к, аптечка, кухня, сервиз; хочешь ли посмотреть? - Изволь, мать моя. И обе дамы вышли на крыльцо. Кучера выдвинули из сарая дорожную карету. Катерина Петровна велела открыть дверцы, вошла в карету, перерыла в ней все подушки, выдвинула все ящики, показала все ее тайны, все удобности, приподняла все ставни, все зеркала, выворотила все сумки, словом, для больной женщины оказалась очень деятельной и проворной. Полюбовавшись экипажем, обе дамы возвратились в гостиную, где разговорились опять о предстоящем пути, о возвращении, о планах на будущую зиму. - В октябре месяце, - сказала Катерина Петровна, - надеюсь непременно воротиться. У меня будут вечера, два раза в неделю, и надеюсь, милая, что ты ко мне перенесешь свой бостон. В эту минуту девушка лет восемнадцати, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами, тихо вошла в комнату, подошла к руке Катерины Петровны и присела Поводовой. - Хорошо ли ты спала, Маша? - спросила Катерина Петровна. - Хорошо, маменька, сейчас только встала. Вы удивляетесь моей лени, Парасковья Ивановна? Что делать - больной простительно. - Спи, мать моя, спи себе на здоровье, - отвечала Поводова, - да смотри: воротись у меня с Кавказа румяная, здоровая, а бог даст - и замужняя. - Как замужняя? - возразила Катерина Петровна смеясь,- да за кого выйти ей на Кавказе? разве за черкесского князя?.. - За черкеса! сохрани ее бог! да ведь они что турки да бухарцы - нехристы. Они ее забреют да запрут. - Пошли нам бог только здоровья, - сказала со вздохом Катерина Петровна, - а женихи не уйдут. Слава богу, Маша еще молода, приданое есть. А добрый человек полюбит, так и без приданого возьмет. - А с приданым все-таки лучше, мать моя, - сказала Парасковья Ивановна вставая. - Ну, простимся ж, Катерина Петровна, уж я тебя до сентября не увижу; далеко мне до тебя тащиться, с Басманной на Арбат - и тебя не прошу, знаю, что тебе теперь некогда; прощай и ты, красавица, не забудь же моего совета. Дамы распростились, и Парасковья Ивановна уехала. ЧАСТО ДУМАЛ Я... Часто думал я об этом ужасном семейственном романе: воображал беременность молодой жены, ее ужасное положение и спокойное, доверчивое ожидание мужа. Наконец час родов наступает. Муж присутствует при муках милой преступницы. Он слышит первые крики новорожденного; в упоении восторга бросается к своему младенцу... и остается неподвижен... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . РУССКИЙ ПЕЛАМ Глава I Я начинаю помнить себя с самого нежного младенчества, и вот сцена, которая живо сохранилась в моем воображении. Нянька приносит меня в большую комнату, слабо освещенную свечою под зонтиком. На постеле под зелеными занавесами лежит женщина вся в белом: отец мой берет меня на руки. Она целует меня и плачет. Отец мой рыдает громко, я пугаюсь и кричу. Няня меня выносит, говоря: "Мама хочет бай-бай". Помню также большую суматоху, множество гостей, люди бегают из комнаты в комнату. Солнце светит во все окошки, и мне очень весело. Монах с золотым крестом на груди благословляет меня; в двери выносят длинный красный гроб. Вот все, что похороны матери оставили у меня в сердце. Она была женщиною необыкновенной по уму и сердцу, как узнал я после по рассказам людей, не знавших ей цены. Тут воспоминания мои становятся сбивчивы. Я могу дать ясный отчет о себе не прежде как уж с осьмилетнего моего возраста. Но прежде должен я поговорить о моем семействе. Отец мой был пожалован сержантом, когда еще бабушка была им брюхата. Он воспитывался дома до восемнадцати лет. Учитель его, m-r Декор, был простой и добрый старичок, очень хорошо знавший французскую орфографию. Неизвестно, были ли у отца другие наставники; но отец мой, кроме французской орфографии, кажется, ничего основательно не знал. Он женился против воли своих родителей на девушке, которая была старее его несколькими годами, в тот же год вышел в отставку и уехал в Москву. Старый Савельич, его камердинер, сказывал мне, что первые года супружества были счастливы. Мать моя успела примирить мужа с его семейством, в котором ее полюбили. Но легкомысленный и непостоянный характер отца моего не позволил ей насладиться спокойствием и счастием. Он вошел в связь с женщиной, известной в свете своей красотой и любовными похождениями. Она для него развелась с своим мужем, который уступил ее отцу моему за десять тысяч и потом обедывал у нас довольно часто. Мать моя знала все и молчала. Душевные страдания расстроили ее здоровие. Она слегла и уже не встала. Отец имел пять тысяч душ. Следственно, был из тех дворян, которых покойный гр. Шереметев называл мелкопоместными, удивляясь от чистого сердца, каким образом они могут жить! - Дело в том, что отец мой жил не хуже графа Шереметева, хотя был ровно в двадцать раз беднее. Москвичи помнят еще его обеды, домашний театр и роговую музыку. Года два после смерти матери моей Анна Петровна Вирлацкая, виновница этой смерти, поселилась в его доме. Она была, как говорится, видная баба, впрочем уже не в первом цвете молодости. Мне подвели мальчика в красной курточке с манжетами и сказали, что он мне братец. Я смотрел на него во все глаза. Мишенька шаркнул направо, шаркнул налево... и хотел поиграть моим ружьецом; я вырвал игрушку из его рук, Мишенька заплакал и отец поставил меня в угол, подарив братцу мое ружье. Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. И в самом деле пребывание мое под отеческою кровлею не оставило ничего приятного в моем воображении. Отец, конечно, меня любил, но вовсе обо мне не беспокоился и оставил меня на попечение французов, которых беспрестанно принимали и отпускали. Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй, человек неглупый и не без сведений, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживший у нас целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда пришел он жаловаться Анне Петровне на меня и на Мишеньку за то, что мы подговорили клопов со всего дому не давать ему покою и что сверх того чертенок повадился вить гнезда в его колпаке. Прочие французы не могли ужиться с Анной Петровной, которая не давала им вина за обедом или лошадей по воскресениям; сверх того им платили очень неисправно. Виноватым остался я: Анна Петровна решила, что ни один из моих гувернеров не мог сладить с таким несносным мальчишкою. Впрочем, и то правда, что не было из них ни одного, которого бы в две недели по его вступлению в должность не обратил я в домашнего шута; с особенным удовольствием воспоминаю о мосье Гроже, пятидесятилетнем почтенном женевце, которого уверил я, что Анна Петровна была в него влюблена. Надобно было видеть его целомудренный ужас с некоторой примесью лукавого кокетства, когда Анна Петровна косо поглядывала на него за столом, говоря вполголоса: "Экий обжора!" Я был резов, ленив и вспыльчив, но чувствителен и честолюбив, и ласкою от меня можно было добиться всего; к несчастию, всякий вмешивался в мое воспитание, и никто не умел за меня взяться. Над учителями я смеялся и проказил; с Анной Петровной бранился зуб за зуб; с Мишенькой имел беспрестанные ссоры и драки. С отцом доходило часто дело до бурных объяснений, которые с обеих сторон оканчивались слезами. Наконец Анна Петровна уговорила его отослать меня в один из немецких университетов... Мне тогда было пятнадцать лет. Глава II Университетская жизнь моя оставила мне приятные воспоминания, которые, если их разобрать, относятся к происшествиям ничтожным, иногда и неприятным; но молодость великий чародей: дорого бы я дал, чтоб опять сидеть за кружкою пива в облаках табачного дыма, с дубиною в руках и в засаленной бархатной фуражке на голове. Дорого бы я дал за мою комнату, вечно полную народу, и бог знает какого народу; за наши латинские песни, студенческие поединки и ссоры с филистрами! Вольное университетское учение принесло мне более пользы, чем домашние уроки, но вообще выучился я порядочно только фехтованию и деланию пунша. Из дому получал я деньги в разные неположенные сроки. Это приучило меня к долгам и к беспечности. Прошло три года, и я получил от отца из Петербурга приказание оставить университет и ехать в Россию служить. Несколько слов о расстроенном состоянии, о лишних расходах, о перемене жизни показались мне странными, но я не обратил на них большого внимания.. При отъезде моем дал я прощальный пир, на котором поклялся я быть вечно верным дружбе и человечеству и никогда не принимать должности ценсора, и на другой день с головной болью и с изгагою отправился в дорогу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В 179* ГОДУ ВОЗВРАЩАЛСЯ Я... В 179* году возвращался я в Лифляндию с веселою мыслию обнять мою старушку мать после четырехлетней разлуки. Чем более приближался я к нашей мызе, тем сильнее волновало меня нетерпение. Я погонял почтаря, хладнокровного моего единоземца, и душевно жалел о русских ямщиках и об удалой русской езде. К умножению досады бричка моя сломалась. Я принужден был остановиться. К счастию, станция была недалеко. Я пошел пешком в деревню, чтоб выслать людей к бедной моей бричке. Это было в конце лета. Солнце садилось. С одной стороны дороги простирались распаханные поля, с другой - луга, поросшие мелким кустарником. Издали слышалась печальная песня молодой эстонки. Вдруг в общей тишине раздался явственно пушечный выстрел... и замер без отзыва. Я удивился. В соседстве не находилось ни одной крепости; каким же образом пушечный выстрел мог быть услышан в этой мирной стороне? Я решил, что, вероятно, где-нибудь поблизости находился лагерь, и воображение перенесло меня на минуту к занятиям военной жизни, мною только что покинутой. Подходя к деревне, увидел я в стороне господский домик. На балконе сидели две дамы. Проходя мимо их, я поклонился - и отправился на почтовый двор. Едва успел я справиться с ленивыми кузнецами, как явился ко мне старичок, отставной русский солдат, и от имени барыни позвал меня откушать чаю. Я согласился охотно и отправился на господский двор. Дорогой узнал я от солдата, что старую барыню зовут Королиной Ивановной, что она вдова, что дочь ее Екатерина Ивановна уже в невестах, что обе такие добрые, и проч. ... В 179* году мне было ровно 23 года, и мысль о молодой барышне была достаточна, чтоб возбудить во мне живое любопытство. Старушка приняла меня ласково и радушно. Узнав мою фамилию, Каролина Ивановна сочлась со мною свойством; и я узнал в ней вдову фон В., дальнего нам родственника, храброго генерала, убитого в 1772 году. Между тем как я по-видимому со вниманием вслушивался в генеалогические исследования доброй Каролины Ивановны, я украдкою посматривал на ее милую дочь, которая разливала чай и мазала свежее янтарное масло на ломтики домашнего хлеба. Восемнадцать лет, круглое румяное лицо, темные, узенькие брови, свежий ротик и голубые глаза вполне оправдывали мои ожидания. Мы скоро познакомились, и на третьей чашке чаю уже обходился я с нею как с кузиною. Между тем бричку мою привезли; Иван пришел мне доложить, что она не прежде готова будет, как на другой день утром. Это известие меня вовсе не огорчило, и по приглашению Каролины Ивановны я остался ночевать. МЫ ПРОВОДИЛИ ВЕЧЕР НА ДАЧЕ... Мы проводили вечер на даче у княгини Д. Разговор коснулся как-то до m-me de Stael {1}. Барон Д. на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот: вопрос ее Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ: "Ту, которая народила более детей" ("Celle qui a fait le plus d'enfants"). - Какая славная эпиграмма! - заметил один из гостей. - И поделом ей!- сказала одна дама.- Как можно так неловко напрашиваться на комплименты? - А мне так кажется, - сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовых креслах, - мне так кажется, что ни m-me de Staël не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев. Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять. - Однако в самом деле, - сказала хозяйка, - кого почитаете вы первою женщиною в свете? - Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты... - Нет, шутки в сторону... Тут пошли толки: иные называли m-me de Stael, другие Орлеанскую деву, третьи Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland и проч. ... {2} Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор. - Для меня, - сказал он, - женщина самая удивительная - Клеопатра. - Клеопатра? - сказали гости, - да, конечно... однако почему ж? - Есть черта в ее жизни, которая так врезалась в мое воображение, что не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о Клеопатре. - Что ж это за черта? - спросила хозяйка, - расскажите. - Не могу; мудрено рассказать. - А что? разве неблагопристойно? - Да, как почти все, что живо рисует ужасные нравы древности. - Ах! расскажите, расскажите. - Ах, нет, не рассказывайте, - прервала Вольская, вдова по разводу, опустив чопорно огненные свои глаза. - Полноте, - вскричала хозяйка с нетерпением. - Qui est-ce donc que l'on trompe ici? {3} Вчера мы смотрели "Anthony" {4}, a вон там у меня на камине валяется "La Physiologie du mariage" {5}. Неблагопристойно! Нашли чем нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист. Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако... будьте благопристойны, если можно... Все засмеялись. - Ей-богу, - сказал молодой человек, - я робею: я стал стыдлив, как ценсура. Ну, так и быть... Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали. - Aurelius Victor? - прервал Вершнев, который учился некогда у езуитов, - Аврелий Виктор, писатель четвертого столетия. Сочинения его приписываются Корнелию Непоту и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustribus - о знаменитых мужах города Рима, знаю... - Точно так, - продолжал Алексей Иваныч, - книжонка его довольно ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня поразило. И, что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силою выражения равняется Тациту: Наес tantae libidinis fuit ut saepe prostiterit; tantae pulchritudinis ut muiti noctem illius morte emerint... {6} - Прекрасно! - воскликнул Вершнев. - Это напоминает мне Саллюстия - помните? Tantae... - Что же это, господа? - сказала хозяйка, - уж вы изволите разговаривать по-латыни! Как это для нас весело! Скажите, что значит ваша латинская фраза? - Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою, и что многие купили ее ночи ценою своей жизни... - Какой ужас! - сказали дамы,- что же вы тут нашли удивительного? - Как что? Кажется мне, Клеопатра была не пошлая кокетка и ценила себя не дешево. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да бросил. - И хорошо сделал. - Что ж из этого хотел он извлечь? Какая тут главная идея - не помните ли? - Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской. Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стогны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы. Светлы и шумны чертоги Птоломеевы: Клеопатра угощает своих друзей; стол обставлен костяными ложами; триста юношей служат гостям, триста дев разносят им амфоры, полные греческих вин; триста черных евнухов надзирают над ними безмолвно. Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра; но воздух недвижим - огненные языки светильников горят недвижно; дым курильниц возносится прямо недвижною струею; море, как зеркало, лежит недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем отразили свои золоченые когти и гранитные хвосты... только звуки кифары и флейты потрясают огни, воздух и море. Вдруг царица задумалась и грустно поникла дивною головою; светлый пир омрачился ее грустию, как солнце омрачается облаком. О чем она грустит? Зачем печаль ее гнетет? Чего еще недостает Египта древнего царице? В своей блистательной столице, Толпой рабов охранена, Спокойно властвует она. Покорны ей земные боги, Полны чудес ее чертоги. Горит ли африканский день, Свежеет ли ночная тень, Всечасно роскошь и искусства Ей тешат дремлющие чувства, Все земли, волны всех морей Как дань несут наряды ей, Она беспечно их меняет, То в блеске яхонтов сияет, То избирает тирских жен Покров и пурпурный хитон, То по водам седого Нила Под тенью пышного ветрила В своей триреме золотой Плывет Кипридою младой. Всечасно пред ее глазами Пиры сменяются пирами, И кто постиг в душе своей Все таинства ее ночей?.. Вотще! в ней сердце томно страждет, Оно утех безвестных жаждет - Утомлена, пресыщена, Больна бесчувствием она... Клеопатра пробуждается от задумчивости. И пир утих и будто дремлет, Но вновь она чело подъемлет, Надменный взор ее горит, Она с улыбкой говорит: В моей любви для вас блаженство? Внемлите ж вы моим словам; Могу забыть я неравенство, Возможно, счастье будет вам. Я вызываю - кто приступит? Свои я ночи продаю, Скажите, кто меж вами купит Ценою жизни ночь мою? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Этот предмет должно бы доставить маркизе Жорж Занд, такой же бесстыднице, как и ваша Клеопатра. Она ваш египетский анекдот переделала бы на нынешние нравы. - Невозможно. Не было бы никакого правдоподобия. Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение пирамид. - Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно: что любовь ее была бы дороже им жизни. - Положим, это и любопытно было бы узнать. Но каким образом можно сделать это ученое испытание? Клеопатра имела всевозможные способы заставить должников своих расплатиться. А мы? Конечно: ведь нельзя же такие условия написать на гербовой бумаге и засвидетельствовать в Гражданской палате. - Можно в таком случае положиться на честное слово. - Как это? - Женщина может взять с любовника его честное слово, что на другой день он застрелится. - А он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах. - Да, если он согласится остаться навек бесчестным в глазах той, которую любит. Да и самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю, - я не имею права отказать в этом удовольствии первому забияке, которому вздумается испытать мое хладнокровие. И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены? - Неужели вы в состоянии заключить такое условие?.. В эту минуту Вольская, которая во все время сидела молча, опустив глаза, быстро устремила их на Алексея Иваныча. - Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно не усумнится ни на одну минуту... - Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила? (А та, которая согласилась бы на ваше предложение, уж, верно, б вас не любила.) Одна мысль о таком зверстве должна уничтожить самую безумную страсть... - Нет, я в ее согласии видел бы одну только пылкость воображения. А что касается до взаимной любви... то я ее не требую: если я люблю, какое тебе дело?.. - Перестаньте - бог знает, что вы говорите. - Так вот чего вы не хотели рассказать - . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Молодая графиня К., кругленькая дурнушка, постаралась придать важное выраженье своему носу, похожему на луковицу, воткнутую в репу, и сказала: - Есть и нынче женщины, которые ценят себя подороже... Муж ее, польский граф, женившийся по расчету (говорят, ошибочному), потупил глаза и выпил свою чашку чаю. - Что вы под этим разумеете, графиня? - спросил молодой человек, с трудом удерживая улыбку. - Я разумею, - отвечала графиня К., - что женщина, которая уважает себя, которая уважает... - Тут она запуталась; Вершнев подоспел ей на помощь. - Вы думаете, что женщина, которая себя уважает, не хочет смерти грешнику - не так ли? Разговор переменился. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Алексей Иваныч сел подле Вольской, наклонился, будто рассматривал ее работу, и сказал ей вполголоса: - Что вы думаете об условии Клеопатры? Вольская молчала. Алексей Иваныч повторил свой вопрос. - Что вам сказать? И нынче иная женщина дорого себя ценит. Но мужчины девятнадцатого столетия слишком хладнокровны, благоразумны, чтоб заключить такие условия. - Вы думаете, - сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, - вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?.. - Думаю, даже уверена. - Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более жестоко, нежели самое условие... Вольская взглянула на него огненными пронзительными глазами и произнесла твердым голосом: Нет. Алексей Иваныч встал и тотчас исчез. ПОВЕСТЬ ИЗ РИМСКОЙ ЖИЗНИ Цезарь путешествовал, мы с Титом Петронием следовали за ним издали. По захождении солнца рабы ставили шатер, расставляли постели, мы ложились пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями. Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи вследствие ненавистного обвинения. Мы были поражены ужасом. Один Петроний равнодушно выслушал свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам. Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил, долго ли думал он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием? - Я не только не думаю ослушаться его, - отвечал Петроний с улыбкою, - но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую возвратиться. Путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии. Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже им выбранный. Он находился в предместии города. Им управлял старый отпущенник в отсутствии хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти муз, у дверей стояли два кентавра. Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый управитель повел его в вивлиофику, где осмотрели мы несколько свитков и вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. В ней находились только две семейные статуи. Одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая - девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая лампада. Здесь Петроний остался на отдых и нас отпустил, пригласив вечером к нему собраться. * Я не мог уснуть; печаль наполняла мою душу. Я видел в Петронии не только щедрого благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие ко всему избавляло его от пристрастия, а искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; он изведал все наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. Но ум его хранил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. Охотно слушал философские рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла. Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. Я сел на скамейку, под тень широкого тополя, у которого стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь как-нибудь печальные мысли, я взял записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня: Поседели, поредели Кудри, честь главы моей, Зубы в деснах ослабели И потух огонь очей. Сладкой жизни мне не много Провожать осталось дней, Парка счет ведет им строго, Тартар тени ждет моей. - Страшен хлад подземна свода, Вход в него для всех открыт, Из него же нет исхода... Всяк сойдет - и там забыт. * Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию. Я нашел его в библиотеке. Он расхаживал; с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо: Узнают коней ретивых По их выжженным таврам, Узнают парфян кичливых По высоким клобукам. Я любовников счастливых Узнаю по их глазам. "Ты угадал", - отвечал я Петронию и подал ему свои дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось. - Когда читаю подобные стихотворения, - сказал он, - мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему - также как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его? Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил, Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил? С кем я тревоги боевые В шатре за чашей забывал И кудри, плющем увитые, Сирийским мирром умащал? Ты помнишь час ужасный битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся! как бежал! Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей. - - - - - - - - - - Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . МАРЬЯ ШОНИНГ Анна Гарлин к Марье Шонинг. 25 апр. W. Милая Марья. Что с тобою делается? Уж более четырех месяцев не получала я от тебя ни строчки. Здорова ли ты? Кабы не всегдашние хлопоты, я бы уж побывала у тебя в гостях; но ты знаешь: 12 миль не шутка. Без меня хозяйство станет; Фриц в нем ничего не смыслит - настоящий ребенок. Уж не вышла ли ты замуж? Нет, верно, ты б обо мне вспомнила и порадовала свою подругу вестию о своем счастии. В последнем письме ты писала, что твой бедный отец все еще хворает; надеюсь, что весна ему помогла и что теперь ему легче. О себе скажу, что я, слава богу, здорова и счастлива. Работа идет помаленьку, но я все еще не умею ни запрашивать, ни торговаться. А надобно будет выучиться. Фриц также довольно здоров, но с некоторых пор деревянная нога начинает его беспокоить. Он мало ходит, а в ненастное время кряхтит да охает. Впрочем, он по-прежнему весел, по-прежнему любит выпить стакан вина и все еще не досказал мне историю о своих походах. Дети растут и хорошеют. Франк становится молодец. Вообрази, милая Марья, что уж он бегает за девочками, - каков? - а ему нет еще и трех лет. А какой забияка! Фриц не может им налюбоваться и ужасно его балует; вместо того чтоб ребенка унимать, он еще его подстрекает и радуется всем его проказам. Мина гораздо степеннее; правда - она годом старше. Я начала уж учить ее азбуке. Она очень понятлива и, кажется, будет хороша собою. Но что в красоте? была бы добра и разумна, - тогда, верно, будет и счастлива. Р. S. Посылаю тебе в гостинец косынку; обнови ее, милая Марья, в будущее воскресение, когда пойдешь в церковь. Это подарок Фрица; но красный цвет идет более к твоим черным волосам, нежели к моим светло-русым. Мужчины этого не понимают. Им все равно что голубое, что красное. Прости, милая Марья, я с тобою заболталась. Отвечай же мне поскорее. Батюшке засвидетельствуй мое искреннее почтение. Напиши мне, каково его здоровье. Век не забуду, что я провела три года под его кровлею и что он обходился со мною, бедной сироткою, не как с наемной служанкою, а как с дочерью. Мать нашего пастора советует ему употреблять вместо чаю красный бедренец, цветок очень обыкновенный, - я отыскала и латинское его название, - всякой аптекарь тебе укажет его. Марья Шонинг к Анне Гарлин. 28 апреля Я получила письмо твое в прошлую пятницу (прочла только сегодня). Бедный отец мой скончался в тот самый день, в шесть часов поутру; вчера были похороны. Я никак не воображала, чтобы смерть была так близка. Во все последнее время ему было гораздо легче, и г. Кельц имел надежду на совершенное его выздоровление. В понедельник он даже гулял по нашему садику и дошел до колодезя не задохнувшись. Возвратясь в комнату, он почувствовал легкий озноб, я уложила его и побежала к г. Кельцу, его не было дома. Возвратясь к отцу, я нашла его в усыплении; я подумала, что сон успокоит его совершенно. Г-н Кельц пришел вечером. Он осмотрел больного и был недоволен его состоянием. Он прописал ему новое лекарство. Ночью отец проснулся и просил есть, я дала ему супу; он хлебнул одну ложку и более не захотел. Он опять впал в усыпление. На другой день с ним сделались спазмы. Г-н Кельц от него не отходил. К вечеру боль унялась, но им овладело такое беспокойство, что он пяти минут сряду не мог лежать в одном положении - я должна была поворачивать его с боку на бок... Перед утром он утих и часа два лежал в усыплении. Г-н Кельц вышел, сказав мне, что воротится часа через два. Вдруг отец мой приподнялся и позвал меня. Я к нему подошла и спросила, что ему надобно. Он сказал мне: "Марья, что так темно? открой ставни". Я испугалась и сказала ему: "Батюшка! разве вы не видите... ставни открыты". Он стал искать около себя, схватил меня за руку и сказал: "Марья! Марья, мне очень дурно - я умираю... дай, благословлю тебя - поскорее". Я бросилась на колени и положила его руку себе на голову. Он сказал: "Господь, награди ее; господь, тебе ее поручаю". Он замолк, рука вдруг отяжелела. Я подумала, что он опять заснул, и несколько минут не смела шевельнуться. Вдруг вошел г. Кельц, снял с моей головы руку его и сказал мне: "Теперь оставьте его, подите в свою комнату". Я взглянула: отец лежал бледный и недвижный. Все было кончено. Добрый г. Кельц целые два дня не выходил из нашего дома и все распорядил, потому что я была не в силах. В последние дни я одна ходила за больным, некому было меня сменить. Часто я вспоминала о тебе и горько сожалела, что тебя с нами не было... Вчера я встала с постели и пошла было за гробом; но мне стало вдруг дурно. Я стала на колена, чтобы издали с ним проститься. Фрау Ротберх сказала: "Какая комедиантка!" Вообрази, милая Анна, что слова эти возвратили мне силу. Я пошла за гробом удивительно легко. В церкви, мне казалось, было чрезвычайно светло, и все кругом меня шаталось. Я не плакала. Мне было душно, и мне все хотелось смеяться. Его снесли на кладбище, что за церковью св. Якова, и при мне опустили в могилу. Мне вдруг захотелось тогда ее разрыть, потому что я с ним не совсем простилась. Но многие еще гуляли по кладбищу, и я боялась, чтоб фрау Ротберх не сказала опять: "Какая комедиантка". Какая жестокость не позволять дочери проститься с мертвым отцом как ей вздумается... Возвратясь домой, я нашла чужих людей, которые сказали мне, что надобно запечатать все имение и бумаги покойного отца. Они оставили мне мою комнатку, только вынесли из нее все, кроме кровати и одного стула. Завтра воскресение. Я не обновлю твоей косынки, но очень тебя за нее благодарю. Кланяюсь твоему мужу, Франка и Мини целую. Прощай. Пишу стоя у окошка, а чернильницу заняла у соседей. Марья Шонинг к Анне Гарлин. Милая Анна. Вчера пришел ко мне чиновник и объявил, что все имение покойного отца моего должно продаваться с публичного торгу в пользу городовой казны, за то, что он был обложен не по состоянию и что по описи имения оказался он гораздо богаче, нежели думали. Я тут ничего не понимаю. В последнее время мы очень много тратили на лекарство. У меня всего на расход осталось 23 талера, - я показала их чиновникам, которые, однако ж, сказали, чтоб я деньги эти взяла себе, потому что закон их не требует. Дом наш будет продаваться на будущей неделе; и я не знаю, куда мне деться. Я ходила к г. бургмейстеру. Он принял меня хорошо, но на мои просьбы отвечал, что он ничего не может для меня сделать. Не знаю, куда мне определиться. Если нужна тебе служанка, то напиши мне; ты знаешь, что я могу тебе помогать в хозяйстве и в рукоделии, а сверх того буду смотреть за детьми и за Фрицем, если он занеможет. За больными ходить я научилась. Пожалуйста, напиши, нужна ли я тебе. И не совестись. Я уверена, что отношения наши от того нимало не переменятся и что ты будешь для меня все та же добрая и снисходительная подруга. Домик старого Шонинга полон был народу. Толпа теснилась около стола, за которым председательствовал оценщик. Он кричал: "Байковый камзол с медными пуговицами... ** талеров. Раз, - два... - Никто более - Байковый камзол ** талеров - три". Камзол перешел в руки нового своего владельца. Покупщики осматривали с хулой и любопытством вещи, выставленные на торг. Фрау Ротберх рассматривала черное белье, не вымытое после смерти Шонинга; она теребила его, отряхивала, повторяя: дрянь, ветошь, лохмотья, - и надбавляла по грошам. Трактирщик Гирц купил две серебряные ложки, полдюжину салфеток и две фарфоровые чашки. Кровать, на которой умер Шонинг, куплена была Каролиной Шмидт, девушкой сильно нарумяненной, виду скромного и смиренного. Марья, бледная как тень, с тояла тут же, безмолвно смотря на расхищение бедного своего имущества. Она держала в руке ** талеров, готовясь купить что-нибудь, и не имела духа перебивать добычу и покупщиков... Народ выходил, унося приобретенное. Оставались непроданными два портретика в рамах, замаранных мухами и некогда вызолоченных. На одном изображен был Шонинг молодым человеком в красном кафтане. На другом Христина, жена его, с собачкою на руках. Оба портрета были нарисованы резко и ярко. Гирц хотел купить и их, чтобы повесить в угольной комнате своего трахтира, потому что стены были слишком голы. Портреты оценены были в ** талеров. Гирц вынул кошелек. В это время Марья превозмогла свою робость и дрожащим голосом надбавила цену. Гирц бросил на нее презрительный взгляд и начал торговаться. Мало-помалу цена возросла до **. Марья дала наконец **. Гирц отступился, и портреты остались за нею. Она отдала деньги, остальные спрятала в карман, взяла портреты и вышла из дому, не дождавшись конца аукциону. Когда Марья вышла на улицу с портретом в каждой руке, она остановилась в недоумении: куда ей было идти?.. Молодой человек в золотых очках подошел к ней и очень вежливо вызвался отнести портреты, куда ей будет угодно... - Я очень вам благодарна... я, право, не знаю. - И Марья думала, куда бы ей отнести портреты, покамест она сама без места. Молодой человек подождал несколько секунд и пошел своею дорогою, а Марья решилась отнести портреты к лекарю Кельцу. ПЛАНЫ НЕНАПИСАННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ КАРТЫ; ПРОДАН... . . . . . . . карты; продан; женат - дядька. . . . . . . солдатство - делается офицером в ВЛЮБЛЕННЫЙ БЕС Москва в 1811 году. Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая - два приятеля к ним ходят. Один развратный; другой Влюбленный бес. Влюбленный бес любит меньшую и хочет погубить молодого человека. Он достает ему деньги, водит его повсюду. Бордель. Настасья - вдова чертовка. Ночь. Извозчик. Молодой человек. Ссорится с ним - старшая дочь сходит с ума от любви к Влюбленному бесу. Н. ИЗБИРАЕТ СЕБЕ В НАПЕРСНИКИ... Н. избирает себе в наперсники Невский проспект - он доверяет ему все свои домашние беспокойства, все семейственные огорчения. - Об нем жалеют - Он доволен. ПЛАНЫ ПОВЕСТИ О СТРЕЛЬЦЕ 1 1) Стрелец, сын старого раскольника, видит Ржевскую в окошко, переодетую горничной девушкой, сватает через мамушку-раскольницу, получает отказ. Полковник стрелецкий имеет большое влияние на своих; Софья хочет его к себе переманить - он рассказывает ей, каким образом узнал он о заговоре. Софья. О чем же ты был печален? - Об отказе. - Я сваха. - Но будь же и т. д. 2 Софья сваха. Софья во дворце. Нищие, скоморох. Скоморох и старый раскольник. Молодой стрелец. Заговор. 3 Стрелец влюбляется в Ржевскую, сватается, получает отказ. Он становится уныл. Товарищ открывает ему заговор... Он объявляет обо всем правительнице, Софья принимает его как заговорщика, объяснение. Софья сваха, комедия у боярина. Бунт стрелецкий, боярин спасен им, обещает выдать за него дочь. Ржевская замужем. 4 Стрелец, влюбленный в боярскую дочь, - отказ - приходит к другу заговорщику - вступает в заговор. 5 Сын казненного стрельца воспитан вдовою вместе с ее сыном и дочерью; он идет в службу вместо ее сына. При Пруте ему Петр поручает свое письмо. Приказчик вдовы доносит на своего молодого барина, который лишен имения своего и отдан в солдаты. Стрелецкий сын посещает его семейство и у Петра выпрашивает прощение молодому барину. КРИСПИН ПРИЕЗЖАЕТ В ГУБЕРНИЮ... Криспин приезжает в губернию NB на ярмонку - его принимают за ambassadeur {1}. Губернатор честный дурак. - Губернаторша с ним кокетничает - Криспин сватается за дочь. LES DEUX DANSEUSES Les deux danseuses. Un ballet de Didlot en 1819. Zavadovsky. Un amant au paradis. - Scene de coulisse - duel - Istomine est a la mode. Elle est entretenue, elle se marie. - Sa sur est dans la detresse - elle epouse le souffleur. Istomine dans le monde. On ne l'y recoit pas. Elle recoit chez elle - degouts - elle va voir sa compagne {1}. ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИЙ АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО Варианты белового автографа После слов "почувствовать всеми способами": Графиню почитают, - сказал он Ибрагиму, - женщиной умной и холодной, имеющей любовников от нечего делать. Это мнение несправедливо. Она проста, имеет пылкие чувства, и любовь главное дело ее жизни. В обществе она рассеянна и ленива; это придает какую-то заманчивость ее словам. Ее странные вопросы, загадочные ответы вольно принимать за эпиграмматические выходки или за глупости;