Книгу можно купить в : Biblion.Ru 30р.
Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Двенадцатилетняя  Тиночка  Руднева  влетела,  как  разрывная  бомба,  в
комнату, где ее старшие  сестры  одевались  с  помощью  двух  горничных  к
сегодняшнему  вечеру.  Взволнованная,   запыхавшаяся,   с   разлетевшимися
кудряшками на лбу, вся розовая от быстрого бега, она  была  в  эту  минуту
похожа на хорошенького мальчишку.
   - Mesdames, а где же тапер? Я спрашивала у всех в доме, и никто  ничего
не знает. Тот говорит - мне не приказывали,  тот  говорит  -  это  не  мое
дело... У нас  постоянно,  постоянно  так,  -  горячилась  Тиночка,  топая
каблуком о пол. - Всегда что-нибудь перепутают, забудут и  потом  начинают
сваливать друг на друга...
   Самая  старшая  из  сестер,  Лидия  Аркадьевна,  стояла  перед   трюмо.
Повернувшись боком к зеркалу и изогнув назад  свою  прекрасную  обнаженную
шею, она, слегка прищуривая близорукие глаза, закалывала в  волосы  чайную
розу. Она не выносила никакого шума и относилась к "мелюзге" с холодным  и
вежливым презрением. Взглянув на отражение Тины в зеркале, она заметила  с
неудовольствием:
   - Больше всего в доме беспорядка делаешь, конечно, ты, - сколько раз  я
тебя просила, чтобы ты не вбегала, как сумасшедшая, в комнаты.
   Тина насмешливо присела и показала зеркалу язык. Потом она обернулась к
другой  сестре,  Татьяне  Аркадьевне,  около  которой  возилась  на   полу
модистка, подметывая на живую нитку низ голубой юбки, и затараторила:
   - Ну, понятно, что от нашей Несмеяны-царевны ничего, кроме наставлений,
не услышишь. Танечка, голубушка, как бы ты  там  все  это  устроила.  Меня
никто не слушается, только смеются, когда  я  говорю...  Танечка,  пойдем,
пожалуйста,  а  то  ведь  скоро  шесть  часов,  через  час  и  елку  будем
зажигать...
   Тина только в этом году была допущена к устройству елки. Не  далее  как
на прошлое рождество ее в это время запирали с младшей сестрой Катей  и  с
ее сверстницами в детскую, уверяя, что в зале  нет  никакой  елки,  а  что
"просто только пришли полотеры". Поэтому понятно, что теперь,  когда  Тина
получила особые привилегии, равнявшие ее  некоторым  образом  со  старшими
сестрами, она волновалась больше всех, хлопотала и  бегала  за  десятерых,
попадаясь ежеминутно кому-нибудь под ноги, и только усиливала общую суету,
царившую обыкновенно на праздниках в рудневском доме.
   Семья  Рудневых   принадлежала   к   одной   из   самых   безалаберных,
гостеприимных  и  шумных  московских  семей,  обитающих  испокон  века   в
окрестностях Пресни, Новинского и Конюшков и создавших когда-то Москве  ее
репутацию  хлебосольного  города.  Дом  Рудневых  -  большой  ветхий   дом
доекатерининской постройки, со львами на  воротах,  с  широким  подъездным
двором и с массивными белыми колоннами у парадного, - круглый год  с  утра
до поздней ночи  кишел  народом.  Приезжали  без  всякого  предупреждения,
"сюрпризом", какие-то  соседи  по  наровчатскому  или  инсарскому  имению,
какие-то дальние родственники, которых до сих пор никто в глаза не видал и
не слыхал об их существовании, - и гостили по месяцам.  К  Аркаше  и  Мите
десятками ходили  товарищи,  менявшие  с  годами  свою  оболочку,  сначала
гимназистами и кадетами, потом юнкерами и студентами и, наконец,  безусыми
офицерами или щеголеватыми, преувеличенно серьезными помощниками присяжных
поверенных. Девочек постоянно  навещали  подруги  всевозможных  возрастов,
начиная от Катиных сверстниц, приводивших с собою в гости своих  кукол,  и
кончая приятельницами Лидии, которые  говорили  о  Марксе  и  об  аграрной
системе  и  вместе  с  Лидией  стремились  на  Высшие  женские  курсы.  На
праздниках,  когда  вся  эта  веселая,  задорная  молодежь  собиралась   в
громадном рудневском доме, вместе  с  нею  надолго  водворялась  атмосфера
какой-то общей наивной, поэтической и шаловливой влюбленности.
   Эти дни бывали днями полной анархии, приводившей в  отчаяние  прислугу.
Все условные понятия о  времени,  разграниченном,  "как  у  людей",  чаем,
завтраком, обедом и ужином, смешивались в шумной и беспорядочной суете.  В
то время когда одни кончали  обедать,  другие  только  что  начинали  пить
утренний чай, а третьи целый день пропадали на катке в Зоологическом саду,
куда забирали с собой гору бутербродов. Со стола  никогда  не  убирали,  и
буфет стоял открытым с утра до вечера. Несмотря  на  это,  случалось,  что
молодежь, проголодавшись совсем в неуказанное  время,  после  коньков  или
поездки на балаганы, отправляла на кухню депутацию к Акинфычу  с  просьбой
приготовить "что-нибудь вкусненькое". Старый пьяница, но  глубокий  знаток
своего дела, Акинфыч сначала обыкновенно долго не соглашался и  ворчал  на
депутацию. Тогда в ход пускалась тонкая лесть: говорили,  что  теперь  уже
перевелись в Москве хорошие повара, что только у  стариков  и  сохранилось
еще неприкосновенным уважение  к  святости  кулинарного  искусства  и  так
далее. Кончалось тем, что задетый за живое Акинфыч сдавался и,  пробуя  на
большом пальце острие ножа, говорил с напускной суровостью:
   - Ладно уж, ладно... будет петь-то... Сколько вас там, галчата?
   Ирина Алексеевна Руднева - хозяйка дома - почти никогда не выходила  из
своих  комнат,  кроме   особенно   торжественных,   официальных   случаев.
Урожденная княжна Ознобишина, последний отпрыск знатного и богатого  рода,
она раз навсегда решила, что общество ее мужа и детей  слишком  "мескинно"
[пошло, от mesquin (фр.)] и "брютально" [грубо, от brutal (фр.)], и потому
равнодушно "иньорировала" [игнорировала (от фр. ignorer)] его, развлекаясь
визитами к архиереям и поддержанием знакомства с такими же, как она  сама,
окаменелыми потомками родов, уходящих в  седую  древность.  Впрочем,  мужа
своего Ирина Алексеевна не уставала даже и  теперь  тайно,  но  мучительно
ревновать. И она, вероятно, имела для этого  основания,  так  как  Аркадий
Николаевич, известный всей  Москве  гурман,  игрок  и  щедрый  покровитель
балетного искусства, до сих пор еще, несмотря на свои пятьдесят  с  лишком
лет, не утратил заслуженной  репутации  дамского  угодника,  поклонника  и
покорителя. Даже и теперь его можно  было  назвать  красавцем,  когда  он,
опоздав на десять  минут  к  началу  действия  и  обращая  на  себя  общее
внимание,  входил  в  зрительную  залу  Большого  театра  -  элегантный  и
самоуверенный, с гордо поставленной  на  осанистом  туловище,  породистой,
слегка седеющей головой.
   Аркадий Николаевич  редко  показывался  домой,  потому  что  обедал  он
постоянно в Английском клубе, а по вечерам ездил туда же играть  в  карты,
если в театре не шел интересный балет. В качестве главы дома он  занимался
исключительно тем, что закладывал и  перезакладывал  то  одно,  то  другое
недвижимое имущество, не заглядывая в будущее с беспечностью избалованного
судьбой гран-сеньора. Привыкнув с  утра  до  вечера  вращаться  в  большом
обществе, он любил, чтобы и в доме у него было шумно и оживленно.  Изредка
ему  нравилось  сюрпризом  устроить   для   своей   молодежи   неожиданное
развлечение и самому принять в нем участие. Это случалось  большею  частью
на другой день после крупного выигрыша в клубе.
   - Молодые республиканцы! - говорил он, входя в гостиную  и  сияя  своим
свежим видом и очаровательной улыбкой. - Вы, кажется, скоро все заснете от
ваших серьезных разговоров. Кто хочет  ехать  со  мной  за  город?  Дорога
прекрасная: солнце, снег и морозец.  Страдающих  зубной  болью  и  мировой
скорбью прошу оставаться дома под надзором  нашей  почтеннейшей  Олимпиады
Савичны...
   Посылали за  тройками  к  Ечкину,  скакали  сломя  голову  за  Тверскую
заставу, обедали в "Мавритании" или  в  "Стрельне"  и  возвращались  домой
поздно вечером, к большому  неудовольствию  Ирины  Алексеевны,  смотревшей
брезгливо на эти "эскапады [проказы (от фр. escapade)] дурного  тона".  Но
молодежь нигде так безумно не веселилась, как именно в этих эскападах, под
предводительством Аркадия Николаевича.
   Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич и в елке.  Этот
детский   праздник   почему-то   доставлял   ему   своеобразное,   наивное
удовольствие. Никто из  домашних  не  умел  лучше  его  придумать  каждому
подарок  по  вкусу,  и  потому  в  затруднительных  случаях  старшие  дети
прибегали к его изобретательности.
   - Папа, ну  что  мы  подарим  Коле  Радомскому?  -  спрашивали  Аркадия
Николаевича дочери. - Он большой  такой,  гимназист  последнего  класса...
нельзя же ему игрушку...
   - Зачем же игрушку? -  возражал  Аркадий  Николаевич.  -  Самое  лучшее
купите для него хорошенький портсигар. Юноша будет польщен таким  солидным
подарком. Теперь очень хорошенькие портсигары продаются  у  Лукутина.  Да,
кстати, намекните этому Коле, чтобы он не стеснялся при мне курить.  А  то
давеча, когда я вошел в гостиную, так он папироску в рукав спрятал...
   Аркадий Николаевич любил, чтобы у него елка выходила на славу, и всегда
приглашал к ней оркестр Рябова. Но в этом году [рассказ относится  к  1885
г.; кстати заметим, что основная фабула  его  покоится  на  действительном
факте,  сообщенном  автору  в  Москве  М.А.З-вой,  близко  знавшей  семью,
названную в рассказе вымышленной фамилией Рудневых (прим.авт.)] с  музыкой
произошел целый ряд роковых  недоразумений.  К  Рябову  почему-то  послали
очень поздно;  оркестр  его,  разделяемый  на  праздниках  на  три  части,
оказался уже разобранным.  Маэстро  в  силу  давнего  знакомства  с  домом
Рудневых обещал, однако, как-нибудь устроить  это  дело,  надеясь,  что  в
другом доме переменят  день  елки,  но  по  неизвестной  причине  замедлил
ответом, и когда бросились искать в другие места, то  во  всей  Москве  не
оказалось ни одного  оркестра.  Аркадий  Николаевич  рассердился  и  велел
отыскать хорошего тапера, но кому отдал это приказание, он и сам теперь не
помнил. Этот "кто-то", наверно, свалил данное ему  поручение  на  другого,
другой - на третьего, переврав, по обыкновению,  его  смысл,  а  третий  в
общей сумятице и совсем забыл о нем...
   Между тем пылкая Тина  успела  уже  взбудоражить  весь  дом.  Почтенная
экономка,  толстая,  добродушная  Олимпиада  Савична,  говорила,   что   и
взаправду барин ей наказывал  распорядиться  о  тапере,  если  не  приедет
музыка, и что она об этом тогда же сказала камердинеру Луке. Лука, в  свою
очередь, оправдывался тем, что его дело ходить около Аркадия  Николаевича,
а не бегать по городу за фортепьянщиками. На шум прибежала  из  барышниных
комнат горничная Дуняша, подвижная  и  ловкая,  как  обезьяна,  кокетка  и
болтунья, считавшая долгом  ввязываться  непременно  в  каждое  неприятное
происшествие. Хотя ее и никто не спрашивал, но она совалась  к  каждому  с
жаркими уверениями, что пускай ее бог разразит на  этом  месте,  если  она
хоть краешком уха что-нибудь слышала о тапере. Неизвестно, чем  окончилась
бы эта путаница, если бы на помощь не пришла Татьяна  Аркадьевна,  полная,
веселая блондинка, которую вся прислуга обожала за ее  ровный  характер  и
удивительное умение улаживать внутренние междоусобицы.
   - Одним словом, мы так не кончим до  завтрашнего  дня,  -  сказала  она
своим спокойным, слегка насмешливым, как у Аркадия Николаевича, голосом. -
Как бы то  ни  было,  Дуняша  сейчас  же  отправится  разыскивать  тапера.
Покамест ты будешь одеваться, Дуняша, я  тебе  выпишу  из  газеты  адреса.
Постарайся найти поближе, чтобы не задерживать елки, потому что сию минуту
начнут съезжаться. Деньги на извозчика возьми у Олимпиады Савичны...
   Едва она успела это произнести, как у дверей передней  громко  затрещал
звонок. Тина уже бежала туда стремглав,  навстречу  целой  толпе  детишек,
улыбающихся, румяных с мороза, запушенных снегом и внесших за собою  запах
зимнего воздуха, крепкий и здоровый, как запах свежих яблоков.  Оказалось,
что две большие семьи -  Лыковых  и  Масловских  -  столкнулись  случайно,
одновременно подъехав  к  воротам.  Передняя  сразу  наполнилась  говором,
смехом, топотом ног и звонкими поцелуями.
   Звонки раздавались один за другим почти непрерывно. Приезжали все новые
и новые гости. Барышни Рудневы едва успевали справляться с ними.  Взрослых
приглашали в гостиную, а маленьких завлекали в детскую и в столовую, чтобы
запереть их там предательским  образом.  В  зале  еще  не  зажигали  огня.
Огромная  елка  стояла  посредине,  слабо  рисуясь   в   полутьме   своими
фантастическими очертаниями и наполняя комнату смолистым ароматом.  Там  и
здесь на ней тускло поблескивала, отражая свет уличного  фонаря,  позолота
цепей, орехов и картонажей.
   Дуняша все еще не возвращалась, и подвижная, как ртуть, Тина сгорала от
нетерпеливого беспокойства. Десять раз подбегала она к Тане, отводила ее в
сторону и шептала взволнованно:
   - Танечка, голубушка, как же теперь нам быть?.. Ведь это же ни  на  что
не похоже.
   Таня сама начинала тревожиться. Она подошла к старшей сестре и  сказала
вполголоса:
   - Я уж не придумаю, что делать. Придется попросить тетю  Соню  поиграть
немного... А потом я ее сама как-нибудь заменю.
   - Благодарю покорно, - насмешливо возразила Лидия. -  Тетя  Соня  будет
потом нас целый год своим одолжением донимать. А ты  так  хорошо  играешь,
что уж лучше совсем без музыки танцевать.
   В эту минуту к  Татьяне  Аркадьевне  подошел,  неслышно  ступая  своими
замшевыми подошвами, Лука.
   - Барышня, Дуняша просит вас на секунду выйти к ним.
   - Ну что, привезла? - спросили в один голос все три сестры.
   - Пожалуйте-с. Извольте-с посмотреть сами, - уклончиво ответил Лука.  -
Они в передней... Только что-то сомнительно-с... Пожалуйте.
   В передней стояла Дуняша, еще  не  снявшая  шубки,  закиданной  комьями
грязного снега. Сзади ее  копошилась  в  темном  углу  какая-то  маленькая
фигурка, разматывавшая желтый башлык, окутывавший ее голову.
   - Только, барышня, не браните меня, - зашептала  Дуняша,  наклоняясь  к
самому уху Татьяны Аркадьевны. - Разрази меня бог - в пяти местах  была  и
ни одного тапера не застала. Вот нашла этого мальца, да уж и сама не знаю,
годится ли. Убей меня бог, только один и остался. Божится,  что  играл  на
вечерах и на свадьбах, а я почему могу знать...
   Между тем маленькая фигурка, освободившись от своего башлыка и  пальто,
оказалась бледным, очень  худощавым  мальчиком  в  подержанном  мундирчике
реального  училища.  Понимая,  что  речь  идет  о  нем,  он   в   неловкой
выжидательной позе держался  в  своем  углу,  не  решаясь  подойти  ближе.
Наблюдательная Таня, бросив на него  украдкой  несколько  взглядов,  сразу
определила про себя, что этот мальчик застенчив, беден и самолюбив. Лицо у
него  было  некрасивое,  но  выразительное  и  с  очень  тонкими  чертами;
несколько наивный вид  ему  придавали  вихры  темных  волос,  завивающихся
"гнездышками" по обеим сторонам высокого лба, но  большие  серые  глаза  -
слишком большие для такого  худенького  детского  лица  -  смотрели  умно,
твердо и не по-детски серьезно. По первому впечатлению мальчику можно было
дать лет одиннадцать - двенадцать.
   Татьяна сделала к нему несколько шагов и, сама стесняясь не меньше его,
спросила нерешительно:
   - Вы говорите, что вам уже приходилось... играть на вечерах?
   - Да... я играл, - ответил он голосом, несколько сиплым от мороза и  от
робости. - Вам, может быть, оттого кажется, что я такой маленький...
   - Ах, нет, вовсе не это... Вам ведь лет тринадцать, должно быть?
   - Четырнадцать-с.
   - Это, конечно, все равно. Но я  боюсь,  что  без  привычки  вам  будет
тяжело.
   Мальчик откашлялся.
   - О нет, не беспокойтесь... Я уже привык к этому. Мне случалось  играть
по целым вечерам, почти не переставая...
   Таня вопросительно посмотрела  на  старшую  сестру,  Лидия  Аркадьевна,
отличавшаяся странным  бессердечием  по  отношению  ко  всему  загнанному,
подвластному и  приниженному,  спросила  со  своей  обычной  презрительной
миной:
   - Вы умеете, молодой человек, играть кадриль?
   Мальчик качнулся туловищем вперед, что должно было означать поклон.
   - Умею-с.
   - И вальс умеете?
   - Да-с.
   - Может быть, и польку тоже?
   Мальчик вдруг густо покраснел, но ответил сдержанным тоном:
   - Да, и польку тоже.
   - А лансье? - продолжала дразнить его Лидия.
   - Laissez done, Lidie, vous etes impossible [перестаньте же, Лидия,  вы
невозможны (фр.)], - строго заметила Татьяна Аркадьевна.
   Большие  глаза  мальчика  вдруг  блеснули  гневом  и  насмешкой.   Даже
напряженная неловкость его позы внезапно исчезла.
   - Если вам угодно, mademoiselle, - резко повернулся он к Лидии,  -  то,
кроме полек и кадрилей, я играю еще все сонаты Бетховена, вальсы Шопена  и
рапсодии Листа.
   - Воображаю! - деланно, точно актриса на сцене, уронила Лидия,  задетая
этим самоуверенным ответом.
   Мальчик перевел  глаза  на  Таню,  в  которой  он  инстинктивно  угадал
заступницу, и теперь эти огромные глаза приняли умоляющее выражение.
   - Пожалуйста, прошу вас... позвольте мне что-нибудь сыграть...
   Чуткая Таня поняла, как больно затронула Лидия самолюбие мальчика, и ей
стало жалко его. А Тина даже запрыгала на месте и захлопала  в  ладоши  от
радости, что эта противная гордячка Лидия сейчас получит щелчок.
   - Конечно, Танечка, конечно, пускай сыграет, - упрашивала она сестру, и
вдруг со  своей  обычной  стремительностью,  схватив  за  руку  маленького
пианиста, она потащила его  в  залу,  повторяя:  -  Ничего,  ничего...  Вы
сыграете, и она останется с носом... Ничего, ничего.
   Неожиданное появление Тины, влекшей на буксире застенчиво  улыбавшегося
реалистика, произвело общее недоумение. Взрослые один за другим переходили
в залу, где Тина, усадив мальчика на выдвижной табурет, уже успела  зажечь
свечи на великолепном шредеровском фортепиано.
   Реалист взял наугад одну из толстых,  переплетенных  в  шагрень  нотных
тетрадей и раскрыл ее. Затем,  обернувшись  к  дверям,  в  которых  стояла
Лидия, резко  выделяясь  своим  белым  атласным  платьем  на  черном  фоне
неосвещенной гостиной, он спросил:
   - Угодно вам "Rapsodie Hongroise"  ["Венгерская  рапсодия"  (фр.)]  N_2
Листа?
   Лидия  пренебрежительно  выдвинула  вперед  нижнюю  губу  и  ничего  не
ответила. Мальчик бережно положил руки на  клавиши,  закрыл  на  мгновение
глаза, и из-под его  пальцев  полились  торжественные,  величавые  аккорды
начала рапсодии.  Странно  было  видеть  и  слышать,  как  этот  маленький
человечек, голова которого  едва  виднелась  из-за  пюпитра,  извлекал  из
инструмента такие мощные, смелые, полные звуки. И лицо его  как  будто  бы
сразу преобразилось, просветлело и стало почти  прекрасным;  бледные  губы
слегка  полуоткрылись,  а  глаза  еще  больше  увеличились   и   сделались
глубокими, влажными и сияющими.
   Зала  понемногу  наполнялась  слушателями.  Даже  Аркадий   Николаевич,
любивший музыку и знавший в ней толк, вышел из своего кабинета. Подойдя  к
Тане, он спросил ее на ухо:
   - Где вы достали этого карапуза?
   - Это тапер, папа,  -  ответила  тихо  Татьяна  Аркадьевна.  -  Правда,
отлично играет?
   - Тапер? Такой  маленький?  Неужели?  -  удивлялся  Руднев.  -  Скажите
пожалуйста, какой мастер! Но  ведь  это  безбожно  заставлять  его  играть
танцы.
   Когда Таня рассказала отцу о сцене,  происшедшей  в  передней,  Аркадий
Николаевич покачал головой.
   - Да, вот оно что... Ну,  что  ж  делать,  нельзя  обижать  мальчугана.
Пускай играет, а потом мы что-нибудь придумаем.
   Когда реалист окончил рапсодию, Аркадий Николаевич  первый  захлопал  в
ладоши. Другие также принялись  аплодировать.  Мальчик  встал  с  высокого
табурета, раскрасневшийся и взволнованный; он искал глазами Лидию,  но  ее
уже не было в зале.
   - Прекрасно играете, голубчик. Большое удовольствие  нам  доставили,  -
ласково улыбался Аркадий Николаевич, подходя к музыканту и протягивая  ему
руку. - Только я боюсь, что вы... как вас величать-то, я не знаю.
   - Азагаров, Юрий Азагаров.
   - Боюсь я, милый Юрочка, не повредит ли вам играть целый вечер? Так вы,
знаете ли, без всякого стеснения скажите, если устанете.  У  нас  найдется
здесь кому побренчать. Ну, а  теперь  сыграйте-ка  нам  какой-нибудь  марш
побравурнее.
   Под громкие звуки марша из "Фауста"  были  поспешно  зажжены  свечи  на
елке. Затем Аркадий Николаевич  собственноручно  распахнул  настежь  двери
столовой,  где  толпа  детишек,  ошеломленная  внезапным  ярким  светом  и
ворвавшейся к ним музыкой, точно окаменела в  наивно  изумленных  забавных
позах. Сначала робко, один за другим, входили они в залу и с  почтительным
любопытством ходили кругом елки, задирая вверх  свои  милые  мордочки.  Но
через несколько минут, когда подарки уже были  розданы,  зала  наполнилась
невообразимым гамом, писком и счастливым  звонким  детским  хохотом.  Дети
точно опьянели от блеска елочных огней, от смолистого аромата, от  громкой
музыки и от великолепных подарков. Старшим никак не удавалось собрать их в
хоровод вокруг елки, потому что то один, то другой вырывался  из  круга  и
бежал к своим игрушкам, оставленным кому-нибудь на временное хранение.
   Тина,  которая  после  внимания,   оказанного   ее   отцом   Азагарову,
окончательно решила взять мальчика под свое покровительство,  подбежала  к
нему с самой дружеской улыбкой.
   - Пожалуйста, сыграйте нам польку.
   Азагаров заиграл, и перед его  глазами  закружились  белые,  голубые  и
розовые платьица, короткие юбочки, из-под которых  быстро  мелькали  белые
кружевные панталончики, русые и черные головки в  шапочках  из  папиросной
бумаги.  Играя,  он  машинально  прислушивался  к  равномерному   шарканью
множества ног  под  такт  его  музыки,  как  вдруг  необычайное  волнение,
пробежавшее по всей  зале,  заставило  его  повернуть  голову  ко  входным
дверям.
   Не переставая играть, он увидел, как в залу вошел пожилой  господин,  к
которому, точно по  волшебству,  приковались  глаза  всех  присутствующих.
Вошедший был немного выше среднего роста и довольно широк в кости,  но  не
полн. Держался он с такой изящной, неуловимо небрежной и  в  то  же  время
величавой простотой, которая  свойственна  только  людям  большого  света.
Сразу было видно, что  этот  человек  привык  чувствовать  себя  одинаково
свободно и в маленькой гостиной,  и  перед  тысячной  толпой,  и  в  залах
королевских дворцов. Всего замечательнее было его лицо - одно из тех  лиц,
которые запечатлеваются в памяти на всю жизнь с первого  взгляда:  большой
четырехугольный лоб был изборожден  суровыми,  почти  гневными  морщинами;
глаза, глубоко сидевшие в орбитах, с повисшими над ними складками  верхних
век, смотрели тяжело, утомленно  и  недовольно;  узкие  бритые  губы  были
энергичны  и  крепко  сжаты,  указывая  на  железную  волю   в   характере
незнакомца,  а  нижняя  челюсть,  сильно  выдвинувшаяся  вперед  и  твердо
обрисованная, придавала физиономии отпечаток властности и упорства.  Общее
впечатление довершала длинная грива  густых,  небрежно  заброшенных  назад
волос, делавшая эту характерную, гордую голову похожей на львиную...
   Юрий Азагаров решил в уме, что новоприбывший гость, должно быть,  очень
важный господин, потому что  даже  чопорные  пожилые  дамы  встретили  его
почтительными улыбками, когда он  вошел  в  залу,  сопровождаемый  сияющим
Аркадием Николаевичем. Сделав несколько общих поклонов, незнакомец  быстро
прошел вместе с Рудневым в кабинет, но Юрий слышал, как он говорил на ходу
о чем-то просившему его хозяину:
   - Пожалуйста, добрейший мой Аркадий Николаевич, не просите. Вы  знаете,
как мне больно вас огорчать отказом...
   - Ну хоть что-нибудь, Антон Григорьевич. И для меня  и  для  детей  это
будет навсегда историческим событием, - продолжал просить хозяин.
   В это время Юрия попросили играть вальс, и он не услышал,  что  ответил
тот, кого называли Антоном  Григорьевичем.  Он  играл  поочередно  вальсы,
польки  и  кадрили,  но  из  его  головы  не  выходило  царственное   лицо
необыкновенного гостя. И тем более он был изумлен,  почти  испуган,  когда
почувствовал на себе чей-то взгляд, и, обернувшись вправо, он увидел,  что
Антон Григорьевич смотрит на него со  скучающим  и  нетерпеливым  видом  и
слушает, что ему говорит на ухо Руднев.
   Юрий понял, что разговор идет о нем, и отвернулся от  них  в  смущении,
близком к непонятному страху. Но тотчас же, в тот же самый момент, как ему
казалось потом, когда он уже взрослым проверял  свои  тогдашние  ощущения,
над его ухом раздался равнодушно-повелительный голос Антона Григорьевича:
   - Сыграйте, пожалуйста, еще раз рапсодию N 2.
   Он заиграл, сначала робко, неуверенно, гораздо хуже,  чем  он  играл  в
первый  раз,  но  понемногу  к  нему  вернулись  смелость  и  вдохновение.
Присутствие _того_, властного и необыкновенного человека  почему-то  вдруг
наполнило  его  душу  артистическим  волнением  и  придало   его   пальцам
исключительную гибкость и послушность. Он сам чувствовал, что никогда  еще
не играл в своей жизни так хорошо, как в этот  раз,  и,  должно  быть,  не
скоро будет еще так хорошо играть.
   Юрий  не  видел,  как  постепенно  прояснялось   хмурое   чело   Антона
Григорьевича и как смягчалось мало-помалу строгое выражение  его  губ,  но
когда он кончил при общих аплодисментах и обернулся в ту сторону,  то  уже
не увидел  этого  привлекательного  и  странного  человека.  Зато  к  нему
подходил с многозначительной улыбкой,  таинственно  подымая  вверх  брови,
Аркадий Николаевич Руднев.
   - Вот  что,  голубчик  Азагаров,  -  заговорил  почти  шепотом  Аркадий
Николаевич, - возьмите этот конвертик, спрячьте в карман и не потеряйте, -
в нем деньги. А сами идите сейчас же в переднюю и одевайтесь. Вас  довезет
Антон Григорьевич.
   - Но ведь я могу еще хоть целый вечер играть, - возразил было мальчик.
   - Тсс!.. - закрыл глаза Руднев. - Да неужели вы не узнали его?  Неужели
вы не догадались, кто это?
   Юрий недоумевал, раскрывая все больше и больше свои огромные глаза. Кто
же это мог быть, этот удивительный человек?
   - Голубчик, да ведь это Рубинштейн.  Понимаете  ли,  Антон  Григорьевич
Рубинштейн! И я вас, дорогой мой, от души поздравляю и радуюсь, что у меня
на елке вам совсем случайно выпал такой подарок.  Он  заинтересован  вашей
игрой...
   Реалист в поношенном мундире давно уже известен теперь всей России  как
один из талантливейших композиторов, а  необычайный  гость  с  царственным
лицом еще раньше успокоился навсегда, от  своей  бурной,  мятежной  жизни,
жизни мученика и триумфатора. Но никогда и никому  Азагаров  не  передавал
тех священных слов, которые ему говорил,  едучи  с  ним  в  санях,  в  эту
морозную рождественскую ночь, его великий учитель.

   1900

Last-modified: Wed, 07 Feb 2001 20:40:38 GMT
Оцените этот текст: