Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------------
     Изд.: Советская Россия, 1984
     OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------

     Вот видите ли, батюшка барин, было тому давно, я еще бегивал босиком да
играл в бабки... А сказать правду, я был мастер играть: бывало, что на  кону
ни стоит, все как рукой сниму...
     -  Ты  беспрестанно  отбиваешься  от  своего рассказа, любезный Фаддей!
Держись одного, не  припутывай  ничего  стороннего,  или,  чтобы  тебе  было
понятнее:   правь  по  большой  дороге,  не  сворачивай на сторону и не режь
колесами новой тропы по целику и пашне.
     - Виноват, батюшка барин!.. Ну дружней, голубчики, с  горки  на  горку:
барин даст на водку... Да о чем бишь мы говорили, батюшка барин?
     -  Вот  уже  добрые  полчаса,  как  ты мне обещаешь что-то рассказать о
Кикиморе, а до сих пор мы еще не дошли до дела.
     - Воистину так, батюшка барин;  сам  вижу,  что  мой  грех.  Изволь  же
слушать, милостивец!
     Как  я  молвил  глупое  мое  слово  вашей  милости, в те поры был я еще
мальчишкой, не больно велик, годов о двенадцати.  Жил  тогда  в  нашем  селе
старый  крестьянин,  Панкрат  Пантелеев,  с  женою,  тоже  старухою,  Марфою
Емельяновною. Жили они как у бога за печкой, всего было  довольно:  лошадей,
коров  и  овец  - видимо-невидимо; а разной рухляди да богатели и с сором не
выметешь. Двор у них был как город: две  избы  со  светелками  на  улицу,  а
клетей,  амбаров  и  хлебных  закромов  столько,  что стало бы на обывателей
целого приселка. И то правда, что  у  них  своя  семья  была  большая:  двое
сыновей,  да  трое  внуков  женатых, да двое внуков подростков, да маленькая
внучка, любимица бабушки, которая ее нежила, холила да лелеяла,  так  что  и
синь  пороху  не  даст,  бывало,  пасть  на  нее.  Все  шло им в руку; а все
крестьяне в селении готовы были за них положить любой перст на  уголья,  что
ни  за стариками, ни за молодыми никакого худа не важивалось. Вся семья была
добрая и к богу прибежная,  хаживала в церковь божию,  говела  по  дважды  в
год,  работала,  что  называется,  изо  всех  жил,  наделяла  нищую братию и
помогала в нужде соседям. Сами хозяева дивились своей  удаче  и  благодарили
господа бога за его божье милосердие.
     Надобно  вам  сказать,  барин,  что  хотя  они  и  прежде  были  людьми
зажиточными, только не всегда им была такая удача, как в ту пору: а та  пора
началась  от  рождения  внучки,  любимицы  бабушкиной. Внучка эта, маленькая
Варя, спала всегда с старою  Марфой,  в  особой  светелке.  Вот  когда  Варе
исполнилось семь лет, бабушка стала замечать диковинку невиданную: с вечера,
бывало, уложит ребенка спать, как малютка  умается  играя,  с  растрепанными
волосами,  с  запыленным  лицом;  поутру  старуха  посмотрит  -  лицо у Вари
чистехонько,  бело  и  румяно  как  кровь  с  молоком,  волосы  причесаны  и
приглажены,  инда  лоск от них, словно теплым квасом смочены; сорочка вымыта
белым-бело, а перина и изголовье взбиты как лебяжий  пух.  Дивились  старики
такому  чуду  и  между  собою тишком толковали, что тут-де что-то не гладко.
Перед тем еще старуха не раз слыхала по ночам, как вертится веретено и нитка
жужжит  в  потемках;  а  утром,  бывало, посмотрит - у нее пряжи прибавилось
вдвое против вчерашнего. Вот и стали они подмечать: засветят, бывало, ночник
с  вечера  и  сговорятся  целою  семьею  сидеть  у  постели Вариной всю ночь
напролет... Не тут-то было! незадолго до первых петухов сон  их  одолеет,  и
все  уснут  кто  где  сидел;  а  поутру, бывало, смех поглядеть на них: иной
храпит, ущемя нос между коленами; другой хотел почесать у себя за  ухом,  да
так  и  закачался  сонный,  а палец и ходит взад и вперед по воздуху, словно
маятник в больших барских часах; третий зевнул до ушей, когда нашла на  него
дрема, не закрыл еще рта - и закоченел со сна; четвертый, раскачавшись, упал
под лавку, да там и проспал до пробуду. А в те часы, как они спали,  холенье
и  убиранье  Вари  шло  своим  чередом:  к  утру  она  была обшита и обмыта,
причесана и приглажена как куколка.
     Стали допытываться от самой Вари, не  видала  ли  она  чего  до  ночам?
Однако ж Варя божилась, что спала каждую ночь без просыпу; а только чудились
ей во сне то сады с золотыми яблочками, то заморские птички с  разноцветными
перышка-ми,  которые отливались радугой, то большие светлые палаты с разными
диковинками, которые горели как жар и отовсюду сыпали искры. Днем же  Варюша
видала,  когда ей доводилось быть одной в большой избе, что подле светелки -
превеликую и претолстую  кошку,  крупнее  самого  ражего  барана,  серую,  с
мелкими  белыми  крапинами,  с  большою уродливою головою, с яркими глазами,
которые светились как  уголья,  с  короткими  толстыми  ушами  и  с  длинным
пушис-тым хвостом, который как плеть обвивался трижды вокруг туловища. Кошка
эта, по словам Варюши, бессменно сидела за печкой, в большой печуре, и когда
Варе  случалось  проходить  мимо  ее,  то  кошка умильно на нее поглядывала,
поводила усами, скалила зубы, помахивала хвостом около шеи и  протягивала  к
девочке  длинную,  мохнатую свою лапу с страшными железными когтями, которые
как серпы высовывались  из-под  пальцев.  Малютка  Варя  признавалась,  что,
несмотря  на  величину  и  уродливость этой кошки, она вовсе не боялась ее и
сама иногда протягивала к ней ручонку и брала ее за лапу, которая, сдавалось
Варе, была холодна как лед.
     Старики  ахнули и смекнули делом, что у них в доме поселилась Кикимора;
и хотя не видели от нее никакого зла, а все только дрброе,  однако  же,  как
люди  набожные  не  хотели  терпеть у себя в дому никакой нечисти. У нас был
тогда в деревне священник, отец Савелий, вечная ему память. Нечего  сказать,
хороший  был  человек:  исправлял  все  требы  как нельзя лучше и никогда не
требовал за них лишнего, а еще и своим готов был  поступиться,  когда  видел
кого  при  недостатках; каждое воскресенье и каждый праздник просто и внятно
говаривал он проповеди и научал прихожан своих, как бытьдобрыми христианами,
хорошими домоводцами, исправно платить подати государю и оброк помещику; сам
он был человек трезвенный и крестьян уговаривал отходить подальше от кабака,
словно  от  огня.  Одно в нем было худо: человек он был ученый, знал много и
все толковал по-своему:
     - А разве крестьяне ему не верили?
     - Ну, верили, да не во всем, батюшка барин. Бывало, расскажут ему,  что
ведьма  в  белом  саване  доит  коров  в  таком-то  доме,  что там-то видели
оборотня, который прикинулся волком либо собакой; что  в  такой-то  двор,  к
молодице,  летает  по  ночам  огненный  змей;  а  батька  Савелий, бывало, и
смеется, и учнет толковать, что огненный змей - не змей, а...  не  припомню,
как  он  величал его: что-то похоже на мухомор; что это-де воздушные огни, а
не сила нечистая; напротив-де того, эти огни  очищают  воздух;  ну,  словом,
разные  такие  затеи, что и в голову не лезет. Это и взорвет прихожан; они и
твердят между собою: батька-де наш от ученья ума рехнулся.
     - Глупцы же были ваши крестьяне, друг Фаддей!
     - Было всякого, милосердый господин: ум на ум не приходит;  были  между
ними  и  глупые  люди,  были  и  себе  на  уме.  Все же они держались старой
поговорки: отцы-де наши не  глупее  нас  были,  когда  этому  верили  и  нам
передали свою старую веру.
     -  Вижу,  что благомыслящий священник не скоро еще вобьет вам в голову,
чему верить и чему не верить. Об этом  надобно  б  было  толковать  сельским
ребятам  с  тех  лет,  когда  у них еще молоко на губах не обсохло; а старым
бабам запретить, чтоб они не рассевали в народе вздорных и вредных суеверий.
     - Как вашей милости угодно,- проворчал Фаддей и молча начал потрогивать
вожжами.
     - Что ж ты замолчал? рассказывай дальше.
     -  Да, может быть, мои простые речи не под стать вашей милости, и у вас
от них, как говорится, уши вянут?.. Мы,  крестьяне,  всегда  спроста  соврем
что-нибудь такое, что барам придется не по нутру.
     -  И,  полно,  приятель:  видишь,  я  тебя  охотно  слушаю, и ты славно
рассказываешь. Неужели ты доброю волею отступишься от гривенника  на  водку,
который я тебе обещал?
     -  Ин  быть  по-вашему,  батюшка  барин,  - промолвил Фаддей, веселее и
бодрее прежнего. - Вот видите ли, старики и взмолились отцу Савелью, чтоб он
отмолил  дом  их  от Кикиморы. А отец Савелий и давай их журить:толковал им,
что и старикам, и девочке, и всей семье  только  мерещилось  то,   чему  они
будто  бы  сдуру верили; что Кикимор нет и не бывало на свете и что те попы,
которые из своей корыс-ти потворствуют бабьим сказкам и  народным  поверьям,
тяжко грешат перед богом и недостойны сана священнического.  Старики, повеся
нос, побрели от священника и не могли ума приложить, как  бы  им  выжить  от
себя Кикимору.
     В  селении  у нас был тогда управитель, не ведаю, немец или француз, из
Митавы. Звали его по имени и по отчеству Вот-он Иванович, а прозвища  его  и
вовсе  пересказать  не умею. Земский наш Елисей, что был тогда на конторе, в
Дреком доме, называл его еще господин фон-барон. Этот фон-барон был  великий
балагур: когда, бывало, отдыхаем после работы на барщине, то он и пустится в
россказни:  о  заморских  людях,  ростом  с  локоть,  на  козьих  ножках,  о
заколдованных  башнях,  о  мертвецах,  которые  бродят  в них по   ночам без
голов,  светят  глазами,  щелкают  зубами  и  свистом  пугают  прохожих,   о
жар-птице,  о  больших  морских раках, у которых каждая клешня по полуверсте
длиною и которых он сам видал на краю  света...  Да  мало  ли  чего  он  нам
рас-сказывал:  всего  не  складешь  и  в три короба. Говорил он по-русски не
больно хорошо: иного в речах его, хоть лоб взрежь, никак не  выразумеешь;  а
начнет,  бывало,  рассказывать - так и сыплет речами: инда уши развесишь и о
работе забудешь; да он и сам на тот раз не скоро, бывало, о  ней  вспом-нит.
Крестьяне  были  той  веры, что у Вот-он Ивановича было много в носу; что до
меня, я ничего не заметил,  кроме  табаку,  который  он  большими  напойками
набивал  себе в нос из старой, закоптелой тавлинки. Он, правда, выдумывал на
барском дворе какие-то машины  для  посева  и  для  молотьбы  хлеба;  только
молотильня  его  чуть  было  самому ему не раз-молотила головы, и сколько ни
бились над нею человек двенадцать -  ни одного снопа не могли  околотить;  а
сеяльная машина на одной борозде высеяла столько, сколько на целую  десятину
в нее было засыпано. Однако же крестьяне все по-прежнему думали, что  в  нем
сидит  бесовщина  и  что  его недостанет только на путное дело. К нему-то на
воскресной мирской сходке присоветовали старому Панкрату идти с поклоном   и
просьбою, чтоб он избавил его дом от вражьего наваждения.
     Пантелеич  с  старухою  пустились  в барский двор, где жил тогда Вот-он
Иванович, и принесли ему, как водится, на  по-клон  барашка  в  бумажке,  да
того-сего  прочего,  примером  сказать,  рублей десятка на два. Наш иноземец
было и зазнался: "Сотна рублоф, менши ни  копейка".  Насилу  усовестили  его
взять  за  труды  беленькую, и то еще - отдай ему деньги вперед. Да велел он
старикам купить три бутылки красного вина: его-де Кикиморы боятся;  да  штоф
рому и голову сахару - опрыскивать и окуривать избу с наговором. Нечего было
делать; старик отправил самого проворного из своих внуков на лихой тройке за
покупками,  и  к  вечеру  как  тут  все  явилось.  Пошли с докладом к Вот-он
Ивановичу, он и приплелся в дом к Панкрату,  весь  в  черном.  Сперва  начал
отведывать вино, велел согреть воды, отколол большей кусок сахару, положил в
кипяток и долил ромом; и это все  он  отведывал,  чтоб  узнать,  годятся  ли
снадобья  для нашепты-ванья. Вот как выпил он бутылку виноградного да осушил
целую чашку раствору из рому с сахаром, - и разобрала его  колдовская  сила.
Как начал он петь, как начал кричать на каком-то неведомом языке, - ну, хоть
святых вон неси! Велел подать четыре сковороды с горячими угольями, всыпал в
каждую  по  щепотке  мелкого сахару и расставил по всем четырем углам; после
того шептал что-то над бутылками и штофом, взял глоток рому в рот,  пустился
бегать  по  избе  да прыскать на стены, ломаться да коверкаться, кричать изо
всей силы, инда у всех волосы дыбом стали. Так он принимался  до  трех  раз;
после  сказал,  что  все нашептанные снадобья должно вынесть из дому в новой
скатерти и никогда ничего этого не  вносить  снова  в  дом;  что  с  ними-де
вынесется  из  дому  Кикимора;  велел подать скатерть, положил в ее бутылки,
штоф и сахар, поздравил хозяев с избавлением от Кикиморы и понес скатерть  с
собою, шатаясь с боку на бок, надобно думать, от усталости.
     - Что же, Кикимора больше не оставалась в доме Панкратовом?
     -  Вот  то-то и беда, сударь, что вышло наоборот. Видно, что колдовство
нашего фон-барона было не в добрый час, или  он  кудесник  только  курам  на
смех,  или  просто  хотел  надуть добрых людей и полакомиться на чужой счет;
только вышло, как я вам сказал,  наоборот.  Доселе  Кикимора  делала  только
добро:  холила  ребенка  и  пряла  на  хозяйку, никто ее за тем ни видал, ни
слыхал; а с этих пор, видно ее раздразнили шеп-таньем  да  колдовством,  она
стала  по  ночам  делать  всякие  проказы.  То  вдруг загремит и затрещит на
потолке, словно вся изба рушится; то впотьмах подкатится клубом кому-либо из
семьян под ноги и собьет его как овсяный сноп; то, когда все уснут, ходит по
избе, урчит, ревет и сопит как медвежонок; то середь ночи запрыгает по  полу
синими огоньками...
     Словом,  что  ночь,  то  новые  проказы, то новый испуг для семьи. Одну
только маленькую Варю она и не трогала; и ту перестала обмывать и чесать,  а
часто  на  рассвете  находили,  что  ребенок  спал головою вниз, а ногами на
подушках.
     Так билась бедная семья круглый год. В один день пришла  к  ним  в  дом
старушка  нищая,  вся в лохмотьях, и лицо у нее сжалось и сморщилось, словно
сушеная груша или прошлогоднее яблоко от морозу. Тетка Емельяновна,  как  вы
уже  слышали,  сударь,  была  старуха добрая и любила наделять нищую братию.
Посадила она божью странницу за стол,  накормила,  напоила,  дала  ей  денег
алтын  пять  и наделила ее платьишком. Вот нищая и начала молить бога за всю
семью; а после молвила:  "Вижу,  православные  христиане,  что  господь  бог
наградил  вас своею милостью: дом у вас как полная чаша; только не все у вас
в дому здорово". - "Ох! так-то нездорово, что и не  приведи  бог!  -отвечала
тетка  Марфа.  -  Посадили  к  нам, знать недобрые люди из зависти, окаянную
Кикимору; она у нас по ночам все вверх дном и ворочает".- "Этому горю  можно
помочь;  у вас не без старателей. Молитесь только богу да сделайте то, что я
вам скажу: все как рукою снимет". - "Матушка ты наша родная! - взмолилась ей
Емельяновна. - Чем хочешь поступимся, лишь бы эту нечисть выжить из дому". -
"Слушайте ж, добрые люди! Сегодня у нас воскресенье. В среду на этой неделе,
ровно  в  полдень,  запрягите вы дровни... Да, дровни; не дивитесь тому, что
нынче лето; этому так быть надобно...  Запрягите  вы  дровни  четом,  да  не
парой..."  -  "Как  же  этому  можно  быть,  бабушка?-спросил  середний внук
Панкратов, молодой  парень  лет  семнадцати  и,  к  слову  сказать,  большой
зубоскал.-  Ведь что чет, что пара - все равно!" - "Велик, парень, вырос, да
ума не вынес,- отвечала ему старуха  нищая,-  не  дашь  домолвить,  а  слова
властно  с  дуба  рвешь. Вот как люди запрягают четом, да не парой: в корень
впрягут лошадь, а на пристяжку корову, или  наоборот:  корову  в  корень,  а
лошадь  на  пристяжку. Сделайте же так, как я вам говорю, и подвезите дровни
вплоть к сеням; расстелите на дровнях шубу шерстью  вверх.  Возьмите  старую
метлу,  метите  ею  в  избе,  в  светлице,  в сенях, на потолке под крышей и
приговаривайте до трех раз: "Честен дом,  святые  углы!  отметайтеся  вы  от
летающего,  от  плавающего,  от ходящего, от ползущего, от всякого врага, во
дни и в ночи, во всякий час, во всякое время, на бесконечные лета, отныне  и
до  века.  Вон,  окаянный!" Да трижды перебросьте горсть земли чрез плечо из
сеней к дровням, да трижды сплюньте; после тогосвезите дровни этою  ж  самою
упряжью  в  лес  и  оставьте  там и дровни, и шубу: увидите, что с этой поры
вашего врага и в помине больше  не  будет".-  Старики  поблагодарили  нищую,
наделили ее вдесятеро больше прежнего и отпустили с богом.
     В эти трое суток, от воскресенья до середы, Кикимора, видно почуяв, что
ей не ужиться дольше в том доме, шалила и проказила пуще прежнего. То посуду
столкнет  с полок, то навалится на кого в ночи и давит, то лапти все соберет
в кучу и приплетет их.одни к другим бичевками так плотно, что их сам бес  не
распутает;  то  хлебное  зерно  перетаскает  из  сушила  на ледник, а лед из
ледника на сушило. В последний день и того хуже: целое  утро  даже  не  было
никому покою. Весь домашний скарб был переворочен вверх дном, и во всем доме
не осталось ни кринки, ни кувшина неразбитого. Страшнее же  всего  было  вот
что:   вдруг   увидели,   что  маленькая  Варя,  которая  играла  на  дворе,
остановилась середи двора, размахнув ручонками, смотрела  долго  на  кровлю,
как  будто  бы  там  кто  манил ее, и, не спуская глаз с кровли, бросилась к
стене, начала карабкаться на нее как котенок, взобралась  на  самый  гребень
кровли  и  стала, сложа ручонки, словно к смерти приговоренная. У всей семьи
опустились руки; все, не смигивая, смотрели на малютку,  когда  она,  подняв
глаза  к небу, стояла как вкопанная на самой верхушке, бледна как полотно, и
духу не переводила. Судите же, батюшка барин, каково было ее родным  видеть,
что малютка Варя вдруг стремглав полетела с крыши, как будто бы кто из пушки
ею выстрелил! Все бросились к малютке: в ней не было ни дыхания,  ни  жизни;
тело  было  холодно  как  лед  и  закостенело;  ни кровинки в лице и по всем
составам; а никакого пятна или ушиба заметно не было. Старуха бабушка с воем
понесла  ее в избу и положила под святыми; отец и мать так и бились над нею;
а старик Панкрат, погоревав малую толику, тотчас хватился  за  ум,  чтоб  им
доле  не терпеть от дьявольского наваждения. Велел внукам поскорее запрягать
дровни, как им заказывала нищая, и подвезти к сеням; а сам  приготовил  все,
как  было  велено, и ждал назначенного часа. На старика и внуков его, бывших
тогда на дворе, сыпались черепья, иверни кирпичей и мелкие каменья; а женщин
в  избе  беспрестанно  пугал  то  рев, то гул, то вой, то страшное урчанье и
мяуканье, словно со всего света кошки сбежались под одну крышу.  То  потолок
начинал  дрожать:  так  и перебирало всеми половицами и сквозь них на голову
сеяло песком и золою. Все бабы, лепясь одна к  другой,  сжались  около  тела
маленькойВари  и  дух  притаили.  Так  прошло не ведаю сколько часов. Вот на
барском дворе зазвонили в колокол. Это бывало всегда ровно в полдень,  когда
садовых  работников  сзывали  к  обеду.  Пантелеич опрометью кинулся в избу,
схватил метлу - и давай выметать да твердить  заговор,  которому  нищая  его
научила.  Проказы  унялись;  только  мяуканье, и фырканье, и детский плач, и
бабий вой раздавались по всем углам. Скоро и  этого  не  стало  слышно:  обе
избы,  светлицы,  потолки  и  сени были выметены; старик трижды бросил через
плечо землю горстями, трижды плюнул и велел  двоим  внукам  взять  лошадь  и
корову  под  уздцы  да  вести  их с дровнями со двора, вон из деревни, через
выгон и к лесу. На дворе и по улице столпились крестьяне целой деревни, все,
от мала до велика, и провожали Кикимору до самого леса...
     - И ты был тут же?
     -  Как  не  быть, батюшка барин. И теперь помню, что меня в жаркую пору
такой холод пронял со страху, что зуб на зуб не попадал; а за  ушами  так  и
жало, словно кто стягивал у меня кожу со всей головы.
     - Да видел ли ты Кикимору?
     -  Нет,  грех  сказать,  не  видал. Видел только дровни, а на них тулуп
овчиной вверх; больше ничего.
     - Кто ж ее видел?
     - Да бог весть! Сказывала мне, правда, тетка Афимья, спустя после  того
годов  с  десяток,  будто она слышала от соседки, а та от своей золовки, что
была у нас тогда в селе  одна  старуха,  про  которую  шла  слава,  что  она
мороковала  колдовством  и  часто  видала  то,  чего другие не видели; и что
эта-де старуха видела на дровнях большую-пребольшую  серую  кошку  с  белыми
крапинами;  что  кошка  эта сидела на тулупе, сложа все четыре лапы вместе и
ощетиня шерсть, сверкала глазами и страшно скалила зубы во все стороны.  Как
бы то ни было, только с сей поры ни в Панкратовом доме, ни в целой деревне и
слыхом не слыхали больше про Кикимору.
     - Радуюсь и поздравляю вашу деревню... А что ж было с малюткою Варей?
     - Бедняжка все лежала как мертвая. Старики и вся  семья  поплакали  над
нею  и  хотели  ее  похоронить. Позвали отца Савелья. Он посмотрел на тело и
сказал, что малютке сделался младенческий припадок, словно от испугу,  и  ни
за  что не хотел ее хоронить до трех суток. Через три дня, в воскресенье, та
же старушка нищая постучалась  у  окна  в  Панкратовом  доме;  ее  впустили.
Емельяновна рассказала ей всю подноготную и повела ее в светлицу, где лежало
тело Варюши. Нищая велела его переложить со стола на лавку, поставила  икону
подле  изголовья,  затеплила  свечку, села сама у изголовья, положила голову
ребенка к себе на колени и обхватила ее обеими руками.  После  того  выслала
она  всю семью из светлицы, и даже вон из избы. Что она делала над ребенком,
она только сама знает; а через несколько часов Варя очнулась как встрепанная
и к вечеру играла уже с другими детьми на улице.
     - Ну, что же далее?
     - Да больше ничего, сударь. Все пошло с тех пор подобру-поздорову.
     - Благодарствую, друг мой, за сказку: она очень забавна.
     -  Гм!  какая  вам,  сударь,  сказка;  а  бедной-то семье вовсе было не
забавно во время этой передряги.
     - Но послушай, приятель: ведь ты сам не видал Кикиморы?
     - Нет. Я уж об этом докладывал вашей милости.
     - И Петр, и Яков, и все крестьяне вашей деревни тоже ее не видали?
     - Вестимо, так!
     - Что же рассказывал о ней сам старик Панкрат?
     - Ничего, до гробовой своей доски. Еще,  бывало,  и  осердится,  старый
хрен, как поведут об этом слово, и вскинется с бранью: "Вздор-де вы, ребята,
мелете, только на мой дом позор кладете!" И детям и внукам,  видно,  заказал
об  этом говорить: ни от кого из них, бывало, не добьешься толку... Так она,
проклятая, напугала старика.
     - Так я тебе объясню все  дело;  слушай.  Старые  бабы  или  завистники
Панкратовы  взвели  на дом его небылицу, потому что на семью его нельзя было
выдумать какой-либо клеветы. Эту небылицу разнесли они по всей деревне;  вам
показалось  то,  чего  вы  на самом деле не видели, а поверили чужим словам.
Молва эта удержалась у вас в селении; старухи твердят ее малым  ребятам,  и,
таким  образом,  она  переходит  от старшего к младшему... Вот и вся истерия
твоей Кикиморы.
     - Моей, сударь? Упаси меня бог от нее...
     Тут Фаддей перекрестился и вслед за тем прикрикнул на лошадей,  замахал
кнутом  и  помчал  во  весь  дух.  Со  всем  моим старанием я не мог от него
добиться более ни слова. В таком упрямом молчании довез он меня до следующей
станции,  где так же молчаливо поблагодарил меня поклоном, когда я отдал ему
условленные сверх прогонов деньги.

Last-modified: Wed, 02 Jun 2004 19:21:08 GMT
Оцените этот текст: