м, вишневого цвета, с высоким воротником, сюртуке, в светло вычищенных сапожках и серебряным перстнем на правой руке. - Что тебе надобно? - спросил Калинович. - Так как, выходит, являюсь господину и барину моему, на все дни живота моего нескончаемому... - отвечал Григорий Васильев, свернув несколько голову набок и становясь навытяжку. Калинович посмотрел на него. - Собственно, как старому генералу, за которого теперь все наши помыслы и сердец наших излияния перед престолом всевышнего изливаться должны за успокоение их высокочувствительной души, и больше ничего... так я и понимаю!.. Калинович догадался, что старик был сильно выпивши, и, желая от него скорее отделаться, подал было ему три рубля серебром, но Григорий Васильев отступил несколько шагов назад. - Не за тем, Яков Васильич, являюсь, - возразил он с усмешкою, - но что собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя, изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж выходить и разные по этому случаю будут обеды и балы, и я, по своей старости и негодности, исполнить того не могу, а потому сейчас должен сбираться и ехать в деревню... Как все это я понимать могу? В какую сторону? - заключил старик и принял вопросительную позу. Калинович, однако, ничего не отвечал ему. - Не дела моего исполнить не могу - это только напрасные обиды их против меня, - продолжал Григорий Васильев, - а что я человек, может быть, опасный - это может быть... - присовокупил он с многозначительной миной. - Чем же ты человек опасный? - спросил наконец Калинович, которого начинала несколько забавлять эта болтовня. - Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, - отвечал старик с какой-то гордостью. - Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, - продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, - был один господин - генерал... он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю! - Конечно, - подтвердил Калинович. - И ежели вы теперича, - продолжал старик еще с большим одушевлением, - в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: "Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!" А я исполнить то должен, и больше ничего! Последние слова уж заметно заинтересовали Калиновича. - Что ж тебе так не нравится князь? - спросил он. - Князь!.. - воскликнул старик со слезами на глазах. - Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, - так я его понимаю. - Что ж, разорил что ли он? - спросил Калинович. - Тьфу для нас его разоренье было бы! - отвечал Григорий Васильев. - Слава богу, после генерала осталось добра много: достало бы на лапти не одному этакому беспардонному князю, а и десятку таких; конечно, что удивлялись, зная, сколь госпожа наша на деньгу женщина крепкая, твердая, а для него ничего не жалела. Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют своих слабостей. Когда приехала вдовицей в деревню, мелкой дробью рассыпался перед ними этот человек. Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее, словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор залег им в сердце и до конца их жизни там жил и командовал. Бывало, мину к кому из людей неприятную отнесет, смотришь, генеральша и делает с тем человеком свое распоряжение... Все должны были угождать, трепетать и раболепствовать князю! Калинович начинал хмуриться. - Что ж у них, интрига, что ли, была? - спросил он. Григорий Васильев пожал плечами. - Горничные девицы, коли не врут, балтывали... - проговорил он, горько усмехнувшись. - И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: "Вдова - мирской человек"; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. - воскликнул он, прижимая руку к сердцу. - Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести... Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить! - Отчего ж не говорить? - спросил мрачно Калинович и потупляя глаза. - Говорить! - повторил старик с горькою усмешкою. - Как нам говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово будет: "Гришка! Открой мне свою душу!" - и Гришка откроет. "Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни дочери!" - и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо. - Конечно, говори, тем больше, когда начал, - повторил Калинович еще более серьезным тоном. - Говори! - повторил опять с горькою усмешкою и качая головой Григорий Васильев. - Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому князю. Я лакей - не больше того... и могу спросить одно: татарин этот человек али христианин? Как оне очей своих не проглядели, глядючи в ту сторону, откуда он еще только обещанье сделает приехать... Батюшка, господин наш новый! А коли бы теперь вам доложить, какие у них из этого с маменькой неудовольствия были, так только одна царица небесная все это видела, понимала и судила... Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и я, бывало, по глупому своему характеру, еще при жизни покойной генеральши этим разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: "Что это, говорю, разбойники, вы у нас наделали! Словно орда татарская с барином своим набежали к нам, полонили да разорили, псы экие!" Калинович слушал молча и только еще ниже склонил голову. - Батюшка, Яков Васильич! - восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. - Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой - так мы это и понимаем. Калинович молчал. - Конечно, мы хоть и рабы, - продолжал Григорий Васильев, - а тоже чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со своими лясами да балясами... ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать. - Зачем же Полина Александровна за меня замуж выходит, когда она влюблена в князя? - спросил вдруг Калинович. - Охлажденье, сударь, к нему имеют... большое охлажденье против прежнего, - отвечал успокоительным тоном Григорий Васильев, - вот уж года четыре мы это замечаем; только и говорят своим горничным девицам: "Ах, говорят, милые мои, как бы я желала выйти замуж!" Барышня, батюшка, умная, по политике тонкая, все, может быть, по чувствительной душе своей почувствовали, какой оне пред господом творцом-создателем грех имеют. Как оне теперь рады вам - и сказать того нельзя; только и спрашивают всех: "Видели ли вы моего жениха? Хорош ли он?" Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб тот не болтал о том, что ему говорил, и, заставив его взять три целковых, велел теперь идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места. - Я все насчет своей негодности, господин вы наш хороший и новый!.. - проговорил он, становясь в грустную позу. - Ты останешься, - сказал ему Калинович. Но Григорий Васильев с какой-то недоверчивостью повернулся и вышел неторопливо. Больной между тем, схватив себя за голову, упал в изнеможении на постель. "Боже мой! Боже мой!" - произнес он, и вслед за тем ему сделалось так дурно, что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем. Те прискакали. Калинович стал настоятельно просить, чтоб завтра же была свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их венчанье. Как мертвец худой, стоял жених перед налоем. На вопрос священника: "Не обещался ли кому-нибудь?" - он ничего не проговорил. Единственными лицами при церемонии были князь и муж баронессы. В качестве свидетелей они скрепили своей благородной подписью запись в брачной книге. После венца у новобрачных, по петербургскому обычаю, был только чай с мороженым и фруктами для близких знакомых, которые, выпив по нескольку заздравных бокалов, поспешили разъехаться. В богатом халате, в кованных золотом туфлях и с каким-то мертвенным выражением в лице прошел молодой по шелковистому ковру в спальню жены - и затем все смолкло. На улицах было тоже тихо часов до трех; но на рассвете вдруг вспыхнул на Литейной пожар. Пламя в несколько минут охватило весь дом. Наскакала пожарная команда, и сбежался народ. В третьем этаже раздался крик женщины, молившей о спасении. Толпа дрогнула, но никто не пошевелился. Вдруг появился господин в незастегнутом пальто, без галстука... С несвойственной, видно, ему силой он подставил огромную лестницу и, как векша, проворно взобрался по ней, разбил сразу рукой раму и, несмотря на то, что на него пахнуло дымом и пламенем, скрылся в окно. Все замерло в ожидании. Через несколько минут спаситель появился с бесчувственной женщиной на руках. Толпа встретила его громким "ура" и "браво"; но он скрылся. Это был новобрачный Калинович. Как и зачем он тут появился? Еще полчаса перед тем он выбежал, как полоумный, из дому, бродил несколько времени по улицам, случайно очутился на пожаре и бросился в огонь не погибающую, кажется, спасать, а искать там своей смерти: так, видно, много прелести и наслаждения принесло ему брачное ложе. XIII Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще "молодые" имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг. Описанная мною свадьба, конечно, имела тот же характер. Молодая, с приличною томностью в лице, пила каждое утро шоколад и меняла потом, раза два и три, свой туалет. Часа в два молодые обыкновенно садились в карету и отправлялись с визитами, результатом которых в их мраморной вазе появились билетики: Comte Koulgacoff*, m-me Digavouroff, nee comtesse Miloff**, Иван Петрович Захарьин, генерал-лейтенант, Serge Milkovsky***, Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее; был даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo**** - словом, весь этот цвет и букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается нашим вульгарным очам на Невском проспекте и в Итальянской опере и сблизить с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины, баронесса. В какой мере все это тешило самолюбие героя моего, - сказать трудно; во всяком случае, он, кажется, начинал уж привыкать к своему не совсем, конечно, честному, но зато высокоблистательному положению. Когда, задумавшись и заложив руки назад, он ходил по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке! На другой день свадьбы он уехал в Павловск и отправил к ней оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком письме, в котором уведомлял ее о своей женитьбе и умолял только об одном, чтоб она берегла свое здоровье и не проклинала его. Ответа он не ждал, потому что не написал даже своего адреса. ______________ * Граф Кулгаков (франц.). ** госпожа Дигавурова, урожденная графиня Милова (франц.). *** Сергей Милковский (франц.). **** Ауто де Сальвиго (исп.). 23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого дня, поутру, Калинович сидел в своем богатом кабинете. Раздался звонок, и вслед за тем послышались в зале знакомые шаги князя. Калинович сделал гримасу. - Здравствуйте и вместе прощайте! - произнес гость, входя. - Что ж так? - спросил Калинович неторопливо. - Еду-с... Дело наше о привилегии кончилось - значит, теперь надо в деревню... работать... хлопотать... - отвечал князь и остановился, как бы не договорив чего-то; но Калинович понял. - Может быть, вы деньги желаете получить? - сказал он после некоторого молчания. - Да, Яков Васильич, я бы просил вас. Я теперь такую кашу завариваю, что припасай только! - произнес князь почти униженным тоном. Калинович нарочно зевнул, чтоб скрыть улыбку презрения, и небрежно выдвинул незапертый ящик в столе. - Билетами хотите? - проговорил он. - Все равно! - отвечал князь, вынимая и отдавая Калиновичу его заемное письмо. Калинович подал ему билет опекунского совета. - Пятьдесят две тысячи ровно! - проговорил он. - Верю и благодарю-с! - подхватил князь и, великодушно не поверив уплаты, сунул билет в карман. Калинович между тем, разорвав с пренебрежением свое заемное письмо на клочки и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало становиться неловко. - Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на днях и говорил с ней о вас, - начал было князь. - Я и сам с ней говорил, - возразил Калинович с насмешкой. - Сегодня в два часа еду к ней, - присовокупил он, как бы желая покончить об этом разговор. - Поезжайте, поезжайте, - подхватил князь, - как можно упускать такой случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором - и какая перспектива откроется! Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь не станете заниматься: значит, надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода ничего не сделаешь: это лучшая пружина, за которую взявшись можно еще достигнуть чего-нибудь порядочного. Явное презрение выразилось при этих словах на лице Калиновича. Тотчас же после свадьбы он начал выслушивать все советы князя или невнимательно, или с насмешкою. - Что, однако, Полина? Могу я ее видеть? - продолжал он. - Нет, она не одета, - отвечал сухо Калинович. - Значит, до свиданья! - проговорил князь, несколько растерявшись. Хозяин только мотнул головой и не привстал даже. Князь ушел. - Мерзавец! - проговорил ему вслед довольно громко Калинович и вскоре выехал со двора. Развалясь и положа нога на ногу, уселся он в своей маленькой каретке и быстро понесся по Невскому. В Морской экипаж остановился перед главным входом одного из великолепных домов. Калинович назвал швейцару свою фамилию. - Пожалуйте, - проговорил тот и дал знать звонком в бельэтаж. Калиновичу невольно припомнился его первый визит к генеральше. Он снова входил теперь в барский дом, с тою только разницею, что здесь аристократизм был настоящий: как-то особенно внушительно висела на окнах бархатная драпировка; золото, мебель, зеркала - все это было тяжеловесно богато; тропические растения, почти затемняя окна, протягивали свою сочную зелень; еще сделанный в екатерининские времена паркет хоть бы в одном месте расщелился. Самый воздух благоухал какой-то старинной знатью. Баронесса в ужас приходила от всего этого старого хлама, но барон оставался неумолим и ничего не хотел изменить. Он дозволил жене только убрать свое небольшое отделение, как ей хотелось, не дав, впрочем, на то ни копейки денег. Баронесса, однако, несмотря на это, сделала у себя совершенный рай, вполне по современному вкусу. Точно в жилище феи, вступил Калинович в ее маленькую гостиную, где она была так любезна, что в утреннем еще туалете и пивши кофе приняла его. - Bonjour! - проговорила она ему навстречу, ангельски улыбаясь, как некогда улыбалась княжна, с тем только преимуществом, что делала это как-то умней и осмысленней. - Bonjour, madame! - отвечал он с чувством собственного достоинства, но тоже любезно. - Desirez vous du cafe?* - спросила баронесса. ______________ * Хотите кофе? (франц.). - Je vous prie!* - отвечал Калинович. ______________ * Пожалуйста! (франц.). - А курить? - прибавила баронесса, подвигая серебряный стакан с папиросами. Калинович закурил. - Я привез вам маленькую сумму... - начал он. - Ах, да, да, merci! - подхватила скороговоркой баронесса, немного сконфузившись, и тотчас же переменила разговор. - Скажите, - продолжала она, - вы давно были влюблены в Полину? Мне это очень интересно знать. - Да, давно, - отвечал Калинович с замечательным присутствием духа. - Она очень милая, очень умная... нехороша собой, но именно, что называется, une femme d'esprit: умный человек, литератор, именно в нее может влюбиться. Voulez vous prendre encore une tasse?*. ______________ * Не хотите ли еще чашку? (франц.). - Non, merci, - отвечал Калинович. - Деньги... - прибавил он, вынимая из кармана толстую пачку ассигнаций. - Да; но мне, я думаю, нужно вам дать какую-нибудь бумагу? - Нет, не нужно, - отвечал Калинович. - Merci, - отвечала баронесса, кладя в раздумье деньги в стол. Несколько времени они оба молчали. - Я к вам, баронесса, тоже имею просьбу... - начал Калинович. - Ах, да, знаю, знаю! - подхватила та. - Только постойте; как же это сделать? Граф этот... он очень любит меня, боится даже... Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим. - Если можно будет это сделать, так, конечно... - сказал Калинович. - Конечно, можно. Неужели вы думаете, что в Петербурге на балах говорят о чем-нибудь другом: все о делах... такой уж несносный город! - произнесла баронесса. В это время раздался звон шпор. Калинович встал. - Adieu, до завтра, - произнесла баронесса. Калинович поклонился. - Скажите Полине, чтоб она была непременно в своем белом платье. Elle est magnifique! - Слушаю-с, - проговорил Калинович и ушел. Приятная улыбка, которая оживляла лицо его в продолжение всего визита, мгновенно исчезла, когда он сел в экипаж; ему хотелось хоть бы пьяным напиться до бесчувствия, чтоб только не видеть и не понимать, что вокруг него происходило. Дома, как нарочно, вышла ему навстречу Полина в новом ваточном платье для гулянья и спрашивала: "Хороша ли она?" - Хороша, - отвечал с гримасою Калинович, и через полчаса они гуляли под руку на Невском. Бал! Бал!.. Когда-то упоительное и восхитительное слово! Еще Пушкин писал: "Люблю я бешеную младость и тесноту, и шум, и радость, и дам изысканный наряд!" Но нас, детей века, уж этим не надуешь. Мы знаем, что такое бал, особенно великосветский. Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром, о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова, говорить с особами, от которых зависит дело. А вон этот господин, застегнутый, как Домби{347}, на все пуговицы, у которого, по мнению врачей, от разливающейся каждый день желчи окончательно сгнила печенка, - неужели этот аспид человечества приехал веселиться? Вы, милая, белокурая дама, рассеянно теряющаяся в толпе! Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью при мысли, что муж ваш на днях еще в одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд ли удастся удержать тот великолепный пост, на котором вам так удобно. А вы, ваше превосходительство, зачем вы так насилуете вашу чиновничью натуру и стараетесь удерживать вашу адамовскую голову в накрахмаленных воротничках, не склоняя ее земно на каждом шагу, к чему вы даже чувствуете органическую потребность - и все это вы делаете, я знаю, из суетного желания показаться вольнодумцем вон этому господину с бородой, задумчиво стоящему у колонны. А вам, m-me Хмарова, при всем моем глубоком уважении, откровенно должен сказать, что я не верю вашему христианскому смирению, как ни глубоко скромен и прост ваш бальный туалет и как ни кроток ваш взгляд, которым вы оглядываете всю эту разряженную, суетную толпу... Но нет! Червь злобы точит ваше сердце в настоящую минуту! Вам хотелось бы разорвать на части и растоптать, как гадину, этого блестящего генерала, небрежно сидящего в кресле и закинувшего на задок свою курчавую голову. Он с полчаса уже говорит по-французски лучше любого француза и каждую мысль завершает еще каламбурами. Вы очень хорошо знаете, что он явно называет вас притворщицей и много вредит вашему весу! Ты, гражданский воин, мужественно перенесший столько устремленных на тебя ударов и стяжавший такую известность, что когда некто ругнул тебя в обществе, то один из твоих клиентов заметил, что каким же образом он говорит это, когда тебя лично не знает? "Черта тоже никто не знает, а все бранят!" - возразил некто и привел публику в восторг своим ответом. Ты все это перенес, но теперь и тебе, оставленному при одних только павлиньих перьях, без сознания той силы, которая некогда заключалась в твоей подписи, и тебе неловко! Ты приехал почти по необходимости, с единственной целью наблюдать своим орлиным взором за четырьмя рожденными тобой краснощекими козочками, чтоб сердца их не заразились вульгарным чувством к какому-нибудь пролетарию. Жму, наконец, с полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и сердца блестящей фрейлины, тогда как сердце твое рвется в маленькую квартирку на Пески, где живет она, сокровище твоей жизни, хотя ты не смеешь и подумать украсить когда-нибудь ее скромное имя своим благородным гербом. Но еще больше жаль мне тебя, честный муж, потомок благородного рода: как одиноко стоишь ты с отуманенной от дел головой, зная, что тут же десятки людей точат на тебя крамолы за воздвигнутые тобой гонения на разные спокойно существовавшие пакости... Никому и никому не весело вам, мученикам честолюбия, денег, утонченного разврата и пустой фланерской жизни! Часу в двенадцатом, наконец, приехали молодые. Они замедлили единственно по случаю туалета молодой, которая принялась убирать голову еще часов с шести, но все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько раз перечесывать себя, она бранилась, потом сама начала завиваться, обожглась щипцами, бросила их парикмахеру в лицо, переменила до пяти платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый раз видевший такой припадок женина характера, вышел из себя. - Или вы сейчас одевайтесь, или я уеду один! - прикрикнул он таким тоном, что Полина сочла за лучшее смириться и с затаенным волнением сейчас же оделась, но только совершенно уж без всякого вкуса. Когда появились они в зале, хозяйка сейчас же пошла им навстречу. - А, поздно, поздно! - говорила она. - Мне понездоровилось, - отвечала Полина. Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин замер в душе, взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно, с собой и начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить. - Скажите, вы пишете теперь что-нибудь? - спросил он. - Нет, - отвечал односложно Калинович. Поручик приостановился ненадолго, выправил еще более свою грудь вперед и спросил: - А скажите, кто теперь первый писатель? - По мнению каждого, я думаю, он сам, - отвечал Калинович. Поручик засмеялся. - Да, это вероятно... - начал было он, но Калинович не счел за нужное продолжать далее с ним разговор и, сколь возможно вежливо отвернувшись от него, обратился к проходившей мимо хозяйке. - Граф здесь? - спросил он. - Да... Не теряйте меня из виду: сделаем... - отвечала та мимоходом. Калинович поблагодарил ее улыбкой и пошел к m-me Digavouroff, nee comtesse Miloff, и пригласил ее на кадриль. Время блестящих и остроумных разговоров между кавалерами и дамами в танцах, а тем более разговоров о чувствах, давно миновалось. Наш светский писатель, князь Одоевский{350}, еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова уж не будут говорить. В настоящее время для каждого порядочного человека достаточно одного молчаливого самоуслаждения, что он находится не где-нибудь, а в среде сливок человечества... Герой мой, проговоривший с своею дамою не более десяти слов, был именно под влиянием этой мысли: он, видя себя собратом этого общества, не без удовольствия помышлял, что еще месяца три назад только заглядывал с улицы и видел в окна мелькающими эти восхитительные женские головки и высокоприличные фигуры мужчин. Приятность этих ощущений в нем была, однако, уничтожена мгновенно, когда он взглянул в один из углов залы и увидел господина с бородой, стоявшего по-прежнему у колонны, и около него - Белавина. Калинович обмер. Половину громадного состояния своего готов он был в это время отдать, чтоб только не было тут этого обличителя, который мог, во всеуслышание всей этой великосветской толпы, прокричать ему: ты подлец! "Тогда как я не подлец, боже мой! Если б только он знал все мои страдания!" - болезненно думал Калинович, и первое его намерение было во что бы ни стало подойти к Белавину, открыть ему свое сердце и просить, требовать от него, чтоб он не презирал его, потому что он не заслуживает этого. С этими мыслями он подошел и, сколько мог, проговорил развязно: - Здравствуйте, Михайло Сергеич! - Здравствуйте, - отвечал тот. Глубокое презрение послышалось Калиновичу в мягком голосе приятеля. Не зная, как далее себя держать, он стал около. Белавин осмотрел его с ног до головы. - Мне нужно еще возвратить деньги ваши, - проговорил он и вынул из кармана посланный билет к Настеньке. Калинович не нашелся ничего более сделать, как взять и торопливо положить его в карман. Белавин в свою очередь тоже потупился. Ему самому, видно, совестно было исполнение подобного поручения. Калинович между тем не отходил и как-то переминался. - Что же, как же? - говорил он. Но Белавин уж более не обращал на него внимания и обратился к господину с бородой: - Вы давеча говорили насчет Чичикова, что он не заслуживает того нравственного наказания, которому подверг его автор, потому что само общество не развило в нем понятия о чести; но что тут общество сделает, когда он сам дрянь человек? - Оно, может быть, удержало бы его, - проговорил господин с бородой. - А у нас, напротив, всюду наплыв, чтоб покачнуть человека, - вмешался скромно Калинович. - Гм! Наплыв! - произнес с усмешкою Белавин. - Не в наплыве тут дело - натуришка гадкая! И что такое в подобных людях сознание? Китайская тень, поставленная сбоку воспитанием, порядочным обществом! Вот он, может быть, и посмотрит иногда на нее, как будто бы испугается, а природные инстинкты все-таки возьмут свое. В противном случае можно дойти до ужасного заключения, что в самом деле совесть - дело условное. Прирожденное человеку добро всегда непосредственно, помимо воли его выражается. Начиная с самых развитых до самых варварских обществ, мы видим мучеников чести и добра. Зрячего слепые не собьют, а он их за собой поведет. А когда этого нет, так и нечего на зеркало пенять: значит, личико криво! - заключил Белавин с одушевлением и с свободой человека, привыкшего жить в обществе, отошел и сел около одной дамы. Калинович был уничтожен. Он очень хорошо понимал, что Белавин нарочно усиливал речь, чтоб чувствительней уколоть его. - Баронесса вас просит, - сказал, быстро подходя к нему, поручик Шамовский. - А! - произнес Калинович, обводя бессмысленно глазами залу. - Она там, во второй гостиной, - подхватил поручик. - Не угодно ли, я вас провожу? Калинович пошел за ним. - Я здесь все проулочки знаю, - продолжал самодовольно поручик, действительно знавший расположение всех знакомых ему великосветских домов до мельчайших подробностей. В небольшой уютной комнате нашли они хозяйку с старым графом, выражение лица которого было на этот раз еще внушительнее. В своем белом галстуке и с своими звездами на фраке он показался Калиновичу статуей Юпитера, поставленной в таинственную нишу. Как серна, легкая и стройная, сидела около него баронесса. - Вот он! - проговорила она, указывая на входящего Калиновича. Герой мой отдал вежливый поклон. - Я вас, кажется, видал у теперешней вашей супруги? - проговорил старик. - Точно так, ваше сиятельство, я имел честь встретиться там с вами раз, - отвечал Калинович. - Присядьте тут поближе к нам, - сказала ему баронесса. Калинович сел. - Баронесса мне говорила, - начал старик, - что вы желали бы служить у меня. - Если б только, ваше сиятельство, позволили мне надеяться... - начал было Калинович, но граф перебил его кивком головы. - Она объяснила мне, - продолжал он, - что вы не нуждаетесь в жалованье и желаете иметь более видную службу. - Я более чем обеспечен в жизни... - подхватил Калинович, но старик опять остановил его наклонением головы. - Вы, однако, литератор, пишете там что-то такое... - Да, я писал. - Все это ничего, прекрасно; но все-таки, когда поступите на службу, я буду просить вас прекратить это. И вообще вам, как чиновнику, как лицу правительственному, прервать по возможности сношения с этими господами, которые вообще, между нами, на дурном счету. Калинович ничего на это не возразил и молчал. - С Александром Петровичем вы познакомили их? - обратился старик к баронессе. - Нет еще, но представлю, - подхватила та. - Да, представьте; это лучше будет, и скажите, что вы уже мне говорили и что я желаю, чтоб он напомнил мне завтра. - Merci, - проговорила баронесса. Старик отвечал ей на это только улыбкою, и затем между ними начался разговор более намеками. Калинович понял, что он уж лишний, и вышел. Белавин не выходил у него из головы. "Какое право, - думал он, - имеют эти господа с своей утопической нравственной высоты третировать таким образом людей, которые пробиваются и работают в жизни?" Он с рождения, я думаю, упал в батист и кружева. Хорошо при таких условиях развивать в голове великолепные идеи и в то же время ничего не делать! Палец об палец он, верно, не ударил, чтоб провести в жизни хоть одну свою сентенцию, а только, как бескрылая чайка, преспокойно сидит на теплом песчаном бережку и с грустью покачивает головой, когда у ней перед носом борются и разрушаются на волнах корабли. Худ ли, хорош ли я, но во мне есть желание живой деятельности; я не родился сидеть сложа руки. И неужели они не знают, что в жизни, для того чтоб сделать хоть одно какое-нибудь доброе дело, надобно совершить прежде тысячу подлостей? И наконец, на каком основании взял этот человек на себя право взвешивать мои отношения с этой девочкой и швырять мне с пренебрежением мои деньги, кровью и потом добытые для счастья этой же самой женщины?" Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся в глубине души сознание ясно говорило ему, что все это мелко и беспрестанно разбивается перед правдой Белавина. Как бы то ни было, он решился заставить его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если принял в этом деле такое участие. С такого рода придуманной фразой он пошел отыскивать приятеля и нашел его уже сходящим с лестницы. - Monsieur Белавин! - крикнул он, подбегая к перилам. - Возьмите деньги. Ни вы мне возвращать, ни я их оставить у себя не имеем права. - Полноте; оставьте уж у себя! - отозвался Белавин и хлопнул выходными дверями. Надобно было иметь нечеловеческое терпенье, чтоб снести подобный щелчок. Первое намерение героя моего было пригласить тут же кого-нибудь из молодых людей в секунданты и послать своему врагу вызов; но дело в том, что, не будучи вовсе трусом, он в то же время дуэли считал решительно за сумасшествие. Кроме того, что бы ни говорили, а направленное на вас дуло пистолета не безделица - и все это из-за того, что не питает уважение к вашей особе какой-то господин... Покуда все эти благоразумные мысли смиряли чувства злобы в душе Калиновича, около него раздался голос хозяйки: - Monsieur Калинович, где вы? Досадный! Пойдемте; я вас представлю вашему директору. Я сейчас уж говорила ему, - произнесла баронесса и взяла его за руку. Калинович последовал за ней. - Я посажу вас в партию с ним - проиграйте ему: он это любит. - Любит? - спросил Калинович насмешливым голосом. - Любит; ужасно черная душа! - отвечала хозяйка. - Monsieur Калинович, Александр Петрович! - произнесла она, подходя к известному нам директору. - Мы уж знакомы, - произнес тот, протягивая Калиновичу руку. - Знакомы? - спросила баронесса у Калиновича. - Я имел честь быть раз у его превосходительства, - отвечал тот. - Стол ваш, господа, в гостиной, - заключила хозяйка и ушла. Директор и Калинович, как встретившиеся в жизни два бойца, вымеряли друг друга глазами. - Вы женились? - произнес директор первый. - Да, вот жена моя, - отвечал Калинович, показывая директору на проходившую с другой дамой Полину, которая, при всей неправильности стана, сумела поклониться свысока, а директор, в свою очередь, отдавая поклон, заметно устремил взор на огромные брильянты Полины, чего Калинович при этом знакомстве и желал. - Пойдемте, однако, на наше ристалище! - проговорил директор, когда дамы отошли. - Пойдемте! - подхватил Калинович. Перед ужином пробежал легкий говор, что он своему партнеру проиграл две тысячи серебром, и, в оправдание моего героя, я должен сказать, что в этом случае он не столько старался о том, сколько в самом деле был рассеян: несносный образ насмешливо улыбавшегося Белавина, как привидение, стоял перед ним. Недели через две в приказах было отдано, что титулярный советник Калинович определен чиновником особых поручений при ***. Начальство в этом случае не ошиблось: из героя моего вышел блестящий следователь. Через год произведен он был в коллежские асессоры, награжден вслед за тем орденом Анны 3-й степени, а года через два чином надворного советника. Заняв потом место чиновника особых поручений пятого класса, он, в продолжение четырех лет, получил коллежского советника, Владимира на шею и назначен был, наконец, исправляющим должность M-го вице-губернатора.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  I Калинович был назначен именно в ту губернию, в которой некогда был ничтожным училищным смотрителем. Читателю, может быть, небезызвестно, что всякая губерния у нас имеет свою собственную политику, не имеющую, конечно, никакой связи с той, которая печатается в "Debats"{356}, в "Siecle"{356} и "Times"{356}. Нам решительно все равно, кто царствует во Франции - Филипп или Наполеон, английскую королеву хоть замуж выдавайте за турецкого султана, только чтоб рекрутского набору не было. Но зато очень чувствительно и близко нашему сердцу, кто нами заведывает, кто губернатор наш. Об этой политике, выпив в трактире или погребке, толкуют секретари, столоначальники и прочая мелкая приказная братия, толкуют с пеной у рта от душевного волнения, имея на то полное нравственное право, потому что от этой политики у них шиворотки трещат. Образованное дворянство тоже рассуждает об этой политике с гораздо более душевным участием, чем о той, которую читает в газетах. Политика эта условливает действия разных ведомств и по большей части направляет известным образом нелицеприятное прокурорское око{355}. Колебание и неустойчивость в этой политике хуже всего для так называемых благонамеренных людей. Будь хоть зверь, да один, по крайней мере можно, бывает, лад вызнать; и я с удовольствием могу сказать, что избранная нами губерния в этом случае благоденствовала: пятнадцать уже лет управлял ею генерал-лейтенант Базарьев. Губернии было хорошо, и ему было хорошо, хотя, конечно, нет в жизни пути, а тем более пути губернаторского, без терния; а потому и на долю генерал-лейтенанта тоже выпало несколько шипов. Были у него довольно серьезные неприятности с губернским предводителем по случаю манкировки визитов, которую дозволила себе сделать губернаторша, действительно державшая себя, ко вреду мужа, какой-то царицей; но губернатор, благодаря своей открытой и вполне губернаторской жизни, так умел сойтись с дворянами, что те, собственно в угоду ему, прокатили на первой же баллотировке губернского предводителя на вороных. Вздумал было потом поершиться против него один из прокуроров и на личные предложения начальника губернии стал давать по губернскому правлению протесты, но кончил тем, что, для пользы службы, был переведен в другую, дальнюю губернию. Наконец, последняя и самая серьезная битва губернатора была с бывшим вице-губернатором, который вначале был очень удобен, как человек совершенно бессловесный, бездарный и выведенный в люди потому только, что женился на побочной внуке какого-то вельможи, но тут вдруг, точно белены объевшись, начал, ни много ни мало, теснить откуп, крича и похваляясь везде, что он уничтожит губернатора с его целовальниками, так что некоторые слабые умы поколебались и почти готовы были верить ему, а несколько человек неблагонамеренных протестантов как-то уж очень смело и весело подняли голову - но ненадолго. Базарьев во все это время так себя держал, что будто бы даже не знал ничего, и предоставил толстому Четверикову, откупщику целой губернии, самому себя обстаивать, который повернул дело таким образом, что через три же недели вице-губернатор был причислен к печальному сонму "состоящих при министерстве", а губернатору в ближайший новый год дана была следующая награда. Словом, как золото, очищающееся в горниле, выходил таким образом старик из всех битв своих в новом блеске власти, и последняя победа его явно уже доказала крепость его в Петербурге и окончательно утвердила к нему любовь и уважение на месте. Видимо, что он был несломим; но в высшем моменте развития каждой славы, как хотите, всегда есть что-то зловещее и роковое... Вопрос о том, что какого сорта птица новый вице-губернатор, как-то особенно болезненно и с каким-то опасением отозвался во многих умах. Ответы, впрочем, последовали самые благоприятные. Всякого, как известно, начальника у нас сопровождают сзади и спереди хвосты, известные под именем своих