Через какие-нибудь полгода я уеду с вами надолго... надолго... - Никогда ты не уедешь со мной надолго!.. - проговорил Бегушев. - Полгода еще ждать! - воскликнул он. - Но как же я эти полгода буду существовать посреди того общества, в которое вы меня поставили? - В какое я тебя общество поставила? - спросила с удивлением Домна Осиповна. - А в такое, какое сегодня у вас было! - Ах, боже мой, ты можешь совсем не видать этого общества; я к тебе буду ездить, а ты ко мне и не заглядывай. У Бегушева на языке вертелось сказать ей: "А сама ты разве не такая, как окружающее тебя общество?" - Но как же ты хочешь, чтобы мы устроили жизнь нашу? - спросила его Домна Осиповна. - Не знаю как!.. - отвечал Бегушев. - Я захочу устроить так, а твои дела потребуют другого! Домне Осиповне показалось, что Бегушев отбояривается от нее и что она ему надоела; но, взглянув на мученическое выражение лица его, она убедилась, что он любит ее, и глубоко любит! - Ты сегодня не в духе, и я не в духе; не будем больше об этом говорить; дай, я тебя поцелую!.. И она начала его целовать, но Бегушев сидел, как истукан, и потом, вдруг поднявшись, сказал: - Прощай! Домна Осиповна начала было умолять его, чтобы он посидел, но Бегушев, отрицательно мотнув головой, поцеловал ее, и она заметила при этом, что глаза его были полны слез. Домна Осиповна хотела было проводить его, по обыкновению, до передней, но Бегушев не позволил ей того. - Не провожайте меня!.. Для чего это? - проговорил он досадливым голосом и быстро ушел. Домна Осиповна опустилась тогда на свое кресло и, услыхав, что за Бегушевым горничная заперла дверь, она взяла себя за голову и произнесла с рыданием в голосе: "Несчастная, несчастная я женщина, никто меня не понимает!" Ночь Домна Осиповна всю не спала, а на другой день ее ожидала еще новая радость: она получила от Бегушева письмо, в котором он писал ей: "Прощайте, я уезжаю!.. Я ли вас мучил, вы ли меня, - не знаю!.. Но нам вместе жить нельзя! Всякие человеческие отношения между нами должны быть покончены навсегда!" Домна Осиповна затрепетала от ужаса и сейчас же поехала к Бегушеву; но там ее Прокофий не принял и сказал, что барин уехал или в Петербург, или за границу - неизвестно! У Домны Осиповны едва достало силы возвратиться домой, где с ней опять сделалась истерика. Олухов, бывший в это время дома, поспешил послать за Перехватовым, который незамедля приехал и оставался у Домны Осиповны до глубокой ночи; постигший ее на этот раз припадок был еще сильнее прежнего. Бегушев, когда приезжала к нему Домна Осиповна, был дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал за границу. Глава VI Париж, освещенный полдневным солнцем, блистал белизною своих зданий. К театру Большой Оперы подходили с противоположных сторон два человека и, сойдясь у переднего фаса, они оба произнесли на русском языке довольно радостные восклицания. - Кузен!.. - сказал один из них. - Ваше превосходительство! - отвечал другой. Это были Бегушев и тот широкоплечий генерал, которого мы некогда встретили в Москве. Они были несколько сродни и считались кузенами. Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь - тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем том маленькая рука генерала и с высоким подъемом нога, а более всего мягкие манеры - говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов. - Не правда ли, как хорош этот театр! - говорил он Бегушеву. - Нет, нехорош! - отвечал тот. Генерал был удивлен таким мнением. - Чем? - спросил он. - Пестро и линий ломаных много! - Да, но согласитесь, что и вид сундука, как у наших театров, не очень приятен! Бегушев на это ничего не ответил и пошел еще раз обходить кругом театр. Генерал тоже последовал за ним, но ему скоро сделалось это скучно. - Где вы завтракаете? - спросил он Бегушева. - Где придется! - отвечал тот. - В таком случае пойдемте вот тут недалеко к Адольфу Пеле, в недавно открытый ресторанчик - прелесть что такое! Бегушев согласился. В ресторанчике Адольфа Пеле, должно быть, очень хорошо знали генерала и бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое отделение. Усевшись там с Бегушевым, он произнес, с удовольствием потирая руки: - Вы, конечно, ничего не будете иметь против спинки молодого барашка? - сказал он Бегушеву. - Напротив, я всегда за это блюдо! Генерал приказал приготовить сказанную спинку, пояснив при этом главному гарсону, что друг его, Бегушев, такой же, если не больший, гастроном, как и сам генерал. - О, один вид monsieur... (фамилию Бегушева француз не запомнил сразу)... вид monsieur говорит это. Баранья спинка скоро была подана. Генерал с классическим мастерством разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе. - Вы согласны, что парижская баранина - лучшая в мире? - говорил он. - Кавказская, по-моему, лучше!.. - сказал Бегушев. - Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! - воскликнул генерал. - Вообще, mon cher, я очень счастлив, что встретил вас, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода. Бегушев поблагодарил его. - Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву - грязноватую, конечно, но в которой в то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека! - Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Может быть, - согласился генерал, - но, как бы то ни было, я Москву люблю! - А я, напротив, всегда считал вас заклятым петербуржцем, - продолжал Бегушев с прежней усмешкой. - Нет!.. Нет!.. - возразил генерал. - Особенно последнее время, особенно!.. Когда все там как-то перессорились... Бегушев вопросительно взглянул на него. - Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, - объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. - Он каждую неделю у нас обедал... Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, - а теперь мы не кланяемся! Бегушев усмехнулся. - Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? - спросил он. Генерал пожал плечами. - Из-за службы, если хотите... Впрочем, прежде надобно рыбу заказать: барбю, конечно? - Хорошо, - одобрил Бегушев. - Барбю с этим... моим соусом! - сказал генерал гарсону. - Oui, monsieur!* - отвечал тот. ______________ * Да, сударь! (франц.). Генерал снова приступил к своему рассказу. - Прошлой зимой с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне... вы непременно знаете его... является граф Хвостиков. - Хвостиков с письмом от Тюменева? - переспросил Бегушев. - Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично... всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был... хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника... был принужден заставить графа выйти в отставку. - За что? - спросил Бегушев. Генерал пожал плечами. - Он растратил у меня казенные деньги!.. Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву. - Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес за него, и внес довольно значительную сумму - понимаете? - Понимаю, - проговорил Бегушев. - Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: "Ефим Федорович, - пишу я ему, - зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты... - и подробно описал ему самый факт, - и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?" - Очень хорошо сделали, что так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, - сказал Бегушев. - А вышло, cher cousin*, нехорошо!.. - продолжал генерал грустным голосом. - Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, - Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух... ______________ * дорогой кузен (франц.). На этом месте генерал был отвлечен от своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть. - Эта рыба, я вам говорю, как бархат мягкий, щекотит приятно во рту. А соус как вы находите? - Хорош! - одобрил Бегушев. - Изобретатель его я! - произнес генерал с гордостью, указывая на себя. - Виват вам! - сказал Бегушев, улыбаясь. Генерал потом обратился к стоявшему невдалеке гарсону. - Французской публике нравится мой соус? - спросил он. - Oui, monsieur! - воскликнул тот и с свойственной французам льстивостью объяснил, что весь Париж в восторге от этого соуса. Генерал самодовольно улыбнулся. - Но почему вы, - сказал ему Бегушев, - еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он так сильно на вас рассердился? - Ну, cher cousin, согласитесь, что это было бы очень щекотливо для моего самолюбия; кроме того, оказалось бы, вероятно, и бесполезно... мне вскоре потом рассказали... - Тут генерал приостановился как бы в нерешительности, говорить ли то, что он хотел говорить. - Но только, пожалуйста, чтобы это было entre nous*, и не проговоритесь как-нибудь Тюменеву, - начал он. - Мне рассказали... вот уж именно, как справедливо говорят, что если где выйдет неприятность, так прежде всего надо спрашивать: какую тут роль женщина играла?.. Рассказали, что madame Мерова, дочь графа Хвостикова, которую, может быть, вы видали?.. ______________ * между нами (франц.). - Видал! - проговорил Бегушев. - Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими женщинами: они или совсем больные, или толстые... madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе? - Встречал, - отвечал с презрительною улыбкою Бегушев. - А кстати, он здесь, в Париже, и хотел сюда прийти завтракать со мной. Бегушев нахмурился. - Я не охотник до него! - произнес он. - Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный... и все мне жаловался на madame Мерову - говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть! - Врет он все, негодяй! - воскликнул Бегушев. - Последнее время он не кормил ее даже! Генерал был поражен. - Pourquoi* - спросил уж он по-французски. ______________ * Почему? (франц.). - Черт его знает, pourquoi! Отделаться, видно, хотел от нее, - отвечал Бегушев. - Скажите! - произнес генерал. - Но мне потом рассказывали, - прибавил он негромко, - что madame Мерова составляет предмет страсти Тюменева; вы слышали это? - Слышал что-то такое, - проговорил Бегушев. - И вы не придаете этому никакого значения большого? - Совершенно никакого! - Ну-с, а я вам на это скажу, что Ефим Федорович влюблен в эту дамочку до безумия, до сумасшествия!.. До дурачества... Это в Петербурге все знают и все говорят! - До каких дурачеств? - спросил Бегушев. - До разных!.. Делать можно многое; но, понимаете, приличие во всем! Еще Пушкин сказал: "Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!"{152} А Ефим Федорович сделался очень неосторожен... причину его ссоры со мной, конечно, все очень скоро отгадали, и это бросило на него сильную тень... Потом... только опять умоляю, чтобы все это осталось между нами!.. Он живет теперь в Петергофе на одной даче с madame Меровой; их постоянно видят вместе на пароходе и на железной дороге; они катаются, гуляют вдвоем, а в Петергофе, как нарочно, нынешнее лето очень много поселилось сенаторов, членов государственного совета... все они знакомы с Ефимом Федоровичем и, встречая его с этой авантюристкой, удивляются, шокируются!.. Жена моя, которая тоже живет в Петергофе, просто в отчаянии и не знает, принимать ли ей Ефима Федоровича, или нет, когда он приедет к ней. - Фу ты, боже мой, какая строгость! - воскликнул Бегушев. - Мало у вас этого в Петербурге! - Без сомнения!.. Но Ефиму Федоровичу не следовало бы это делать; к нему как-то это нейдет! Жена моя, понимаете, никак не может помириться с этой мыслью и прямо мне пишет, что она ото всех людей ожидала подобного рода жизни, но не от Тюменева. - Мало ли чего женщины ожидают и не ожидают от мужчин!.. - заметил не без намека Бегушев. - Разумеется!.. Особенно жена моя, которая чересчур уж prude!..* - подхватил генерал и потом, после короткого молчания, присовокупил: - А что, мы не выпьем ли с вами бутылку шампанского? Я - русский человек, не могу без шампанского! ______________ * строга!.. (франц.). Бегушев не отказался. - Шампанского! - приказал генерал гарсону. - Frappe a la glace?* - спросил тот. ______________ * Замороженного во льду? (франц.). - Un tout petit peu!* - отвечал генерал. ______________ * Чуть-чуть! (франц.). Шампанское подали, которое оказалось не frappe a la glace и очень плоховатого качества; но как бы то ни было, выпив его стакана два, генерал решительно пришел в умиленное состояние. - Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с вами, cousin, служили на Кавказе и стаивали на бивуаках... Для вас, конечно, это было очень тяжелое время! - Напротив, я никогда не был так счастлив, как тогда! - возразил Бегушев. - И это возможно!.. Очень возможно!.. - согласился генерал. - Одна молодость сама по себе - и то уже счастье!.. Я после вас долго оставался на Кавказе, и вы оставили там по себе очень хорошую память; главное, как об храбром офицере! - Что за особенно храбрый я был! - возразил Бегушев скромно. - Очень храбрый!.. Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, - эти слова генерал начал опять говорить потише, - который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: "Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!.." Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames... не Наталья Сергеевна, нет, другая... говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового! Бегушев при этом поднялся. - Куда же вы?.. Подождите Янсутского, все бы вместе день и провели, - останавливал его генерал. - Нет, я имею дело! - сказал ему решительно Бегушев, главным образом спешивший оставить ресторан, чтобы не встретиться с Янсутским. - Еще одно слово, cher cousin! - воскликнул генерал. - Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову. Генерал главным образом боялся Тюменева по службе! - Хорошо, напишу, - отвечал ему с улыбкой Бегушев и, расплатившись за завтрак, ушел. Генерал дожидался Янсутского часов до трех, наконец тот явился - тоже в штатском платье, с окончательно пожелтелой, перекошенной и как бы оглоданной рожей. - Где вы были это? - спросил его генерал. - В разных местах!.. - отвечал Янсутский. - Дюжину устриц!.. - прибавил он гарсону. - Как можно в мае месяце есть устрицы! - остановил его генерал. - Отчего не есть? - спросил Янсутский. - Устрицы в мае любят, а у них четыре сердца, и вообразите, какие они должны быть исхудалые, - разъяснил генерал. - В таком случае я ничего не хочу... Дайте мне кофе и коньяку! - сказал Янсутский гарсону. Тот подал ему требуемое. Янсутский, прилив значительное количество коньяку в кофе, начал прихлебывать его: видимо, что он чем-то был очень встревожен и расстроен. - Я завтра уезжаю в Петербург, - объявил он генералу. - Зачем? - спросил тот с удивлением и некоторым сожалением. - Вызывают по делу Хмурина, - отвечал Янсутский с окончательно перекошенным ртом. - Хмурина?.. - повторил генерал еще с большим удивлением. - В качестве свидетеля, не больше! - поспешил сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. - Это в одной только России могут так распоряжаться... вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал... Спроси бумагой, если что нужно, - я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое! - Но что ж было общего между вами и Хмуриным? - спросил генерал. - Между нами, крупными деятелями, всегда очень много общего! Офонькина вон тоже тянут, того даже из Египта, с его виллы, где он проживал. - Это жида этого Офонькина? - сказал презрительно генерал. - Положим, он жид, но он человек очень богатый и чрезвычайно честный!.. - возразил Янсутский. - Не чета этому подлецу Хмурину. - Прежде, когда Янсутский обделывал дела с Хмуриным, то всегда того хвалил больше, чем Офонькина, а теперь, начав с Офонькиным оперировать, превозносил его до небес! - Так наша поездка в Елисейские поля, может быть, не состоится? - произнес генерал невеселым голосом. - Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. - воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время выпил еще чашку кофе с коньяком. - Я, что касается до удовольствий, особенно парижских, перед смертной казнью готов идти на них. - В таком случае жаль, что я Бегушева не пригласил на нашу прогулку, - продолжал генерал. - Он сейчас здесь со мной завтракал!.. - С Бегушевым, - слуга покорный! - я никуда не поеду! - Но что такое у вас с ним? - спросил генерал с любопытством. - Он как-то этак... да и вы тоже!.. - Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! - сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому, как Бегушев бранил ее за обед у него и как даже бранил самого Янсутского! - Между прочим, Бегушев мне сказал, что он знал madame Мерову? - продолжал расспрашивать генерал. Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких женщинах, чего дома ему решительно не позволялось делать. - Как ему не знать... она близкая приятельница его бывшей приятельницы. - Это madame Олуховой, если я не ошибаюсь?.. - Сей самой-с! - подхватил Янсутский. - Но она уж больше не приятельница Бегушева? - спросил генерал. - Нет!.. Напротив - враг его!.. Историю эту вашему превосходительству так надо рассказать... Существовали в Москве два гражданские брака: мой с Меровой и Бегушева с Олуховой, и оба в очень недолгом времени один после другого расторглись - по причинам далеко не схожим. - А именно? - любопытствовал генерал. - Я-с должен был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег был большой, тогда можно еще было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?.. - Гм! - произнес генерал, припомня слова Бегушева по этому поводу. - А какая же причина у Бегушева?.. - спросил он. - Несколько иная!.. Домна Осиповна главным образом возмущалась тем, что Бегушев оказался скупцом великим! - Бегушев! - даже воскликнул генерал, зная всегда кузена за человека весьма тороватого. - То есть, не в смысле жизни для себя, нет, а для других! - И то неправда! - сказал генерал. - Он мне кузен, его щедрость известна в нашем родственном крупу! Янсутский, по обыкновению, ненадолго опешил: он не знал, что Бегушев был родня генералу. - По крайней мере в отношении Домны Осиповны Александр Иванович был таков. Он ей, в продолжение всей их любви, не подарил даже какой-нибудь ленты рублевой, - проговорил он. Генерал сделал небольшую гримасу. Он решительно недоумевал, зачем Домне Осиповне была нужна рублевая лента. Янсутский, как бы поняв его, выразился точнее. - Конечно, дело не в ленте рублевой, но Домна Осиповна, что очень натурально и свойственно женщинам, желала, чтобы Александр Иванович подарил ей что-нибудь: ну, хоть какую-нибудь дачку тысяч в пять, в шесть! - Она сама богата! Сама бы могла купить себе дачу! - заметил генерал. - Но Домна Осиповна желала получить от него, потому что кто же к богатству не стремится присоединить еще большего богатства, - это общее свойство людей! Кроме того, в подарке Бегушева Домна Осиповна увидела бы доказательство любви его. Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur*... это казалось генералу чувством горничных. ______________ * друга сердца... (франц.). - За то, что Бегушев не подарил madame Олуховой дешевенькой дачки, она и подала ему карету? - спросил он с несвойственной ему ядовитостью. - За то, - отвечал Янсутский, которому вовсе это было не удивительно в Домне Осиповне. - По крайней мере, она сама мне говорила, что это одна из главных причин! - присовокупил он. Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более - самого себя, за то, что любил подобную женщину! Вечером Бегушев еще раз встретил генерала. Томимый скукою, он шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы - идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, - и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней - Янсутский и генерал. Оба кавалера разговаривали с своими дамами самым развязным и веселым образом. О том, какого сорта были эти особы, сомневаться нечего!.. Бегушев, попав в луч зрения кузена и вспомнив суждения его о Тюменеве, погрозил ему пальцем. Генерал довольно громко крикнул ему по-русски: - Я в Париже, а не в Петербурге, - и затем приложил пальцы своей руки к губам, давая тем знать Бегушеву, что он касательно этой встречи должен всю жизнь носить замок на устах своих! Глава VII Все, что ни говорил генерал Трахов о Тюменеве, была правда. Ефим Федорович, как бы забыв все в мире, предавался идиллии и жил на прелестнейшей даче в Петергофе вместе с m-me Меровой; при них также обитал и папаша ее, граф Хвостиков. С Ефимом Федоровичем случилось явление, весьма часто повторяющееся между грубой половиной человеческого рода - мужчинами. Вначале он предполагал войти в легкие и кратковременные отношения с m-me Меровой. Ефим Федорович, как мы знаем, не испытывал ни разу еще так называемых благородных интриг и не ведал ни роз, ни терниев оных; на первых порах m-me Мерова совершенно его очаровала, и только благодаря своему благоразумному темпераменту он не наделал окончательных дурачеств. В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой, то она была одета небрежно и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив - похудела и постарела. Напившись кофе, Тюменев стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев. - Боже мой, кого я вижу! - воскликнула Мерова с неподдельным удовольствием и, соскочив с террасы, бросилась навстречу Бегушеву, обняла и даже поцеловала его. За ней следовал и Тюменев. Он был очень доволен этою искреннею радостью Меровой приезду его друга. - Откуда? - спрашивал он, тоже обнимая и целуя Бегушева. - Из-за границы! - отвечал тот. - Но как же тебе не грех было не ответить мне на мое весьма важное для меня письмо, да и потом ни строчки! - Я к тебе и прежде не часто писал! - произнес себе под нос Бегушев и при этом потупился. - Знаю я... этим только и успокоивал себя... Но где же Домна Осиповна?.. Отчего ты не привез ее к нам? Мерова взглянула при этом на Бегушева. Домна Осиповна давно уведомила ее о разрыве своем с ним и при этом описала его в самых черных красках, называя его эгоистом, скупцом, злецом. Мерова об этом письме ничего не говорила Тюменеву. - Домны Осиповны, вероятно, здесь нет! Я не знаю даже, где она, - объяснил ему Бегушев. Тюменев исполнился удивления. - Даже не знаешь!.. - проговорил он. - Даже не знаю! - отвечал Бегушев с ударением. Во все это время Мерова чрезвычайно внимательно смотрела на него. - А за границей вы лечились? - спросила она его. - Нет, - отвечал Бегушев. - Но ты, однако, очень переменился... Совсем поседел... похудел!.. - сказал ему Тюменев. - Ужасно!.. Невероятно!.. - подхватила с участием Мерова. Бегушев при этом улыбнулся. - В природе все меняется - таков ее закон! - сказал он. Затем Тюменев начал было его расспрашивать об Европе, об ее литературных, художественных, политических новостях, и при этом, к удивлению своему, заметил, что Бегушев как бы никого там не видал и ничего не читал. - Но где же ты, собственно, был? - спросил он его в заключение. - В Париже. - И что ж там делал? - Спал. Тюменев расхохотался. - Господи!.. В Париже спать?.. - воскликнула Мерова, припоминая, как она, бывши там с Янсутским, бегала по красивым парижским улицам в каком-то раже, почти в сумасшествии. Вслед за тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать! Когда приятели остались вдвоем, между ними сейчас же начался более откровенный разговор. - Я все-таки, любезный друг, желаю знать определительно, что неужели же между тобой и Домной Осиповной совершенно и навсегда все кончено? - Совершенно и навсегда! - По какому поводу? - По какому... - отвечал Бегушев неторопливо, - не скрываю, что я, может быть, неправ: по поводу того, что она пошлянка и мещанка! Тюменев махнул рукою. - Ну да, понимаю! - сказал он. - А с ее стороны? - С ее стороны - я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил. Тюменев покачал неодобрительно головою. - Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу. - Не спорю!.. - согласился Бегушев. - Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой? - добавил он. Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева. - Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, - отвечал он. - А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, - продолжал Бегушев. - Кто тебе это говорил? - Кузен мой, Трахов. - А, генерал от кухни!.. - произнес Тюменев с явным озлоблением. - Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, - говорил Бегушев с полуулыбкой. - Твой кузен этот - такой дурак, - начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, - и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде. - Но граф на этом месте проворовался! - заметил Бегушев. - Вздор-с, выдумки все это! - воскликнул Тюменев. Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал. - Тут, главное, то досадно, - продолжал Тюменев, - что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном... Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? - заключил он. - Нет; слыхал только, что она добрая. - Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно. - Слышал еще, что мотовка великая! Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу. - Это есть отчасти, мотовата! - подтвердил Тюменев. - Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями! Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что "пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!" - Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова! - сказал он. При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло. - Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! - проговорил он. - Отчего же невозможно? Тюменев пожал плечами. - Жена моя, - сказал он, - должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы. - Что ж, она капризна, зла? - Не то что зла, - взбалмошна! - отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу. - Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, - продолжал он. - То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: "Люблю ли я ее?" Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: "Лиза, любишь ты меня?", она то проговорит: "Да, немножко!", или комическим образом продекламирует: "Люблю, люблю безумно! Пламенно!" А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато! M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился. - Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, - проговорил он. Но - увы! - обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая. - Да и хозяйка такая же!.. - созналась откровенно Мерова. - О, нет! - хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела. - От кого это и что такое? - спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом. - Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!.. - говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез. Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать. - Папа, мой бедный папа! - восклицала она. - Помер, что ли, граф? - спросил Бегушев. - Нет, это бы еще было в порядке вещей; но он сегодня уехал в Петербург и пишет теперь, что арестован. Бегушев тоже удивился. - За что? - Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют... Боюсь, чтобы со стороны графа не было более серьезного проступка! - Какой у него может быть серьезный проступок! - воскликнула m-me Мерова, продолжая рыдать. - Вероятно, взял чьи-нибудь чужие деньги и прожил их... Это все я, гадкая, скверная, виновата... Я мало ему помогала последнее время. В Москве он мне сам говорил, что по нескольку дней ему есть было нечего! Я сейчас поеду к нему в Петербург! - Что ж вы поедете, - остановил ее Тюменев, - себя еще больше расстроите и никакой пользы не принесете. Лучше я поеду, все там узнаю и поправлю, сколько возможно! - Ничего вы не поправите!.. Очень нужен вам мой отец! - капризничала Мерова. - Не отец ваш, но ваше спокойствие мне нужно! - заметил ей тот с некоторою строгостью. - Что же вы сделаете? Попросите ли, чтобы его выпустили? - Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. - говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. - Ты, пожалуйста, останься с Елизаветой Николаевной, а то она одна тут истерзается!.. - сказал он Бегушеву. - Да, душенька, Александр Иванович, останьтесь со мной! - умоляла Мерова, беря его за руку. - Останусь! - отвечал тот. Тюменев после того остановил ехавшего порожняком извозчика, нанял его и уехал. - Бедный папа, бедный! - начала было снова восклицать Мерова и рыдать при этом. - Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! - сказал ей Бегушев. - Вы думаете, что пустяками? - переспросила его Елизавета Николаевна, сразу успокоенная немного этими словами его. - Конечно, пустяками! - повторил Бегушев. - Что вы такая нежная дочь, это, разумеется, хорошо! - Ах нет, я дурная дочь!.. - перебила его Мерова. В это время к террасе подошел молодой человек и приподнял свою шляпу. - Здравствуйте, Мильшинский!.. - сказала ему еще сквозь слезы Мерова. Мильшинский приподнял свою шляпу также и Бегушеву; тот ему ответил тем же. - А вы за нами, вероятно? Думаете, что мы пойдем гулять... - сказала плачевным голосом Мерова. - Вы вчера это изволили говорить! - произнес вежливо молодой человек. - Ах да, вчера - другое дело; но сегодня со мной несчастье случилось - страшное, ужасное! - Какое? - спросил молодой человек с заметным участием. - После скажу! - отвечала скороговоркой Мерова. Молодой человек постоял еще несколько времени около решетки. - А Ефим Федорович? - спросил он. - Он уехал в Петербург! - отвечала Мерова. Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот, сказав: - До свиданья! - пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему: - Вы куда теперь? - В Петергоф иду пешком! - отвечал ей молодой человек с доброй улыбкой, и Мерова долго-долго следила за ним, пока он совсем не скрылся из виду. Все эти мелочи породили много мыслей в проницательном уме Бегушева. - Кто этот молодой человек? - спросил он. - Это Мильшинский, он служит у Ефима Федоровича, - отвечала небрежно Елизавета Николаевна; потом, помолчав, присовокупила несколько нерешительным голосом: - Александр Иванович, вы не рассердитесь на меня, если я вас спрошу, как вы расстались с Домной Осиповной? - В каком смысле вы хотите знать, как я с ней расстался? - спросил тот. - В таком, что много она плакала? - Не знаю, я ее потом не видал. - И объяснения между вами никакого не было? - Никакого. - Это, впрочем, лучше! - произнесла Мерова и взяла себя за голову. - Что тут объясняться? Зачем? Бегушев молчал. - А вы ее очень любили? - продолжала она. - Любил! - Может быть, и теперь ее любите? - Не знаю! - отвечал Бегушев. - Но тогда для чего же вы ее покинули? Она вас любила, вы ее любили, - из-за чего все это произошло? - Из-за многого! - сказал Бегушев, не хотевший Елизавете Николаевне объяснять поводы к разлуке с Домной Осиповной и полагавший, что она не поймет их. - Домна Осиповна больна была очень после того и писала мне отчаянное письмо, где она называла ваш поступок бесчеловечным; я тоже согласна с ней, - вот другое дело, если бы вы не любили ее!.. - заключила или, лучше сказать, как-то оборвала свои слова Мерова. - Госпожа Олухова и до сих пор больна? - спросил протяжно Бегушев. - О, нет... - воскликнула Мерова, - теперь она совершенно здорова и весела. Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась: живет в одном доме с ним, у него нет никаких привязанностей... она заправляет всеми его делами... разъезжает с ним по городу в щегольской коляске... Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот... Каждую неделю у них обеды и балы! Склад губ Бегушева при этом рассказе выразил чувство гадливости. - И папа еще сказывал (у него обыкновенно ничего не сорвется с глазу), - продолжала Мерова, - что за Домной Осиповной доктор ее очень ухаживает. - Перехватов? - спросил Бегушев. - Да... Красавец московский, херувим с вербы, - разве тут что-нибудь не произойдет ли? - проговорила Мерова. Начав разговаривать о приятельнице, она, кажется, совсем позабыла об отце. Гадливость все более и более отражалась на лице Бегушева. - А сами вы ни в кого не влюбились? - полюбопытствовала Мерова. - Зачем же влюбляться?.. Разве это непременная обязанность!.. - произнес он. - Не обязанность, но вы, я убеждена, можете еще полюбить, если только какая-нибудь счастливица удостоится чести понравиться вам... Бегушев при этих словах взглянул на Елизавету Николаевну: у ней что-то странное выражалось в глазах. - Нет, не могу! - сказал он. - Решительно не можете? - переспросила его еще раз Мерова. - Решительно! Странное выражение глаз оставалось у Елизаветы Николаевны. - А как вы сблизились с моим другом, Ефимом Федоровичем? - спросил ее, в свою очередь, Бегушев. Вопрос этот на первых порах смутил несколько Елизавету Николаевну. - Сблизились... - начала она с маленькой гримаской. - Он мне сделал признание в любви... стал принимать во мне большое участие... С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах. - Но сами вы его любите теперь? - допытывался Бегушев. Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него. - Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, - произнесла она каким-то почти детским голосом. - Нет, не расскажу! - успокоил ее Бегушев. - Поклянитесь, что не расскажете... - Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу. - Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще - фи!.. "Бедный друг мой!" - подумал про себя Бегушев. - Моя жизнь очень тяжела, - продолжала Мерова, - я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую... Доктора вон говорят, что у меня ча