троить ей приличные похороны. Он тут же решил, что на ее надгробном камне надо написать: "Здесь покоится хромая Лотта, которую до смерти испугал Свинушок". Эмиль был очень сердит на Свинушка. Просто злодей! Надо поскорее запереть его в хлев и никогда больше не выпускать. Он бережно понес хромую Лотту в дровяной сарай и положил на чурбак для колки дров. Пусть полежит здесь в ожидании своих похорон, бедняжка! Когда Эмиль вышел из сарая, он увидел, что петух и Свинушок опять принялись за вишни. Хороши голубчики, ничего не скажешь! Сперва до смерти пугают кур, а потом как ни в чем не бывало продолжают пировать! Видать, у петуха нет ни капли совести! Неужели ему наплевать, что он разом лишился всех своих подруг? Куда там! Он и не глядел на них! Впрочем, на этот раз пиршество длилось недолго. Петух тут же опять свалился, а вслед за ним и Свинушок. Эмиль так сердился на них, что даже не мучил себя вопросом: живы ли они? Да это и было видно: петух чуть слышно кукарекал и слабо подергивал лапами, а Свинушок просто спал и даже храпел, но время от времени пытался открыть глаза, правда без особого успеха. В траве валялись рассыпанные вишни, и Эмилю захотелось их попробовать. Он сунул в рот одну, потом еще одну, и еще, и еще. Вкус у них был не такой, какой обычно бывает у вишен, но Эмилю понравился. "Как это можно выбрасывать такие вкусные вишни!.. Но мама велела..." Да, мама... Надо бы пойти к ней и рассказать, какое несчастье случилось с курами. Но ему что-то не очень хотелось идти. Собственно говоря, совсем не хотелось. Он в задумчивости съел еще несколько вишен... Нет, идти было решительно неохота. На кухне мама Эмиля готовила ужин. И вот наконец пришли с поля папа Эмиля, Альфред, Лина и Крюсе-Майя. Они были усталые и голодные после долгого рабочего дня и тут же сели за стол. Но место Эмиля так и осталось пустым, и тогда мама спохватилась, что она уже давно не видит своего мальчика. - Лина, пойди позови Эмиля, он, наверно, играет у хлева со Свинушком, - сказала мама. Лина долго не возвращалась, а когда вернулась, то в кухню не вошла, а застыла на пороге. Она явно хотела привлечь к себе внимание. - Что с тобой? Почему ты стоишь как вкопанная? Что-нибудь случилось? - спросила мама Эмиля. Лина усмехнулась. - Да уж и не знаю, что сказать... Все куры подохли! Петух пьяный. И Свинушок тоже пьяный. И Эмиль... - Что с Эмилем? - перебила ее мама. - Эмиль... - сказала Лина и глубоко вздохнула, - Эмиль тоже пьяный. Что это был за вечер в Катхульте! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Папа Эмиля ругался и кричал, мама Эмиля плакала, и сестренка Ида плакала, и Лина плакала; Крюсе-Майя ахала и охала, а потом вдруг так заторопилась, что отказалась даже от ужина. Ей не терпелось попасть поскорее в Лённебергу, чтобы рассказать каждому встречному-поперечному: "Ох, ох, ох! Бедные, бедные Свенсоны из Катхульта. Их сын Эмиль, негодник этакий, напился до полусмерти и зарезал всех кур! Ох, ох, ох!" Только у Альфреда сохранилась крупица здравого смысла. Он выбежал из кухни вместе со всеми и убедился, что Эмиль и в самом деле валяется в траве рядом со Свинушком и петухом. Да, все ясно, Лина сказала правду. Он лежал, прислонившись к Свинушку, глаза у него закатились, и было видно, что ему очень плохо. От этого зрелища мама Эмиля зарыдала пуще прежнего и хотела отнести Эмиля в комнату, но Альфред, знавший, что делать в таких случаях, остановил ее: - Его лучше оставить на свежем воздухе! И весь вечер Альфред просидел с Эмилем на крылечке перед своей каморкой. Он поддерживал его, когда у него кружилась голова и его мутило, утешал, когда он плакал. Да, представь себе, Эмиль то и дело просыпался и плакал - так ему было худо. Он слышал, как все говорили, что он пьян. Но он не понимал, как это могло случиться. Ведь Эмиль не знал, что когда вишни долго бродят в чане, получается вино - оно называется вишневка, - а сами вишни пропитываются этим вином, и от них тоже пьянеешь. Потому мама и велела закопать их на помойке. Время шло. Солнце закатилось, наступил вечер, над Катхультом взошла луна, но Альфред все сидел на крылечке, а Эмиль лежал, как мешок, у него на коленях. - Ну, как ты? - спросил Альфред, когда увидел, что Эмиль чуть приоткрыл глаза. - Пока жив, - с трудом проговорил Эмиль и, передохнув, добавил: - Если я умру, возьми себе Лукаса. - Ты не умрешь, - успокоил его Альфред. И в самом деле Эмиль не умер, и Свинушок не умер, и петух не умер. А удивительнее всего то, что и куры не умерли. В самом разгаре этих событий мама Эмиля спохватилась, что вот-вот прогорит плита, и послала сестренку Иду за охапкой дров. Когда Ида, глотая слезы, вошла в сарай и увидела лежащую на чурбаке мертвую хромую Лотту, она разревелась в голос. - Бедная Лотта, - прошептала сестренка Ида. Она протянула руку и погладила Лотту. И представь себе, Лотта ожила от этого прикосновения! Она раскрыла глаза, сердито закудахтала, взмахнула крыльями, слетела с чурбака и, хромая, скрылась за дверью. Ида застыла от изумления. Она не знала, что и подумать: может, она волшебница, может, как в сказке, стоит ей коснуться рукой мертвого, и он оживет? Все так волновались за Эмиля, что никто и не взглянул на кур, недвижимо лежавших в траве. Но Ида похлопала каждую из них рукой, и представь себе, все они, одна за другой, оживали прямо на глазах. Да-да, они задвигались, замахали крыльями, потому что вовсе не умерли, а просто потеряли сознание от страха, когда за ними погнался Свинушок, - так с курами иногда бывает. А Ида с гордым видом вбежала в кухню, где рыдала ее мама. - Мама, мама, я воскресила всех кур! - выпалила она прямо с порога. Свинушок, петух и Эмиль были на следующее утро здоровы. Петух, правда, еще целых три дня не мог как следует кукарекать. Он то и дело пытался крикнуть во все горло "ку-ка-реку", но всякий раз у него вырывался такой странный звук, что он чувствовал себя очень неловко. К тому же куры глядели на него с явным неодобрением, и тогда он смущенно убегал в кусты. А вот Свинушок не стыдился. Зато Эмиль не знал, куда деваться от стыда, а тут еще Лина его все время дразнила: - Ты не только напился, как свинья, но и вместе со свиньей. Ну и дела! У нас на хуторе двое пьяниц, ты да Свинушок. Теперь тебя все будут звать пьяницей. - Перестань, - сказал Альфред и так строго взглянул на Лину, что она умолкла. Но на этом история не кончилась. После обеда к воротам Катхульта подошли три мрачных господина, одетых во все черное. Оказалось, они из Лённебергского общества трезвости. Но ты, наверное, даже и не знаешь, что это такое - общество трезвости. Надо тебе сказать, что в те давние времена такие общества были не только в Лённеберге, но и повсюду в Смоланде. Их задача заключалась в борьбе с пьянством, потому что пьянст- во - страшное зло, которое делало, да и сейчас еще делает, несчастными многих людей. Крюсе-Майя столько всем наплела про пьянство Эмиля, что этот слух дошел и до общества трезвости. И вот три главных трезвенника пришли на хутор, чтобы поговорить с родителями Эмиля. Они объявили, что Эмиль должен явиться на заседание общества, там его перевоспитают на глазах у всех, и он тоже станет трезвенником. Когда мама Эмиля это услышала, она очень рассердилась и объяснила, как было дело. Но рассказ о пьяных вишнях не успокоил мрачных посетителей, они только сокрушенно качали головами, а один из них сказал: - Вишни - вишнями, а что у Эмиля на уме, всякому ясно! Хороший нагоняй ему не помешает. Папу Эмиля это убедило. Предстоящее посещение общества трезвости его не радовало: не очень-то приятно стоять и слушать, как ругают твоего сына. Кому охота срамиться перед людьми? Но может быть, думал папа Эмиля, это пойдет Эмилю на пользу и он навсегда станет трезвенником. - Хорошо, я сам с ним приду, - хмуро сказал папа. - Нет уж, с ним приду я, - решительно заявила мама. - Я, лично я поставила бродить эти злосчастные вишни, и нечего тебе, Антон, из-за этого страдать. Если уж кому-то у нас в семье надо выслушать проповедь о вреде пьянства, то разве только мне. Но раз вы считаете, что необходимо взять с собой и Эмиля, я готова это сделать. Когда настал вечер, на Эмиля надели воскресный костюм. Он нахлобучил свою кепочку и двинулся в путь, он был не против, чтобы его обратили в трезвенника: интересно хоть часок провести среди незнакомых людей. Так думал и Свинушок. Увидев, как Эмиль и мама зашагали по дороге, он увязался за ними. Но Эмиль крикнул ему: "Лежать!" - и Свинушок тут же лег прямо посреди дороги и замер, хотя долго еще глядел вслед Эмилю. Уж поверь, в тот вечер зал общества трезвости был битком набит. Все жители Лённеберги хотели присутствовать при обращении Эмиля в трезвенника. Хор общества заблаговременно выстроился на сцене, и как только Эмиль показался в дверях, кто-то затянул, и все подхватили: Отрок, взявший стакан с ядовитою влагой... - Никакого стакана не было, - зло сказала мама, но, кроме Эмиля, ее никто не услышал. Когда с пением было покончено, поднялся какой-то человек в черном и долго что-то говорил Эмилю с очень серьезным видом, а под конец спросил, готов ли он дать обет никогда в жизни не брать в рот спиртного. - Это я могу, - сказал Эмиль. Но в этот момент за дверью раздался негромкий визг, и в зал вбежал Свинушок. Он, оказывается, тихонько следовал за своим хозяином, а теперь, увидев Эмиля, который стоял у рампы, очень обрадовался и вприпрыжку бросился к нему. Тут в зале поднялось невесть что. Никогда еще общество трезвости не посещала свинья, и членам общества это почему-то пришлось не по вкусу. Они, видно, считали, что свинье здесь делать нечего. Но Эмиль сказал: - Свинушок тоже должен дать обет не брать в рот спиртного. Ведь он съел больше пьяных вишен, чем я. Свинушок был явно возбужден и носился по залу как угорелый, но Эмиль приказал ему: "Свинушок, сидеть!" - и, к великому изумлению всех присутствующих, поросенок послушно сел по-собачьи. А надо сказать, что когда он так вот сидел, то выглядел очень мило и трогательно. Эмиль вынул из кармана горсть сухих вишен и дал Свинушку. Люди в зале глазам своим не поверили, когда увидели, как поросенок поднял вверх правое копытце и поблагодарил за гостинец. Все так заинтересовались Свинушком, что чуть не забыли про обет, который должен был дать Эмиль. - Ну, так как же, дать мне вам обещание не пить вина? - напомнил Эмиль собравшимся про цель своего прихода. - Я готов. - И тогда Эмиль поклялся, повторяя слово в слово за председательствующим: - "Я никогда не буду брать в рот крепких напитков и приму все необходимые меры, чтобы окружающие меня люди тоже были трезвенниками". Эта клятва означала, что за всю свою жизнь Эмиль не отведает ни капли вина и обязуется следить, чтобы другие тоже вина не пили. - И ты, Свинушок, тоже поклялся, - сказал Эмиль. А потом все люди в Лённеберге говорили, что никогда еще не видали, да и не слыхали, чтобы кто-нибудь давал клятву вместе со свиньей. - Но уж этот мальчишка с хутора Катхульт всегда что-нибудь да выкинет! Когда Эмиль вернулся домой и вместе со Свинушком, который следовал за ним по пятам, пошел на кухню, он застал там папу. Папа сидел у стола, и в свете керосиновой лампы Эмиль увидел у него на глазах слезы. За всю свою жизнь Эмиль ни разу не видел, чтобы папа плакал. И это ему совсем не понравилось. Но то, что папа сказал, ему очень понравилось. - Послушай, Эмиль, - начал он и, схватив сына за руки, внимательно посмотрел ему в глаза. - Раз ты поклялся всю свою жизнь не брать в рот спиртного, я тебе подарю этого поросеночка... Да и трудно себе представить, чтобы из него получилось хорошее жаркое после всех его прыжков и этого кутежа. Эмиль так обрадовался, что подпрыгнул чуть не до потолка. Он тут же снова поклялся всю жизнь быть трезвенником. И надо сказать, эту клятву он сдержал. Такого трезвого председателя сельской управы, как Эмиль, никогда не было прежде в Лённеберге, да и во всем Смоланде. Так что, может быть, совсем и не плохо, что как-то летним днем, когда он был еще маленьким, он до отвала наелся пьяных вишен. На следующее утро Эмиль проснулся поздно и услышал, что Альфред и Лина уже пьют на кухне кофе и разговаривают. Он тут же вскочил с постели - ему не терпелось рассказать Альфреду, что папа подарил ему Свинушка. - Скотовладелец Эмиль Свенсон, - сказал Альфред и засмеялся. Лина тоже хотела посмеяться над Эмилем, но ей ничего не пришло в голову, а долго думать было некогда: ей и Альфреду уже пора было отправляться вместе с папой Эмиля и Крюсе-Майей убирать рожь. Одна мама Эмиля осталась дома с детьми. Впрочем, она была этому только рада, потому что в тот день должна была приехать фру Петрель за вишневкой, а мама предпочитала, чтобы папы при этом не было. "Хорошо, что этих бутылок больше не будет в доме", - думала мама, возясь на кухне. Фру Петрель надо было ожидать с минуты на минуту. И в самом деле, мама услышала шум подъезжающей коляски. Но она тут же услышала и другой, весьма странный шум, который доносился из погреба. Словно там кто-то бил стекло. Она кинулась в погреб и увидела Эмиля. Он сидел с кочергой в руке и методично, одну за другой, разбивал бутылки с вишневкой. Стекло звенело, вишневка текла рекой. - Боже мой! Что ты делаешь, Эмиль? - закричала мама. Эмиль на мгновение перестал бить бутылки, и мама расслышала, как он сказал: - Я выполняю свою клятву - борюсь за трезвость. Решил начать с фру Петрель. Редкие дни из жизни Эмиля, отмеченные не только мелкими шалостями, но и добрыми делами Печальная история с вишневкой - одна из тех, о которых долго не могли забыть в Лённеберге. Все, за исключением мамы Эмиля, которой хотелось забыть о ней как можно скорее. В тот злополучный день, 10 августа, она ни слова не написала в синей тетради. Все это было слишком ужасно" и даже бумаге она не решалась довериться. Но 11 августа она все же сделала небольшую запись, и тот, кто ее прочел бы, не зная истории с вишневкой, не мог бы не содрогнуться от ужаса. "Да поможет мне Бог вырастить этого мальчика! Сегодня он был хоть трезвый". Да, так там было написано. И ни слова больше. Но что можно подумать, читая такую запись? Что Эмиль редко бывает трезвым? Скорее всего, маме Эмиля хотелось рассказать все, как было, да, видимо, она, как я уже говорила, не решалась этого сделать. 15 августа тоже есть небольшая запись: "Ночью Эмиль с Альфредом ходили ловить раков и принесли 60 штук. Но потом, боже мой, что было потом..." Шестьдесят штук! Ты когда-нибудь слыхал, чтобы враз поймали столько раков? Шестьдесят штук - это огромная куча. Вот посчитай-ка до шестидесяти и сам убедишься, как это много. Эмиль был счастлив! Если тебе довелось когда-нибудь ловить раков в маленьком озере темной августовской ночью, то ты и сам знаешь, какое это увлекательное занятие и каким удивительным кажется все вокруг! Лес обступает со всех сторон, а тьма такая, хоть глаз выколи, тишину нарушает лишь плеск воды, когда шлепаешь босыми ногами вдоль берега и ты, конечно, промок до нитки. Но если у тебя есть факел, такой, как у Эмиля с Альфредом, то в его свете ты увидишь раков, больших черных раков, - они ползают между камнями по дну озера. И надо только протянуть руку, опустить ее в воду, аккуратно схватить пальцами за спинку и одного за другим покидать в мешок. Когда Эмиль и Альфред в предрассветных сумерках шли домой, у них было столько раков, что они с трудом тащили мешок, но Эмиль шел бодро - то он что-то насвистывал, то напевал. "Вот папа-то удивится!" - думал он. Эмилю очень хотелось выглядеть в глазах папы дельным и умелым, но это ему редко удавалось. Надо, решил он, чтобы папа увидел все это огромное скопище раков сразу же, как только проснется. Поэтому он вывалил раков в большой медный чан, в котором Эмиль и сестренка Ида мылись в субботу вечером, и поставил этот чан в спальне возле папиной кровати. "Вот радость-то будет, когда он, только открыв глаза, сразу увидит всех моих раков", - подумал Эмиль, лег в постель в распрекрасном настроении и тут же заснул. В комнате стояла тишина, она прерывалась только похрапыванием папы Эмиля и тихим шуршанием раков, копошившихся в баке. Папа Эмиля всегда вставал очень рано. Так же рано встал он и в то утро. Едва лишь стенные часы пробили пять ударов, он приподнялся и спустил ноги с кровати. В этой позе он посидел с минуту, чтобы окончательно проснуться. Он потянулся, зевнул, почесал затылок и пошевелил пальцами ног. Как-то раз, как ты знаешь, он угодил большим пальцем левой ноги в мышеловку, поставленную Эмилем, и с тех пор этот палец стал у него затекать - им надо было по утрам обязательно двигать. Так вот, значит, папа сидел на кровати и мирно шевелил пальцем. И вдруг он издал такой ужасающий крик, что мама Эмиля и сестренка Ида мигом проснулись. Они подумали, что папу кто-то хочет зарезать, не иначе. А завопил он, оказывается, просто оттого, что рак ущипнул его за тот самый больной палец, который угодил тогда в мышеловку. Если рак хватал тебя когда-нибудь за больной палец, то ты знаешь, что это немногим лучше, чем угодить пальцем в мышеловку. Как тут не закричать благим матом! Раки - большие хитрецы, хватка у них мертвая, и добычу они сжимают своими клещами все сильнее и сильнее, и нечего удивляться, что папа Эмиля завопил не своим голосом, когда ему в палец вцепился рак! А мама Эмиля и сестренка Ида тоже завопили, потому что, открыв глаза, они увидели раков, которые ползали по полу, - целое полчище раков! Уж тут было от чего потерять голову! - Эмиль! - неестественно громко позвал папа Эмиля, набрав полные легкие воздуха. Впрочем, он позвал сына не только потому, что был очень зол, - ему нужны были клещи, чтобы отодрать рака. Но Эмиль только что заснул, и разбудить его было нелегко. Папе Эмиля пришлось самому проскакать на одной ноге к ящику с инструментами, стоящему в кухонном шкафу, и достать оттуда клещи. Когда сестренка Ида увидела, как ее папа прыгает на одной ноге, а на пальце другой у него висит рак, она Засмеялась, решив, что это новая увлекательная игра. Она даже пожалела Эмиля - спит как сурок, когда так весело! - Проснись, Эмиль! - закричала она. - Ну, давай проснись, ты только погляди, как смешно! Ой, как смешно! Но она тут же умолкла, потому что папа бросил на нее мрачный взгляд, и она поняла, что ему все это вовсе не кажется таким уж смешным. А мама Эмиля тем временем ползала по полу и ловила раков. Только через два часа ей удалось наконец всех переловить. И когда Эмиль проснулся - это было уже перед самым обедом, - до него сразу донесся из кухни божественный запах только что сваренных раков. Исполненный гор- дости, он тут же вскочил с постели. И долго не мог со сна понять, почему мама его потащила в сарай. Да, время шло, а Эмиль, казалось, не менялся. Он по-прежнему почти каждый день сидел в сарае. По-прежнему не расставался со своими любимыми вещами. Вот, например, с ружариком. Фру Петрель хотела купить у Эмиля его деревянное ружье, чтобы подарить одному знакомому мальчику, но из этого ничего не вышло. Хотя Эмиль и считал, что уже велик играть с ружьем, продать его он не захотел. Он повесил ружье на стене в сарае и написал на нем красным карандашом: "Память об Альфреде". Альфред рассмеялся, когда это увидел, но все же было видно, что он растроган. С кепариком Эмиль тоже не расставался. Без него не выходил из дому. И в тот день, когда впервые пошел в школу, он тоже нахлобучил свою кепочку. Да, настало время Эмилю стать школьником. Все в Лённеберге с интересом ждали этого дня. - Он всю школу перевернет вверх ногами и подожжет учительницу, -говорила Лина. Но мама Эмиля всякий раз строго смотрела на нее и заявляла: - Эмиль прекрасный мальчик. Он, правда, пытался подпалить перо на шляпе пасторши, что было, то было я не отрицаю, но за это он уже отсидел в сарае, и нечего тебе вечно язвить по этому поводу. Из-за жены пастора Эмиль сидел в сарае 17 августа. В тот день она приехала на хутор, чтобы взять у мамы Эмиля узор для вышивания. Мама пригласила ее выпить чашечку кофе в сиреневой беседке и там показала ей обещанный узор. Жена пастора была близорука и, чтобы получше разглядеть рисунок, вынула из сумочки лупу. Эмиль никогда еще не видел лупы, и она его очень заинтересовала. ту "Возьми, дружок, лупу, можешь с ней пока поиграть", - любезно предложила ему пасторша. Она то ли не знала, то ли забыла, с кем имеет дело. Одним словом, дать Эмилю в руки лупу было чистым безумием. Он вскоре обнаружил, что с помощью лупы, если ее держать так, чтобы в нее попадало солнце, можно зажечь огонь. Сделав это открытие, Эмиль окинул взглядом местность, чтобы найти легко воспламеняющийся предмет и подпалить его. Пасторша пила кофе и болтала без умолку с его мамой, но голова ее в шляпе со страусовыми перьями была величественна и неподвижна. И тут Эмилю пришло на ум, что перья эти, судя по их виду, должны легко воспламеняться. Эмиль решил немедленно проверить это предположение. Не то чтобы он был убежден, что его опыт удастся и шляпа загорится, нет, но считал, что попробовать никогда не мешает. А как же иначе обретаются знания на этом свете? Результаты его любознательности нашли свое отражение в синей тетради. "Да, верно, перья на шляпе задымились и даже обуглились, но огонь так и не вспыхнул, чего не было, того не было, зачем зря говорить. А я-то надеялась, что Эмиль станет лучше после клятвы в обществе трезвости. Но нет! Нашему трезвеннику пришлось просидеть весь остаток дня в сарае!" 25 августа Эмиль пошел в школу. Жители Лённеберги полагали, конечно, что Эмиль там опозорится, но они попали пальцем в небо. Учительница быстро сообразила, что на скамейке у окна сидит будущий председатель сельской управы, потому что - слушай и удивляйся! - Эмиль оказался первым в классе! Читать он уже умел да и писать немножко тоже, а считать научился всех быстрее. Конечно, не обошлось и без шалостей, но учительница на него не жаловалась. Был, правда, случай, когда он вдруг поцеловал ее, об этом потом много болтали в Лённеберге. Произошло это вот как. Эмиль стоял у доски и решал очень трудный пример. Когда он с ним успешно справился, учительница сказала: - Молодец, Эмиль, можешь сесть на свое место! Так он и сделал, но перед этим подошел к учительнице, сидевшей за кафедрой, и поцеловал ее. С ней никогда еще ничего подобного в классе не случалось, она залилась краской и спросила, запинаясь: - Почему... почему ты это сделал, Эмиль? - Из любезности, - ответил Эмиль, и это стало с тех пор как. бы поговоркой в Лённеберге. "Из любезности, как сказал мальчишка с хутора Катхульт, целуя свою учительницу" - так говорили лённебержцы, и насколько мне известно, и сейчас еще говорят. Впрочем, из любезности, Эмиль делал и многое другое. Во время большой перемены он ходил, например, в приют для престарелых и читал там вслух "Смоландскую газету" Стулле Йоке и другим старикам. Так что не думай, пожалуйста, что Эмиль не способен на хорошие поступки! В приюте все ждали прихода Эмиля. Для Стулле Йоке, Йохана Этаре, Калле Спадера и для всех остальных стариков, уж не помню, как их там звали, это были лучшие минуты дня. Стулле Йоке, быть может, не так уж и много понимал из того, что Эмиль читал, но когда он слышал, например, что в ближайший понедельник в городской гостинице в Ексо будет дан большой бал, старик многозначительно потирал руки и говорил: "Да, да, да, да, так оно и будет!" Но главным здесь было то, что Стулле Йоке и все остальные жители приюта очень любили сидеть вокруг Эмиля и слушать, как он читает им газету. Только одна старуха этого не выносила. Как только появлялся Эмиль, ее словно ветром сдувало. Ты, конечно, догадался, кто это. Да, Командирша никак не могла забыть, как под Рождество она угодила в волчью яму. Может, ты испугался, что у Эмиля-школьника уже не будет времени проказничать? Могу тебя успокоить! Дело в том, что когда Эмиль был маленьким, в школу ходили только через день. Везло же людям, правда? - Как ты теперь проводишь время? - спросил как-то Эмиля Стулле Йоке, когда тот пришел к ним читать газету. Эмиль подумал и ответил честно: - Один день проказничаю, а другой хожу в школу. ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 НОЯБРЯ, когда на хуторе Катхульт пастор читал проповедь, а Эмиль запер своего отца Стояла осень, глубокая осень. Все темнее и темнее становились дни на хуторе Катхульт, и во всей Лённеберге, и во всем Смоланде. - Ой, до чего выходить неохота! - говорила всякий раз Лина, когда вставала в пять утра, чтобы доить коров, и ей надо было идти во двор в такую темень. Правда, у нее был фонарь, чтобы освещать дорогу, но он светил так слепо и скудно, что хоть плачь. Серая, серая осень, как один долгий-долгий беспросветный день, и только какой-нибудь праздник, скажем проповедь на дому, будто свет маяка в темноте, прерывал вдруг этот нескончаемый мрак. О проповеди на дому ты, конечно, и слыхом не слыхал, это ясно. Так вот, в те далекие времена все люди в Швеции должны были знать Библию, и, чтобы проверить их знания, пастор время от времени посещал каждый дом своего прихода и беседовал с его обитателями о Святом писании. Представляешь, он опрашивал не только детей, но и взрослых, и все должны были отвечать на его вопросы. Такого рода экзамены устраивались по очереди во всех хуторах Лённеберги, и хотя сам опрос был не очень-то приятен, ему всегда сопутствовал настоящий пир. А это было уже куда приятнее. Все жители прихода приглашались на такую проповедь, и старики и старухи из приюта тоже. И все, кто были в состоянии дойти, обязательно приходили, потому что после опроса подавалось угощение и можно было всласть наговориться и вкусно поесть. В ноябре пришла очередь хутора Катхульт устраивать проповедь на дому, и все заметно оживились в ожидании этого дня, а больше всех Лина, потому что она очень любила праздники. - Я так рада, так рада! - говорила она. - Бот жаль только, что вопросы будут задавать. Я никогда не знаю, что отвечать. Дело в том, что Лина была не слишком большим знатоком Библии. Пастор, человек добрый, старался задавать ей самые легкие вопросы. Он долго и подробно рассказывал в своей проповеди об Адаме и Еве, которые жили в райском саду и были первыми людьми на земле, и ему казалось, что все поняли его рассказ, в том числе и Лина. Была как раз ее очередь отвечать, и он ласково спросил ее: - Ну, Лина, скажи нам, кто были наши прародители? - Гор и Фрея, - ответила Лина, не задумываясь. Мама Эмиля покраснела от стыда за глупый ответ Лины, ведь Гор и Фрея были старые боги, в которых в Смоланде верили еще во времена язычества, больше двух тысяч лет назад, когда никто еще ничего не слыхал про Библию. Но пастор повел себя очень терпимо и продолжал с Линой говорить как ни в чем не бывало. - Понимаешь, Лина, ты тоже настоящее чудо творения, - объяснял пастор, а потом спросил Лину, осознала ли она, как это удивительно, что Бог ее создал. Сперва Лина было согласилась, а потом подумала и сказала: - Да какое я, собственно, чудо? Во мне нет ничего чудесного. Разве что вот эти завитушки возле ушей... Тут мама Эмиля снова залилась краской. Ей казалось, что, когда Лина говорит такие глупости, весь хутор опозорен. И она почувствовала себя еще более несчастной, когда из угла, где сидел Эмиль, послышался звонкий смех. Разве можно смеяться во время проповеди! Бедная мама Эмиля! Она сидела, сгорая от стыда, и успокоилась лишь тогда, когда опрос наконец кончился и можно было подавать угощение. Мама Эмиля приготовила ровно столько блюд, сколько обычно готовила, когда звала гостей, хотя папа Эмиля и пытался ее остановить. - Здесь главное - разговоры о Библии, а ты лезешь со своими мясными тефтелями и творожными пышками. - Всему свое время, - твердо возразила мама Эмиля. - И разговорам о Библии, и пышкам. И вот настало время творожных пышек. Их ели и похваливали все, кто пришел на хутор слушать проповедь. Эмиль тоже съел целую гору пышек, макая их в варенье, а как только он с ними справился, мама его попросила: - Эмиль, будь добр, запри кур в курятник. Весь день куры свободно ходили по двору, но вечером их надо было запирать от лисы, которая в темноте прокрадывалась на хутор. Сумерки уже сгустились, шел дождь, но Эмиль подумал, что приятно глотнуть свежего воздуха после этой духоты, чада, пышек и нескончаемых разговоров. Оказалось, что почти все куры уже сидят на насесте, только хромая Лотта и еще несколько ее взбалмошных подруг бродят, несмотря на непогоду, по двору. Но Эмиль их тут же загнал в курятник и закрыл дверь на защелку - пусть теперь приходит лиса, если ей охота. Напротив курятника был хлев, и Эмиль, раз уж он здесь оказался, заглянул на минутку к Свинушку и пообещал принести ему на ужин остатки угощения. - У гостей глаза завидущие, и на тарелках всегда много чего остается, - объяснил Эмиль, и Свинушок весело захрюкал. - Попозже я к тебе еще забегу, - сказал Эмиль и хлев тоже запер на защелку. За хлевом находилось "отхожее место". Так в давние времена именовали то, что теперь все зовут туалетом. Это название тебе наверняка покажется смешным, но слышал бы ты, как называл эту дощатую постройку Альфред! Впрочем, меньше всего я хочу учить тебя грубостям... К слову сказать, как раз на хуторе Катхульт это место именовалось весьма деликатно - "домик Триссе". Триссе было имя плотника, который и поставил этот маленький домик по заказу прадеда Эмиля. Итак, Эмиль запер на защелку дверь курятника, потом, тоже на защелку, - хлев и по рассеянности, а может быть, от избытка усердия задвинул задвижку на двери домика Триссе. Конечно, сделал он это механически, не думая, хотя вполне мог бы сообразить, что раз задвижка на двери домика Триссе отодвинута, значит, внутри кто-то есть. Но, повторяю, тогда Эмилю это в голову не пришло, и он вприпрыжку побежал по двору, распевая во все горло: - Вот я запер-запер-запер все, что только можно запереть!.. А в домике Триссе как раз в это время находился папа Эмиля. Он услышал пение сына и тут же толкнул дверь. Но дверь не отворилась. Тогда папа Эмиля очень громко крикнул: - Эмиль! Однако Эмиль его крика не расслышал - во-первых, он успел уже далеко ускакать, а во-вторых, сам орал во все горло: - Вот я запер-запер-запер все, что только можно запереть!.. Бедный, бедный папа, он так рассвирепел, что даже в груди у него заклокотало. Из всех проделок Эмиля эта, пожалуй, была самая ужасная! Папа как бешеный забарабанил кулаками в дверь, потом с силой навалился на нее плечом, да что толку! В отчаянии повернулся он к запертой двери спиной и стал лягать ее ногами. Никакого результата, зато он сильно отбил себе пятки. Да, этот плотник, по имени Триссе, хорошо знал свое дело! Он сколотил эту дверь из гладко выструганных толстых досок и так плотно пригнал ее к косяку, что, несмотря на все папины усилия, она даже не шелохнулась. А папа Эмиля тем временем все больше приходил в ярость. Он готов был разнести в щепы всю эту проклятую постройку! В бешенстве он принялся выворачивать карманы, надеясь найти там складной нож. Он хотел прорезать щель в двери и лезвием отодвинуть задвижку. Но тут он вспомнил, что ножик лежит в кармане его рабочих брюк, а сегодня он надел воскресные. Положение становилось безвыходным. Некоторое время папа Эмиля стоял неподвижно, тупо уставившись в дверь, и лишь шипел от злости. Нет-нет, он не ругался, он терпеть не мог разные бранные слова. Но стоял и шипел он, как змея, довольно долго и все думал об Эмиле и об этом злосчастном плотнике Триссе, который даже не догадался в свое время прорубить в домике нормального окошка, а ограничился чем-то вроде слухового окна над дверью. Папа Эмиля сердито уставился на него - до чего же оно мало! - потом стукнул еще несколько раз что было силы в дверь и в полном отчаянии сел. Ему ничего не оставалось, как ждать. В домике Триссе было целых три сидячих места, и на одно из них папа Эмиля и сел. Он сидел, скрежетал зубами и в бешенстве ждал, что кто-нибудь в конце концов сюда придет. "Пусть это грех, но я убью первого, кто сюда явится", - думал он. Конечно, так думать было несправедливо и дурно, но когда злишься, теряешь разум. В домике Триссе было уже совсем темно, а папа Эмиля все сидел и ждал. Но никто не приходил. Он слышал, как дождь стучит о крышу, и от этого звука ему стало еще печальней. Он распалялся все больше и больше. И в самом деле, разве не обидно, что он сидит здесь в полной темноте и одиночестве, в то время как все остальные пируют за его счет и веселятся в светлой комнате! Больше он ждать не намерен, он должен немедленно отсюда выбраться! Как угодно, но выбраться! Хоть через слуховое окно! - Сейчас я лопну от злости! - сказал он вслух и вскочил на ноги. В домике Триссе стоял ящик со старыми газетами. Он пододвинул его к двери и встал на него. К счастью, ящик оказался довольно большим, и папа Эмиля смог дотянуться до слухового окна. Он без труда выбил раму со стеклом и, высунув голову, стал звать на помощь. Но на его крик никто не отозвался, зато дождь, который лил как из ведра, с силой забарабанил ему по затылку, ручейки воды потекли за шиворот, и это было не очень-то приятно. Но теперь уже ничто не могло его остановить, даже потоп, ему надо было немедленно отсюда выбраться. С большим трудом просунул он в слуховое окно сперва руки, потом плечи и стал потихоньку лезть дальше, все больше высовываясь. Но когда он уже наполовину вылез наружу, он вдруг застрял. Застрял так, что ни туда, ни сюда. Он как бешеный размахивал руками и ногами, но с места не сдвинулся ни на дюйм, а только опрокинул ящик, на котором стоял, и повис, бедняжка, в воздухе! Как ты думаешь, что делает хозяин хутора, если он висит с непокрытой головой под проливным дождем? Он зовет на помощь? Нет, не зовет. Потому что знает лённебержцев. Он прекрасно понимает, что если кто-нибудь увидит его в таком положении, он станет посмешищем для всей Лённеберги, а может, и для всего Смоланда до конца своих дней. Нет, он не будет звать на помощь! А тем временем Эмиль, который вернулся в дом в том прекрасном настроении, которое бывает, когда ты выполнил порученную тебе работу, просто из кожи вон лез, чтобы повеселить сестренку Иду. Ей очень скучно так долго сидеть тихо, подумал Эмиль, а потому он повел ее в прихожую, и они развлекались здесь тем, что мерили по очереди все галоши. Галоши стояли в ряд вдоль стены, огромные и маленькие, и сестренка Ида визжала от восторга, когда Эмиль с важным видом расхаживал в галошах пастора и все повторял "таким образом" и "кроме того", точь-в-точь как пастор. В конце концов галоши оказались разбросанными по всей прихожей, и Эмиль, любивший порядок, решил их сложить все вместе: посреди передней вмиг выросла огромная гора из галош. И тут Эмиль вдруг вспомнил про Свинушка, которому обещал принести на ужин объедки с праздничного стола. Он сбегал на кухню, свалил все, что там нашел, в миску и с миской в одной руке и фонарем в другой выскочил во двор. Дождь по-прежнему лил как из ведра, но он смело шел в темноте, чтобы порадовать своего поросеночка. И вот тут-то - о, я содрогаюсь,. когда об этом думаю! - тут он увидел своего отца! И отец увидел его. Ох, как это было страшно! - Беги за Альфредом, - зашипел папа Эмиля. - И вели ему взять с собой кило динамита. Я хочу, чтобы домик Триссе сровняли с землей! Эмиль помчался за Альфредом, и Альфред прибежал. Не с динамитом, конечно, да и папа Эмиля сказал это только во гневе, а с пилой - папу надо было выпилить, другого способа освободить его не было. И пока Альфред пилил, Эмиль стоял на стремянке и в отчаянии держал над своим бедным папой зонтик, чтобы его не хлестал больше дождь. Ты, конечно, понимаешь, что минуты, которые Эмиль провел, стоя на стремянке, были не из самых приятных в его жизни, потому что .папа все время рассказывал, что он сделает с Эмилем, как только освободится. И папа даже ничуть не был благодарен Эмилю за то, что тот стоял теперь с зонтиком, прикрывая его от дождя. Альфред пилил так усердно, что опилки летели во все стороны. А Эмиль не зевал: в то мгновение, когда Альфред допилил до конца и папа Эмиля с грохотом свалился на землю, в то самое мгновение Эмиль отбросил зонтик и со всех ног понесся к сараю. Он влетел в него, на секунду опередив своего папу, и заперся на засов. Так что папе ничего другого не оставалось, как снова ломиться в закрытую дверь. Но долго это продолжаться не могло, потому что ему необходимо было успеть еще показаться гостям. Изменив своим правилам, он выкрикнул несколько бранных слов и исчез. Но прежде чем появиться на людях, ему надо было незаметно прокрасться в спальню и переодеться во все сухое. - Где это ты так долго пропадал? - недовольно спросила мама Эмиля своего мужа, когда он вернулся к гостям. - Об этом мы потом поговорим, - хмуро ответил папа. Вечер на хуторе подходил к концу. Пастор запел псалом, и все присутствующие его подхватили, каждый на свой лад. - "Настанет день, пробьет наш час..." -пели они. А потом пришло время расходиться по домам. Но когда гости вышли в прихожую, то первое, что они увидели, была огромная гора галош, освещенная слабым светом керосиновой лампы. - Это работа Эмиля, сразу видно, - в один голос сказали все. А потом каждому, в том числе и пастору с супругой, пришлось по очереди садиться на скамеечку и долго перебирать и мерить галоши. На это ушло еще добрых два часа, а потом гости сухо поблагодарили хозяев, попрощались и исчезли в темноте и дожде. С Эмилем они не смогли попрощаться, потому что он ведь сидел в сарае и, пыхтя, выстругивал своего сто восемьдесят четвертого человечка. СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ, когда Эмиль сделал нечто такое, от чего вся Лённеберга пришла в восторг, и ему простили все его шалости, вернее, просто о них забыли Близилось Рождество. Когда темнело, все обитатели хутора Катхульт собирались на кухне, и каждый занимался своим делом. В тот вечер мама Эмиля пряла на прялке, папа чинил башмаки, Лина чесала шерсть, Альфред и Эмиль стругали колышки для граблей, а сестренка Ида мешала Лине работать, пытаясь втянуть ее в новую игру. - Понимаешь, это выходит только с тем, кто боится щекотки, - объяснила Ида, а значит, ей годилась только Лина. Ида водила своим маленьким пальчиком по юбке Лины и говорила: Дорогие папа с мамой, Дайте мне муки и соли, Заколю я поросенка! Заколю, а он как вскрикнет! Когда Ида доходила до слова "заколю", она тыкала указательным пальцем в Лину, и Лина всякий раз, к великой радости Иды, вскрикивала и хохотала. Видно, эта невинная детская присказка про поросенка изменила ход мыслей папы Эмиля, потому что он сказал вдруг нечто совершенно ужасное: - Да, Эмиль, ведь скоро Рождество, пора тебе заколоть твоего поросеночка. У Эмиля нож выпал из рук. Он уставился на отца. - Заколоть Свинушка? Нет, этого не будет, - твердо сказал он. - Это ведь мой поросенок, ты мне его подарил, когда я дал обет быть трезвенником, разве ты забыл? Нет, этого папа не забыл. Но он сказал, что во всем Смоланде никто еще не слыхал про чудаков, которые выращивали поросят для забавы. Он надеется, что Эмиль уже крестьянин, а это значит, он понимает, что поросят держат для того, чтобы потом заколоть. - Разве ты этого не знаешь? - с удивлением спросил папа Эмиля. Нет, Эмиль это, конечно, знал и сперва даже не нашелся, что ответить, но потом все же сообразил. - Я уже крестьянин, это верно, и потому знаю, что некоторых поросят растят на племя. Вот, папа, чего ради я вожусь со Свинушком. Ты, наверное, не знаешь, что значит "растить на