ли его друг другу. -- Это обручальное кольцо моей матери. Я его всегда носила на шее, как медальон. В приюте я так плакала и умоляла вернуть его, что начальница разрешила мне его носить. И только подумайте! -- в следующий вторник оно будет уже у меня на пальце! Посмотри, Билли, что внутри вырезано: -- "Д. от К. 1879", -- прочел он. -- Дэзи от Карлтона. Карлтон -- имя моего отца. А теперь. Билли, ты должен вырезать на нем наши имена. Мери была в восторге. -- Замечательно! -- воскликнула она. -- "С. от Б. 1907". Билл на минуту задумался. -- Нет, это нехорошо, ведь вовсе не я дарю его Саксон. -- Знаешь что? -- предложила Саксон. -- Пусть на нем будет просто "Б. и С. ". -- Нет, -- Билл покачал головой, -- "С. и Б. ", потому что ты для меня на первом месте. -- Если я для тебя на первом месте, то ведь и ты для меня тоже. Билл, милый, пусть будет "Б. и С. ". -- Видишь, -- сказала Мери Берту, -- она уже теперь из него веревки вьет. Саксон почувствовала укол в словах Мери. -- Впрочем, как хочешь. Билли, -- сдалась она. Он обнял ее. -- Мы еще об этом потолкуем. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Сара была крайне консервативна. С тех пор как кончилась пора ее любви и родился первый ребенок, она словно остановилась на одной точке. Ее душа как будто раз и навсегда приняла определенную форму и так и застыла. В Саре еще жили вкусы и предубеждения ее девической поры и той семьи, в которой она выросла. Малейшее нарушение обычного уклада жизни казалось ей чуть ли не революцией. Том пережил много таких революций. Три из них произошли при перемене квартиры. Третья сломила его, и он решил больше никогда не переезжать. Поэтому же и Саксон молчала о своей предстоящей свадьбе до тех пор, пока молчать уже было нельзя. Она ждала бурной сцены и не ошиблась. -- Как? Боксер? Хулиган? Драчун? -- издевалась Сара после целого потока самых мрачных предсказаний относительно судьбы, ожидающей и ее, Сару, и ее детей без тех четырех с половиной долларов, которые еженедельно платила Саксон. -- Не знаю, что сказала бы твоя мать, если бы она дожила до того, что ты свяжешься с таким типом, как этот Билл Роберте. Билл! Она никогда бы не вышла за человека, которого зовут Билл, она была слишком деликатно воспитана. Одно могу сказать, тебе придется распроститься и с шелковыми чулками и с тремя парами туфель. Скоро ты будешь бога благодарить, что у тебя на ногах старые гетры да бумажные чулки по двадцать пять центов за две пары. -- О!.. Я уверена, что у Билли хватит средств купить мне любые башмаки, -- возразила Саксон, гордо откинув голову. -- Ты не знаешь, что говоришь... -- Сара злорадно захохотала. -- Вот подожди, пойдут ребята... а они родятся гораздо быстрее, чем растет заработная плата. -- Но мы вовсе не собираемся иметь детей... то есть пока. Во всяком случае не раньше, чем выплатим долг за мебель. -- Вот какие вы теперь умные стали! В мое время девушки были поскромнее и понятия не имели о таких неприличностях. -- Это насчет детей? -- спросила Саксон с лукавой усмешкой. -- Да, насчет детей. -- В первый раз слышу, что дети -- неприличность. А у тебя, Сара, их пять. Значит, как неприлично ты себя вела! Мы с Биллом решили вести себя скромнее. У нас будут только мальчик и девочка. Том чуть не подавился от смеха, но, чтобы не подливать масла в огонь, спрятал лицо за чашкой с кофе. Сара на минуту опешила оттого, что ее оружие обратилось против нее самой, но она была в этих делах стреляный воробей и не замедлила повести нападение с другой стороны: -- А почему это вам так вдруг загорелось устраивать свадьбу? Очень подозрительно, очень... До чего вы, молодые девушки, дойдете! Срам! Ни стыда, ни совести! И все -- от этих ваших воскресных танцулек да праздников. Нынче молодые женщины стали прямо как животные. Такой распущенности я никогда еще не видела. Саксон была вне себя от гнева, но, пока Сара продолжала обличать современные нравы. Том ухитрился многозначительно подмигнуть сестре, знаками умоляя ее не сердиться и сохранить мир. -- Ничего, сестренка, -- утешал он Саксон, когда они остались одни. -- С Сарой спорить бесполезно. А Билл Роберте парень хороший. Я о нем много слышал. Ты вполне можешь гордиться таким мужем. И наверняка будешь с ним счастлива. -- Его голос вдруг сорвался, лицо стало сразу старым и очень усталым. Он продолжал с тревогой: -- Только не бери пример с Сары. Не пили его. Что бы ни случилось, не пили. Не читай ему постоянно нравоучений. Дай и ему иногда высказать свой взгляд. Ведь у мужчин тоже есть здравый смысл, даже если Сара этого не признает. И все-таки она меня любит, хотя этого, может быть, и не заметно. А ты должна любить мужа не только про себя, но так, чтобы твою любовь он видел и чувствовал. И он сделает все, что ты захочешь. Пусть иной раз поступит по-своему, -- тогда, поверь мне, он и тебе даст больше воли. А главное, люби его и считайся с его мнением, -- ведь он же в конце концов не дурак. И жизнь пойдет у вас отлично. Сара все заставляет меня делать из-под палки, а ведь от меня молено этого же добиться лаской. -- Обещаю тебе. Том, я буду делать все, как ты говоришь, -- сказала Саксон, улыбаясь сквозь слезы и тронутая сочувствием брата. -- Но я прежде всего буду стремиться к другому: я буду стараться, чтобы Билли любил меня и не переставал любить. Тогда не нужны будут и все эти хитрости. Понимаешь? Он сделает то, что я пожелаю, просто из любви ко мне. -- Правильно надумала, сестренка! Держись этого, и вам будет хорошо. Когда через некоторое время Саксон надела шляпу и отправилась в прачечную, оказалось, что брат поджидает ее за углом. -- Слушай, Саксон, -- начал он торопливо и вместе с тем запинаясь, -- то, что я сказал насчет Сары... знаешь... ты не подумай чего плохого или что я несправедлив к ней... Она женщина честная, верная. И ведь, право, жизнь у нее очень нелегкая. Я скорее откушу себе язык, чем скажу про нее плохое. У всякого свое. Проклятая бедность -- вот в чем дело. Верно? -- Ты всегда так хорошо относился ко мне. Том. Я этого никогда не забуду. И я знаю, у Сары, несмотря на все, самые лучшие намерения. -- Я не смогу сделать тебе никакого свадебного подарка, -- сказал Том виноватым тоном, -- Сара и слышать не хочет. Она говорит, -- когда мы женились, мои родственники нам тоже ничего не подарили. Но все-таки у меня для тебя есть сюрприз. И ты ни за что не угадаешь, какой. Саксон посмотрела на него вопросительно. -- Когда ты сказала, что выходишь замуж, мне сразу же пришла одна мысль. Я написал брату Джорджу и попросил его прислать эту вещь для тебя. И он ее прислал. Я ничего тебе не говорил, потому что боялся, не продал ли он ее. Серебряные шпоры он действительно продал -- должно быть, деньги были нужны. А эту вещь я просил его выслать мне на мастерскую, чтобы не раздражать Сару, и вчера вечером потихоньку принес ее и спрятал в дровяном сарае. -- Наверно, что-нибудь принадлежавшее отцу? Да? Правда? Скажи скорее, что? -- Его сабля. -- Та, которую он брал с собой, когда ездил на чалом коне? Ах, Том! Ты не мог мне сделать лучшего подарка! Идем обратно. Я хочу сейчас же ее видеть. Пройдем потихоньку с черного хода. Сара в кухне стирает и раньше чем через час белье развешивать не будет. -- Я говорил с Сарой насчет того, чтобы отдать тебе старый материнский комод, -- шептал Том, пробираясь с Саксон по узкому проулку между домами, -- но она встала на дыбы и заявила, что Дэзи была не только твоей, но и моей матерью, хоть у нас и разные отцы, что комод этот всегда принадлежал ее роду, а не семейству капитана Кита, и что, значит, он мой, а раз он мой, так она... -- Не беспокойся, -- возразила Саксон. -- Вчера вечером она мне продала его. Сара ждала меня и была очень возбуждена. -- Странно. Она сердилась на меня весь день после того, как я заговорил с ней об этом. Сколько ты ей отдала за него? -- Шесть долларов. -- Грабеж! Разве он стоит этих денег? -- возмутился Том. -- Он очень старый и с одного боку треснул! -- Я бы дала и десять. Я не знаю, что бы дала за него, Том. Ведь он мамин, ты же знаешь. Я помню, как он стоял у нее в комнате, когда она еще была жива. В сарае Том достал спрятанное в дровах сокровище и развернул бумагу, в которую оно было завернуто. Перед ними оказалась ржавая зазубренная тяжелая сабля старинного образца, какую обычно носили кавалерийские офицеры в Гражданскую войну. Она висела на изъеденном молью поясе из плотного малинового шелка, украшенном тяжелыми шелковыми кистями. Саксон в нетерпении почти вырвала ее у брата, вынула из ножен и приложилась к холодной стали губами. Наступил последний день ее работы в прачечной. Вечером Саксон должна была окончательно с нею распроститься. А на другой день в пять часов пополудни они с Биллом пойдут к судье, и тот их поженит. Берт и Мери будут свидетелями, потом они отправятся вчетвером в ресторан Барнума, и там, в отдельном кабинете, состоится свадебный ужин. После ужина Берт и Мери отправятся на вечеринку в зал Миртл, а Билл и Саксон поедут на трамвае на Пайн-стрит. У рабочих медового месяца не бывает, и Биллу предстояло на другой день в обычный час явиться на работу. Все женщины в гладильной тонкого крахмального белья знали, что Саксон с ними последний день. Многие за нее радовались, иные завидовали, что она заполучила себе мужа и освободится от каторжной работы у гладильной доски. Ей пришлось выслушать немало шуток по своему адресу, -- но такова была участь всех девушек, выходивших замуж из прачечной, да и, кроме того, она чувствовала себя такой счастливой, что не могла обижаться на эти иногда и грубоватые, но всегда добродушные шутки. Среди облаков пара, на фоне воздушного батиста и кисеи, быстро скользивших под ее руками, перед нею одна за другой вставали картины ее будущей жизни в маленьком домике на Пайн-стрит. И она, не смолкая, мурлыкала себе под нос, переиначивая по-своему припев одной очень известной в то время песенки: Когда тружусь, когда тружусь, Тружусь я ради Билли. К трем часам усталость работниц-сдельщиц в этой душной и сырой комнате достигла крайних пределов. Пожилые женщины тяжело вздыхали, молодые побледнели, их черты заострились, под глазами легли черные тени, -- но все продолжали с неослабным усердием водить утюгами. Недремлющее око старшей мастерицы зорко следило за тем, чтобы вовремя предупредить любой истерический припадок. Одна молодая девушка, сутулая и узкогрудая, была тотчас же удалена из комнаты, как только старшая заметила, что она готова потерять сознание. Вдруг Саксон вздрогнула от дикого, нечеловеческого вопля. Натянутые нервы не выдержали, и десятки женщин разом приостановили работу, -- одни замерли, держа утюги на весу, у других они выпали из рук. Этот ужасный вопль издала Мери, и Саксон увидела на ее плече странного черного зверька с большими изогнутыми крыльями. Вскрикнув, Мери в испуге присела, и странный зверь, взлетев над нею, метнулся соседней гладильщице прямо в лицо. Та взвизгнула и лишилась чувств. Летающее существо бросалось туда и сюда, а женщины вопили, визжали, размахивали руками, пытались выбежать из гладильни или прятались под гладильные доски. -- Да это просто летучая мышь! -- кричала старшая мастерица в бешенстве. -- Что, вы никогда летучей мыши не видели? Съест она вас, что ли? Но это были женщины из простонародья, и успокоить их оказалось нелегко. Те, кто не мог видеть причины переполоха, но были взвинчены и переутомлены не меньше остальных, тоже поддались панике и закричали: "Пожар!" Давка у дверей усилилась. Все они выли в один голос -- пронзительно, бессмысленно, отчаянно; и в этом вое бесследно утонул увещевающий голос старшей. Саксон сначала просто испугалась, но общая паника захватила и ее. Правда, она не кричала, но бросилась бежать вместе со всеми. Когда орда обезумевших женщин хлынула в соседнее помещение, все работавшие там присоединились к ней и тоже бежали от неизвестной опасности. Через десять минут прачечная опустела, осталось только несколько мужчин бродивших по комнатам с ручными гранатами и тщетно пытавшихся выяснить причину переполоха. Старшая мастерица, женщина серая, но решительная, была вначале тоже подхвачена толпой, однако она вырвалась, повернула обратно и быстро поймала незрячую нарушительницу спокойствия, накрыв ее бельевой корзиной. -- Я не знаю, как выглядит бог, но черта я теперь видела, -- проговорила, захлебываясь смехом и слезами, взволнованная Мери. Саксон очень сердилась на себя за то, что так перепугалась и вместе со всеми бессмысленно бежала из прачечной. -- Какие мы дуры! -- сказала она. -- Ведь это просто летучая мышь. Я слышала о них. Они живут в лесу. Говорят, они совершенно безобидные, а днем они слепые. Вот почему все и случилось. Просто маленькая летучая мышь! -- Ну, ты меня не разуверишь, -- отозвалась Мери. -- Это, несомненно, был черт. -- Она несколько раз всхлипнула, потом снова засмеялась нервным смехом. -- Ты видела -- миссис Бергстром упала в обморок. А ведь оно едва коснулось ее лица! Мне что-то село на плечо, а потом я почувствовала что-то на шее -- точно рука мертвеца. Однако я не упала. -- Она снова засмеялась. -- Может быть, я слишком напугалась, и мне было уже не до обморока... -- Вернемся, -- предложила Саксон. -- Мы и так потеряли полчаса. -- Ни за что! Хоть бы мне расстрелом грозили. Я иду домой. Да разве я могу сейчас гладить? Меня всю трясет. Одна из женщин сломала себе руку, другая -- ногу, у многих оказались ссадины и ушибы. Никакие уговоры и объяснения старшей мастерицы не могли заставить напуганных гладильщиц вернуться к работе. Они слишком переволновались и разнервничались, и только немногие нашли в себе достаточно мужества, чтобы вернуться в помещение прачечной за шляпами и корзинками остальных. Лишь несколько девушек опять взялись за утюги. Среди них была Саксон, и она проработала до шести часов. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ -- Ах, Берт! Ну зачем ты напился? -- воскликнула Мери с укором. Они сидели вчетвером в отдельном кабинете у Барнума. Скромный свадебный ужин, показавшийся Саксон, однако, чересчур роскошным, был съеден. Берт, держа в руке стакан красного калифорнийского вина, которое здесь стоило пятьдесят центов бутылка, поднялся и пожелал произнести речь. Лицо его раскраснелось, черные глаза лихорадочно блестели. -- Ты уже выпил еще до того, как зайти за мной, -- продолжала Мери. -- Я это вижу по всему. -- Ошибаетесь, дорогая, разуйте глаза, -- возразил он. -- Бертрам сегодня в наилучшем виде, -- Он встал для того, чтобы пожать руку своему старому товарищу. -- Билл! Дружище! Давай лапу! Приходится нам с тобой распрощаться! Здравствуйте и до свидания! Ты теперь человек женатый, Билл, и будешь домоседом. Гулять с парнями уже не придется. Ты должен теперь беречь себя, застраховать свою жизнь от несчастных случаев... вступить в строительный кооператив... сделаться членом кассы взаимопомощи и похоронного бюро... -- Перестань, Берт, -- прервала его Мери. -- Разве на свадьбе говорят о похоронах? Как тебе самому не стыдно! -- Стой! Подожди, Мери. Я вовсе не хотел... Я сейчас скажу, что я думал... Совсем не про то, про что она говорит... Подождите... Я сказал "похоронное бюро"? Да? Я же не собирался омрачить настроение веселого общества... Наоборот... Он явно запутался, и Мери торжествующе покачала головой. Но это его снова подстегнуло. -- Подождите, дайте сказать, почему я упомянул... Потому, что ты, друг, подцепил такую зажигательную жену, такую раскрасотку. Все молодые люди от нее без ума, и если они начнут за ней бегать, то что ты сделаешь, Билл? У тебя окажется много работы. И разве тебе не понадобится похоронное бюро, чтобы их всех хоронить? По-моему -- да. Я только хотел похвалить твой вкус по части женщин, это Мери мне помешала. Его блестящие глаза с насмешливым торжеством остановились на Мери. -- Кто говорит, что я нализался? Я? Ничего подобното. Я вижу все совершенно ясно, как днем. Я вижу моего старого друга Билла -- и, заметьте, одного, а не двух Биллов. Он от роду не бывал двуличным. Билл! Друг! Когда я вижу тебя теперь в брачном хомуте, мне становится грустно -- да, грустно. -- Он оборвал свою речь и обратился к Мери. -- Не кипятись, старуха! Я знаю, что говорю. Мой дед был сенатором в своем штате и мог с утра и до ночи вести приятные разговоры. Я тоже могу... Так вот, Билл, когда я смотрю на тебя, мне делается грустно. Да, грустно. -- Он вызывающе взглянул на Мери. -- Сам-то я разве не вижу, сколько ты забрал себе счастья? Верь моему слову -- ты умный парень, черт бы побрал всех женщин! Ты хорошо начал; так и продолжай. Женись, брат, женись хоть на всех! Чокнемся, Билл! Ты могикан и храбрец! А скво у тебя первый сорт. Пью за ваше здоровье, и за вас обоих, и за ваших будущих крикунов. Дай вам бог! Он залпом осушил стакан, упал на стул и уставился на молодых, из его глаз медленно катились слезы. Мери тихонько погладила его руку, и он совсем раскис. -- Господи, имею же я право поплакать, -- всхлипывал Берт. -- Лучшего дружка своего лишаюсь! Прошлого уже не вернешь, нет... никогда... Как подумаю о прежних веселых днях с Биллом, о наших проделках, и вижу, что вот вы, Саксон, теперь сидите с ним и держитесь за ручки, -- я возненавидеть вас готов. -- Не грустите, Берт, -- ласково улыбнулась Саксон. -- Вот и вы с Мери тоже держитесь за руки. -- Ах, он любит нюни распускать, -- сказала Мери резко, в то время как ее пальцы нежно перебирали его волосы. -- Не грусти, Берт. Пусть теперь Билл ответит на твою замечательную речь. Берт подкрепился новым стаканом вина. -- Валяй, Билл, -- воскликнул он. -- Теперь твой черед! -- Я говорить не мастер, -- проворчал Билл. -- Что мне сказать им, Саксон? Сказать, как мы счастливы? Они и так знают. -- Поблагодари за добрые пожелания и пожелай им от нас того же. Скажи им, что мы всегда будем счастливы. И что мы всегда все четверо будем дружить, как и раньше. И что мы их приглашаем в следующее воскресенье к нам обедать. Пайн-стрит, пятьсот семь. А если ты, Мери, захочешь приехать в субботу с вечера, ты можешь переночевать в комнате для гостей. -- Ты сказала гораздо лучше, чем сказал бы я! -- и Билл захлопал в ладоши. -- Молодчина, Саксон! Что я могу прибавить к твоим словам? Очень немногое. А все-таки кое-что прибавлю. Он встал и взял в руку стакан. От темных густых бровей и темных ресниц его голубые глаза казались синими и еще больше оттеняли белокурые волосы и светлую кожу; гладкие юношеские щеки покрылись легким румянцем, но не от вина, -- он пил всего второй стакан, -- а от здоровья и счастья. Саксон смотрела на него с чувством гордости, радуясь тому, что он так хорошо одет, такой сильный, красивый, опрятный. Он -- ее муж-мальчик, и она гордилась собой, своей женской прелестью и желанностью, благодаря которым у нее такой удивительный возлюбленный. -- Так вот, Берт и Мери, -- начал он. -- Вы сидите с нами за нашим свадебным ужином. Мы приняли к сердцу все ваши добрые пожелания, желаем того же и вам, и, говоря так, мы имеем в виду гораздо больше, чем вы думаете. Мы с Саксон считаем, что долг платежом красен. И хотим, чтобы наступил день, когда мы, наоборот, будем гостями на вашем свадебном ужине! И тогда, если вы соберетесь к нам в воскресенье обедать, вы оба можете ночевать в свободной комнате. Разве зря я обставил ее? Как вы думаете, а? -- Вот уде чего никак от вас не ожидала. Билли! -- воскликнула Мери. -- Да вы хуже Берта. Ну, все равно... Из глаз ее неожиданно брызнули слезы. Голос дрогнул и оборвался; затем, улыбнувшись, она обернулась к Берту, который обнял ее и посадил к себе на колени. Выйдя из ресторана, все четверо пошли вместе по Восьмой и Бродвею и остановились у трамвайной остановки. Берт и Билл чувствовали себя неловко и молчали под влиянием какой-то внезапно возникшей между ними отчужденности. Но Мери обняла Саксон с нежной заботливостью. -- Ничего, детка, -- шептала Мери. -- Ты не пугайся, все обойдется. Подумай обо всех прочих женщинах на свете. Кондуктор дал звонок, и обе пары расстались, торопливо бормоча всякие пожелания. -- Ах ты, могикан! -- крикнул Берт, когда трамвай тронулся. -- И вы, могиканша! -- Не забудь того, что я тебе сказала, -- напомнила Мери, прощаясь с Саксон. Трамвай остановился на углу Седьмой и Пайн-стрит, это была конечная остановка. Отсюда до дома молодых оставалось не больше двух кварталов. На крыльце Билл вынул из кармана ключ. -- Правда, чудно? -- сказал он, поворачивая ключ в замке. -- Ты да я, и больше никого. Одни! Пока он зажигал в гостиной лампу, Саксон стала снимать шляпу. Затем он прошел в спальню, зажег свет и там, вернулся и остановился в дверях. Саксон, все еще в смущении возившаяся со шпильками от шляпы, украдкой взглянула на него. Он протянул к ней руки. -- Ну? -- сказал он. Она подошла к нему, и он почувствовал, как она задрожала в его объятиях.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Вечером, на другой день после свадьбы, когда Билл, возвращаясь домой, поднялся на крыльцо, Саксон встретила его в дверях. Поцеловавшись, они пошли рука об руку через гостиную в кухню, и Билл, остановившись на полдороге, с удовольствием потянул носом. -- Послушай, Саксон, у нас в доме ужасно хорошо пахнет! Это не только запах кофе, хотя я различаю и его. Пахнет во всех комнатах, пахнет... ну я не знаю чем, просто хорошо пахнет! Пока он мылся над раковиной, она поставила на плиту сковородку. Вытирая руки и наблюдая за женой, он издал одобрительное восклицание, когда она положила на сковородку бифштекс. -- Где это ты научилась жарить бифштекс на раскаленной сковородке без масла? Это лучший способ, но почему-то женщины его не признают. Когда она сняла крышку со второй сковородки, чтобы помешать кухонным ножом какое-то аппетитное кушанье, он подошел к Саксон сзади, просунул руки под ее опущенные локти, обхватил грудь и склонил голову ей на плечо, так что его щека коснулась ее щеки. -- М-м-м!.. Жареная картошка с луком, как, бывало, готовила моя мать. Чудесная штука! И до чего хорошо пахнет! Он отпустил жену, и его щека ласково скользнула вдоль ее щеки. Но затем он снова обнял ее; она почувствовала его губы на своих волосах и слышала, как он вдыхает их запах. -- М-м-м!.. А как хорошо пахнет от тебя самой! Я раньше никак не мог понять, когда говорили про женщину, что она упоительная. А теперь понимаю. Но такой упоительной, как ты, я еще не встречал. Он был несказанно счастлив. Причесавшись в спальне, он сел против нее за маленький столик и, уже взяв в руки нож и вилку, сказал: -- Знаешь, быть женатым очень приятно, а послушаешь всех этих женатых людей... Даю слово, Саксон, мы могли бы их кое-чему научить. Мы можем дать им много очков вперед и все-таки выиграть. Одним только я недоволен. Мгновенно вспыхнувший в ее глазах испуг заставил его рассмеяться. -- Тем, что мы не поженились раньше. Подумай, сколько дней я потерял! Ее глаза засияли счастьем и благодарностью, и она поклялась себе, что так будет в течение всей их супружеской жизни. Они кончили ужинать, она убрала со стола и принялась мыть над раковиной посуду. Когда он сделал попытку перетирать ее, Саксон схватила его за полу пиджака и толкнула обратно на стул. -- Сиди и радуйся, что можешь отдохнуть. Нет, нет, изволь слушаться! Выкури сигару. Нечего следить за тем, что я делаю. Вот тебе сегодняшняя газета. И если ты не очень спешишь прочесть ее, ты оглянуться не успеешь, как я кончу с посудой. Пока он курил и читал газету, она то и дело украдкой на него поглядывала. Еще одного не хватает для полного уюта -- туфель. Через несколько минут Билл со вздохом отодвинул от себя газету. -- Бесполезно, -- сказал он. -- Я все равно не могу читать. -- Почему? -- лукаво спросила она. -- Глаза болят? -- Да нет. Что-то застилает их; это пройдет, если я буду смотреть на тебя. -- Сейчас, мой мальчик. Я освобожусь через минутку. Прополоскав кухонное полотенце и вычистив раковину, она сняла с себя фартук, подошла к Биллу и поцеловала его сначала в один глаз, потом в другой. -- Ну, теперь лучше? -- Немножко получше. Она повторила свое лечение. -- А теперь? -- Еще лучше. -- А теперь? -- Совсем хорошо. Однако, подумав, он заявил, что правый глаз еще немного болит. Во время лечения этого глаза она вдруг вскрикнула, словно от боли. -- Что с тобой? Тебе больно? -- Глаза. Они тоже ужасно заболели. Тут они поменялись ролями, и Билл стал врачом, а она пациенткой. Когда оба вылечились, она повела его в гостиную, где они ухитрились усесться вдвоем в большом мягком кресле, стоявшем у открытого окна. Это была самая дорогая вещь в доме. Кресло стоило семь с половиной долларов, и Саксон, даже не мечтавшая о таком великолепии, ощущала в течение всего дня легкие уколы совести. В комнату лился свежий соленый запах моря, который по вечерам так радует жителей приморских городов. На железнодорожных путях пыхтели паровозы и слышался грохот поездов, замедлявших ход между молом и Оклендским вокзалом; доносились крики детей, обычно игравших на улице в летние вечера, и негромкие голоса хозяек из соседнего дома, вышедших посидеть на крылечке и посудачить. -- Что может быть лучше этого? -- прошептал Билл. -- Как вспомню о своей меблированной комнатенке за шесть долларов, так даже грустно становится! Сколько времени я зря потерял. Одно только меня утешает: если бы я оттуда съехал раньше, я бы не встретил тебя. Ведь я еще месяц назад даже не подозревал, что ты живешь на свете. Его рука скользнула вверх по ее обнаженной руке и пробралась под рукав. -- Какая у тебя свежая кожа, -- сказал он. -- Не холодная, а именно свежая. Так приятно ее касаться. -- Ты скоро сделаешь из меня холодильник! -- засмеялась она. -- И голос у тебя какой-то свежий, -- продолжал он. -- Когда я слышу его, у меня такое чувство, будто ты кладешь мне руку на лоб. Очень странно. Я не знаю, как объяснить, но твой голос словно проходит через всего меня -- чистый и свежий. Как ветерок -- такой приятный, знаешь, когда он подует с моря после -- жаркого, душного дня. А если ты говоришь тихо, твой голос звучит мягко и певуче, точно виолончель в оркестре театра Макдоноу. И никогда у тебя он не доходит до высоких нот, никогда не бывает резким, визгливым, не дерет слух, как голоса иных женщин, если они сердятся или возбуждены; они напоминают мне заигранную граммофонную пластинку. А твой голос так и льется в душу, я даже дрожать начинаю, будто от свежести. Просто наслажденье. Мне кажется, у ангелов, если только они существуют, должен быть такой голос. Несколько минут прошло в молчании; она чувствовала такое невыразимое счастье, что только провела рукой по его волосам и без слов прижалась к нему. Затем Билл продолжал: -- Хочешь знать, кого ты мне напоминаешь? Видела ты когда-нибудь молодую породистую кобылу с блестящей атласной шерстью и до того нежной кожей, что на ней остается след от малейшего прикосновения хлыста? Она такая чуткая, нервная, а может превзойти выносливостью самую крепкую необъезженную лошадь, -- и в один миг разорвать себе сухожилия или простудиться насмерть, если проведет ночь без попоны. Такие лошади -- самые прекрасные создания на свете; они стройные, сильные, неясные, и обращаться с ними нужно очень бережно. Знаешь, как со стеклянной посудой: "Осторожно, бьется, не переворачивать, не бросать наземь!" Ты напоминаешь мне такую лошадку. И мое дело присмотреть, чтобы обращение с тобой было самое аккуратное. Ты так же не похожа на других женщин, как породистая кобыла на рабочих кляч. Знаешь, ты кто? Ты чистокровка. Ты и стройна по-особому и порывиста... А уж сложена... Знаешь, какая у тебя фигура? Да, да, куда до тебя Анетте Келлерман. Она австралийка, ты американка. Но разве американки такие?.. Ты особенная. Ты -- первый класс... Нет, я не знаю, как объяснить... Остальные женщины сложены не так. Ты будто из другой страны. Прямо француженка. И сложением и тем, как ты ходишь, садишься, встаешь, просто ничего не делаешь, -- всем ты напоминаешь француженку, и даже лучше... Билл, никогда не выезжавший из Калифорнии и не ночевавший ни одной ночи вдали от своего родного Окленда, не ошибся. Саксон была прекрасным цветком на англосаксонском дереве; необычайно маленькие руки и ноги, узкие кости, пластичность тела и движений -- все в ней напоминало одну из тех женщин давнего прошлого, которые произошли от смешения французов-норманнов с крепким племенем саксов. -- А как на тебе сидит платье! Ты точно срослась с ним. Оно такая же часть тебя, как свежесть твоего голоса и твоей кожи. И всегда ты так хорошо одета, что, кажется, лучше и быть не может. А ведь ты знаешь: мужчине очень приятно показываться с женщиной, когда она одета, как картинка, и слышать, как другие парни говорят: "С кем это сегодня Билл? Правда, прелесть? И я бы от такой не отказался!" Ну, и все в таком роде. И Саксон, прижавшись к его щеке, чувствовала, что она вполне вознаграждена за долгие часы ночного бдения, когда после мучительного трудового дня ее голова невольно клонилась над шитьем: она старалась восстановить в памяти и украдкой перенять фасоны тех нарядных вещей, которые каждый день разглаживала. -- Знаешь, Саксон? Я придумал тебе новое имя. Ты мой Эликсир Жизни. Вот ты кто! -- И я тебе никогда не надоем? -- спросила она. -- Надоешь? Да мы же созданы друг для друга! -- Разве не удивительно, что мы встретились. Билли? Ведь мы могли никогда и не встретиться. Это чистая случайность... -- Значит, такие уж мы счастливцы! -- воскликнул он. -- Так нам было на роду написано! -- А может, наша встреча больше, чем счастливая случайность, -- задумчиво проговорила она. -- Наверняка. Мы должны были встретиться. Мы не могли не найти друг друга. Они замолчали и сидели в тишине, не замечая времени, отдавшись любви, невыразимой словами. Затем она почувствовала, как он привлек ее ближе, и его губы прошептали у самого ее уха: -- А не пойти ли нам спать? Много вечеров провели они так вдвоем; а случалось, они вносили в них некоторое разнообразие -- ходили на танцы, в кинематограф, в театр Орфей или театр Белла, либо на музыку, которая играла вечером по пятницам в городском парке. Порой по воскресеньям Саксон брала с собой завтрак, и они уезжали в горы в коляске, запряженной Принцем и Королем, которых хозяин по-прежнему охотно давал Биллу для проездки. Каждое утро Саксон просыпалась от звонка будильника. В первый день их совместной жизни Билл настоял на том, чтобы встать вместе с ней и развести огонь в плите. В этот раз Саксон уступила ему, но затем стала накладывать дрова с вечера, так что утром оставалось только поднести к ним спичку. И она убедила его, что можно еще подремать в постели, пока завтрак не будет готов. Первое время она готовила ему завтрак, затем с неделю он ходил домой обедать. А потом был принужден брать что-нибудь с собой. Все зависело от того, в какой части города он работал. -- Ты неправильно себя поставила с мужем, -- заявила ей однажды Мери. -- Ты так ухаживаешь за ним, что окончательно его избалуешь. Это ему за тобой ухаживать надо, а не тебе за ним... -- Да ведь зарабатывает он, -- возразила Саксон. -- Его труд гораздо тяжелее моего, а у меня свободного времени хоть отбавляй. И потом -- мне хочется ухаживать за ним, потому что я его люблю... Ну и... просто... мне хочется. ГЛАВА ВТОРАЯ Несмотря на то, что Саксон вела хозяйство крайне тщательно, вскоре, когда она распределила все свои ежедневные обязанности, оказалось, что у нее остается много свободного времени. Особенно в те дни, когда Билл брал с собой завтрак и ей не нужно было готовить полдник, Саксон имела в своем распоряжении несколько свободных часов. Привыкнув годами работать на фабрике или в прачечной, она тяготилась этой неожиданной праздностью. Ей было трудно сидеть без дела, но и ходить в гости к своим проясним подругам она не могла, -- те были весь день на работе. С соседками же она еще не успела свести знакомство, кроме одной старухи, которая жила рядом; с этой женщиной они иногда перекидывались несколькими словами через забор, разделявший их дворы. Одним из любимейших ее занятий стало купанье, и она имела возможность наслаждаться этим неограниченно. В приюте и у Сары она привыкла брать ванну только раз в неделю. Когда она подросла, ей захотелось мыться чаще. Но такое желание вызвало сначала насмешки со стороны Сары, а затем и ее гнев. Сама Сара выросла в те годы, когда было в обычае купаться только по субботам, и в поползновении Саксон мыться больше чем раз в неделю она усматривала нечто высокомерное и оскорбительное для своей личной чистоплотности. По ее мнению, это значило попусту переводить дрова и прибавлять к семейной стирке лишние полотенца. Но теперь у Саксон была собственная плита, ванна, полотенца и мыло, и никто не мог ничего ей запретить, -- поэтому она ежедневно наслаждалась купаньем. Правда, ванной ей служил просто большой бак для стирки, она ставила его в кухне на пол и наливала воду ведром, но все же это была роскошь, и возможность пользоваться ею она получила только в двадцать четыре года. Старуха соседка открыла ей в случайном разговоре главную прелесть такого купания: оказывается, совсем простая штука -- нужно влить в воду несколько капель нашатырного спирта. Саксон никогда раньше об этом не слышала. Ей вообще было суждено узнать от этой странной женщины еще очень многое. Они познакомились ближе, когда Саксон однажды развешивала во дворе свои выстиранные лифчики и несколько штук самого тонкого белья. Старуха стояла, облокотившись на перила своего крыльца, и, поймав взгляд молодой женщины, кивнула ей, причем Саксон показалось, что этот кивок предназначается не столько ей самой, сколько ее развешанному белью. -- Вы только что замуж вышли? Верно? -- спросила женщина. -- Меня зовут миссис Хиггинс. Но я предпочитаю, чтобы меня звали по имени -- Мерседес. -- Меня зовут миссис Роберте, -- ответила Саксон, испытывая радостное волнение оттого, что может называться этой новой фамилией. -- А имя мое Саксон. -- Странное имя для янки, -- заметила собеседница. -- О, я не янки, я из Калифорнии, -- воскликнула Саксон. -- О-ля-ля! -- засмеялась миссис Хиггинс. -- Я забыла, что мы в Америке. В других странах всех американцев зовут янки. Значит, вы недавно вышли замуж? Саксон кивнула с радостным вздохом. Мерседес тоже вздохнула. -- Ах вы, счастливое, нежное молодое создание!.. Я готова вам бешено завидовать! Перед вами вся жизнь, и вы можете любого мужчину обернуть вокруг своего хорошенького пальчика. Но вы даже не понимаете своего счастья. Ни одна женщина его не понимает, а потом уже слишком поздно. Саксон была смущена и удивлена этим заявлением, однако ответила с готовностью: -- О, я знаю, что я счастливая. Мой муж лучше всех на свете. Мерседес Хиггинс снова вздохнула и перевела разговор на другое. Она кивком указала на белье. -- Вы, я вижу, любите красивые вещи. Очень похвально, молодой женщине так и следует. Это прекрасная приманка для мужчин, -- от тряпок зависит половина дела. Такими вещами их завоевывают, а потом удерживают... Вы ведь хотите удержать своего мужа, чтобы он был с вами всегда-всегда? -- Конечно. И я сделаю так, что он будет всегда-всегда любить меня. Саксон умолкла, смущенная своей неожиданной откровенностью с этой чужой женщиной. -- Странная штука -- любовь мужчины, -- продолжала Мерседес. -- И ошибка всех женщин в том, что они воображают, будто мужчина для них -- открытая книга. Именно по незнанию мужчин большинство женщин и становятся несчастными, но все-таки продолжают верить, что они мужчин прекрасно понимают. Ах, дурочки, дурочки! Значит, вы, маленькая женщина, надеетесь, что заставите мужа всю жизнь любить вас? Так все говорят, думая, что знают и причуды мужского сердца и их самих. Но, уверяю вас, легче получить главный выигрыш в лотерее "Литтл Луизиана", чем достигнуть этого, и бедные молодые женщины всегда слишком поздно убеждаются в своей ошибке. Хотя вы -- вы начали хорошо. Следите за собой и носите изящное белье. Чем вы мужа покорили -- тем и удержите. Но это далеко не все. Когда-нибудь мы поговорим с вами, и я расскажу вам то, что, к сожалению, очень немногие женщины хотят знать, а узнают только исключения. Саксон! Какое энергичное и красивое имя. Но оно к вам не подходит. Не думайте, я наблюдала за вами, вы скорее француженка. Да, в вас есть что-то французское, несомненно. Передайте мистеру Робертсу, что я поздравляю его с таким удачным выбором. -- Она замолчала и взялась за ручку кухонной двери. -- Заходите ко мне как-нибудь. Не пожалеете. Я многому могу вас научить. Приходите вечерком. Мой муж служит ночным сторожем на вокзале и днем отсыпается. Вот и сейчас он спит. Саксон вернулась к себе задумчивая и заинтригованная. Эта худая смуглая женщина, с лицом поблекшим и словно опаленным зноем, с большими черными глазами, сверкающими и горящими каким-то неугасимым внутренним пламенем, казалась ей необыкновенной. Она, конечно, стара -- так между пятым и седьмым десятком. В ее волосах, когда-то черных, как вороново крыло, уже белеет немало седых прядей. Особенно удивила Саксон чистота ее речи. Язык Мерседес был гораздо лучше того, к какому Саксон привыкла. Однако Мерседес не американка. С другой стороны, она говорит без всякого акцента. И налет чего-то иностранного в ее речи настолько неуловим, что трудно определить его. -- Ага, -- отозвался Билл, когда она рассказала ему вечером о своем знакомстве. -- Так вот она какая -- миссис Хиггинс! Да, ее муж -- ночной сторож. У него нет руки. Оба они -- занятная парочка! Есть такие, что даже боятся ее. Некоторые старушки ирландки и даго считают ее колдуньей и не хотят иметь с ней никакого дела. Берт рассказывал мне. Есть и такие, что твердо верят, будто, если она разозлится или ей не понравится чья-нибудь физиономия или еще что-нибудь, достаточно ей посмотреть на того человека, и он -- хлоп наземь и умер. Один из наших конюхов -- да ты видала его, Гендерсон, он живет тут за углом на Пятой, -- уверяет, что у нее не все дома. -- Не знаю, право, -- отозвалась Саксон, желая вступиться за свою новую знакомую. -- Может быть, она и сумасшедшая, но говорит она то же самое, что и ты: будто я похожа на француженку, а не на американку. -- В таком случае я начинаю уважать ее, -- ответил Билл. -- Значит, котелок у нее варит. -- И она говорит на таком правильном английском языке. Билли, прямо как учитель в школе... мне кажется, так говорила моя мама. Она образованная. -- Уж, наверное, она не сумасшедшая, раз так тебе понравилась. -- Она велела поздравить тебя, что ты выбрал меня. "У вашего мужа хороший вкус", говорит... -- засмеялась Саксон. -- Да? Тогда передай ей от меня сердечный привет; она, как видно, умеет ценить хорошее, и ей следовало бы собственно поздравить и тебя с выбором хорошего мужа! Несколько дней спустя Саксон опять встретилась с соседкой, и Мерседес Хиггинс снова кивнула головой не то молодой женщине, не то белью, которое та развешивала для просушки. -- Я смотрю, как вы стираете, маленькая женщина, -- приветствовала ее старуха. -- Смотрю и огорчаюсь. -- Что вы! Я четыре года работала в прачечной, -- поспешно ответила Саксон. Мерседес презрительно засмеялась: -- Паровая прачечная? Подумаешь, стирка!.. Дурацкая работа. В паровую прачечную должно было б