ело?


     He had lifted  his eyes to me at the commencement of  my outburst,  and
followed  me complacently until I had done and  stood  before him breathless
and dismayed. He waited a moment, as though seeking where to begin, and then
said:

     Когда я заговорил, он поднял на  меня глаза и спокойно ждал  конца моей
вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту,  словно
собираясь с мыслями, он сказал:


     "Hump, do you know  the parable of the sower who went forth to  sow? If
you  will remember, some of the seed fell upon stony places, where there was
not much earth, and forthwith they sprung up because they had no deepness of
earth. And when the sun was up they were scorched, and  because they  had no
root they withered away.  And some fell among thorns, and the  thorns sprung
up and choked them."

     -- Хэмп, знаете ли вы  притчу о  сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка,
припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро
взошло,  потому  что земля  была  неглубока.  Когда  же взошло  солнце,  его
обожгло, и, не  имея  корня, оно засохло; иное  упало  в  терние, и  выросло
терние и заглушило его".


     "Well?" I said.

     -- Ну, и что же? -- сказал я.


     "Well?"  he queried, half  petulantly. "It was not well. I  was one  of
those seeds."

     --  Что же? -- насмешливо переспросил он. -- Да  ничего хорошего. Я был
одним из этих семян.


     He dropped his head to the scale and resumed the copying. I finished my
work and had opened the door to leave, when he spoke to me.

     Он наклонился  над  чертежом и снова  принялся  за  работу.  Я закончил
уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:


     "Hump, if you will look on the west coast of the map of Norway you will
see an indentation called  Romsdal Fiord. I was born  within a hundred miles
of that stretch of water. But  I was not born  Norwegian. I  am  a  Dane. My
father  and mother were Danes, and how they ever came to that bleak bight of
land  on the west coast I do not know. I  never heard. Outside of that there
is nothing mysterious. They were  poor people  and unlettered. They  came of
generations of poor unlettered people - peasants of the  sea who sowed their
sons on  the  waves as has been their custom since time began.  There  is no
more to tell."

     --  Хэмп,  если вы посмотрите  на  карту западного  берега Норвегии, вы
найдете  там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях оттуда.
Но я не норвежец. Я датчанин. Мои  родители оба были датчане, и я до сих пор
не знаю, как они попали в это  унылое место на западном берегу Норвегии. Они
никогда не говорили об  этом. Во всем  остальном в  их жизни не было никаких
тайн. Это были  бедные  неграмотные люди, и  их отцы  и  деды были  такие же
простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения
в поколение бороздить волны морские, как повелось с незапамятных времен. Вот
и все, больше мне нечего рассказать.


     "But there is," I objected. "It is still obscure to me."

     -- Нет, не все, -- возразил я. -- Ваша история все еще темна для меня.


     "What can I tell you?" he demanded, with a recrudescence of fierceness.
"Of  the  meagreness of a child's life?  of fish diet and  coarse living? of
going out with the boats  from the time I  could  crawl? of my brothers, who
went away one by one to the deep-sea farming and never came back? of myself,
unable to  read  or  write,  cabin-boy  at the  mature  age  of  ten  on the
coastwise,  old-country  ships? of the  rough fare  and rougher usage, where
kicks  and  blows were  bed and breakfast and took the place of speech,  and
fear and  hatred and  pain were my only soul-experiences?  I do not  care to
remember.  A  madness comes up in  my  brain even now as I think of  it. But
there were coastwise skippers I would have returned and  killed when a man's
strength came  to me,  only the  lines  of my life were cast at the time  in
other places.  I did return, not long  ago, but  unfortunately  the skippers
were  dead, all but one, a mate in  the old days, a skipper  when I met him,
and when I left him a cripple who would never walk again."

     -- Что же еще я могу рассказать  вам? -- сказал он мрачно  и со злобой.
-- О перенесенных в детстве лишениях?  О  скудной жизни, когда нечего  есть,
кроме рыбы?  О  том, как  я, едва научившись ползать, выходил  с рыбаками  в
море? О  моих  братьях, которые  один за другим уходили в море и  больше  не
возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни писать, десятилетним юнгою
плавал  на  старых каботажных  судах?  О  грубой  пище  и еще  более  грубом
обращении, когда  пинки  и побои с утра и на сон грядущий заменяют  слова, а
страх,  ненависть и  боль  --  единственное,  что  питает душу?  Я не  люблю
вспоминать об этом! Эти воспоминания  и сейчас приводят  меня в бешенство. Я
мог бы  убить  кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да
только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я побывал там, но, к
сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного.  Он был  штурманом,  когда я
был юнгою, и стал капитаном к  тому времени, когда  мы  встретились вновь. Я
оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.


     "But you who read Spencer and  Darwin and have never seen the inside of
a school, how did you learn to read and write?" I queried.

     --  Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же
вы научились читать и писать?


     "In  the English  merchant service. Cabin-boy at twelve,  ship's boy at
fourteen, ordinary seamen at sixteen, able seaman at seventeen, and  cock of
the fo'c'sle, infinite ambition  and infinite loneliness, receiving  neither
help  nor sympathy, I did  it  all  for myself  -  navigation,  mathematics,
science, literature,  and what not. And of what use has it  been? Master and
owner of a  ship at the top of my life, as you  say,  when I am beginning to
diminish and die. Paltry, isn't it? And when the sun was  up I was scorched,
and because I had no root I withered away."

     -- На английских торговых  судах.  В двенадцать лет я был кают-юнгой, в
четырнадцать  -- юнгой, в  шестнадцать  -- матросом, в семнадцать -- старшим
матросом  и первым  забиякой на баке. Беспредельные надежды  и беспредельное
одиночество,  никакой помощи, никакого сочувствия, --  я до всего дошел сам:
сам учился навигации и математике, естественным наукам и литературе А к чему
все это?  Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выразиться, когда  жизнь моя
начинает  понемногу  клониться   к  закату,  стать  хозяином  шхуны?  Жалкое
достижение, не  правда ли? И когда солнце встало -- меня обожгло, и я засох,
так как рос без корней.


     "But history tells of slaves who rose to the purple," I chided.

     -- Но история знает рабов, достигших порфиры, -- заметил я.


     "And history tells of opportunities that came to the slaves who rose to
the purple," he answered grimly.  "No  man  makes opportunity. All the great
men ever did was to know  it when it came to them. The Corsican knew. I have
dreamed as greatly as the Corsican. I should have known the opportunity, but
it never came. The thorns sprung up and choked me. And, Hump, I can tell you
that you know more about me than any living man, except my own brother."

     --    История     отмечает    также    благоприятные    обстоятельства,
способствовавшие такому  возвышению, --  мрачно  возразил он.  --  Никто  не
создает эти обстоятельства сам Все великие  люди просто умели ловить счастье
за хвост Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И
не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так  и не представилась.
Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа  на
свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.


     "And what is he? And where is he?"

     -- А где ваш брат? Что он делает?


     "Master of the steamship Macedonia, seal-hunter," was the  answer.  "We
will  meet  him  most  probably  on the  Japan coast. Men call  him  'Death'
Larsen."

     -- Он хозяин промыслового парохода "Македония"  и охотится на  котиков.
Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.


     "Death Larsen!" I involuntarily cried. "Is he like you?"

     -- Смерть Ларсен? -- невольно вырвалось у меня. -- Он похож на вас?


     "Hardly. He is a lump of an animal without any head. He has all my - my
- "

     --  Не  очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во  мне,  много...
много...


     "Brutishness," I suggested.

     -- Зверского? -- подсказал я.


     "Yes, - thank  you  for  the  word, -  all my  brutishness,  but he can
scarcely read or write."

     -- Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но
он едва умеет читать и писать.


     "And he has never philosophized on life," I added.

     -- И никогда не философствует о жизни? -- добавил я.


     "No," Wolf Larsen answered, with  an indescribable air of sadness. "And
he is all the happier  for leaving life alone. He is too busy living  it  to
think about it. My mistake was in ever opening the books."

     -- О нет, -- ответил Волк Ларсен с горечью. -- И в этом его счастье. Он
слишком  занят  жизнью, чтобы думать  о ней. Я сделал ошибку, когда  впервые
открыл книгу.


        CHAPTER XI

        ГЛАВА XI


     The  Ghost has  attained the  southernmost  point of  the  arc  she  is
describing across the Pacific, and is already beginning to edge away to  the
west and  north toward some lone island, it is rumoured, where she will fill
her water-casks before proceeding to  the season's hunt  along the coast  of
Japan.  The  hunters have  experimented and practised with their  rifles and
shotguns till  they are  satisfied, and  the boat-pullers  and steerers have
made their spritsails, bound the oars and rowlocks in  leather and sennit so
that they will make no noise when creeping on the seals, and put their boats
in apple-pie order - to use Leach's homely phrase.

     "Призрак" достиг самой южной  точки той дуги,  которую  он описывает по
Тихому  океану,  и  уже начинает забирать  к северо-западу, держа  курс, как
говорят, на  какой-то уединенный  островок, где мы  должны запастись пресной
водой,  прежде чем  направиться бить  котиков  к  берегам  Японии.  Охотники
упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков,  а  матросы готовят  паруса
для шлюпок,  обивают  весла кожей  и обматывают  уключины  плетенкой,  чтобы
бесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще  "наводят глянец", по выражению
Лича.


     His arm, by the way, has healed nicely, though the scar will remain all
his life. Thomas  Mugridge  lives in mortal  fear of him,  and is  afraid to
venture on deck after dark. There are two or three standing quarrels in  the
forecastle. Louis tells me that the gossip of the sailors finds its way aft,
and  that two  of the  telltales have been  badly beaten by  their mates. He
shakes his head dubiously over the outlook for the man Johnson, who is boat-
puller  in the  same boat  with him. Johnson has been guilty of speaking his
mind too freely,  and has collided two or three  times with Wolf Larsen over
the pronunciation of his name. Johansen  he  thrashed on the amidships  deck
the  other night, since  which time  the  mate  has called him by his proper
name. But  of  course it  is out  of the question that Johnson should thrash
Wolf Larsen.

     Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется на
всю  жизнь. Томас Магридж  боится этого парня до смерти  и, как стемнеет, не
решается носа  высунуть на палубу. На баке  то и дело вспыхивают ссоры. Луис
говорит, что кто-то наушничает капитану  на матросов, и двоим доносчикам уже
здорово накостыляли  шею. Луис боится, что Джонсону,  гребцу из одной с  ним
шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и  раза два у
него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильно
произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с
тех  пор  помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно  думать, чтобы
Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.


     Louis  has also  given  me additional information  about Death  Larsen,
which tallies with  the captain's brief  description. We may expect  to meet
Death  Larsen on the Japan coast. "And  look  out for  squalls," is  Louis's
prophecy, "for they hate one another  like the wolf  whelps they are." Death
Larsen is  in  command  of  the only  sealing  steamer  in  the  fleet,  the
Macedonia, which carries  fourteen boats, whereas the rest  of the schooners
carry only six. There is wild  talk of  cannon aboard, and of strange  raids
and expeditions  she may  make, ranging from opium smuggling into the States
and arms smuggling into China, to blackbirding and open piracy. Yet I cannot
but believe  for I have never yet  caught  him in  a  lie, while  he  has  a
cyclopaedic knowledge of sealing and the men of the sealing fleets.

     Услышал  я от  Луиса кое-что  и о  другом Ларсене,  прозванном  Смерть.
Рассказ  Луиса вполне  совпадает с краткой характеристикой, данной капитаном
своему  брату. Мы,  вероятно,  встретимся  с ним у  берегов  Японии.  "Ждите
шквала,  --  предрекает Луис, --  они  ненавидят  друг друга,  как настоящие
волки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей
промысловой флотилии; на  пароходе четырнадцать  шлюпок, тогда как на шхунах
их  бывает всего шесть.  Поговаривают даже о  пушках  на  борту и о странных
экспедициях   этого   судна,  начиная  от  контрабандного   ввоза  опиума  в
Соединенные  Штаты и оружия в Китай  и  кончая  торговлей рабами и  открытым
пиратством. Я не  могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и к
тому  же  этот малый -- ходячая Энциклопедия  по части котикового промысла и
всех, кто этим занимается.


     As it is  forward and in the galley,  so it is in the steerage and aft,
on this veritable  hell-ship.  Men  fight  and struggle ferociously  for one
another's lives. The hunters are looking for a shooting scrape at any moment
between  Smoke and Henderson, whose old quarrel has not  healed,  while Wolf
Larsen says positively that he will kill the survivor of the affair, if such
affair comes  off. He  frankly states that the position he takes is based on
no moral grounds, that all the hunters could kill and eat one another so far
as he is concerned, were it not that he needs them alive for the hunting. If
they will only hold their hands until the season is over, he promises them a
royal carnival, when all  grudges can  he settled and the survivors may toss
the non-survivors  overboard and arrange a story  as to how the  missing men
were  lost  at  sea.   I   think  even  the  hunters  are  appalled  at  his
cold-bloodedness.  Wicked men though  they be, they are certainly  very much
afraid of him.

     Такие же стычки, как  в матросском кубрике и в камбузе, происходят  и в
кубрике охотников этого поистине  дьявольского корабля. Там тоже драки и все
готовы перегрызть друг другу  глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок и
Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова,
а Волк  Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой  схватки. Он
не  скрывает,  что  им  руководят  отнюдь  не  моральные  соображения.   Ему
совершенно  наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но  они
нужны  ему  для  дела,  и  поэтому  он  обещает им царскую потеху, если  они
воздержатся от драк  до конца промысла:  они смогут  тогда  свести  все свои
счеты, выбросить  трупы  за  борт и потом придумать для  этого  какие угодно
изъяснения.  Мне  кажется,  что  даже  охотники  изумлены  его хладнокровной
жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.


     Thomas Mugridge is cur-like  in his subjection to me, while I  go about
in secret dread of him. His is the courage of fear, - a strange thing I know
well of  myself, - and at any moment it may master the fear and impel him to
the  taking of  my life. My knee is  much better,  though it often aches for
long periods,  and the stiffness  is  gradually leaving  the  arm which Wolf
Larsen squeezed. Otherwise I am  in splendid  condition,  feel that I  am in
splendid condition. My muscles are growing harder and increasing in size. My
hands, however, are a spectacle for grief. They have a parboiled appearance,
are afflicted with hang-nails,  while the nails are broken and  discoloured,
and  the edges of the  quick seem to be assuming  a fungoid sort  of growth.
Also, I am suffering from  boils, due  to the diet,  most  likely, for I was
never afflicted in this manner before.

     Томас Магридж пресмыкается передо мной, как  собачонка, а я,  в глубине
души, побаиваюсь  его. Ему свойственно мужество страха --  как это бывает, я
хорошо  знаю по  себе, --  и  в любую минуту оно может взять  в нем  верх  и
заставить  его  покуситься  на  мою жизнь.  Состояние  моего  колена заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил
мне  Волк  Ларсен,  понемногу  проходит тоже.  Вообще  же  я окреп.  Мускулы
увеличились и  стали тверже. Вот  только руки являют самое жалкое зрелище. У
них  такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны от
грязи,  на  пальцах -- заусеницы, на ладонях  --  мозоли. Кроме того, у меня
появились фурункулы,  что я приписываю корабельной  пище,  так  как  никогда
раньше этим не страдал.


     I was amused, a couple  of evenings back, by seeing Wolf Larsen reading
the Bible, a copy of which, after the futile search for one at the beginning
of the  voyage, had been found in the dead mate's sea-chest. I wondered what
Wolf Larsen could get from  it, and he read aloud to me from Ecclesiastes. I
could imagine he was speaking the thoughts of his own mind as he read to me,
and  his voice, reverberating deeply and mournfully  in the  confined cabin,
charmed  and held me. He may  be  uneducated, but he  certainly knows how to
express the significance of the written word. I can hear him now, as I shall
always hear him, the primal melancholy vibrant in his voice as he read:

     На  днях  Волк Ларсен  позабавил меня: я застал его вечером  за чтением
библии, которая  после  бесплодных  поисков,  уже  описанных мною  в  начале
плавания, отыскалась в  сундуке покойного помощника.  Я недоумевал, что Волк
Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. При
этом  мне  казалось, что он не  читает, а высказывает собственные  мысли,  и
голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал в
оцепенении.  Хоть он  и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу его
меланхолический голос:


     "I gathered me also silver and gold, and the peculiar treasure of kings
and of  the  provinces; I gat  me  men singers  and  women  singers, and the
delights of the sons of men, as musical instruments, and that of all sorts.

     "Собрал  себе серебра и  золота и  драгоценностей  от царей и областей;
завел у себя  певцов  и певиц  и  услаждения  сынов человеческих  --  разные
музыкальные орудия.


     "So I was great,  and  increased more  than all that were before me  in
Jerusalem; also my wisdom returned with me.

     И  сделался  я великим и  богатым  больше  всех, бывших  прежде меня  в
Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною...


     "Then  I  looked on  all the works that my hands had wrought and on the
labour that I had laboured to do; and behold, all was vanity and vexation of
spirit, and there was no profit under the sun.

     И  оглянулся я на  все дела мои,  которые  сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета  и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем!..


     "All things come alike to all; there  is one event to the righteous and
to the wicked; to the good and to the clean, and to the unclean; to him that
sacrificeth,  and to him  that  sacrificeth not; as  is  the good, so is the
sinner; and he that sweareth, as he that feareth an oath.

     Всему и всем -- одно: одна  участь праведнику и нечестивому, доброму  и
злому,  чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как
добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.


     "This is  an evil  among  all things that are done under  the sun, that
there is one event unto all; yea, also  the heart of the sons of men is full
of evil, and madness is in their heart while they live, and  after that they
go to the dead.

     Это-то и худо во всем,  что делается под солнцем, что одна участь всем,
и сердце  сынов человеческих исполнено зла, и  безумие в сердце их,  в жизни
их; а после того они отходят к умершим.


     "For to him that  is joined  to all  the  living there  is  hope; for a
living dog is better than a dead lion.

     Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому
лучше, нежели мертвому льву.


     "For  the living know  that  they  shall  die;  but  the dead know  not
anything, neither  have  they any more a reward; for the memory  of them  is
forgotten.

     Живые  знают, что  умрут, а мертвые  ничего  не  знают,  и  уже  нет им
воздаяния, потому что и память о них предана забвению.


     "Also  their love, and their hatred,  and  their envy, is now perished;
neither have they any more a portion for ever in anything that is done under
the sun."

     И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже  исчезла, и нет им более
доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".


     "There you have it,  Hump," he said, closing  the book  upon his finger
and looking  up at me. "The  Preacher who  was king over Israel in Jerusalem
thought as I think. You call me a  pessimist. Is  not this pessimism of  the
blackest? - 'All  is vanity and vexation  of  spirit,'  'There is  no profit
under the sun,' 'There is one event unto all,' to the fool and the wise, the
clean and the  unclean, the sinner and  the saint, and that  event is death,
and an evil thing, he says. For the Preacher loved life, and did not want to
die, saying, 'For a living dog is better than a dead lion.' He preferred the
vanity and vexation to the silence and unmovableness of the grave. And so I.
To  crawl is  piggish;  but to not crawl,  to  be  as the clod and rock,  is
loathsome  to contemplate. It is loathsome to the  life  that  is in me, the
very  essence  of  which  is  movement,  the  power  of  movement,  and  the
consciousness of the power of  movement. Life itself  is unsatisfaction, but
to look ahead to death is greater unsatisfaction."

     -- Так-то,  Хэмп,  --  сказал  он, заложив пальцем книгу  и взглянув на
меня. -- Мудрец, который царил над народом  Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же,  как  я.  Вы  называете  меня  пессимистом.  Разве  это не самый  черный
пессимизм? "Все -- суета  и томление духа, и  нет от них пользы под солнцем!
", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешнику
и святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любил
жизнь и, видно,  не хотел умирать, если  говорил: "...  так как и псу живому
лучше,  нежели  мертвому  льву".   Он  предпочитал  суету  сует   тишине   и
неподвижности могилы. Так же  и я. Ползать  по  земле -- это свинство. Но не
ползать, быть  неподвижным,  как  прах  или  камень,  -- об  этом  гнусно  и
подумать.  Это  противоречит  жизни  во  мне,  сама  сущность  которой  есть
движение,   сила    движения,   сознание   силы   движения.   Жизнь    полна
неудовлетворенности,  но  еще  меньше  может  удовлетворить   нас   мысль  о
предстоящей смерти.


     "You  are  worse off than  Omar,"  I  said. "He,  at  least,  after the
customary agonizing  of youth,  found content and made of his materialism  a
joyous thing."

     -- Вам еще хуже, чем Омару  Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мере
после  обычных сомнений  юности  нашел какое-то удовлетворение и сделал свой
Материализм источником радости.


     "Who was Omar?" Wolf Larsen asked, and I did no more work that day, nor
the next, nor the next.

     --  Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни
в следующие я уже не работал.


     In his random  reading he had never chanced  upon the Rubeiyet,  and it
was  to  him like a great  find  of treasure.  Much I  remembered,  possibly
two-thirds of  the  quatrains,  and  I  managed  to piece out the  remainder
without difficulty. We talked for hours over single stanzas, and I found him
reading  into them a wail of  regret  and a rebellion which, for the life of
me, I  could  not discover myself. Possibly I recited  with a certain joyous
lilt which was my own, for - his memory was good, and at a second rendering,
very often the first, he made a quatrain his own - he recited the same lines
and invested them  with an unrest and passionate revolt that was  well- nigh
convincing.

     В  своем беспорядочном  чтении  Ларсену  не  довелось  напасть на
"Рубайат", и теперь это было  для него драгоценной  находкой. Большую  часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы
отдельные  четверостишия,  и  он  усматривал  в них  проявления  скорбного и
мятежного духа,  у который сам я совершенно не  мог уловить. Возможно, что я
вносил в  мою декламацию несвойственную  этим стихам жизнерадостность, а он,
обладая прекрасной памятью и  запомнив многие строфы при  первом же  чтении,
вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.


     I was  interested as to which  quatrain he would like best, and was not
surprised  when he  hit upon the one born of  an instant's irritability, and
quite  at variance with the Persian's complacent philosophy and  genial code
of life:

     Меня интересовало,  какое четверостишие понравится ему больше других, и
я не  был удивлен,  когда он  остановил свой  выбор на  том,  где отразилось
случайное раздражение поэта,  шедшее вразрез  с его  спокойной  философией и
благодушным взглядом на жизнь:


     "What,  without  asking, hither hurried  WHENCE? And,  without  asking,
WHITHER hurried hence! Oh, many a Cup of this forbidden Wine  Must drown the
memory of that insolence!"

     Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты!


     "Great!"  Wolf Larsen cried. "Great! That's the keynote.  Insolence! He
could not have used a better word."

     -- Замечательно!  --  воскликнул  Волк  Ларсен.  -- Замечательно!  Этим
сказано все. НазойливостьОн не мог употребить лучшего слова.


     In  vain  I objected  and denied. He  deluged me,  overwhelmed  me with
argument.

     Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.


     "It's not the nature of life to be otherwise.  Life, when it knows that
it must cease living, will always rebel. It cannot help itself. The Preacher
found life and the works of life  all a  vanity and vexation, an evil thing;
but  death, the ceasing to be  able to be vain and vexed, he found an eviler
thing.  Through  chapter after chapter he is worried by  the one event  that
cometh to  all  alike. So Omar, so I,  so you,  even you, for  you  rebelled
against dying when  Cooky sharpened a knife for you. You were afraid to die;
the life  that was in you, that composes you, that  is greater than you, did
not want to die. You have talked of the instinct of  immortality. I talk  of
the instinct of life, which is to live, and which, when death looms near and
large, masters  the instinct, so  called, of  immortality. It mastered it in
you (you cannot deny it), because a crazy Cockney cook sharpened a knife.

     --  Жизнь, по своей природе, не может быть иной.  Жизнь,  предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может  иначе.  Библейский мудрец  нашел,  что
жизнь и дела житейские  -- суета  сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение
суеты,  он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает
участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар  Хайам,
и я, и вы, даже  вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал
точить  на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет
вас и которая больше вас, не  желала  умирать. Вы толковали мне об инстинкте
бессмертия. А я  говорю  об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей
грозит  смерть,  инстинкт  жизни побеждает то,  что вы  называете инстинктом
бессмертия. Он победил и  в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,
когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.


     "You are  afraid of him now. You are afraid of  me. You cannot deny it.
If I should catch you by  the throat, thus," - his  hand was about my throat
and my breath was shut off, - "and began to press the life out of you  thus,
and thus, your instinct of immortality will go glimmering, and your instinct
of life, which is longing  for life, will flutter up, and  you will struggle
to save yourself. Eh? I see the fear of death in your eyes. You beat the air
with your  arms. You exert all your  puny strength to struggle to live. Your
hand  is  clutching  my arm, lightly it feels as a butterfly resting  there.
Your chest is heaving, your  tongue protruding, your skin turning dark, your
eyes  swimming.  'To live!  To live! To live!'  you are crying; and you  are
crying to live here and now, not hereafter. You doubt  your immortality, eh?
Ha! ha! You are not sure  of it. You won't chance it. This life only you are
certain is real. Ah, it  is  growing dark  and darker. It is the darkness of
death, the ceasing to be, the ceasing to  feel, the ceasing to move, that is
gathering about  you, descending upon you, rising around you. Your eyes  are
becoming set. They are  glazing. My voice sounds faint  and far.  You cannot
see my face. And  still  you  struggle in my  grip. You kick with your legs.
Your  body draws  itself up in  knots  like a snake's. Your chest heaves and
strains. To live! To live! To live - "

     Вы  и теперь боитесь кока. И этого вы тоже  не станете отрицать. Если я
схвачу вас за  горло,  вот так, -- рука  его внезапно  сжала  мне  горло,  и
дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать  из вас жизнь, вот так, вот так!
--  то  ваш инстинкт бессмертия  съежится, а инстинкт  жизни вспыхнет  и  вы
будете бороться, чтобы спастись. Ну чтоЯ читаю страх смерти в  ваших глазах.
Вы бьете руками по воздуху.  В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие
силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на
нее села  бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается,  язык высунулся  наружу,
лицо побагровело,  глаза мутнеют...  "Жить!  ЖитьЖить!" --  вопите вы.  И вы
хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы  уже сомневаетесь  в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только
эта  жизнь,  в которой  вы  уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и
темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается
вокруг,   надвигается   на   вас,   стеной  вырастает  кругом.   Ваши  глаза
остановились,  они  остекленели.  Мой голос  доносится  к  вам  слабо, будто
издалека. Вы не видите  моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в  моей руке.
Вы  брыкаетесь.  Извиваетесь ужом.  Ваша грудь  содрогается, вы задыхаетесь.
Жить! ЖитьЖить!..


     I heard  no  more. Consciousness was blotted out by the darkness he had
so graphically described, and when I came to myself I was lying on the floor
and he  was  smoking a  cigar  and  regarding me thoughtfully with that  old
familiar light of curiosity in his eyes.

     Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он  так живо
описал. Очнулся я на полу. Ларсен  курил сигару, задумчиво глядя  на меня, с
уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.


     "Well, have I convinced you?" he demanded.  "Here take a drink of this.
I want to ask you some questions."

     --  Ну что, убедил я вас? -- спросил он.  --  Нате, выпейте вот  это. Я
хочу спросить вас кое о чем.


     I rolled my head negatively on the floor.

     Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.


     "Your arguments are too - er -- forcible," I managed  to articulate, at
cost of great pain to my aching throat.

     --  Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом  пробормотал  я, так как
мне было больно говорить.


     "You'll  be all right in half-an-hour," he assured me. "And I promise I
won't use any  more  physical demonstrations. Get up now.  You  can sit on a
chair."

     --  Через  полчаса  все пройдет,  --  успокоил он  меня.  --  Обещаю  в
дальнейшем воздерживаться от  практических  экспериментов. Теперь вставайте.
Садитесь на стул.


     And, toy that  I was of  this monster,  the  discussion of Omar and the
Preacher was resumed. And half the night we sat up over it.

     И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайаме
и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.


        CHAPTER XII

        ГЛАВА XII


     The last twenty-four hours have witnessed a carnival of brutality. From
cabin to forecastle it seems to have broken out like a contagion. I scarcely
know where  to begin.  Wolf Larsen was really the cause of it. The relations
among the men,  strained and made tense by feuds, quarrels and grudges, were
in  a state of unstable equilibrium, and  evil passions  flared up  in flame
like prairie- grass.

     Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнула
сразу от кают-компании  до бака,  словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать.
Истинным  виновником  всего  был  Волк  Ларсен.  Отношения   между   людьми,
напряженные,  насыщенные враждой,  перемежавшиеся  непрестанными стычками  и
ссорами,  находились  в состоянии неустойчивого  равновесия, и  злые страсти
заполыхали пламенем, как трава в прериях.


     Thomas Mugridge is a sneak, a spy,  an informer. He has been attempting
to curry favour and reinstate himself in the good graces  of the  captain by
carrying tales of the men forward. He it was, I know, that  carried some  of
Johnson's hasty  talk to Wolf Larsen.  Johnson, it  seems, bought a  suit of
oilskins  from  the  slop-chest and  found them  to  be of  greatly inferior
quality.  Nor was he slow  in advertising the fact. The slop-chest is a sort
of miniature dry-goods store which is  carried by all sealing schooners  and
which is  stocked  with articles peculiar  to  the  needs  of  the  sailors.
Whatever a sailor purchases is  taken from  his  subsequent earnings on  the
sealing  grounds;  for,  as  it is  with  the  hunters  so  it  is  with the
boat-pullers and steerers - in the place  of wages they receive a  "lay,"  a
rate of so much per skin for every skin captured in their particular boat.

     Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в
милость к капитану,  наушничая  на  матросов.  Я уверен,  что это он передал
капитану  неосторожные  слова  Джонсона.  Тот   взял   в  корабельной  лавке
клеенчатую робу.  Роба  оказалась  никуда  не годной, и Джонсон  не  скрывал
своего неудовольствия.  Корабельные  лавки  существуют на  всех  промысловых
шхунах  --  в  них  матросы могут  купить то, что им  необходимо в плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах,
так  как  гребцы и  рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья
известную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.


     But of Johnson's grumbling at the  slop-chest I knew  nothing,  so that
what I witnessed came  with  a shock of sudden surprise. I had just finished
sweeping the  cabin, and had been inveigled by Wolf Larsen into a discussion
of  Hamlet, his favourite  Shakespearian character, when Johansen  descended
the companion stairs followed  by Johnson. The latter's cap came  off  after
the custom of the sea, and he stood respectfully in the centre of the cabin,
swaying heavily  and uneasily  to  the roll of the  schooner and facing  the
captain.

     Я не  слыхал, как Джонсон ворчал  по поводу своей неудачной  покупки, и
все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что  кончил
подметать пол в кают-компании и был  вовлечен Волком  Ларсеном в  разговор о
Гамлете,  его  любимом  шекспировском герое, как  вдруг  по  трапу спустился
Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапку
и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке  судна и глядя
капитану в лицо.


     "Shut the doors and draw the slide," Wolf Larsen said to me.

     -- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен.


     As  I obeyed I noticed an anxious light come into Johnson's eyes, but I
did not dream  of  its cause. I did not dream of what was  to occur until it
did occur, but he knew from  the very first what  was coming and awaited  it
bravely. And in his action  I found complete refutation of all Wolf Larsen's
materialism. The sailor Johnson was swayed by idea, by principle, and truth,
and sincerity. He was right, he  knew he was right, and  he was unafraid. He
would die  for the right if needs be, he  would be true to himself,  sincere
with his soul. And in this was portrayed the victory of the spirit over  the
flesh,  the  indomitability and  moral grandeur  of the  soul that knows  no
restriction and  rises  above time and space and matter  with a  surety  and
invincibleness born of nothing else than eternity and immortality.

     Исполняя приказание, я  заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но
не понял, в  чем дело. Мне и в голову  ничего не приходило, пока все  это не
разыгралось  у  меня  на  глазах. Джонсон  же,  по-видимому,  знал, что  ему
предстоит,  и  покорно ждал своей  участи. В том, как  он держался,  я  вижу
полное  опровержение  грубого  материализма Волка Ларсена. Матроса  Джонсона
одушевляла идея,  принцип, убежденность в  своей  правоте. Он  был  прав, он
знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину,  но остался  бы
верен  себе  и  ни на  минуту не дрогнул.  Здесь воплотились победа духа над
плотью,  неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и
в  своем  бессмертии   уверенно  и  непобедимо   возвышается  над  временем,
пространством и материей.


     But  to return. I noticed the  anxious  light  in Johnson's  eyes,  but
mistook it for the  native shyness and embarrassment  of the man.  The mate,
Johansen, stood away several feet to the side  of him, and fully three yards
in  front of  him sat  Wolf Larsen  on one  of  the pivotal cabin chairs. An
appreciable pause fell after  I had closed the doors and  drawn the slide, a
pause that must have lasted fully a minute. It was broken by Wolf Larsen.

     Однако  вернемся к  рассказу. Я заметил  тревогу в глазах  Джонсона, но
принял ее  за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в
нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал
на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило
молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен.


     "Yonson," he began.

     -- Ионсон, -- начал он.


     "My name is Johnson, sir," the sailor boldly corrected.

     -- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос.


     "Well, Johnson, then, damn you! Can you guess why I have sent for you?"

     --  Ладно. Пусть  будет Джонсон,  черт  побериТы  знаешь,  зачем я тебя
позвал?


     "Yes, and no, sir," was the slow reply. "My work is done well. The mate
knows that, and you know it, sir. So there cannot be any complaint."

     -- И да и нет, сэр, --  последовал неторопливый ответ. -- Свою работу я
исполняю  исправно.  Помощник знает это,  да и вы знаете, сэр.  Тут не может
быть жалоб.


     "And  is  that all?" Wolf Larsen queried,  his voice soft, and low, and
purring.

     -- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.


     "I know  you have it in for me," Johnson continued with his unalterable
and ponderous slowness. "You do not like me. You - you - "

     -- Я знаю, что вы  имеете что-то против  меня, -- с той же тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы...


     "Go on," Wolf Larsen prompted. "Don't be afraid of my feelings."

     -- Ну,  дальше,  --  подстегнул  его  Ларсен. --  Не  бойся  задеть мои
чувства.


     "I am not  afraid," the sailor retorted, a  slight angry  flush  rising
through his  sunburn. "If I speak  not fast, it is because I  have  not been
from  the old country  as long as you. You do not like  me because I  am too
much of a man; that is why, sir."

     -- Я  и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозь
загар  на его щеках. -- Я  покинул родину  не  так давно, как  вы,  потому и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело,
сэр!


     "You are too much of  a  man