жно: - Теперь ужасно, ужасно трудно учиться! Так много требуют... - Мама! - стонала Катя, не зная, куда спрятаться от стыда и похвал. Лаевский тоже посмотрел в отметки и похвалил. Закон божий, русский язык, поведение, пятерки и четверки запрыгали в его глазах, и все это вместе с привязавшейся к нему пятницей, в зачесанными височками Никодима Александрыча и с красными щеками Кати представилось ему такой необъятной, непобедимой скукой, что он едва не вскрикнул с отчаяния и спросил себя: "Неужели, неужели я не уеду?" Поставили рядом два ломберных стола и сели играть в почту. Лаевский тоже сел. "Пятница... пятница... - думал он, улыбаясь и вынимая из кармана карандаш. - Пятница..." Од котел обдумать свое положение и боялся думать. Ему страшно было сознаться, что доктор поймал его на обмане, который он так долго и тщательно скрывал от самого себя. Всякий раз, думая о своем будущем, он не давал своим мыслям полной свободы. Он сядет в вагон и поедет - этим решался вопрос его жизни, и дальше он не пускал своих мыслей. Как далекий тусклый огонек в поле. так изредка в голове его мелькала мысль, что где-то в одном из переулков Петербурга, в отдаленном будущем, для того чтобы разойтись с Надеждой Федоровной и уплатить долги, ему придется прибегнуть к маленькой лжи; он солжет только один раз, и затем наступит полное обновление. И это хорошо: ценою маленькой лжи он купит большую правду. Теперь же, когда доктор своим отказом грубо намекнул ему на обман, ему стало понятно, что ложь понадобится ему не только в отдаленном будущем, но и сегодня, я завтра, и через месяц, и, быть может, даже до конца жизни. В самом деле, чтобы уехать, ему нужно будет солгать Надежде Федоровне, кредиторам и начальству; затем, чтобы добыть в Петербурге денег, придется солгать матери, сказать ей, что он уже разошелся с Надеждой Федоровной; и мать не даст ему больше пятисот рублей, - значит, он уже обманул доктора, гак как будет не в состоянии в скором времени прислать ему денег, затем, когда в Петербург приедет Надежда Федоровна, нужно будет употребить целый ряд мелких и крупные обманов, чтобы разойтись с ней: и опять слезы, скука, постылая жизнь, раскаяние, и, значит никакого обновления не будет. Обман, и больше ничего. В воображении Лаевского выросла целая гора лжи. Чтобы перескочить ее в один раз, а не лгать по частям, нужно было решиться на крутую меру - например, ни слова не говоря, встать с места, надеть шапку и тотчас же уехать без денег, не говоря ни слова, но Лаевский чувствовал, что для него это невозможно. "Пятница, пятница... - думал он. - Пятница..." Писали записки, складывали их вдвое и клали в старый цилиндр Никодима Александрыча, и, когда скоплялось достаточно записок Костя, изображавший почтальона, ходил вокруг стола и раздавал их. Дьякон, Катя и Костя, получившие смешные записки и старавшиеся писать посмешнее, были в восторге. "Нам надо поговорить", - прочла Надежда Федоровна на записочке. Она переглянулась с Марьей Константиновной, и та миндально улыбнулась и закивала ей головой. "О чем же говорить? - подумала Надежда Федоровна. - Если нельзя рассказать всего, то и говорить незачем". Перед тем как идти в гости, она завязала Лаевскому галстук, и это пустое дело наполнило ее душу нежностью и печалью. Тревога на его лице, рассеянные взгляды, бледность и непонятная перемена, происшедшая с ним в последнее время, и то, что она имела от него страшную, отвратительную тайну, и то, что у нее дрожали руки, когда она завязывала галстук, - все это почему-то говорило ей, что им обоим уже недолго осталось жить вместе. Она глядела на него, как на икону, со страхом и раскаянием, и думала: "Прости, прости..." Против нее за столом сидел Ачмианов и не отрывал от нее своих черных влюбленных глаз; ее волновали желания, она стыдилась себя и боялась, что даже тоска и печаль не помешают ей уступить нечистой страсти, не сегодня, так завтра, - и что она, как запойный пьяница, уже не в силах остановиться. Чтобы не продолжать этой жизни, позорной для нее и оскорбительной для Лаевского, она решила уехать. Она будет с плачем умолять его, чтобы он отпустил ее, и если он будет противиться, то она уйдет от него тайно. Она не расскажет ому о том, что произошло. Пусть он сохранит о ней чистое воспоминание. "Люблю, люблю, люблю", - прочла она. - Это от Ачмианова. Она будет жить где-нибудь в глуши, работать и высылать Лаевскому "от неизвестного" деньги, вышитые сорочки, табак и вернется к нему только в старости и в случае, если он опасно заболеет и понадобится ему сиделка. Когда в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит. "У вас длинный нос". - Это, должно быть, от дьякона или от Кости. Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю жизнь, а потом, живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание. "Если вы сегодня не назначите мне свидания, то я приму меры, уверяю честным словом. Так с порядочными людьми не поступают, надо это понять". - Это от Кирилина. XIII Лаевский получил две записки; он развернул одну и прочел: "Не уезжай, голубчик мой". "Кто бы это мог написать? - подумал он. - Конечно, не Самойленко... И не дьякон, так как он не знает, что я хочу уехать. Фон Корен разве?" Зоолог нагнулся к столу и рисовал пирамиду. Лаевскому показалось, что глаза его улыбаются. "Вероятно, Самойленко проболтался..." - подумал Лаевский. На другой записке тем же самым изломанным почерком с длинными хвостами и закорючками было написано: "А кто-то в субботу не уедет". "Глупое издевательство, - подумал Лаевский. - Пятница, пятница..." Что-то подступило у него к горлу. Он потрогал воротничок и кашлянул, но вместо кашля из горла вырвался смех. - Ха-ха-ха! - захохотал он. - Ха-ха-ха! - "Чему это я?" - подумал он. - Ха-ха-ха! Он попытался удержать себя, закрыл рукою рот, но смех давил ему грудь и шею, и рука не могла закрыть рта. "Как это, однако, глупо! - подумал он, покатываясь со смеху. - Я с ума сошел, что ли?" Хохот становился все выше и выше и обратился во что-то похожее на лай болонки. Лаевский хотел встать из-за стола, но ноги его не слушались и правая рука как-то странно, помимо его воли, прыгала по столу, судорожно ловила бумажки и сжимала их. Он увидел удивленные взгляды, серьезное, испуганное лицо Самойленка и взгляд зоолога, полный холодной насмешки и гадливости, и понял, что с ним истерика. "Какое безобразие, какой стыд, - думал он, чувствуя на лице теплоту от слез... - Ах, ах, какой срам! Никогда со мною этого не было..." Вот взяли его под руки и, поддерживая сзади голову, повели куда-то; вот стакан блеснул перед глазами и стукнул по зубам, и вода пролилась на грудь; вот маленькая комната, посреди две постели рядом, покрытые чистыми, белыми, как снег, покрывалами. Он повалился на одну постель и зарыдал. - Ничего, ничего... - говорил Самойленко. - Это бывает... Это бывает... Похолодевшая от страха, дрожа всем телом и предчувствуя что-то ужасное, Надежда Федоровна стояла у постели и спрашивала: - Что с тобой? Что? Ради бога, говори... "Не написал ли ему чего-нибудь Кирилин?" - думала она. - Ничего... - сказал Лаевский, смеясь и плача. - Уйди отсюда... голубка. Лицо его не выражало ни ненависти, ни отвращения; значит, он ничего не знает; Надежда Федоровна немного успокоилась и пошла в гостиную. - Не волнуйтесь, милая! - сказала ей Марья Колстантиновна, садясь рядом и беря ее за руку. - Это пройдет. Мужчины так же слабы, как и мы, грешные. Вы оба теперь переживаете кризис... это так понятно! Ну, милая, я жду ответа. Давайте поговорим. - Нет, не будем говорить... - сказала Надежда Федоровна, прислушиваясь к рыданиям Лаевского. - У меня тоска... Позвольте мне уйти. - Что вы, что вы, милая! - испугалась Марья Константиновна. - Неужели вы думаете, что я отпущу вас; без ужина? Закусим, тогда и с богом. - У меня тоска... - прошептала Надежда Федоровна, и, чтобы не упасть, взялась обеими руками за ручку кресла. - У него родимчик! - сказал весело фон Корен, входя в гостиную, но, увидев Надежду Федоровну, смутился и вышел. Когда кончилась истерика, Лаевский сидел на чужой постели и думал: "Срам, разревелся, как девчонка! Должно быть, я смешон и гадок. Уйду черным ходом... Впрочем, это значило бы, что я придаю своей истерике серьезное значение. Следовало бы ее разыграть в шутку..." Он посмотрелся в зеркало, посидел немного и вышел в гостиную. - А вот и я! - сказал он, улыбаясь: ему было мучительно стыдно, и он чувствовал, что и другим стыдно в его присутствии. - Бывают же такие истории, - сказал он, садясь. - Сидел я и вдруг, знаете ли, почувствовал страшную колющую боль в боку... невыносимую, нервы не выдержали, и... и вышла такая глупая штука. Наш нервный век, ничего не поделаешь! За ужином он пил вино, разговаривал и изредка, судорожно вздыхая, поглаживал себе бок, как бы показывая, что боль еще чувствуется. И никто, кроме Надежды Федоровны, не верил ему, и он видел это. В десятом часу пошли гулять на бульвар. Надежда Федоровна, боясь, чтобы с нею не заговорил Кирилин, все время старалась держаться около Марии Константиновны и детей. Она ослабела от страха и тоски и, предчувствуя лихорадку, томилась и еле передвигала ноги, но не шла домой, так как была уверена, что за нею пойдет Кирилин или Ачмианов, или оба вместе. Кирилин шел сзади, рядом с Никодимом Александрычем, и напевал вполголоса: - Я игра-ать мной не позво-олю! Не позво-олю! С бульвара повернули к павильону и пошли по берегу и долго смотрели, как фосфорится море. Фон Корен стал рассказывать, отчего оно фосфорится. XIV - Однако мне пора винтить... Меня ждут, - сказал Лаевский. - Прощайте, господа. - И я с тобой, погоди, - сказала Надежда Федоровна я взяла его под руку. Они простились с обществом и пошли. Кирилин тоже простился, сказал, что ему по дороге, и пошел рядом с ними. "Что будет, то будет... - думала Надежда Федоровна. - Пусть..." Ей казалось, что все нехорошие воспоминания вышли из ее головы и идут в потемках рядом с ней и тяжело дышат, а она сама, как муха, попавшая в чернила, ползет через силу по мостовой и пачкает в черное бок и руку Лаевского. "Если Кирилин, - думала она, - сделает что-нибудь дурное, то в этом будет виноват не он, а она одна. Ведь было время, когда ни один мужчина не разговаривал с нею так, как Кирилин, и сама она порвала это время, как нитку, и погубила его безвозвратно - кто же виноват в этом? Одурманенная своими желаниями, она стала улыбаться совершенно незнакомому человеку только потому, вероятно, что он статен и высок ростом. В два свидания он наскучил ей, и она бросила его, и разве поэтому, - думала она теперь, - он не имеет права подступить с нею, как ему угодно?" - Тут, голубка, я с тобой прощусь, - сказал Лаевский, останавливаясь. - Тебя проводит Илья Михайлыч. Он поклонился Кирилину и быстро пошел поперек бульвара, прошел через улицу к дому Шешковского, где светились окна, и слышно было затем, как он стукнул калиткой. - Позвольте мне объясниться с вами, - начал Кириллы. - Я не мальчишка, не какой-нибудь Ачкасов или Лачкасов, Зачкасов... Я требую серьезного внимания! У Надежды Федоровны сильно забилось сердце. Она ничего не ответила. - Вашу резкую перемену в обращении со мной я объяснял сначала кокетством, - продолжал Кирилин, - теперь же вижу, что вы просто не умеете обращаться с порядочными людьми. Вам просто хотелось поиграть мной, как с этим мальчишкой-армянином, но я порядочный человек и требую, чтобы со мной поступали, как с порядочным человеком. Итак, я к вашим услугам... - У меня тоска... - сказала Надежда Федоровна я заплакала и, чтобы скрыть слезы, отвернулась. - У меня тоже тоска, но что же из этого следует? Кирилин помолчал немного и сказал отчетливо, с расстановкой: - Я повторяю, сударыня, что если вы не дадите мне сегодня свидания, то сегодня же я сделаю скандал. - Отпустите меня сегодня, - сказала Надежда Федоровна и не узнала своего голоса, до такой степени он был жалобен и тонок. - Я должен проучить вас... Извините за грубый тон, но мне необходимо проучить вас. Да-с, к сожалению, я должен проучить вас. Я требую два свидания: сегодня и завтра. Послезавтра вы совершенно свободны и можете идти на все четыре стороны с кем вам угодно. Сегодня и завтра. Надежда Федоровна подошла к своей калитке и остановилась. - Отпустите меня! - шептала она, дрожа всем телом и не видя перед собою в потемках ничего, кроме белого кителя. - Вы правы, я ужасная женщина... я виновата, по отпустите... Я вас прошу... - она дотронулась до его холодной руки и вздрогнула, - я вас умоляю... - Увы! - вздохнул Кирилин. - Увы! Не в моих планах отпускать вас, я только хочу проучить вас, дать понять, и к тому же, мадам, я слишком мало верю женщинам. - У меня тоска... Надежда Федоровна прислушалась к ровному шуму моря, поглядела на небо, усыпанное звездами, и ей захотелось скорее покончить все и отделаться от проклятого ощущения жизни с ее морем, звездами, мужчинами, лихорадкой... - Только не у меня дома... - сказала она холодно. - Уведите меня куда-нибудь. - Пойдемте к Мюридову. Самое лучшее. - Где это? - Около старого вала. Она быстро пошла по улице и потом повернула в переулок, который вел к горам. Было темно. Кое-где на мостовой лежали бледные световые полосы от освещенных окон, и ей казалось, что она, как муха, то попадает в чернила, то опять выползает из них на свет. Кирилин шел за нею. На одном месте он споткнулся, едва не упал и засмеялся. "Он пьян... - подумала Надежда Федоровна. - Все равно... все равно... Пусть". Ачмианов тоже скоро простился с компанией и потел вслед за Надеждой Федоровной, чтобы пригласить ее покататься на лодке. Он подошел к ее дому и посмотрел через палисадник: окна были открыты настежь, огня не было. - Надежда Федоровна! - позвал он. Прошла минута. Он опять позвал. - Кто там? - послышался голос Ольги. - Надежда Федоровна дома? - Нету. Еще не приходила. "Странно... Очень странно, - подумал Ачмианов, начиная чувствовать сильное беспокойство. - Она пошла домой..." Он прошелся по бульвару, потом по улице и заглянул в окна к Шешковскому. Лаевский без сюртука сидел у стола и внимательно смотрел в карты. - Странно, странно... - пробормотал Ачмианов, и при воспоминании об истерике, которая была с Лаевским, ему стало стыдно. - Если она не дома, то где же? Он опять пошел к квартире Надежды Федоровны и посмотрел на темные окна. "Это обман, обман..." - думал он вспоминая, что она же сама, встретясь с ним сегодня в полдень у Битюговых, обещала вместе кататься вечером на лодке. Окна в том доме, где жил Кирилин, были темпы, и у ворот на лавочке сидел городовой и спал. Ачмианову, когда он посмотрел на окна и на городового, стало все ясно. Он решил идти домой и пошел, но очутился опять около квартиры Надежды Федоровны. Тут он сел на лавочку и снял шляпу, чувствуя, что его голова горит от ревности и обиды. В городской церкви били часы только два раза в сутки: в полдень и в полночь. Вскоре после того, как они пробили полночь, послышались торопливые шаги. - Значит, завтра вечером опять у Мюридова! - услышал Ачмианов и узнал голос Кирилина. - В восемь часов. До свиданья-c! Около палисадника показалась Надежда Федоровна. Не замечая, что на лавочке сидит Ачмианов, она прошла тенью мимо него, отворила калитку и, оставив ее отпертою, вошла в дом. У себя в комнате она зажгла свечу, быстро разделась, но не легла в постель, а опустилась перед стулом на колени, обняла его и припала к нему лбом. Лаевский вернулся домой в третьем часу. XV Решив лгать не сразу, а по частям, Лаевский на другой день, во втором часу, пошел к Самойленку попросить денег, чтобы уехать непременно в субботу. После вчерашней истерики, которая к тяжелому состоянию его души прибавила еще острое чувство стыда, оставаться в городе было немыслимо. Если Самойленко будет настаивать на своих условиях, думал он, то можно будет согласиться на них и взять деньги, а завтра, в самый час отъезда, сказать, что Надежда Федоровна отказалась ехать; с вечера ее можно будет уговорить, что все это делается для ее же пользы. Если же Самойленко, находящийся под очевидным влиянием фон Корена, совершенно откажет в деньгах или предложит какие-нибудь новые условия, то он, Лаевский, сегодня же уедет на грузовом пароходе или даже на паруснике, в Новый Афон или Новороссийск, пошлет оттуда матери унизительную телеграмму и будет жить там до тех пор, пока мать не вышлет ему на дорогу. Придя к Самойленку, он застал в гостиной фон Корена. Зоолог только что пришел обедать и, по обыкновению, раскрыв альбом, рассматривал мужчин в цилиндрах и дам в чепцах. "Как некстати, - подумал Лаевский, увидев его. - Он может помешать". - Здравствуйте! - Здравствуйте, - ответил фон Корен, не глядя на него. - Александр Давидыч дома? - Да. В кухне. Лаевский пошел в кухню, но, увидев в дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся в гостиную и сел. В присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике. Прошло больше минуты в молчании. Фон Кореи вдруг поднял глаза на Лаевского и спросил: - Как вы себя чувствуете после вчерашнего? - Превосходно, - ответил Лаевский, краснея. - В сущности, ведь ничего не было особенного... - До вчерашнего дня я полагал, что истерика бывает только у дам, и потому думал сначала, что у вас пляска святого Витта. Лаевский заискивающе улыбнулся и подумал: "Как это неделикатно с его стороны. Ведь он отлично знает, что мне тяжело..." - Да, смешная была история, - сказал он, продолжая улыбаться. - Я сегодня все утро смеялся. Курьезно в истерическом припадке то, что знаешь, что он нелеп, и смеешься над ним в душе и в то же время рыдаешь. В наш нервный век мы рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами, что хотят. Цивилизация в этом отношении оказала нам медвежью услугу... Лаевский говорил, и ему было неприятно, что фон Корен серьезно и внимательно слушает его и глядит на него внимательно, не мигая, точно изучает; и досадно ему было на себя за то, что, несмотря на свою нелюбовь к фон Корену, он никак не мог согнать со своего лица заискивающей улыбки. - Хотя, надо сознаться, - продолжал он, - были ближайшие причины для припадка и довольно-таки основательные. В последнее время мое здоровье сильно пошатнулось. Прибавьте к этому скуку, постоянное безденежье... отсутствие людей и общих интересов... Положение хуже губернаторского. - Да, ваше положение безвыходно, - сказал фон Корен. Эти покойные, холодные слова, содержавшие в себе не то насмешку, не то непрошеное пророчество, оскорбили Лаевского. Он вспомнил вчерашний взгляд зоолога, полный насмешки и гадливости, помолчал немного и спросил, уже не улыбаясь: - А вам откуда известно мое положение? - Вы только что говорили о нем сами, да и ваши друзья принимают в вас такое горячее участие, что целый день только и слышишь, что о вас. - Какие друзья? Самойленко, что ли? - Да, и он. - Я попросил бы Александра Давидыча и вообще моих друзей поменьше обо мне заботиться. - Вот идет Самойленко, попросите его, чтобы он о вас поменьше заботился. - Я не понимаю вашего тона... - пробормотал Лаевский; его охватило такое чувство, как будто он сейчас только понял, что зоолог ненавидит его, презирает и издевается над ним и что зоолог самый злейший и непримиримый враг его. - Приберегите этот топ для кого-нибудь другого, - сказал он тихо, не имея сил говорить громко от ненависти, которая уже теснила ему грудь и шею, как вчера желание смеяться. Вошел Самойленко, без сюртука, потный и багровый от кухонной духоты. - А, ты здесь? - сказал он. - Здравствуй, голубчик. Ты обедал? Не церемонься, говори: обедал? - Александр Давидыч, - сказал Лаевский, вставая, - если я обращался к тебе с какой-нибудь интимной просьбой, то это не значило, что я освобождал тебя от обязанности быть скромным и уважать чужие тайны. - Что такое? - удивился Самойленко. - Если у тебя нет денег, - продолжал Лаевский, возвышая голос и от волнения переминаясь с ноги на ногу, - то не давай, откажи, но зачем благовестить в каждом переулке о том, что мое положение безвыходно и прочее? Этих благодеяний и дружеских услуг, когда делают на копейку, а говорят на рубль, я терпеть не могу! Можешь хвастать своими благодеяниями, сколько тебе угодно, но никто не давал тебе права разоблачать мои тайны! - Какие тайны? - спросил Самойленко, недоумевая и начиная сердиться. - Если ты пришел ругаться, то уходи. После придешь! Он вспомнил правило, что когда гневаешься на ближнего, то начни мысленно считать до ста и успокоишься; и он начал быстро считать. - Прошу вас обо мне не заботиться! - продолжал Лаевский. - Не обращайте на меня внимания. И кому какое дело до меня и до того, как я живу? Да, я хочу уехать! Да, я делаю долги, пью, живу с чужой женой, у меня истерика, я пошл, не так глубокомыслен, как некоторые, по кому какое дело до этого? Уважайте личность! - Ты, братец, извини, - сказал Самойленко, сосчитав до тридцати пяти, - но... - Уважайте личность! - перебил его Лаевский. - Эти постоянные разговоры на чужой счет, охи да ахи, постоянные выслеживания, подслушивания, эти сочувствия дружеские... к черту! Мне дают деньги взаймы и предлагают условия, как мальчишке! Меня третируют, как черт знает что! Ничего я не желаю! - крикнул Лаевский, шатаясь от волнения и боясь, как бы с ним опять не приключилась истерика. "Значит, в субботу я не уеду", - мелькнуло у него в мыслях. - Ничего я не желаю! Только прошу, пожалуйста, избавить меня от опеки. Я не мальчишка и не сумасшедший и прошу снять с меня этот надзор! Вошел дьякон и, увидев Лаевского, бледного, размахивающего руками и обращающегося со своею странною речью к портрету князя Воронцова, остановился около двери как вкопанный. - Постоянные заглядывания в мою душу, - продолжал Лаевский, - оскорбляют во мне человеческое достоинство, и я прошу добровольных сыщиков прекратить свое шпионство! Довольно! - Что ты... что ты сказал? - спросил Самойленко, сосчитав до ста, багровея и подходя к Лаевскому. - Довольно! - повторил Лаевский, задыхаясь и беря фуражку. - Я русский врач, дворянин и статский советник! - сказал с расстановкой Самойленко. - Шпионом я никогда не был и никому не позволю себя оскорблять! - крикнул он дребезжащим голосом, делая ударение на последнем слове. - Замолчать! Дьякон, никогда не видавший доктора таким величественным, надутым, багровым и страшным, зажал рот, выбежал в переднюю и покатился там со смеху. Словно в тумане, Лаевский видел, как фон Корен встал и, заложив руки в карманы панталон, остановился в такой позе, как будто ждал, что будет дальше; эта покойная поза показалась Лаевскому в высшей степени дерзкой и оскорбительной. - Извольте взять ваши слова назад! - крикнул Самойленко. Лаевский, уже не помнивший, какие он слова говорил, отвечал: - Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу! Я хочу только, чтобы вы и немецкие выходцы из жидов оставили меня в покое! Иначе я приму меры! Я драться буду! - Теперь понятно, - сказал фон Корен, выходя из-за стола. - Господину Лаевскому хочется перед отъездом поразвлечься дуэлью. Я могу доставить вам это удовольствие. Господин Лаевский, я принимаю ваш вызов. - Вызов? - проговорил тихо Лаевский, подходя к зоологу и глядя с ненавистью на его смуглый лоб и курчавые волосы. - Вызов? Извольте! Я ненавижу вас! Ненавижу! - Очень рад. Завтра утром пораньше около Кербалая, со всеми подробностями в вашем вкусе. А теперь убирайтесь. - Ненавижу! - говорил Лаевский тихо, тяжело дыша. - Давно ненавижу! Дуэль! Да! - Убери его, Александр Давидыч, а то я уйду, - сказал фон Корен. - Он меня укусит. Покойный тон фон Корена охладил доктора; он как-то вдруг пришел в себя, образумился, взял обеими руками Лаевского за талию и, отводя его от зоолога, забормотал ласковым, дрожащим от волнения голосом: - Друзья мои... хорошие, добрые... Погорячились, и будет... и будет... Друзья мои... Услышав мягкий, дружеский голос, Лаевский почувствовал, что в его жизни только что произошло что-то небывалое, чудовищное, как будто его чуть было не раздавил поезд; он едва не заплакал, махнул рукой и выбежал из комнаты. "Испытать на себе чужую ненависть, выказать себя перед ненавидящим человеком в самом жалком, презренном, беспомощном виде. - боже мой, как это тяжело! - думал он немного погодя, сидя в павильоне и чувствуя точно ржавчину на теле от только что испытанной чужой ненависти. - Как это грубо, боже мой!" Холодная вода с коньяком подбодрила его. Он с ясностью представил себе покойное, надменное лицо фон Корена, его вчерашний взгляд, рубаху, похожую на ковер, голос, белые руки, и тяжелая ненависть, страстная, голодная, заворочалась в его груди и потребовала удовлетворения. В мыслях он повалил фон Корена на землю и стал топтать его ногами. Он вспоминал в мельчайшие подробностях все происшедшее и удивлялся, как эти он мог заискивающе улыбаться ничтожному человеку и вообще дорожить мнением мелких, никому не известных людишек, живущих в ничтожнейшем городе, которого, кажется, нет даже на карте и о котором в Петербурге не знает ни один порядочный человек. Если бы этот городишко вдруг провалился или сгорел, то телеграмму об этом прочли бы в России с такою же скукой, как объявление о продаже подержанной мебели. Убить завтра фон Корена или оставить его в живых - это все равно, одинаково бесполезно и неинтересно. Выстрелить в ногу или в руку, ранить, потом посмеяться над ним, и как насекомое с оторванной ножкой теряется в траве, так пусть он со своим глухим страданием затеряется после в толпе таких же ничтожных людей, как он сам. Лаевский пошел к Шешковскому, рассказал ему обо всем и пригласил его в секунданты; потом оба они отправились к начальнику почтово-телеграфной конторы, пригласили и его в секунданты и остались у него обедать. За обедом много шутили и смеялись; Лаевский подтрунивал над тем, что он почти совсем не умеет стрелять, и называл себя королевским стрелком и Вильгельмом Теллем. - Надо этого господина проучить... - говорил он. После обеда сели играть в карты. Лаевский играл, пил вино и думал, что дуэль вообще глупа и бестолкова, так как она не решает вопроса, а только осложняет его, но что без нее иногда нельзя обойтись. Например, в данном случае: ведь не подашь же на фон Корена мировому! И предстоящая дуэль еще тем хороша, что после нее ему уж нельзя будет оставаться в городе. Он слегка опьянел, развлекся картами и чувствовал себя хорошо. Но когда зашло солнце и стало темно, им овладело беспокойство. Это был не страх перед смертью, потому что в нем, пока он обедал и играл в карты, сидела почему-то уверенность, что дуэль кончится ничем; это был страх перед чем-то неизвестным, что должно случиться завтра утром первый раз в его жизни, и страх перед наступающей ночью... Он знал, что ночь будет длинная, бессонная и что придется думать не об одном только фон Корене и его ненависти, но и о той горе лжи, которую ему предстояло пройти и обойти которую у него не было сил и уменья. Похоже было на то, как будто он заболел внезапно; он потерял вдруг всякий интерес к картам и людям, засуетился и стал просить, чтобы его отпустили домой. Ему хотелось поскорее лечь в постель, не двигаться и приготовить свои мысли к ночи. Шешковский и почтовый чиновник проводили его и отправились к фон Корену, чтобы поговорить насчет дуэли. Около своей квартиры Лаевский встретил Ачмианова. Молодой человек запыхался и был возбужден. - А я вас ищу, Иван Андреич! - сказал он. - Прошу вас, пойдемте скорее... - Куда? - Вас желает видеть один незнакомый вам господин, который имеет до вас очень важное дело. Он убедительно просит вас прийти на минутку. Ему нужно о чем-то поговорить с вами... Для него это все равно как жизнь. или смерть... Волнуясь, Ачмианов проговорил это с сильным армянским акцентом, так что у него вышло не "жизнь", а ""жизень". - Кто он такой? - спросил Лаевский. - Он просил не говорить его имени. - Скажите ему, что я занят. Завтра, если угодно... - Как можно! - испугался Ачмианов. - Он хочет сказать вам такое очень важное для вас... очень важное! Если не пойдете, то случится несчастье. - Странно... - пробормотал Лаевский, не понимая, почему Ачмианов так возбужден и какие это тайны могут быть в скучном, никому не нужном городишке. - Странно, - повторил он в раздумье. - Впрочем, пойдемте. Все равно. Ачмианов быстро пошел вперед, а он за ним. Прошли по улице, потом переулком. - Как это скучно, - сказал Лаевский. - Сейчас, сейчас... Близко. Около старого вала они прошли узким переулком между двумя огороженными пустырями, затем вошли в какой-то большой двор и направились к небольшому домику. - Это дом Мюридова, что ли? - спросил Лаевский. - Да. - Но зачем мы идем задворками, не понимаю? Могли бы и улицей. Там ближе... - Ничего, ничего... Лаевскому показалось также странным, что Ачмианов повел его к черному ходу и замахал ему рукой, как бы приглашая его идти потише и молчать. - Сюда, сюда... - сказал Ачмианов, осторожно отворяя дверь и входя в сени на цыпочках. - Тише, тише, прошу вас... Могут услышать. Он прислушался, тяжело перевел дух и сказал шепотом: - Отворите вот эту дверь и войдите... Не бойтесь. Лаевский, недоумевая, отворил дверь и вошел в комнату с низким потолком и занавешенными окнами. На столе стояла свеча. - Кого нужно? - спросил кто-то в соседней комнате. - Ты, Мюридка? Лаевский повернул в эту комнату и увидел Кирилина, а рядом с ним Надежду Федоровну. Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на улице. Ненависть к фон Корену и беспокойство - все исчезло из души. Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе под ноги, стараясь идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за стол... XVI - Гуманитарные науки, о которых вы говорите, тогда только будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под микроскопом, или в монологах нового Гамлета, или в повой религии, я не знаю, по думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится. Самое стойкое и живучее из всех гуманитарных знаний, это, конечно, учение Христа, но посмотрите, как даже оно различно понимается! Одни учат, чтобы мы любили всех ближних, и делают при этом исключение для солдат, преступников и безумных: первых они разрешают убивать на войне, вторых изолировать или казнить, а третьим запрещают вступление в брак. Другие толкователи учат любить всех ближних без исключения, не различая плюсов и минусов. По их учению, если к вам приходит бугорчатый, или убийца, или эпилептик и сватает вашу дочь - отдавайте; если кретины идут войной на физически и умственно здоровых - подставляйте головы. Эта проповедь любви ради любви, как искусства для искусства, если бы могла иметь силу, в конце концов привела бы человечество к полному вымиранию, и таким образом совершилось бы грандиознейшее из злодейств, какие когда-либо бывали: на земле. Толкований очень много, а если их много, то серьезная мысль не удовлетворяется ни одним из них, и к массе всех толкований спешит прибавить свое собственное. Поэтому никогда не ставьте вопроса, как вы говорите, на философскую или так называемую христианскую почву; этим вы только отдаляетесь от решения вопроса. Дьякон внимательно выслушал зоолога, подумал и спросил: - Нравственный закон, который свойственен каждому из людей, философы выдумали или же его бог создал вместе с телом? - Не знаю. Но этот закон до такой степени общ для всех пародов и эпох, что, мне кажется, его следует признать органически связанным с человеком. Он не выдуман, а есть и будет. Я не скажу вам, что его увидят когда-нибудь под микроскопом, но органическая связь его уже доказывается очевидностью: серьезное страдание мозга и все так называемые душевные болезни выражаются прежде всего в извращении нравственного закона, насколько мне известно. - Хорошо-с. Значит, как желудок хочет есть, так нравственное чувство хочет, чтобы мы любили своих ближних. Так? Но естественная природа наша по себялюбию противится голосу совести и разума, и потому возникает много головоломных вопросов. К кому же мы должны обращаться за разрешением этих вопросов, если вы не велите ставить их на философскую почву? - Обратитесь к тем немногим точным знаниям, какие у нас есть. Доверьтесь очевидности и логике фактов. Правда, это скучно, но зато не так зыбко и расплывчато, как философия. Нравственный закон, положим, требует, чтобы вы любили людей. Что ж? Любовь должна заключаться в устранении всего того, что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и будущем. Наши знания и очевидность говорят вам, что человечеству грозит опасность со стороны нравственно и физически ненормальных. Если так, то боритесь с ненормальными. Если вы не в силах возвысить их до нормы, то у вас хватит силы и уменья обезвредить их, то есть уничтожить. - Значит, любовь в том, чтобы сильный побеждал слабого? - Несомненно. - Но ведь сильные распяли господа нашего Иисуса Христа! - сказал горячо дьякон. - В том-то и дело, что распяли его не сильные, а слабые. Человеческая культура ослабила и стремится свести к нулю борьбу за существование и подбор; отсюда быстрое размножение слабых и преобладание их над сильными. Вообразите, что вам удалось внушить пчелам гуманные идеи в их неразработанной, рудиментарной форме. Что произойдет от этого? Трутни, которых нужно убивать, останутся в живых, будут съедать мед, развращать и душить пчел- в результате преобладание слабых над сильными и вырождение последних. То же самое происходит теперь и с человечеством: слабые гнетут сильных. У дикарей, которых еще не коснулась культура. самый сильный, мудрый и самый нравственный идет впереди; он вождь и владыка. А мы, культурные, распяли Христа и продолжаем его распинать. Значит, у нас чего-то недостает... И это "что-то" мы должны восстановить у себя, иначе конца не будет этим недоразумениям. - Но какой у вас есть критериум для различения сильных и слабых? - Знание и очевидность. Бугорчатых и золотушных узнают по их болезням, а безнравственных и сумасшедших по поступкам. - Но ведь возможны ошибки! - Да, но нечего бояться промочить ноги, когда угрожает потоп. - Это философия, - засмеялся дьякон. - Нисколько. Вы до такой степени испорчены вашей семинарской философией, что во всем хотите видеть один только туман. Отвлеченные науки, которыми набита ваша молодая голова, потому и называются отвлеченными, что они отвлекают ваш ум от очевидности. Смотрите в глаза черту прямо, и если он черт, то и говорите, что это черт, а не лезьте к Канту или к Гегелю за объяснениями. Зоолог помолчал и продолжал: - Дважды два есть четыре, а камень есть камень. Завтра вот у нас дуэль. Мы с вами будем говорить, что это глупо и нелепо, что дуэль уже отжила свой век, что аристократическая дуэль ничем по существу не отличается от пьяной драки в кабаке, а все-таки мы не остановимся, поедем и будем драться. Есть, значит, сила, которая сильнее наших рассуждений. Мы кричим, что война - это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или немцам оскорбить нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим "ура" и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие, и паша доблесть будет вызывать всеобщий, и притом искренний, восторг. Опять-таки, значит, есть сила, которая если не выше, то сильнее нас и нашей философии. Мы не можем остановить ее так же, как вот этой тучи, которая подвигается из-за моря. Не лицемерьте же, не показывайте ей кукиша в кармане и не говорите: "Ах, глупо! ах, устарело! ах, не согласно с Писанием! о, а глядите ей прямо в глаза, признавайте ее разумную законность, и когда она, например, хочет уничтожить хилое, золотушное, развращенное племя, то не мешайте ей вашими пилюлями и цитатами из дурно понятого Евангелия. У Лескова есть совестливый Данила, который нашел за городом прокаженного и кормит и греет его во имя любви и Христа. Если бы этот Данила в самом деле любил людей, то он оттащил бы прокаженного подальше от города и бросил РЮ в ров, а сам пошел бы служить здоровым. Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную. - Экой вы какой! - засмеялся дьякон. - В Христа же вы не веруете, зачем же вы его так часто упоминаете? - Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не по-вашему. Ах, дьякон, дьякон! - засмеялся зоолог; он, взял дьякона за талию и сказал весело: - Ну что ж? Поедем завтра на дуэль? - Сан не позволяет, а то бы поехал. - А что значит - сан? - Я посвященный. На мне благодать. - Ах, дьякон, дьякон, - повторил фон Корен смеясь. - Люблю я с вами разговаривать. - Вы говорите - у вас вера, - сказал дьякон. - Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вора! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд плачут, он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да... Вера горами двигает. Дьякон засмеялся и похлопал зоолога по плечу. - Так-то... - продолжал он. - Вот вы все учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли вызываете - и все остается на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, л полетит у вас все вверх тормашкой, и в Европе камня на камне не останется. - Ну, это, дьякон, на небе вилами писано! - Вера без дел мертва есть, а дела без веры - еще хуже, одна только трата времени, и больше ничего. На набережной показался доктор. он увидел дьякона и зоолога и подошел к ним. - Кажется, все готово, - оказал он, запыхавшись. - Секундантами будут Говоровский и Бойко. Заедут утром в пять часов. Наворотило-то как! - сказал он, посмотрев на небо. - Ничего не видать. Сейчас дождик будет. - Ты надеюсь, поедешь с нами? - спросил фон Кореи. - Нет, боже меня сохрани, я и так замучился. Вместо меня Устимович поедет. Я уже говорил с ним. Далеко над морем блеснула молния, и послышались глухие раскаты грома. - Как душно перед грозой! - сказал фон Корен. - Бьюсь об заклад, что ты уже был у Лаевского и плакал у него на груди. - Зачем я к нему пойду? - ответил доктор, смутившись. - Вот еще! До захода солнца он несколько раз прошелся по бульвару