобы показать Альфреду дырку от зуба, а Крюсе-Майя пошла на кухню готовить кофе. Из комнаты до нее доносились голоса детей, и она решила пойти поздороваться со своей любимицей Идой. Но когда Крюсе-Майя увидела, что сестренка Ида лежит в постели, вся посиневшая, с белыми кругами вокруг глаз, она на миг лишилась дара речи, а потом спросила прерывающимся от волнения голосом: - Боже мой, что случилось?! - Тиф, - ответил Эмиль и захихикал. В эту минуту во дворе послышался шум - приехали папа с мамой и их гости во главе с самим пастором. Все тут же двинулись к дому, потому что успели уже проголодаться и хотели поскорее сесть за стол. Но на крыльце стояла Крюсе-Майя и кричала не своим голосом: - Уезжайте! Скорее уезжайте! В доме тиф! Испуганные гости в растерянности остановились, только одна мама Эмиля не потеряла голову: - Да что ты болтаешь? У кого это здесь тиф? Тут из-за спины Крюсе-Майи выглянула сестренка Ида в ночной рубашке, вся посиневшая, со странными белыми кругами вокруг глаз.", - У меня, у меня тиф! - крикнула она и радостно засмеялась. Все расхохотались, все, кроме папы Эмиля. Он только спросил каким-то особенным голосом: - Где Эмиль? Но Эмиль куда-то исчез. И все время, пока гости пили кофе, он не появлялся. Когда гости встали из-за стола, пастор пошел на кухню, чтобы утешить Крюсе-Майю, которая сидела как в воду опущенная из-за того, что тиф оказался не настоящим тифом. А когда все ободряющие слова были сказаны, он обратил внимание на ту связку писем, которую Ида в свое время вынула из бархатной шкатулки и бросила на пол. Теперь она валялась на буфете. , Пастор взял ее в руки и вытащил письмо Адриана из Америки. - Не может быть! - воскликнул он. - Прямо глазам своим не верю! У вас оказалась как раз та марка, которую я так давно ищу! Очень редкая марка. Она стоит не меньше сорока крон. Дело в том, что пастор собирал марки. И хорошо в них разбирался. Папа Эмиля ахнул, когда услышал, что такой крошечный кусочек бумаги стоит сорок крон. Он даже с некоторой досадой покачал головой. - За сорок крон можно купить полкоровы, - сказал папа Эмиля, с упреком глядя на пастора. Тут уж Эмиль не смог смолчать - он приоткрыл головой крышку сундука, в котором спрятался, и спросил: - Папа, если ты купишь полкоровы, какую часть ты выберешь- переднюю, чтобы она мычала, или заднюю, чтобы била хвостом? - Иди в сарай, Эмиль! - строго сказал папа. И Эмиль пошел. А пастор, уходя, взял марку и оставил четыре десятикроновые бумажки. На другой день Эмиль поскакал на хутор Бакхорва, вернул все письма и передал деньги от пастора. А хозяева в благодарность подарили ему фонарик - как раз такой, о каком он давно мечтал. ВТОРНИК, 10 АВГУСТА, кода Эмиль сунул лягушку в корзинку с завтраком, а потом повел себя так ужасно, что лучше об этом и не рассказывать Вообще-то папу Эмиля было в данном случае даже немного жалко. Его сынишка сделал на последнем торге столько блестящих дел, а сам он приобрел на нем всего лишь одну свинью. И представь себе, его и тут преследовала неудача: свинья опоросилась ночью, когда никто этого не ожидал; у нее было одиннадцать поросят, но десять из них она съела - это иногда случается. Одиннадцатого постигла бы та же участь, если бы его не спас Эмиль, которого разбудил визг, доносившийся из свинарника. Он тут же кинулся туда и увидел страшную картину. Единственного еще живого поросеночка он вырвал буквально в последнюю минуту из пасти его матери. Да, что и говорить, это была не свинья, а настоящее чудовище, недаром она после этого заболела и не прожила и трех дней. Бедный папа Эмиля! От всех его сделок на торге у него остался теперь один-единственный крохотный поросеночек, да и тот полуживой. Надо ли удивляться, что папа был мрачно настроен! - На хуторе Бакхорва все не как у людей, - сказал папа Эмиля его маме, когда они укладывались спать. - И даже над всей их скотиной тяготеет какое-то проклятье, это ясно. Погляди на поросенка! Эмиль услышал этот разговор, уже лежа в кровати, и тут же оторвал голову от подушки. - Дайте мне поросеночка, уж я его выхожу, - сказал он. Но предложение Эмиля не пришлось папе по душе. - Я только и слышу от тебя: дайте да дайте! - сказал он с горечью. - А мне кто что даст?" Эмиль промолчал. Некоторое время он не обращал на поросеночка никакого внимания. А бедняжка был такой плохонький и синенький, что казалось, недолго протянет. "Наверное, он так слабеет оттого, что на нем лежит проклятье", - думал Эмиль, хотя плохо понимал, что это значит. Во всяком случае, он считал, что это ужасно несправедливо, потому что поросеночек не сделал ведь ничего дурного. Мама Эмиля, видно, тоже так считала, потому что всегда называла его "бедная Капелька" - так в Смоланде обращаются к малышам, которых жалеют. Лина питала слабость ко всем животным, а над этим жалким поросеночком все причитала: "Бедная Капелька! Миленький ты наш! Скоро ты сдохнешь, ой, скоро!" Так наверняка и случилось бы, если б Эмиль в один прекрасный день не принес его на кухню, не уложил в корзинку, не накрыл мягким одеялом, не поил молоком из рожка, короче, не стал бы ему родной матерью. На кухню вошел Альфред, поглядел, как Эмиль пытается накормить своего подопечного, и спросил: - Что это с ним? - Папа говорит, что он проклят, и поэтому не ест, - сказал Эмиль. - А мне наплевать, я все равно не дам ему погибнуть. Честное слово, не дам! Прошло несколько дней, и поросеночек повеселел, округлился, порозовел, одним словом, стал похож на поросеночка. - Гляди-ка, а наш Свинушок, по-моему, поправляется. "Свинушок" сказала Лина, и имя это навсегда закрепилось за поросеноч- ком. - Да, в самом деле он поправляется, - сказал папа Эмиля. - Молодец, Эмиль! День-деньской Свинушок ходил за Эмилем по пятам, как собачка, и сердце Эмиля таяло. - Он думает, ты его мама, - сказала сестренка Ида. Может быть, Свинушок и в самом деле так думал, потому что стоило ему завидеть Эмиля, он кидался к нему как ошалелый, пронзительно, радостно хрюкая, и не отходил от Эмиля ни на шаг. Но больше всего он любил, чтобы ему чесали спину, а Эмиль всегда готов был этим заняться. "Никто лучше меня не умеет чесать свиней", - говорил он. Он садился на качели под вишней и долго, усердно чесал Свинушка, а Свинушок стоял с закрытыми глазами и только тихонько верещал, чтобы все понимали, что он наверху блаженства. Дни шли. Лето подходило к концу, вишни зрели над головой Свинушка, пока он стоял под деревом и наслаждался чесанием. Эмиль срывал время от времени горсть вишен и угощал Свинушка, который очень любил вишни, и Эмиль тоже. И он все больше понимал, как прекрасна может быть поросячья жизнь, если поросенку посчастливится встретить такого вот Эмиля. Эмиль тоже очень привязался к поросенку. С каждым днем он любил его все больше и больше. И как-то раз, когда он сидел на качелях и, не жалея сил, чесал Свинушка, он вдруг понял, КАК сильно он его любит, а потом стал думать, кого он вообще любит. "Прежде всего Альфреда, - решил он. - А потом Лукаса, и сестренку Иду, и Свинушка... Ой, да я забыл про маму... Конечно, прежде всего маму - это понятно... Но если ее не считать, то Альфреда, Лукаса, сестренку Иду и Свинушка. - Но тут он насупил брови и задумался: - Да, ведь есть еще папа и Лина. Папу я иногда люблю, а иногда не очень. А вот про Лину я просто не знаю, люблю я ее или нет..." Все это время Эмиль продолжал каждый день проказничать и каждый день отсиживать за это в сарае, что подтверждают записи его мамы в синих тетрадях. Но так как была горячая пора, самый разгар жатвы, маме было все время некогда, и потому она записывала только "Эмиль опять сидел в сарае", не объясняя, за что. А Эмиль стал брать с собой в сарай Свинушка - в его приятном обществе легче было коротать время, потому что ведь невозможно целые дни напролет резать из дерева человечков. От нечего делать Эмиль стал обучать Свинушка всевозможным штукам - никто во всей Лённеберге даже и не предполагал, что смоландского поросенка можно обучить таким вещам. Учил его Эмиль тайно, а Свинушок оказался очень способным и охотно делал все, что ему велели, тем более что всякий раз, когда он выучивал что-нибудь новое, он получал от Эмиля в награду какое-нибудь лакомство. Ты, конечно, не забыл, что в сарае у Эмиля всегда был запас сухарей, пряников, сушеных вишен и разных других вкусных вещей. Он хранил их в ящике за верстаком - ведь он мог очутиться в сарае в любую минуту и просидеть там очень долго. Не страдать же ему еще и от голода! "Если у тебя есть голова на плечах и мешок сушеных вишен, то поросенка можно научить чему угодно", - объяснял Эмиль Альфреду и Иде вечером в понедельник, когда он впервые продемонстрировал скрытые таланты своего воспитанника. Все они сидели в беседке. Здесь-то Эмиль со Свинушком и пережили свой первый триумф. Альфред и сестренка Ида только глазами хлопали от удивления, глядя на то, что проделывал Свинушок. Он умел сидеть смирно, словно собака, когда Эмиль командовал: "Сидеть!", и лежать неподвижно, когда Эмиль говорил "Лежать!", и подавать копытце, и кланяться, когда ему давали горсть сушеных вишен. Сестренка Ида от восторга даже захлопала в ладоши. - А что еще он умеет? - спросила она. Тогда Эмиль крикнул: "Галоп!", и поросенок тут же пустился скакать вокруг беседки, а потом Эмиль произнес "Гоп!", и он подпрыгнул на месте. А потом снова пустился вприпрыжку, явно очень собой довольный. - Ой, Свинушок, какая ты прелесть! - воскликнула сестренка Ида. И в самом деле, нельзя без смеха глядеть, как он подпрыгивает на бегу. - Прямо чудеса какие-то! - восхищался Альфред. Эмиль был горд и счастлив - второго такого поросенка не сыщешь во всей Лённеберге и даже во всем Смоланде, это уж точно. Вскоре Эмиль научил Свинушка прыгать через веревочку. Ты когда-нибудь видел, чтобы поросенок прыгал через веревку? Наверняка нет, и папа Эмиля тоже не видел. Но вот он шел как-то мимо хлева и увидел, что Эмиль и Ида крутят старую бычью вожжу, а через нее прыгает Свинушок так ловко, что только копытца мелькают. - Он это очень любит! - заверила папу сестренка Ида. - Смотри, как ему весело! Но папа почему-то вовсе не восхитился Свинушком. - Поросенку незачем веселиться, - заявил он. - Его дело - стать хорошим окороком к Рождеству. А если он будет вот так прыгать, то станет Тощим, как гончая собака. Я этого не допущу. У Эмиля сердце упало. Свинушок должен превратиться к Рождеству в окорок! О такой возможности он еще ни разу не думал. Но теперь задумался... Боюсь, этот день был не из тех, когда Эмиль так уж горячо любил своего папу. Итак, вторник, 10 августа, был не из тех дней, когда Эмиль так уж горячо любил своего папу. В это теплое, солнечное утро Свинушок радостно прыгал за хлевом через веревочку, а папа сказал, что он должен стать окороком к Рождеству. Но папа тут же ушел, потому что в этот день в Катхульте жали, и папа работал в поле с утра до ночи. - Ну вот что, Свинушок, - сказал Эмиль, как только его папа скрылся из виду, - ты будешь тощим, как гончая собака, не то ты погибнешь! Только это может тебя спасти... С той минуты Эмиль утратил покой. Он слонялся все утро, не в силах ни за что взяться, и так волновался за Свинушка, что у него пропала всякая охота проказничать. Ничего особенного он за эти дни не натворил, вот только посадил сестренку Иду в поилку для скота: Ида была кораблем, а поилка - морем. А потом он стал качать воду в эту поилку - получилось, что корабль попал в шторм, и Ида во всей одежде несколько раз окунулась с головой -ей это очень понравилось. Еще Эмиль стрелял из рогатки в миску с ревеневым киселем, который мама поставила студить на окно кладовой. Он вовсе не собирался разбивать миску, а просто хотел проверить, попадет ли в намеченную цель, но миска почему-то разлетелась вдребезги. И тут Эмиль не мог не порадоваться, что его папа на весь день ушел в поле. Мама, правда, тоже послала его в сарай, но ненадолго. И не только потому, что жалела его, но и потому, что надо было отнести завтрак жнецам. Так было заведено во всей Лённеберге, да и во всем Смоланде, - во время уборки дети всегда приносили корзинки с едой и кофе прямо в поле. Как вестники радости шагали смоландские мальчишки с корзинками по пастбищам и лугам, по узким тропинкам, которые, долго петляя, приводили в конце концов к жалкому лоскутку пахотной земли, да и то так заваленному валунами, что хоть плачь. Но смоландские мальчишки и девчонки, конечно, не плакали из-за валунов, а, наоборот, радовались, что их так много, потому что между камнями росла земляника, а землянику все они очень любили. Так вот, Эмиля и сестренку Иду тоже послали с такой вот корзиной в поле, отнести еду папе и его помощникам. Они вовремя вышли из дому и бодрым шагом пустились в путь, чтобы поспеть к обеду. Но так уж был устроен Эмиль, что не умел он идти по дороге, обязательно сворачивал в сторону, если было на что поглядеть, а сестренка Ида не от ставала от брата ни на шаг. Эмиль сделал небольшой крюк, чтобы зайти на болотце, где всегда было полным-полно лягушек. И он тут же поймал лягушку. Ему захотелось изучить ее получше, и он решил, что лягушке полезно переменить обстановку, нечего ей весь день сидеть в болоте. Поэтому он сунул ее в корзинку с едой и прикрыл крышкой, чтобы она не удрала. - А больше мне некуда ее девать, - объяснил Эмиль Иде, когда она выразила сомнение, можно ли сажать лягушку в корзинку с едой. - Ты же сама знаешь, карманы штанов у меня дырявые. Да что тут худого? Она посидит там немножко, а потом мы ее отпустим, и она вернется в свое родное болото. Так решил Эмиль - ведь он был очень смышленый мальчишка. На поле папа Эмиля и Альфред жали пшеницу, а за ним следом шли Лина и Крюсе-Майя, сгребали в кучки колосья и вязали снопы. Так в старину убирали хлеб. Когда наконец появились Эмиль и сестренка Ида, папа не только не приветствовал их, как приветствуют вестников радости, а, наоборот, тут же их выругал за то, что они пришли так поздно. А пришли они как раз в ту минуту, когда надо было завтракать. - Как приятно будет выпить сейчас глоток горячего, - сказал Альфред, чтобы разрядить обстановку и настроить папу Эмиля на веселый лад. И в самом деле, если тебе довелось побывать в теплый августовский день на полевых работах, ты можешь себе представить, как приятно отдохнуть часок посреди дня, посидеть всем вместе на пригорке, поболтать о том о сем, да еще при этом пить кофе и есть хлеб с маслом. Но папа Эмиля уже и без того был не в духе, а когда он придвинул к себе корзинку и открыл крышку, то произошло нечто ужасное: лягушка выскочила из кор- зинки и прыгнула ему прямо на грудь - он так разгорячился во время рабо- ты, что расстегнул рубаху чуть ли не до пояса. А у лягушки лапки холод- ные, и это почему-то не понравилось папе Эмиля. От неожиданности и от- вращения он взмахнул руками и... опрокинул кофейник. Правда, Эмиль его ловко подхватил, и вылился не весь кофе. А лягушка с перепугу забралась к папе в штаны. Как только он это почувствовал, он совсем озверел и стал размахивать руками и ногами, чтобы вытрясти ее через штанину, но тут, как назло, кофейник снова оказался рядом. Он пнул его ногой и, конечно, опять опрокинул. И если бы Эмиль во второй раз не подхватил его так же ловко, как в первый, им пришлось бы жевать хлеб всухомятку, а это уж совсем грустно. Лягушка вовсе не собиралась сидеть на одном месте. Она выбралась тем временем на волю через штанину, и Эмиль тут же ее поймал. Но папа почему-то продолжал сердиться. Как всегда, он не понял Эмиля. Ведь Эмиль рассчитывал, что крышку с корзинки снимет Лина и придет в восторг, увидев такую миленькую лягушечку. Я все это так подробно рассказываю, чтобы ты знал, что Эмилю приходилось не так-то легко, и часто его наказывали за проделки, которые, если разобраться, вовсе и не были проделками. Ну, скажи сам, куда было Эмилю девать эту лягушечку, если оба кармана его штанов дырявые? Просто странно, что его папа не желал об этом подумать. Да, что бы он ни делал, ему все равно всегда достается. Золотые слова. Это подтвердилось еще в тот же день. Ему так досталось, что об этом и не расскажешь, и все в Лённеберге еще долго вздыхали и жалели его. Все получилось, может, просто оттого, что его мама была такой хорошей хозяйкой и что как раз в этот год в Катхульте было полным-полно вишни. Но как бы то ни было, Эмилю и в самом деле досталось как следует. Никто не мог сравниться с мамой Эмиля в искусстве варить варенье, делать сиропы и вообще заготовлять на зиму все, что растет в лесу и в саду. Она собирала огромные корзины брусники, черники и малины; варила яблочный мармелад, повидло из крыжовника, джем из груш с имбирем, сироп из смородины, не говоря уже о том, что сушила фрукты для компотов, чтобы хватило на всю зиму. Яблоки, груши и вишни она сушила в большой печке на кухне, а потом пересыпала в белые холщовые мешки и подвешивала в кладовой под потолком. Да, поглядеть на такую кладовую было одно удовольствие. В самый разгар сбора вишен на хутор Катхульт приехала в гости фру Петрель из Виммербю, и мама Эмиля посетовала, что такой урожай: ума она не приложит, куда девать столько вишен... - Я думаю, Альма, вам надо делать вишневку, - сказала в ответ фру Петрель. - Нет уж, увольте, - решительно заявила мама Эмиля. Мама Эмиля и слышать не хотела о вишневке. На хуторе Катхульт жили одни трезвенники. Папа Эмиля никогда не пил ничего спиртного, даже пива в рот не брал, не считая, конечно, тех случаев, когда его угощали на ярмарке или торге. Тут уж ничего не попишешь. Разве он может возразить, если кому-нибудь захотелось во что бы то ни стало распить с ним бутылочку, а то и две пива! Он сразу сосчитывал, что две бутылки пива стоят тридцать эре, а тридцать эре грех бросать на ветер. Так что в таких случаях ему ничего не оставалось как сидеть и пить, хочется ли ему того или нет. Но вишневки он и не пригубит, это мама Эмиля прекрасно понимала и заверила в этом свою гостью. Но фру Петрель возразила, что если на хуторе Катхульт и в самом деле никто не пьет вина, то все же есть немало людей, которые при случае не откажутся от стаканчика. Вот она сама, к примеру, охотно запаслась бы двумя-тремя бутылками вишневки и не понимает, почему бы маме Эмиля не поставить в дальнем углу погреба, в тайне от всех, чан с вишнями, чтобы они перебродили. Как только вишневка будет готова, фру Петрель снова приедет в Катхульт. И, добавила она, хорошо за все заплатит. Мама Эмиля никогда не могла отказать, если ее о чем-нибудь просили, и, кроме того, она была очень хорошей хозяйкой. Как ты знаешь, хорошие хозяйки просто не выносят, когда продукты зря пропадают. А на зиму она уже насушила вишен даже больше, чем нужно. Короче говоря, мама Эмиля пообещала фру Петрель сделать для нее вишневку. Но делать что-либо втайне на хуторе Катхульт было не заведено, потому она тут же рассказала о просьбе фру Петрель папе Эмиля. Тот сперва поворчал, а потом сказал: - Делай как знаешь. Кстати, сколько она собирается заплатить? Этого-то мама как раз и не выяснила. Но так или иначе, вишню она засыпала в чан и поставила в погреб перебродить. С тех пор прошло несколько недель, и наконец мама Эмиля решила, что вишневка должна быть уже готова. Теперь ее нужно было разлить по бутылкам. День для этого мама выбрала весьма удачный - папа с раннего утра работал в поле. Он не увидит, как она возится с ненавистной ему вишневкой, и не заведет разговор о том, что у них в доме начали изготовлять алкогольные напитки, да как они до этого дошли, да как он это позволил... Аккуратно процедив ароматную вишневку, мама перелила ее в бутылки, закупорила их, поставила в корзинку и спустила в погреб. Пусть эти десять бутылок стоят там в укромном уголке до того дня, когда за ними приедет фру Петрель. А сами вишни мама вывалила в ведро и поставила его на кухне за дверью. Когда Эмиль и Ида вернулись с поля, мама сказала: - Эмиль, вынеси ведро на помойку и присыпь вишни землей. Эмиля, как ты знаешь, никогда ни о чем не надо было просить дважды. Он тотчас схватил ведро и. вышел с ним во двор. Помойка была за хлевом, а в хлеву томился Свинушок - он не знал, чем бы ему заняться. Когда Свинушок сквозь щель увидел Эмиля, он радостно заверещал, чтобы Эмиль понял, что он тоже хочет выйти на волю. - Что ж, это можно, - сказал Эмиль и поставил ведро с вишнями на землю. Он раскрыл калитку загона, Свинушок, захлебываясь от ликующего хрюканья, выскочил во двор и сразу опустил свой пятачок в ведро с вишнями - он подумал, что Эмиль принес ему гостинец. И тут только Эмиль удивился тому, что мама дала ему такое чудное поручение: закопать вишни на помойке! В самом деле, это было очень странно. В Катхульте никогда не выкидывали ничего, что могло пойти на корм скотине. А эти вишни выглядели очень аппетитно. Свинушок успел уже их отведать и явно был доволен. Эмиль решил, что мама велела выбросить вишни на помойку, чтобы они не попались на глаза папе, который должен был скоро вернуться с поля. "Тогда пусть их лучше съест Свинушок, - подумал Эмиль. - Он ведь так любит вишни". Поросенок пожирал эти вишни с такой жадностью, что было ясно - они пришлись ему по вкусу. Свинушок так усердствовал, что вымазался до ушей. Чтобы ему удобнее было уплетать, Эмиль высыпал остаток вишен прямо на землю. Прибежал петух - он тоже хотел попировать. Свинушок сперва злобно глянул на него, потом, видно, решил не жадничать и позволил петуху клевать вишни, сколько его душе угодно. Но тут подоспели куры во главе с хромой Лоттой, посмотреть, чем это лакомится петух. Правда, отведать вишен ни одной из них так и не удалось, потому что и Свинушок, и петух их тут же прогнали. И куры поняли, что такими замечательными ягодами эти двое ни с кем не намерены делиться. Эмиль присел на опрокинутое ведро. Он вертел во рту травинку и ни о чем определенном не думал. И вдруг увидел, что петух упал как подкошенный. Правда, он сделал несколько попыток подняться, но успехом они не увенчались. Стоило ему чуть-чуть приподняться, как он тут же валился головой вперед и некоторое время лежал недвижимо. Куры, сбившись в кучу, стояли неподалеку, с испугом глядели на странные выходки петуха и тревожно кудахтали. А петуха это просто бесило, и он злобно таращил на них глаза - разве он, взрослый петух, не имеет права поваляться на траве и даже повертеться с боку на бок, если ему охота? Эмиль никак не мог понять, что же случилось с петухом. Он подошел к нему, поднял и поставил на ноги. Петух стоял нетвердо. Некоторое время он бессмысленно качался взад-вперед, а потом вдруг отчаянно замахал крыльями, закукарекал и как полоумный кинулся к стайке кур. Куры со страху бросились врассыпную. Ясное дело - петух сошел с ума! Эмиль сле- дил за дикими выходками обезумевшего петуха с таким вниманием, что вы- пустил из поля зрения поросенка. А Свинушок тоже захотел погонять кур, он громко заверещал и помчался за петухом. Эмиль ничего не мог понять. Свинушок визжал все пронзительнее и скакал все более резво, со стороны казалось, он веселится от души, хотя ноги его как-то заплетались. Сви- нушка заносило то в одну сторону, то в другую, он уже не управлял своими движениями, чуть ли не падал, но всякий раз все же умудрялся удержать равновесие, словно прыгал через веревочку. На кур нельзя было смотреть без сострадания. Никогда еще их не гоняли так дружно петух и поросенок. Полумертвые от страха, они удирали со всех ног. Бедные куры! Мало того, что их петух сошел с ума, за ними еще гнался, нелепо подпрыгивая, взбесившийся поросенок, и они так отчаянно кудахтали, что просто сердце разрывалось. Да, это и вправду было уж слишком! Эмиль знал, что со страха можно умереть, а тут он своими глазами увидел, как куры стали падать одна за другой. Они лежали в траве, затихшие, бездыханные. Да, представь себе это ужасающее зрелище - повсюду в траве валяются недвижимые белые куры! Эмиль пришел в отчаяние и даже заплакал. Что скажет мама, когда увидит мертвых кур? Хромая Лотта тоже валялась бездыханной. Эмиль бережно взял ее на руки. Бедная Лотта не подавала признаков жизни! Единственное, что Эмиль еще мог для нее сделать, - это ус