ра. "Андромаха"- трагедия Росина. "Терезия Философка"- популярный французский эротический роман; "Дщерь удовольствия"- английский роман. Глава XVI. ОБОРОТ В ДЕЛЕ Когда г-н Простаков думал продолжать свои рассуждения, дабы на чем-нибудь основаться, Маремьяна Харитоновна вошла быстро в его кабинет и сказала: Что ты до сих пор здесь делаешь? это непростительно! Князь Виктор Аполлонович поет прекрасную арию, и надобно признаться, что у батюшки моего на театре лучшие певцы так не певали. Пойди послушай!" -- Чтоб сам сатана побрал и певца и все ноты его! -- вскричал Простаков. -- Зачем ты мне мешаешь думать? Маремьяна крайне изумилась. Сперва назначала мужа (разумеется, в мыслях) сумасшедшим, потом брюзгою, там самым несносным стариком, выжившим свои лета. Ж е н а. Не от его ли сиятельства князя Гаврилы Симоновича получили вы письмецо? оно, как приметно, заняло вас, Иван Ефремович, столько, что вы забыли о зяте и о дочери? М у ж. Если ты назовешь князя Светлозарова зятем прежде, чем обвенчается он на дочери, я рассержусь больше, нежели как сердился во всю жизнь свою. Имею к тому причины. Да, письмо это от Гаврилы Симоновича! Но я половину имения своего отдал бы, чтоб оно пришло недели за две прежде, пока я не давал согласия. Садись, мать, и слушай! дело идет о твоей дочери! Он прочел письмо. Маремьяна многого не понимала; но что и поняла, и то покрыло ее бледностию. -- Как? -- спросила она со стоном, -- неужели Виктор Аполлонович... -- Посмотрим, -- отвечал муж. -- Я при удобном случае сделаю ему два-три вопроса, на которые тогда же потребую ответа. Смотри ему пристально в глаза, а я не премину. Если увижу, что невинность будет отпечатлеваться на его взорах и на всем лице, -- о! тогда укажу Гавриле Симоновичу двери, и поди, куда хочешь. Лживых и таинственных людей терпеть не могу. Это, если не ошибаюсь, есть признак преступления. Маремьяна Харитоновна согласилась на его предложения. Она любила Катерину матерински и потому ужасалась сделать ее несчастною. Но как не верить и князю Виктору Аполлоновичу? По всему видно, что Гаврило Симонович -- клеветник, тонкий обманщик и много имеет причин таиться от Светлозарова. С нетерпением ожидала она минуты, когда начнется такое любопытное объяснение. Иван Ефремович тысячу раз замышлял, но тщетно. Тридцатилетняя деревенская жизнь сделала его крайне тупым в таковых случаях. Ложась спать, он клялся, что объяснится с князем поутру; утром обещал сделать это ввечеру, и так далее. Он походил на должника, который несговорчивым заимодавцам говорит: "Придите завтре, послезавтре", и так далее. Доброе сердце его терзалось, и в том прошло недели полторы. В это время Иван Ефремович, проходя вечером свою залу, нечаянно взглянул на пылающий камин. На карнизе стоял алебастровый Геркулес, поражающий стоглавую гидру. "Ба! -- сказал Простаков, остановись; -- если сей удалец один сражается и побеждает стоглавого змея, то почему мне не переговорить с князем Виктором Аполлоновичем, имея подле себя жену, детей и письмо Гаврилы Симоновича? Посмотрим, что-то будет?" С такою благородною решительностию вошел он в столовую, засунув важно руки в камзольные карманы, и, садясь на софе, сказал: -- Помнится мне, князь... -- Приехал! приехал! -- раздалось со всех сторон. Иван Ефремович, вскочив, спросил: -- Кто? -- Терентий Пафнутьевич Кракалов, -- отвечал вошедший Макар с радостною миною. Простаков неимоверно обрадовался. "Теперь все лучше, -- говорил он сам себе, -- ну вот тут посмотрим!" Г-н Кракалов вошел. Все семейство по очереди обнимало его, кроме Елизаветы, которая из глаз его читала, что он знает тайну письма ее; застыдилась и отошла к стороне. Князь Гаврило, добрый и снисходительный человек, не хотел поражать ее новым несчастием. Он обнял Елизавету, сказав: "Вы сделались в отсутствие мое гораздо полнее, лучше: не правда ли?" Елизавета чувствовала ложь в словах его, закраснелась и не отвечала ни слова. Все успокоились. Князь Светлозаров кидал значительные взоры на князя Гаврилу Симоновича. -- Ну, -- сказал Простаков, -- вы извините, Виктор Аполлонович, что мой приятель и родственник помешал разговор наш; мы можем теперь продолжать его. Скажите, пожалуйте, я думаю, батюшка ваш уже стар, да и слаб? К н я з ь С в е т л о з а р о в. Без сомнения! Если бы не любовь моя к достойной вашей дочери, то я безотлучно был бы в доме его; ибо он так слаб, так слаб, что всякий день надобно ожидать... Князь Чистяков понял намерения своего друга, взглянул на него значительным взором и спросил: -- В которой губернии изволит проживать родитель ваш? К н я з ь С в е т л о з а р о в. В Иркутской, господин Кракалов; очень далеко. П р о с т а к о в. Вы служили в полках? К н я з ь С в е т л о з а р о в. О! бывал нередко и в сражениях! У меня хранятся три шляпы, пулями простреленные! К н я з ь Ч и с т я к о в. Я слышал, что вы были в жестоких сражениях, где не одни шляпы получали раны! Помните ли в Москве Тверскую улицу и ночь на восемнадцатое ноября в тысяча семьсот тридцать... К н я з ь С в е т л о з а р о в (быстро). Как? что... К н я з ь Ч и с т я к о в. Не изволите ли припомнить имя одной несчастной женщины, которая называлась Феклою Сидоровною, княгинею Чистяковою? К н я з ь С в е т л о з а р о в (вскочив). Что значит это? Кто вы? К н я з ь Ч и с т я к о в. Князь Гаврило Симонович Чистяков! Что скажете? Виктор Аполлонович покрылся смертною бледностию. -- Люди, карету! Я забился в дом разбойников, бродяг и самозванцев. -- Самозванцев? -- сказал князь Чистяков таким голосом, какого от него не только не слыхали, но и не ожидали. Глаза его пылали гневом и мщением. -- Боже мой! что это значит? что из этого выйдет? -- кричали в один голос Иван Ефремович, жена его и дети. Князь Светлозаров исчез как молния и ускакал; на лицах всего семейства написано было неудовольствие, и все смотрели на князя Гаврилу такими глазами, из которых понимал он: "Ты чудной человек, Чистяков! Мы тебя приняли в дом, дали убежище, одели и обули, а ты вместо благодарности производишь в самом доме сем одни неприятности и беспокойства!" -- Понимаю мысли ваши, -- сказал князь, обратись к семейству. -- Нельзя вам утаить желания знать подробнее обо мне и князе Викторе Аполлоновиче. Я не успел еще того сделать, и если вы сколько-нибудь усумнитесь в честности моих намерений, то ошибетесь! Клянусь, вы должны благословлять мудрое провидение, если этот князь Виктор не возвратится более в дом ваш! Почему же? -- спросите вы. Так, я обязан отвечать на вопрос ваш, и сделаю это, когда вы успокоитесь и будете в лучшем состоянии, чтобы слушать меня. На первый случай я даю вам следующий совет: отпишите к князю Светлозарову, чтобы он упросил отца своего к вам лично пожаловать, ибо дело, о коем идет речь, того стоит. Если он уклонится от сего по причине болезни, занятий или чего-нибудь другого, так требуйте, чтобы сын привез вас самого к нему. Посмотрим, что будет отвечать он. День прошел невесело. Нельзя сказать, чтобы все довольны были оправданиями и советами Гаврилы Симоновича. Стоит только раз почувствовать и обнаружить к человеку сомнение в его честности и недоверчивость к доброте сердца, тогда не скоро станешь смотреть на него с тем спокойным в дом, который один делает разговоры двух стариков занимательными. Уходя в спальню, г-н Простаков сказал: "Хорошо, князь, я подумаю о твоем совете". Маремьяна была крайне брюзглива, а Катерина -- о! как можно быть ей веселою, лишась, может быть, навсегда прекрасного титла княгини, лишась великолепия, знатности и удовольствия пощеголять перед сестрою, заводя в доме своем балы, театры и маскерады! На другой день Иван Ефремович отписал к князю Светлозарову в город, согласно с мнением Гаврилы Симоновича; а между тем просил сего последнего объяснить им о себе больше и открыть чистосердечно, почему известен ему Виктор Аполлонович, и притом с такой дурной стороны? -- Я никогда не был намерен таиться в своих поступках; а что я до сих пор не совершенно открылся -- тому причина уже вам известна: первое, не было удобного времени; а второе, я думал, что, быв беспутным молодым человеком, можно быть честным в зрелом возрасте; третие, мне хотелось покудова быть в деле сем посторонним и предоставить собственному уму вашему заметить, что такой жених, который блестящею наружностию, хвастовством, песенками, прыжками, французским языком и прочими нелепостями начинает нравиться вашей дочери, тот же час должен быть выслан из дому. Я радовался, видя ваше к тому желание, и согласие свое на то изъявил, кажется, очевидно, отказавшись даже с ним видеться. Но что делать! Это взяло совсем другой оборот, и Светлозаров остался надолго, дабы заразить ядом своим все окружающее его. Я не мог представить, чтобы он имел желание жениться на Катерине, а вы ее выдать; но это случилось! "Что делать? -- думал я. -- Если он понравился, почему и не так: может быть, он теперь и путный человек". В сих мыслях пробыл я до тех пор, пока не узнал из письма вашего, что князь Светлозаров получил от отца своего согласие. "Ба! -- сказал я, -- так он все прежний бездельник? Нет, ему не должно быть зятем доброго человека! Я очень знаю, что давным-давно отца его нет на свете". -- Посмотрим, что он скажет, -- отвечал Иван Ефремович, пожав плечами. -- Боже мой! Как легко ошибиться и с самым чистым намерением сделать добро погубить ближнего! О Светлозаров! Если ты подлинно таков, как говорит князь Гаврило Симонович, то лучше бы в доме моем были тогда похороны, когда у тебя карета изломалась, и я имел бы причину отказать тебе! Ввечеру того же дня князь Чистяков начал продолжать повествование жизни своей следующими словами. Глава XVII. ОШИБКА В ПРИМЕТАХ Я остановился в рассказах своих на выходе из деревни. Печаль моя была безмерна. Лишиться в такое короткое время жены и сына и оставлять родину очень больно. Случись это с превеликим профессором или с самым превеличайшим стихотворцем, то первый не найдет столько разумных мыслей, чтобы утешиться, а другой -- слов, чтобы описать рану сердечную. Утешать несчастного весьма легко; но, утешаться в несчастиях -- довольно трудное дело. Намерение было пробраться в Москву. "В столице, -- говорил я, -- не как в Фалалеевке: там должен быть другой свет; люди все знатные, а потому ученые. Там, верно, жены от мужей не бегают, и никто не крадет чужих детей. О! в столице жизнь прекрасная!" Проведши в дороге дней до пятнадцати, я прошел несколько деревень и вступил в изрядный город. Боже мой! как удивился я. Какие высокие домы, какие нарядные платья, какая величественная церковь! Что значит против этого дом старосты, подвенечное платье княгини Чистяковой и церковь, где я венчался и скоро после похоронил своего тестя? Уж не Москва ли это? Сердце мое забилось приятно. Мне и подлинно подумалось, что я достиг той великолепной столицы, где все люди ученые, следовательно очень умны, добросердечны, приветливы и милостивы. Рассуждая таким образом, я пришел на небольшую площадь, и как время было обеденное, то сел на углу шинка и, вынув из кармана хлеб, лук и бурак с маслом, начал есть. Передо мною похаживал пожилой человек в зеленой курточке с желтыми обшлагами, имея на голове шляпу, похожую на гриб, а в руках -- длинную палку. Он на меня пристально поглядывал и, наконец, подошел. -- Скажи мне, дружок, -- спросил я, -- как называется этот город? О н. Фатеж, Курской губернии уездный город. Он очень знаменит репою и морковью, а еще больше тем, что многие мещане поступили в военную службу, правда солдатами, но после вышли и генералами. Я. Это делает подлинную честь и им и месту родины. Но ты что такое, приятель? Теперь, кажется, мирное время, а ты так страшно вооружен этой рогатиною? О н. О! ты, видно, ничего не понимаешь! Здесь в торговые дни бывает хуже, чем на сражении: съезжается народу премного. Люди кричат, лошади ржут, быки мычат, овцы блеют! А что тут сделаешь без оружия? Я именуюсь хранителем народной тишины и спокойствия, а попросту -- будочником. Должность же моя -- укрощать неспокойных людей, которые то и другое нарушают. Тут он с веселым лицом оперся на свою палку и поглядывал во все стороны. Но скоро кушанье мое его соблазнило. "Ну-ка, мужичок, поделись со мною", -- сказал он, подошед ко мне. Быть может, я и поделился бы, если б он получше наименовал меня; но слово "мужичок" сделало меня жестокосердым. "Как? -- думал я, -- урожденный князь Чистяков не что другое, как мужичок? О, тени предков моих вознегодуют, если я сделаю по желанию сего грубияна!" "Друг мой, -- сказал я спесиво, -- советовал бы тебе поучиться узнавать людей получше; а то, видишь, поседел, а не умнее последнего ребенка нашей деревни. Нет тебе ни крохи хлеба!" Он пошел молча, а я, чтоб больше наказать его за невежество, начал есть с таким чавканьем и мурнычаньем, что на десять саженей слышно было. Однако я скоро сжалился. "Может быть, -- подумал, -- он и подлинно голоден; почему не дать кусок хлеба?" Только было хотел я приняться за нож, чтоб отрезать, как хранитель тишины и порядка подбежал ко мне и с самым хладнокровным видом влепил в спину около дюжины ударов плетью, приговаривая: "Не чавкай, не мурнычь, не нарушай тишины и порядка!" Вскочив с воплем, вскричал я: "За что ты бьешь, меня, безжалостный человек? что я тебе сделал?" -- Я сказал уже причину, -- отвечал он и отошел в сторону. "О! так не в одних деревнях делают несправедливости", -- говорил я, укладывая сумку, в намерении сейчас оставить город. Проведши еще с неделю в путешествии, я немного ослабел от усталости; а как тогда подходила уже осень, то я решился в одной большой деревне пробыть столько, пока начнутся морозы. В таком намерении избрал я хороший постоялый двор и договорился в цене за постой. Семейство Агафона, моего хозяина, состояло, кроме его, человека довольно древнего, из жены его, молодой бабы, ц ражего батрака. Агафон женат уже был на двух, но детей не было; а когда женился на третьей, то бог благословил брак его. Молодая жена разумно увещевала его, что причина бесплодия двух первых жен была усталость, изнурение; ибо он, будучи хотя и богат, заставлял их все делать. "А потому, говорила, если хочешь, чтоб бог благословил тебя наследниками, надобно нанять батрака Кузьму, которой служил несколько лет у моей матушки. Он очень работящ и так усерден, что во всем на него положиться можешь, как на самого себя!" Агафон был убежден; принял Кузьму, и жена на осьмом месяце брачной жизни обеременела; а потому муж не мог ею налюбоваться, а жена всем верховодила. Она подходила к зеркалу, поправляла шелковый платок и улыбалась, ибо и подлинно была недурна. Она пела песенки, прыгала и резвилась. По прошествии дней пяти я совершенно отдохнул; но как слякоть продолжалась, то и решился остаться еще на несколько времени. В один вечер, отужинавши, пошел спать в покойчик, где обыкновенно опочивали приезжие. Около полуночи поднялся страшный в доме шум, беганье людей, ржание лошадей, всеобщее смятение, так что я вышел посмотреть, что такое? В сенях застаю множество слуг и спрашиваю: кто пожаловал? "Князь Светлозаров с супругою", -- отвечают мне. Не успел он выговорить всего, как показался молодой боярин, важно выступая и ведя под руку женщину молодую. Я устремил на них взоры и стал неподвижен, узнав в княгине Светлозаровой княгиню Феклу Сидоровну. "Небо!" -- вскричал я, не могши удержаться. Слуги по приказанию господина взяли меня за руки, с торжеством вывели за вороты и кинули в грязь. С растерзанным сердцем вскочил я и бросился к воротам дома, один хохот был мне ответом. Пробыв там около, получаса, я озяб, ослаб, измок, и, видя, что силою ничего не сделаю, пошел искать квартиры в другом доме. Хорошо, что при мне были мои деньги. Ночь была мрачная, дождь лился ливнем. Проведенная мною во время родин жены моей и смерти тестя была блаженная в сравнении с этою. Тогда у меня была любимая, верная жена, а не было денег, и я страдал. Теперь есть деньги, но вероломная и преступная жена! Как же велико должно быть мое страдание? Везде было заперто, заколочено. "Ну, -- говорил я в помешательстве, -- когда назначено умирать, так умирай", -- и с тем вышел я из деревни, бредя по колени в грязи. Прошед несколько часов, я едва тащил ноги; и, переходя один узкий мостик через ров, пошатнулся и упал вверх ногами. Благодаря случаю ров был не глубок, однако я сильно ушиб ногу и голову. Не успел отвести дух, как услышал страшный голос из-под моста: -- Кто тут? Какой дьявол носит в такую ночь? -- Бедный путешественник, -- отвечал я. -- В деревне никто не пустил меня ночевать, так я пошел далее. -- С нами одинакое несчастие случилось, -- сказал незнакомец. -- Меня также не пустили, и я решился проводить ночь под этим мостом. Ложись и спи. Правда, хотя и мокро, но зато сверху не льет дождь. Не от скупого ли отца ушел ты? -- Нет, -- отвечал я, -- неверность жены и потеря сына заставили меня удалиться от места рождения. -- О! и это довольная причина, чтоб быть несчастным!-- Мы уснули, и уже рассвело, как встали. Мы оба были выпачканы нещадным образом; грязь сделала нас похожими на разбойников. Товарищ мой был человек молодой, высокого роста и крепкого сложения. На лице его каждая черта показывала душевную гордость ко всякому человеку, который бы покусился сделать ему хотя малое принуждение. По дороге рассказал он мне, что его отец есть очень богатый священник в городе Фатеже, где побили меня за нарушение тишины и порядка. Скупость и непомерная жестокость отца были несносны для чивого сына. Не получая от него никогда ни копейки на свои удовольствия, он наделал долгов на счет его и был за то жестоко наказан. Наскуча, наконец, жить в совершенной нищете и в поругании у других молодых развратников, его знакомцев, решился он запастись один раз навсегда отцовским имуществом, оставить дом и жить в отдалении, на свободе. Он прошел весь круг наук и, судя по дарованиям и успехам, был бы некогда достойным человеком; но пагубная пылкость нрава, неумеренность в словах и поступках навлекали на него частые побои, которые вместо исправления доводили его до отчаяния. Отцу хотелось видеть его на своем месте, а молодой Сильвестр и не думал ни о чем другом, как быть славным воином. В пути он сказал мне: "Ты знаешь теперь меня и мои намерения; мне также хотелось бы знать о тебе и твоих приключениях; а они должны быть занимательны. Шутка! Тебе, кажется, не более, как около двадцати пяти лет, а уж успел лишиться жены и сына!" -- С великим удовольствием, -- отвечал я, -- но здесь не место; дай прежде отдохнем где-нибудь в деревне, и там ты узнаешь. О н. Да куда ты пробираешься? Я. Думаю в Москву. О н. Браво! Нельзя лучше! И я туда же. Что может быть лучше города Москвы? Об ней так много прелестного рассказывают, что нельзя не плениться, и не видав ее! Там, говорят, были бы только деньги, -- ну, на случай и немного ума, разумеется когда он есть, а нет, так и нужды мало,-- были бы одни деньги и ты имеешь все, что хочешь, и будешь, чем поволишь. Я приятно взглянул на него и невольным образом опустил руку в карман. Время было уже около полудня, как увидели мы вдали близ версты деревушку. Услышав позади себя небольшой шум, мы оглянулись. Саженях во сте скакала тележка, в три лошади запряженная, а по сторонам человек шесть конницы. Новый приятель мой посмотрел пристально, изменился в лице и сказал, потирая лоб: "Так! Это проклятые драбанты из Фатежа1; я знаю по их наряду и алебардам. Ну, прощай, дружище; покудова расстанемся". С сим словом он бросился в ближний лес и мгновенно исчез. Я крайне дивился сему поступку. Неужели отец, если он объявил мне подлинную истину, будет так далеко, преследовать своего сына и так постыдно, с таким вооружением, как разбойника? _____________________ 1 Драбанты (польск.)- телохранители. Здесь драбантами названы полицейские, которые в XVIII веке были вооружены алебардами. Тележка остановилась со всем конвоем. "Стой!" -- вскричал запачканный старик, вылезая. Он подошел ко мне, витязи спешились и меня окружили. Я задрожал. -- Что ты за человек? -- спросил приезжий герой. Я. Я иду в Москву из села... О н. Не мешает и в С.-Петербург идти, а все надобно иметь вид, и мне именно знать, кто ты? Я. Но позвольте и мне, честный боярин, осведомиться, кто вы, что так сердито и самовластно поступаете? О н. Хотя я и не обязан удовлетворять всякого бродягу, но как отец твой у нас почетный человек и в тесной связи с судьею, исправником и заседателями, то изволь слушать и не противься. Я слыхал, ты изрядный удалец. Тут он, распахнув полы шинели, из одного кармана вынул бумагу, из другого -- очки и, надев их на нос, начал читать важнее всякого дьячка. "Ордер канцеляристу Застойкину. Ехать тебе, Застойкину, немедленно и вскачь из Фатежа по пути к Москве, понеже, как слышно, туда убежал Сильвестр, сын попа Авксентия, обокрав отца на немалочисленную сумму денег. По сказке показанного попа Авксентия приметами он, Сильвестр, таков: росту высокого, лицом смугловат, глаза черные, волосы на голове также. Поймав его, Сильвестра, также немедленно и вскачь везти тебе, Застойкину, обратно в Фатеж; буде же он, Сильвестр, учнет противиться и чинить неподобные увертки и отпирательства, то ему, Сильвестру, связать назад руки; а буде он, Сильвестр, от того не уймется, а паче непокорством задерживать станет путеследование, тогда связать ему, Сильвестру, и ноги, и, положив в телегу, ехать не мешкая и вскачь. По прибытии имеешь ты неукоснительно и пространно о всем приключившемся рапортовать". -- Что скажешь, честный господин? -- спросил Застойкин с лукавым видом. Я. Очень рад, что вы настоящего Сильвестра не поймали. Он, правда, сию минуту был со мною, но, увидя вас, узнал, что вы за люди, и бросился в этот лес. О н. О нет! Хитросплетательствами меня не обманешь. Как? выше прописанные приметы не точно ли сходствуют с тобою? Я. Совсем нет. Смотрите все: я росту среднего, лицом не смугл, а только, быв в дороге довольно долго, загорел; глаза у меня голубые, а волосы темно-русые. О н. Как? (К команде.) Посмотрите на его волосы! Что может быть чернее? К о м а н д а. Ничего, ничего! Точная грязь! Господин Застойкин взглянул опять в свой ордер и прочел: -- "Буде же он, Сильвестр, учнет противиться и чинить неподобные увертки, то ему, Сильвестру, связать назад руки!" Ну, ребята, исполняйте по ордеру! -- И вмиг скрутили мне так руки, что не мог шевельнуть ни одним пальцем. -- Боже мой, -- кричал я, -- разве мне запрещено говорить в свое оправдание? -- Нимало, -- отвечал он, -- в ордере о губах и языке ни слова не сказано, и ты можешь действовать ими, сколь душе угодно. Peбята! обыщите его карманы: может быть, у него дурной умысел. Не мудрено сыскаться и оружию! Известно всему Фатежскому уезду, что из простых воров делались нередко престрашными разбойниками. -- Сперва вынули из кармана кошелек с деньгами. -- О! он изрядно запасся, надобно спрятать для сбережения.-- Открыли сумку, и нашли небольшой нож, которым я резал хлеб. -- Ну, вот! -- вскричал Застойкин, -- не говорил ли я, у него есть дурной умысел? Смотри, какой ножище! На, Иван, спрячь, -- сказал он к одному из драгунов, -- Смотри, чтоб не потерять: это важный документ. Я смотрел на все сперва помертвевшими глазами, наконец, видя их хищничество, пришел в исступление и вскричал: "Вы все разбойники и стоите виселицы! Разве так исполняется правосудие? О, без наказания вы не останетесь!" Господин Застойкин, не отвечая мне ни слова, опять поглядел в лист: -- "...а буде он, Сильвестр, от того не уймется, а паче упорством станет задерживать путеследование, тогда связать ему, Сильвестру, и ноги". Он спросил команду: "Господа честные, скажите по чистой по совести, унялся ли он, Сильвестр, и не упорствует ли паче?" -- Паче, паче! -- кричала команда, связывая мне ноги. Положили на тележку и поскакали. Около трех дней были мы в дороге. Г-н Застойкин не пропускал ни одного шинка; потчевал всю команду, а платил к пущей горести из моего кошелька; меня кормил одним хлебом и водою. "Разве так предписано вам в ордере?" -- говорил я, умоляя дать мне чего-нибудь получше. "В ордере сего нет, но так водится. При умерщвлении плоти смиряется и душа; а твоя, видишь, какая неугомонная". В Фатеж прибыли мы поздо ввечеру. Меня отвели в тюрьму, развязали руки и ноги и положили на соломенную постель. -- Почивай покойно, -- сказал Застойкин, -- завтра посетят тебя господа заседатели. Глава XVIII. СУД И РАСПРАВА Сначала думал я, что досада на несправедливость судей не даст мне уснуть во всю ночь; но усталость после столько беспокойных дней и чистая совесть сделали совсем напротив, и я проспал до самого позднего утра, как мог приметить из маленького окошечка моей каюты. Чрез несколько времени вошел ко мне важный муж в сопровождении Застойкина. "Встань с постели и отвечай по сущей справедливости, ибо господин сей есть его благородие заседатель!" З а с е д а т е л ь. Ну, господин Сильвестр, думаю -- ты погулял изрядно! Шутка ли, украсть у отца около двадцати тысяч, а осталось так мало, что не стоит труда и считать! Я. Ах, боже мой! Да разве мертвые восстают из могил? А сверх того, мой отец и сотой доли не имел таких денег! З а с е д а т е л ь. Что пустое молоть! Он сам говорит, что ты украл около трети его имущества. Знаешь ли, что отец не только не хочет простить тебя, но не соглашается и видеть. Он письменно объявил, что если ты не пойдешь в солдаты и не исправишься там, то это ясный знак, что на свете нет средств тебя исправить, и потому он исключит тебя от наследства. Ну, хочешь ли в военную службу? Я. Совсем нет, милостивый государь! Отец мой на смертном одре благословил меня, и довольно. Другого отца мне не надобно; а кто отлучит меня от наследства, так пусть покойно им сам пользуется, ибо я добровольно оставил свою родину и пробираюсь в Москву искать счастия. Господин заседатель немало подивился словам моим. -- Не помешался ли ты от страха в уме, -- спросил он,-- что такую мелешь нелепицу? -- Ни малой, почтенный господин, -- отвечал я, -- не чувствую в себе перемены, кроме, что от долгого пощения сильно отощал. Видно, у господина Застойкина на ту пору, как он брал меня, глаза были мутны, что он нашел черты лица моего похожими на приметы, в ордере описанные. Извольте вывести меня на свет, и вы легко уверитесь. Да и смею ли я шутить над такою особою, как ваше благородие? -- О! Конечно! Пойдем! Меня ввели в особую горенку, где приказано было, вымывшись и вычистя хорошенько платье, войти в присутствие. Когда, исполня и то и другое, явился в оное, где было три человека судей и секретарь за особым столиком, то первые велели секретарю читать ордер как можно внятнее, останавливаясь на каждом пункте. Судии при каждой примете взглядывали на меня и потом, пожав плечами, друг на друга. -- Все объяснилось! Это не Сильвестр, -- сказали они единогласно. -- Однакож надобно послать за попом Авксентием; пусть он подтвердит то самолично. Авксентий, седой, но плотный и дородный старик, вошел в присутствие, согнувшись до пояса. -- Что, батюшка, -- вскричали судьи, -- это ли Сильвестр, сын твой? -- Священник поднял голову, взглянул и опять потупя, сказал со вздохом: -- Ах нет! он на него и не походит; тот и с лица совершенный вор и разбойник! Горе мне! -- Он сказал, согнулся ниже обыкновенного и вышел. Судьи, помолчав несколько, спросили меня: "Ну, кто ж ты и где твой вид?" Этот вопрос немало смутил меня; однако, скоро пооправясь и приведши на память много приключений из тех прекрасных книг, которыми просвещал свою княгиню, сказал: "Милостивые государи, я небогатый мещанин Симбирской губернии, урожденец из сельца Фомкина; имея позволение везде торговать невозбранно и видя, что на родине мне не счастливится, продал, что было получше, накупил товаров и отправился в путь, думая пробраться к Москве; но проклятые разбойники в здешней губернии на меня напали, ограбили все, даже и билет, а мне удалось спрятать деньги так хорошо, что они их не доискались; однако господин Застойкин нашел, и теперь у меня совершенно ничего нет. Итак, я прошу вас, высоконочтенные господа, оказать мне милостивое правосудие, выдав новый вид, и приказать возвратить деньги!" -- А сколько по твоему счету было их у тебя? -- спросил судья торопливо. -- Более ста червонцев и десятка два рублевиков; не считая мелочи. Тут все свирепо поглядели на Застойкина, который стоял в стороне, дрожа всем телом и делая рукою и глазами какие-то непонятные знаки. -- А как имя твое? -- Гаврило Симонович Чистяков, -- отвечал я, боясь уже приставить прелестное словцо "князь". Тут велели нам выйти, говоря, что они присудят, что гласят законы. В молчании сидели мы в передней около часа. Застойкин был пасмурен необыкновенно и вздыхал; а я размышлял, куда идти, получа пашпорт и деньги, С удовольствием справедливого мщения сказал я товарищу: "Что, честный господин, не говорил ли я тебе, что ты ошибаешься? Если б ты меня не трогал, а особливо не связывал как разбойника, или по крайней мере кормил получше во время дороги, то я из благодарности тебе что-нибудь дал бы; а теперь спасибо; ничего не получишь!" -- Если б ты, господин мещанин, -- отвечал он, -- сказал мне по чистой совести о своих деньгах и таком благородном своем намерении, то получил бы половину оставшегося от путевых издержек или по крайней мере больше четырех червонцев, которые показал я налицо; а теперь ничего не получишь. -- Посмотрим! Почему так? Каким образом? -- Увидишь, и очень скоро! -- Тут позвали его в присутствие. Мороз подрал меня по коже. "Как? -- думал я, -- не получу того, что принадлежит мне по всем законам и что получил я за потерю сына? Нет, быть не может! Ты, господин Застойкин, хочешь испугать меня? Но нет, брат, не на такого напал!" Внутренно утешался я тем смущенным и печальным видом, с каким Застойкин будет отдавать мне мои деньги. "О! -- говорил я, -- чтоб больше наказать сего негодного крючка, то стану, считая деньги, бренчать как можно сильнее!" Тут позвали и меня. На особливом столике лежала моя сумка; подле нее три мои рубашки, там два шелковых платка, подле кошелек, а на нем четыре червонца, два полуполтинника, несколько четвертачков, гривенников и пятачков. Судьи, посидев с важностию несколько времени, дали знак секретарю, который встал и, держа в руках лист бумаги, читал: "По довольном рассуждении определено: 1) Гавриле Симонову сыну Чистякову, симбирскому мещанину, урожденцу из сельца Фомкина, на место покраденного у него разбойниками пашпорта выдать другой, по коему бы мощно было ему, Чистякову, беспрепятственно проживать во всех местах, где пожелает". При сих словах один судья привстал и подал мне бумагу. "Это вид твой", -- сказал он; я взял, поклонился, и чтение началось. "2) Но понеже он, Чистяков, был на дороге в неподобном образе и положении, то Застойкин и мог ошибиться, признав русые волосы и голубые глаза за черные; а сверх того, нашедши у него оружие, ножом называемое, взять с собою к должному допросу. 3) По сим изъясненным обстоятельствам проезд туда и обратно, а равномерно харч на воинскую команду и прочие путевые расходы должно поставить на счет виноватого, сиречь его, Чистякова, и немедленно взыскать. А по справке: все расходы, на комиссию сию происшедшие, по шнуровой книге, данной Застойкину, составляют одиннадцать рублей двадесять копеек; то для сего следует, конфисковав имение его, Чистякова, продать с публичного торгу, и именно: деньгами у него имеется налицо четыре червонца, каждый в два рубли сорок копеек, составит девять рублен шестьдесят копеек; три рубахи, по тридцати семи копеек каждая, один рубль одиннадцать копеек; два шелковых платка, по пятидесяти по две копейки, один рубль четыре копейки; кожаная сумка в сорок копеек и нож в две копейки с деньгою; итого одиннадцать рублей семнадцать копеек с деньгою. А как из сей справки усматривается, что недостает на уплату казне у него, Чистякова, двух копеек с деньгою, понеже мелкое серебро в цену не приемлется, да и промен ему неизвестен, и потому следовало бы взыскать с него, Чистякова, вышеозначенную сумму, но как канцелярист Застойкин подал самолично объяснение, что он обязуется в непродолжительном времени недостающее количество денег внести из своего капитала ходячею монетою, равно как и заплатить деньги по оценке за имущество его, мещанина Чистякова: то как мелкое серебро, так и прочее отдать в его собственность; а мещанина Чистякова от казенного взыскания учинить свободным. А поелику Чистяков показал, что он не чинил никакого сопротивления, за каковое надлежало бы вязать ему руки по ордеру, а паче того ноги; а Застойкин во всем чинит запирательство; свидетелей же нет, понеже шесть человек команды, быв прежде неоднократно изобличены в пьянстве, воровстве и прочих непотребствах, за свидетелей приняты быть не могут: то обстоятельство сие предать суду божию". Я стоял, подобно деревянному истукану, и утирал пот, градом лившийся со лба. Судьи и секретарь встали и вышли величаво, не сказав мне ни слова, а каждый взяв со стола по одному червонцу. Проклятый Застойкин с улыбкою укладывал в сумку мои пожитки и взвалил ее на плеча, звеня в руке серебряными деньгами. -- Что, брат, -- сказал он, -- не я ли говорил правду? Прощай! Пойти было выпить за твое здоровье; скоро кончатся обедни. -- Ну, хорош же я теперь! -- сказал я, вышед из святилища фатежского правосудия и стоя на площадке. -- Что мне делать? Куда пойти? Я почти наг и бос, голоден и истощен! Так, -- вскричал я, взглянув на против стоящую церковь, у коей двери были отворены, -- не к кому более на земле прибегнуть, кроме тебя, существо милосердое! Ты теперь один остаешься моим защитником! Ты не оставишь погибнуть несчастному! -- В сих мыслях, со слезами на глазах, пришел я в церковь. Там увидел стоящего на коленях пред образом попа Авксентия, за которого я пострадал. С величайшим умилением молился он, и я внятно услышал сии слова: "Господи! Ты даруеши человеку богатство для того только, чтобы он был милосерд к братии неимущей. Умоляю благость твою умножить мои сокровища, да и аз вкушу сладость благотворения!" -- О добродетельный старец, -- вскричал я, -- да благословит тебя бог своею милостию! Как счастлив ты, находя во глубине души своей то блаженство, ту сладость, которая проистекает от благотворения. Не думая нимало, не дожидаясь выхода его из церкви, я побежал; мне указали дом, и я вступил в него с радостною мыслию: теперь под сим смиренным кровом, в недрах кротости и благотворения успокоюсь я. Глава XIX. ГОВОРИТЬ И ДЕЛАТЬ Вошед в сени, я поджидал, не выйдет ли кто-нибудь; но только слышал из комнаты по правую руку, которую почел кухнею по запаху, из нее выходящему, голос женщины, которая страшно била кошку за украденную почку, и мальчика, басисто плачущего о сей потере. Не ожидая окончания суда над бедным животным, ибо суд надо мною был еще очень памятен в уме моем и желудке, я отворил комнату на левую руку; вошел -- нет никого; вхожу в другую, и восхищение мое было неописанно! Накрыт был небольшой столик, а на нем стояли два графина с водками белою и зеленою; одна тарелка с пирогами, другая с прекрасною ветчиною; там икра, там колбаса, там целая копченая курица. -- О благодетель человечества, о великодушнейший из смертных, о отец Авксентий! -- говорил я, простирая руки к столу, толико прельстительному. Потом, не занимаясь никакими рассуждениями, выпил большую рюмку водки и начал доказывать удальство свое над ветчиною, колбасою и полотком. Когда я понасытился и отплатил своему желудку за несколько времени пощения, то увидел, что хозяин шел домой. "Он идет, -- вскричал я. -- О, как же рад будет этот добродушный человек, увидя, какое одолжение мне сделал!" Тут вышел я в приемную комнату, чтобы его встретить и обрадовать нечаянно добрым делом, которое сделал он, сам того не зная. Хозяин вошел, держа в одной руке большую трость с золотым набалдашником, а в другой шляпу. Увидя меня, он спросил с удивлением: -- Что ты здесь делаешь, приятель? -- Благодетель мой! -- вскричал я с восторгом, -- ты до такой степени добр, что и в отсутствие свое помогаешь бедным! Знай, я -- тот несчастный, которого здешнее правосудие почло за беглого сына твоего Сильвестра и лишило меня всего, так что и копейки не имею. Я был в отчаянии до тех пор, пока не услышал в церкви моления твоего, которое открыло мне благодетельную твою душу. Тут утешение проникло сердце мое. "Нет, -- думал я, -- верховная благость не оставляет миром оставленных", -- и пошел в дом твой. Радуйся и веселися, добродетельный человек; прииди и виждь! С живостию схватил я его за руку и ввел в комнату, где оказал такую храбрость над завтраком. Поп, увидя это, покраснел багровою краскою. Я причел то действию стыдливости, когда открываются благодеяния скромного человека, и сказал: -- Ничего, не краснейся, отец мой! За здравие твое. Тут быстро схватил я рюмку и графин, налил и, не дожидаясь благодарности, выпил. -- Ох, злодей! -- вскричал поп, сделав совсем другое лицо, чем на молитве. Он бросился ко мне, крича: -- Окаянный, кто ты и что делаешь? -- Я тот самый, который... -- Нет! много завелось в Фатеже разбойников и грабителей; и городничий ничего не смотрит! -- Отец Авксентий, подумай: я не имел ни копейки денег и был голоден; о первом спросите у высокопочтенных судей, которые меня допрашивали, а о последнем -- у колбасы, икры и пирогов, которые все... -- Ты вор и разбойник, -- вскричал поп. В ту минуту вбежала женщина около сорока лет, бренча ключами. -- Что? что? -- спросила она. -- Обманщица, бездельница, неверная! -- возопил поп.-- Как пустила ты бродягу, который съел весь мой завтрак, а чрез полчаса будут у меня господа судьи и заседатели? -- О боже! -- вскричала ключница. -- Да я ему кости переломаю! Как он сюда закрался? -- Я сейчас, -- кричал поп, -- иду к городничему, чтоб этого злодея с бесчестьем выслали из города и наказали за умышленное воровство! -- Он быстро вышел. -- А я, -- кричала ключница, -- прежде, чем его вышлют, отомщу за съеденную ветчину и колбасу; сейчас же кочергою переломаю руки, чтоб они не так были длинны! -- С сим словом она бросилась в кухню. -- Изрядно, -- говорил я в крайнем замешательстве, -- полагайся теперь на умиленные речи: беда, да и беда! -- Движимый инстинктом, я бросился за кухаркою и запер на крючок двери. Скоро раздался сильный удар кочерги в дверь. "Ничего,-- думал я, -- успеешь выломать дверь и без меня", после чего начал совать в карманы пироги, оставшуюся ветчину и копченую курицу. А как я все сии подвиги делал слишком торопливо, и притом полупьяный, то на беду опрокинул стол, и все полетело на пол; между прочим, ящик столовый выскочил, а из него небольшой ящичек, сделанный из черного дерева и совершенно похожий на те, какие наши фалалеевские сиятельства делают для хранения своих старых грамот. "Кстати, -- подумал я, -- сегодни вручили мне новый пашпорт, а случай посылает и ковчег для его сбережения, а без того в дороге он и вправду попортиться может". Итак я, засунув за пазуху совсем не нужную вещь попу, а мне в дороге весьма необходимую, отворил окно и хотел лезть, как увидел умиленного молельщика, идущего с конвоем к воротам. Я прикрыл окно и ждал, пока все взойдут на двор; потом скоро отворил опять, выскочил на улицу и ударился бежать что есть мочи. Подкрепя телесные силы завтраком, я мог идти, не отдыхая, несколько верст. Хотя морозы были уже хороши, но я решился не идти днем, а по ночам. "Когда Авксентий, -- говорил я, -- за сыном посылал такую страшную команду, то за мною, верно, уже не усомнится. Меня поймают, и тогда как у меня нет ни полушки денег, то не лишиться бы и последнего балахона". Обыкновенно по утрам останавливался я в самых бедных деревенских избах, обедал и спал до вечера. Если подле деревни случался лес, я выходил раньше, а не то так в сумерки. Настал декабрь. Ночи были светлые; я не мог быть спокоен, пока не оставил границ Орловской губернии и не вошел в Тульскую. Чем питался? -- спросите. Подождите: я все скажу откровенно, как прилично искреннему человеку. Бежав из Фатежа, так сказать, не оглядываясь, я до тех пор не думал ни о чем другом, как только, чтоб быть подалее, пока велся провиант мой, похищенный у Авксентия. Когда он издержался, и я, задумавшись, размышлял о способах добрести до Москвы, машинально вынул из-за пазухи билетный ящичек, чтобы положить в него свой пашпорт. Тут нечаянное открытие изумило меня: ящичек был весьма тяжел, чего я в суматохе, бежав от попа Авксентия, вовсе не заметил. Но по вскрытии ужас заступил место изумления: я нашел в ящике до двухсот червонных. Что делать? Не всякий ли честный человек назовет меня настоящ