аставил нырять с двадцатифутовой площадки. Не задерживаясь ни на секунду, чтобы принять исходное положение и нырнуть ласточкой, она прыгнула и поплыла к западной стороне бассейна. Оба повисли в воздухе почти одновременно. И на поверхности и под водой он чувствовал, что Паола плывет где-то рядом, но она погрузилась в глубокую тень, ибо солнце уже стояло низко и вода была так темна, что в ней трудно было что-нибудь разглядеть. Коснувшись стены бассейна, он поднялся. Паолы нигде не было видно. Он вылез, задыхаясь, готовый нырнуть опять, как только она покажется. Но ее и след простыл. -- Семь минут! -- крикнула Рита. -- С половиной!.. Восемь!.. С половиной! Паола не появлялась на поверхности. Грэхем подавил тревогу, ибо не замечал на лицах зрителей никакого волнения. -- Я проигрываю, -- заявил он Рите в ответ на ее возглас: "Девять минут!" -- Паола под водой уже больше двух минут, но вы слишком спокойны, чтоб я стал тревожиться. Впрочем, у меня есть еще минута, может быть, я и не проиграю... -- быстро добавил он и на этот раз просто вошел в бассейн. Опустившись довольно глубоко, он перевернулся на спину и стал ощупывать руками стены бассейна. И вот на самой середине, футах в десяти от поверхности воды, его руки натолкнулись на отверстие в стене. Он ощупал его края и, убедившись, что оно не закрыто сеткой, смело поплыл в него и тотчас же почувствовал, что можно подняться; но он поднимался медленно и, вынырнув в непроглядном мраке, стал шарить вокруг себя руками, избегая малейшего плеска. Вдруг его рука коснулась чьей-то прохладной нежной руки, рука вздрогнула, и ее обладательница испуганно вскрикнула. Он крепко сжал эту руку и рассмеялся; Паола тоже засмеялась. А в его сознании вспыхнули слова: "Услыхав ее смех во мраке, я горячо полюбил ее". -- Как вы меня испугали, -- сказала она. -- Вы подплыли так бесшумно, а я была за тысячу миль отсюда и грезила... -- О чем? -- спросил Грэхем. -- Говоря по правде, мне пришел в голову фасон одного платья -- такой мягкий шелковистый бархат винного цвета, строгие прямые линии, золотая кайма, шнур и все такое. И к нему одна-единственная драгоценность -- кольцо с огромным кровавым рубином; Дик мне подарил его много лет назад, когда мы плыли на его яхте, "Все забудь". -- Есть что-нибудь на свете, чего бы вы не умели? -- спросил он смеясь. Она тоже засмеялась, и этот смех родил странные отзвуки в окружающем их гулком и пустом мраке. -- Кто вам сказал про трубу? -- спросила она немного спустя. -- Никто. Но когда прошло две минуты и вы не показывались, я догадался, что тут какой-то фокус, и стал искать. -- Это Дик придумал, он уже потом вмонтировал трубу в бассейн. Он так любит всякие проделки. Ему страшно нравилось доводить старых дам до истерики: отправится с их сыновьями или внуками купаться -- и спрячется с ними здесь. Но после того как одна или две чуть не умерли от испуга, он решил, поручая это дело мне, выбирать для надувательства более крепких людей, и ну вот как, например, сегодня вас... С ним случилась еще вот какая история: к нам приехала подруга Эрнестины, мисс Коглан, студентка. Он ухитрился поставить ее у выхода из трубы, а сам прыгнул с вышки и приплыл сюда от того конца трубы. Через несколько минут, когда она была чуть не в обмороке, уверенная, что он утонул, он заговорил с ней в трубу ужасным, замогильным голосом. Тут она в самом деле потеряла сознание. -- Должно быть, слабонервная девица, -- заметил Грэхем, борясь с неудержимым желанием посостязаться с Паолой, чтобы видеть, как она выбивается из сил, стараясь не отстать. -- Ну, ее особенно винить нельзя, -- возразила Паола. -- Совсем девочка -- восемнадцать лет, не больше, -- и, как водится, влюбилась в Дика. Все они так. Ведь знаете, когда Дик разойдется, он становится прямо мальчишкой, и им не верится, что перед ними многоопытный, зрелый, много поработавший пожилой джентльмен. Самое неловкое было то, что, когда бедную девочку привели в чувство, она, не успев еще опомниться, сразу выдала тайну своего сердца. У Дика сделалось такое лицо, когда она пролепетала... -- Вы что там, ночевать собираетесь? -- раздался в трубу голос Берта, причем казалось, что он кричит в мегафон. -- Господи! -- воскликнул Грэхем, успокаиваясь и выпуская руку Паолы, которую он в первую минуту невольно схватил. -- Теперь и я испугался. Ваша девочка отомщена: досталось и мне от вашей трубы. -- А нам пора вернуться в мир, -- заметила Паола. -- Нельзя сказать, что это самое уютное местечко для болтовни. Кому отправляться первым? Мне? -- Разумеется, а я поплыву за вами: очень жаль, что вода не фосфоресцирует. Тогда я мог бы следовать за вашей ступней, как тот малый, -- помните, у Байрона? Он услышал в темноте ее одобрительный смешок и затем слова: -- Ну, я поплыла. Хотя вокруг не было ни малейшего проблеска света, Грэхем догадался по легкому плеску, что Паола нырнула головой вниз, он почти видел внутренним взором, как красиво она это сделала, хотя обычно плавающие женщины очень неграциозны. -- Кто-нибудь вам проболтался, -- заявил Берт, как только Грэхем появился на поверхности и вылез из бассейна. -- А вы тот разбойник, который стучал камнями под водой? -- упрекнул его, в свою очередь, Грэхем. -- Если бы я проиграл, я опротестовал бы пари. Это была нечистая игра, заговор, и эксперты, наверное, признали бы ее шулерством. Я мог бы предъявить иск... -- Но ведь вы же выиграли! -- воскликнула Эрнестина. -- Бесспорно, и потому я не подам в суд ни на вас, ни на вашу банду жуликов, если вы расплатитесь немедленно. Постойте, вы должны мне ящик сигар... -- Одну сигару, сэр! -- Нет, ящик! Ящик! -- В пятнашки! Давайте играть в пятнашки! -- крикнула Паола. -- В пятнашки! Я вас запятнала! Немедленно перейдя от слов к делу, она хлопнула Грэхема по плечу и нырнула в воду. Не успел он кинуться за ней, как Берт обхватил его и стал вертеть, был запятнан сам и запятнал Дика, не дав ему удрать. Дик погнался через весь бассейн за женой, Берт и Грэхем пытались плыть ему наперерез, а девушки взбежали на вышку и выстроились там пленительным отрядом. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Доналд Уэйр, весьма посредственный пловец, не принимал участия в этом состязании, но зато после обеда он, к досаде Грэхема, завладел хозяйкой и не отпускал ее от рояля. Как это бывало обычно в Большом доме, нежданно нагрянули новые гости: адвокат Адольф Вейл, которому надо было переговорить с Диком об одном крупном иске относительно прав на воду; Джереми Брэкстон, только что приехавший из Мексики старший директор принадлежащих Дику золотых рудников "Группа Харвест", которые, как уверял Брэкстон, были по-прежнему неистощимы; Эдвин О'Хэй -- рыжеволосый ирландец, музыкальный и театральный критик, и Чонси Бишоп -- издатель и владелец газеты "Новости Сан-Франциско", университетский товарищ Дика, как узнал потом Грэхем. Дик засадил часть гостей за игру в карты, которую он называл "роковой пятеркой"; игроками овладел страшный азарт, хотя их высший проигрыш был не выше десяти центов, а банкомет мог в крайнем случае за десять минут проиграть или выиграть девяносто центов. Играли за большим столом в дальнем конце комнаты, и оттуда то и дело доносились шумные возгласы: одни просили одолжить им мелких денег, другие -- разменять крупные. В игре участвовало девять человек, и за столом было тесно, поэтому Грэхем не столько играл сам, сколько ставил на карты Эрнестины, все время поглядывая в другой конец длинной комнаты, где Паола Форрест и скрипач занялись сонатами Бетховена и балетами Делиба. Брэкстон просил повысить максимальный выигрыш до двадцати центов, а Дик, которому отчаянно не везло, -- он уверял, что ухитрился проиграть целых четыре доллара шестьдесят центов, -- жалобно молил кого-нибудь сорвать банк, чтобы было чем заплатить завтра утром за освещение и уборку комнаты. Грэхем, проиграв с глубоким вздохом свою последнюю мелочь, заявил Эрнестине, что пройдется по комнате "для перемены счастья". -- Я же вам предсказывала... -- вполголоса заметила Эрнестина. -- Что? -- спросил он. Она бросила многозначительный взгляд в сторону Паолы. -- В таком случае я тем более пойду туда, -- ответил он. -- Не можете отказаться от вызова? -- подтрунила она. -- Если бы это был вызов, я бы не посмел принять его. -- В таком случае считайте это вызовом! -- заявила она. Он покачал головой. -- Я еще раньше решил пойти туда и столкнуть его с беговой дорожки. Ваш вызов уже не может удержать меня. Кроме того, мистер О'Хэй ждет вашей ставки. Эрнестина спешно поставила десять центов и даже не заметила, проиграла она или выиграла, с таким волнением следила она за Грэхемом, когда он шел в другой конец комнаты, хотя отлично видела, что Берт Уэйнрайт перехватил ее взгляд и, в свою очередь, следит за ней. Однако ни она, ни Берт, да и никто из играющих не заметил, что и от Дика, который, весело блестя глазами, нес всякий вздор и вызывал непрерывный смех гостей, не укрылась ни одна деталь этой сцены. Эрнестина, чуть выше ростом, чем Паола, но обещавшая в будущем располнеть, была цветущей светлой блондинкой с тонкой кожей, окрашенной нежным румянцем, какой бывает только у восемнадцатилетних девушек. Бледно-розовая кожа на пальцах, ладонях, запястьях, на шее и щеках казалась прозрачной. И Дик не мог не заметить, что, когда девушка смотрела на пробиравшегося в конец комнаты Грэхема, она вдруг залилась жарким румянцем. Дик заметил, что в ней словно вспыхнула какая-то мечта, но какая именно, он догадаться не мог. А Эрнестина, глядя на то, как этот высокий, стройный человек с гордо откинутой головой и небрежно зачесанными, выжженными солнцем золотистопесочными волосами идет по комнате, как ей казалось, поступью принца, -- впервые почувствовала нестерпимое до боли желание ласкать шелковистые пряди его волос. Но и Паола, спорившая со скрипачом и упорно возражавшая против недавно появившейся в печати оценки Гарольда Бауэра, не спускала глаз с идущего к ней Грэхема. Она тоже с радостью отметила особое изящество его движений, гордую посадку головы, волнистые волосы, нежный бронзовый загар щек, великолепный лоб и удлиненные серые глаза, чуть прикрытые веками и по-мальчишески сердитые, причем это выражение тут же растаяло, когда он, улыбаясь, приветствовал ее. С тех пор как они встретились, она не раз замечала эту улыбку: в ней было какое-то неотразимое очарование, -- дружеская, приветливая, она отражалась особым блеском в его глазах, а в уголках рта появлялись веселые добрые морщинки. На эту улыбку нельзя было не ответить, и Паола молча улыбнулась ему, продолжая излагать Уэйру свои возражения против слишком снисходительной рецензии О'Хэя на музыку Бауэра. Затем, исполняя, по-видимому, просьбу Уэйра, она заиграла венгерские танцы, снова вызвав восхищение Грэхема, усевшегося с папиросой в амбразуре окна. Он дивился ее многоликости, восхищался этими тонкими пальчиками, которые то укрощали Франта, то рассекали подводные глубины, то летели по воздуху, как лебеди, с сорокаметровой высоты, смыкаясь уже у самой водной поверхности над головой купальщицы, чтобы защитить ее от удара о воду. Из приличия он только несколько минут посидел около Паолы, затем возвратился к гостям и вызвал их шумный восторг, непрерывно проигрывая пятаки счастливому и гордому директору из Мексики, превосходно при этом имитируя жадность и отчаяние скряги-еврея. Позднее, когда игра кончилась, Берт и Льют испортили Паоле адажио из "Патетической сонаты" Бетховена, иллюстрируя его каким-то гротескным фокстротом, который Дик тут же назвал "Любовь на буксире", и довели Паолу до того, что и она наконец расхохоталась и бросила играть. Составились новые группы, Вейл, Рита, Бишоп и Дик засели за бридж. Доналду Уэйру пришлось уступить свою монополию на Паолу молодежи, явившейся к ней под предводительством Джереми Брэкстона. Грэхем и О'Хэй уселись в оконной нише и затеяли разговор о критике. Молодежь хором спела гавайские песни под аккомпанемент Паолы, потом стала петь Паола, под собственный аккомпанемент. Она исполнила несколько немецких романсов. Пела она, видимо, только для окружавшей ее молодежи, а не для всего общества, и Грэхем почти с радостью решил, что, кажется, наконец-то отыскал в ней несовершенство: пусть она замечательная пианистка, прекрасная наездница, отлично ныряет и плавает, но, -- невзирая на свою лебединую шею, она не бог весть какая певица. Однако ему скоро пришлось изменить свое мнение. Она все-таки оказалась певицей, настоящей певицей. Правда, в голосе у нее не было мощи и блеска, но он был нежен и гибок, с тем же теплым трепетом, который пленял и в ее смехе. И если ему не хватало силы, то это искупалось точностью звука, выразительностью и пониманием, художественным мастерством. Да, голос небольшой. А вот прелестью тембра он захватывает, тут ничего не скажешь. Это был голос настоящей женщины, он звучал всей полнотой страсти, всем зноем пылкого темперамента, хотя и укрощенного непреклонной волей. Восхитило его также умение певицы, хорошо понимающей особенности своего голоса, искусно пользоваться им, не напрягая его, -- тут она выказала настоящее мастерство. И в то время как Грэхем рассеянно кивал О'Хэю, читавшему целую лекцию о состоянии современной оперы, он спрашивал себя: владеет ли Паола и в сфере более глубоких чувств и страстей своим темпераментом с таким же совершенством, как в искусстве? Этот вопрос занимал его "из любопытства", как он твердил себе, -- но здесь говорило не одно любопытство: в Грэхеме было затронуто нечто большее, чем любопытство, нечто более стихийное, заложенное с незапамятных времен в существе мужчины. Внезапное желание получить ответ на свой вопрос заставило его задуматься и окинуть взглядом эту длинную комнату с высоким потолком из огромных балок, висячую галерею, украшенную трофеями, собранными со всех концов света, и наконец самого Дика Форреста -- хозяина всех этих материальных благ, мужа этой женщины, который сейчас играл так же, как он работал, -- от всего сердца, и весело смеялся над Ритой, пойманной в плутовстве: она не сдала карту в масть, -- ведь Грэхем никогда не закрывал глаза на суровую правду. А за всеми этими вопросами и абстрактными рассуждениями стояла живая женщина -- Паола Форрест, блестящая, прелестная, необыкновенная, воплощение подлинной женственности. С той минуты, когда он увидел Паолу впервые и был поражен образом всадницы на тонущем жеребце, она словно заворожила его мужское воображение. Ведь он меньше всего был новичком в отношении женщин и обычно держал себя, как человек, утомленный их убогим однообразием. Встретить незаурядную женщину было все равно, что найти великолепную жемчужину в лагуне, опустошенной многими поколениями искателей жемчуга. -- Рада видеть, что вы еще живы, -- засмеялась Паола, через некоторое время обратившись к нему. Она и Льют уходили спать. Между тем составился новый бридж: Эрнестина, Берт, Джереми Брэкстон и Грэхем, а О'Хэй и Бишоп уже склонились над шашками. -- Наш ирландец в самом деле очарователен, только ему нельзя садиться на своего конька, -- продолжала Паола. -- А конек, видимо, музыка? -- спросил Грэхем. -- Когда дело касается музыки, он становится несносным, -- заметила Льют. -- Это единственное, в чем он действительно ничего не понимает. Он может прямо с ума свести... -- Успокойся, -- засмеялась Паола грудным смехом, -- вы все будете отомщены. Дик сейчас шепнул мне, чтобы я на завтрашний вечер позвала философов. А вы знаете, как они любят поговорить о музыке! Музыкальный критик -- это их законная добыча. -- Терренс сказал как-то, что на эту дичь охота разрешена в любое время года, -- добавила Льют. -- Терренс и Аарон доведут его до того, что он запьет, -- смеясь, продолжала Паола, -- не говоря уже о Дар-Хиале с его цинической теорией искусства, которую он, конечно, в опровержение всего, что будет сказано, ухитрится применить к музыке. Сам-то он не верит ни на грош в свою циническую теорию и относится к ней так же несерьезно, как -- помните? -- к своему танцу. Просто это его манера веселиться. Он такой глубокомысленный философ, что надо же ему когда-нибудь и пошутить. -- Но если О'Хэй опять сцепится с Терренсом, -- зловещим тоном провозгласила Льют, -- я уже заранее вижу, как Терренс берет его под руку, спускается с ним в бильярдную и там подкрепляет свои аргументы самой невообразимой смесью напитков. -- В результате чего О'Хэй будет на другой день совсем болен, -- подхватила, посмеиваясь, Паола. -- Я ему непременно скажу, чтобы он так и сделал! -- воскликнула Льют. -- Вы не думайте, мы вовсе не такие дурные, -- обратилась Паола к Грэхему. -- Просто у нас в доме уж такой дух. Дику шалости нравятся, он сам постоянно придумывает всякие шутки. Это его способ отдыхать... Именно он шепнул Льют насчет того, чтобы Терренс потащил О'Хэя в бар, я уверена. -- Что ж, я скрывать не буду, -- ответила Льют глубокомысленно. -- Да, идея принадлежит не мне одной. В эту минуту к ним подошла Эрнестина и сказала Грэхему: -- Мы все ждем вас. Карты уже сняли, вы мой партнер. Да и Паола собирается спать. Пожелайте ей спокойной ночи, и пусть уходит. Паола удалилась в десять часов. Бридж кончился в час. Дик, по-братски обняв Эрнестину, дошел с Грэхемом до поворота в его сторожевую башню и, пожелав ему спокойной ночи, решил проводить свою юную сестренку. -- Минутку, Эрнестина, -- сказал он при прощании" открыто и ласково глядя на нее смеющимися серыми глазами; но голос его звучал серьезно и предостерегающе. -- Ну, что я еще натворила? -- шутливо проворчала она. -- Ничего... пока. Но лучше и не начинай, иначе твое сердечко будет разбито. Ведь ты еще девочка -- что такое восемнадцать лет!.. Милая, прелестная девочка, на которую всякий мужчина обратит внимание. Но Ивэн Грэхем -- не "всякий". -- О, пожалуйста... Нечего меня опекать, я не маленькая! -- вспыхнув, возразила она. -- А все-таки выслушай меня. В жизни каждой молодой девушки наступает такое время, когда пчела любви начинает очень громко жужжать в ее хорошенькой головке. Тут-то и нужно удержаться от ошибки и не полюбить кого не следует. Пока ты в Ивэна Грэхема еще не влюблена, твоя единственная задача -- не влюбиться и в дальнейшем. Он тебе не пара, да и вообще не пара молоденькой девушке. Грэхем уже не юноша, он много пережил и, конечно, давно и думать забыл о романтической любви и о юных птенчиках, -- тебе и за десять жизней не узнать того, что для него уже давно не новость. И если он опять когда-нибудь женится... -- Опять? -- прервала его Эрнестина. -- Он, милая, больше пятнадцати лет как овдовел. -- Ну так что же? -- задорно спросила она. -- А то, -- спокойно продолжал Дик, -- что он уже пережил свой юношеский роман, и какой волшебный роман!.. И раз он за эти пятнадцать лет не женился вторично, значит... -- Он не может забыть своей утраты? -- снова прервала его Эрнестина. -- Но это еще не доказывает... -- Значит, он пережил юношеский период увлечений, -- настойчиво продолжал Дик. -- Вглядись в него попристальнее, и ты поймешь, что у него, конечно, не было недостатка в подходящих случаях и что, наверное, не раз по-настоящему обаятельные, умные и опытные женщины пытались вскружить ему голову и сломить его упорство. Но до сих пор ни одна не поймала его. Что же касается молоденьких девушек" то ты сама знаешь: за таким человеком они гоняются целыми стаями. Обдумай все это и побереги себя. Если ты не дашь своему сердцу воспламениться, ты спасешь его в будущем от ощущений мучительного холода. Он взял ее руку, обнял за плечи и ласково привлек к себе. Наступило молчание; Дик старался угадать, о чем думает Эрнестина. -- Знаешь, мы искушенные, многоопытные старцы... -- начал он шутливым и виноватым тоном. Но она резко передернула плечами и воскликнула: -- Только такие и стоят внимания! Молодые люди, наши сверстники, -- просто мальчишки и ничуть не интересны. Они вроде жеребят: только бы им скакать, шуметь, веселиться. В них нет ни капли серьезности, среди них не встретишь сложных натур... они... в них девушки не чувствуют ни умудренности, ни силы... -- словом, настоящей мужественности. -- Это-то я понимаю, -- пробормотал Дик. -- Но не забудь, пожалуйста, взглянуть на дело и с другой стороны: ведь и вы, пылкие молодые создания, должны производить на мужчин нашего возраста такое же впечатление. Они видят в таких, как вы, игрушку, развлечение, прелестного мотылька, с которым можно мило резвиться, но не подругу, не равную себе, с кем можно делить и радость и горе. Жизнь надо узнать. И зрелые женщины ее узнали... некоторые, во всяком случае. Но такой птенец, как ты, Эрнестина, -- что ты успела узнать? -- Слушай, -- вдруг остановила она Дика нетерпеливо, почти мрачно, -- расскажи мне про этот его странный юношеский роман, -- тогда, пятнадцать лет назад. -- Пятнадцать? -- быстро ответил Дик, что-то соображая. -- Нет, не пятнадцать, -- восемнадцать. Поженились они за три года до ее смерти. Они были обвенчаны английским пастором и стали уже супругами, когда ты, плача, еще только вступила в этот мир. Вот и считай... -- Да, да... ну, а потом? -- нервно торопила она его. -- Какая она была? -- Ослепительная красавица, золотисто-смуглая, или матово-золотая, полинезийская королева смешанной крови. Ее мать царствовала до нее, а отец был английский джентльмен и настоящий ученый, получивший образование в Оксфорде. Звали ее Номаре; она была королевой острова Хуахоа, дикарка. А Грэхем был настолько молод, что ему ничего не стоило обратиться в такого же дикаря, как и она, если не в большего. Но в их браке не было ничего низменного. Ведь Грэхем не какой-нибудь голодранец, авантюрист. Она принесла ему в приданое свой остров и сорок тысяч подданных. А он принес ей свое весьма значительное состояние и построил дворец, какого никогда не было и не будет на островах Южных морей. Настоящая туземная постройка из цельных, слегка обтесанных стволов, связанных канатами из кокосового волокна, с травяной кровлей и всем прочим в том же роде. Казалось, будто дворец вырос, как деревья, из той же земли, что он пустил в нее корни, что он неотделимая часть этого острова, хотя его и создал архитектор Хопкинс, которого Грэхем выписал из Нью-Йорка. А как они жили! У них была собственная королевская яхта, дача в горах, плавучая дача -- тоже целый дворец. Я был в нем. Там устраивались роскошные пиры... впрочем, уже позднее. Номаре умерла, Грэхем исчез неведомо куда, и островком правил родственник Номаре по боковой линии. Я говорил тебе, что Грэхем сделался еще большим дикарем, чем она. Они ели на золоте... Да разве все перескажешь! Он был тогда совсем мальчик. Она -- тоже дитя, наполовину англичанка, наполовину полинезийка -- и настоящая королева. Два прекрасных цветка двух народов, двое чудесных детей из волшебной сказки... И... видишь ли, Эрнестина, годы-то ведь прошли, и для Ивэна Грэхема царство молодости давно осталось позади... Чтобы теперь покорить его, нужна совершенно особенная женщина. Кроме того, он, в сущности, разорен, хотя и не промотал свое состояние. Такая уж у него несчастная судьба. -- Паола больше в его духе, -- задумчиво проговорила Эрнестина. -- Да, конечно, -- согласился Дик. -- Паола или Другая женщина вроде нее для него в тысячу раз привлекательнее, чем все прелестные молодые девушки, вместе взятые. У нас, старшего поколения, знаешь ли, свои идеалы. -- А мне что ж, прикажешь довольствоваться юнцами? -- вздохнула Эрнестина. -- Пока да, -- усмехнулся он. -- Но не забывай, что и ты со временем вырастешь и можешь стать замечательной зрелой женщиной, способной победить в любовном состязании даже такого человека, как Ивэн. -- Но ведь я тогда давно буду замужем, -- огорченно протянула она. -- И это будет для тебя очень хорошо, дорогая. А теперь -- спокойной ночи. И не сердись на меня. Ладно? Она улыбнулась жалкой улыбкой, покачала головой, протянула ему губы для поцелуя. На прощанье она сказала: -- Я не буду сердиться, но при условии, чтобы ты показал мне дорогу, по которой я когда-нибудь смогу добраться до сердца таких стариков, как ты и Грэхем. Дик, гася на пути электричество, направился в библиотеку и, отбирая справочники по механике и физике, улыбнулся довольной улыбкой, вспоминая свой разговор со свояченицей. Он был уверен, что предупредил ее относительно Грэхема как раз вовремя. Но, поднимаясь по скрытой за книгами потайной лестнице в свой рабочий кабинет, он вдруг вспомнил одно замечание Эрнестины и сразу остановился, прислонившись плечом к стене. "Паола больше в его духе..." -- Осел! -- рассмеялся он вслух и пошел дальше. -- А еще двенадцать лет женат! Он не вспоминал о словах Эрнестины до той минуты, пока не лег в постель и, прежде чем заняться интересовавшим его вопросом о практическом применении электричества, не посмотрел на барометр и термометры. Затем он устремил взгляд на темный флигель по ту сторону двора, чтобы узнать, спит ли Паола, и ему опять вспомнилось восклицание Эрнестины. Он еще раз назвал себя ослом и стал, как обычно, пробегать оглавления отобранных им книг, закладывая нужные страницы спичками. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Десять часов давно пробило, когда Грэхем, скитаясь по дому и гадая о том, бывает ли, что Паола выходит из своего флигеля раньше середины дня, забрел в музыкальную комнату. Хотя он жил у Форрестов уже несколько дней, но дом был так огромен, что сюда Грэхем, оказывается, еще не заглядывал. Это был чудесный зал, тридцать пять на шестьдесят футов, с высоким потолком, между балками которого были вставлены желтые стекла, благодаря чему комната была залита мягким золотистым светом. В окраске стен и мебели было много красных тонов, и всюду, казалось, жили сладостные отзвуки музыки. Грэхем рассеянно смотрел на картину Кейта с обычными для этого художника контрастами пронизанного солнцем воздуха и тонущих в сумеречной тени овец, как вдруг уголком глаза заметил, что в дальнюю дверь вошла Паола. И опять при виде нее у него слегка захватило дыхание. Она была вся в белом и казалась совсем юной и даже выше ростом благодаря свободным складкам холоку -- этой изысканно-простой и как будто бесформенной одежды. Грэхем видел холоку на ее родине, Гавайях, где она придавала прелесть даже некрасивым женщинам, а красивых делала вдвое пленительнее. Они улыбнулись друг Другу через всю комнату, и он отметил в движениях ее тела, в Повороте головы, в открытом, приветливом взгляде что-то товарищеское, дружелюбное, словно она хотела сказать: "Мы друзья". Так по крайней мере казалось Грэхему, когда она подходила к нему. -- У этой комнаты есть один недостаток, -- серьезно сказал он. -- Ну что вы! Какой же? -- Ей следовало быть гораздо длиннее, в два раза длиннее. -- Почему? -- спросила она, недоуменно покачивая головой, а он любовался нежным девическим румянцем се щек, который никак не вязался с ее тридцатью восемью годами. -- А потому, -- отвечал он, -- что вам тогда пришлось бы пройти вдвое больше и я бы мог дольше вами любоваться. Я всегда говорил, что холоку -- самая прелестная одежда, когда-либо изобретенная для женщин. -- Значит, дело не во мне, а в моем холоку, -- отозвалась она. -- Я вижу, вы совсем как Дик: у вас комплименты всегда на веревочке, -- едва мы, бедняжки, им поверим, как вы потянете за веревочку -- и нет комплимента. А теперь давайте я покажу вам комнату, -- быстро продолжала она, словно желая предупредить его возражения. -- Дик ее отдал мне. И здесь все по моему выбору, даже пропорции. -- А картины? -- Я их выбрала сама, все до единой, и каждую из них люблю, хотя Дик и спорил со мной относительно Верещагина [7]. Он очень одобрил обоих Милле, вон того Коро, а также Изабе; он допускает, что в музыкальной комнате может висеть какое-нибудь полотно Верещагина, но только не это. Он предпочитает местных художников иностранцам, -- хочет, чтобы наших висело больше, чем чужих, и чтобы мы научились ценить своих мастеров. -- Я недостаточно знаю художников Тихоокеанского побережья, -- сказал Грахем. -- Мне хотелось бы услышать о них... Покажите мне... Да, несомненно, там висит Кейт... А кто рядом с ним? Чудесная вещь. -- Некто Мак-Комас, -- отозвалась Паола. Грэкем только что собрался провести полчасика в приятной беседе о живописи, как в комнату вошел Доналд Уэйр; на лице его было написано беспокойство, но при виде маленькой хозяйки глаза радостно заблестели. Держа под мышкой скрипку, он с деловитым видом направился прямо к роялю и начал расставлять ноты. -- Мы будем до завтрака работать, -- обернулась Паола к Грэхему. -- Доналд уверяет, что я ужасно отстала, и, думаю, он отчасти прав. Увидимся за завтраком. Если хотите, можете, конечно, здесь остаться, но предупреждаю, что будет настоящая работа. А перед вечером пойдем купаться. Дик назначил встречу возле бассейна в четыре. Он говорит, у него есть новая песня и он непременно ее исполнит... Который час, мистер Уайр? -- Без десяти одиннадцать, -- ответил скрипач с некоторым раздражением. -- Вы пришли слишком рано: мы условились на одиннадцать. Поэтому, сударь, вам придется подождать до одиннадцати. Я должна сначала поздороваться с Диком. Я с ним еще не виделась сегодня. Паола знала точно, как распределено время мужа. Последний листок ее записной книжки, всегда лежавший на ночном столике, был исчерчен какими-то иероглифами, напоминавшими ей о том, что в шесть тридцать он пьет кофе; что если он не поехал верхом, его можно иногда застать до восьми сорока пяти в постели за просмотром книг или корректур; от девяти до десяти к нему нельзя, ибо он диктует письма Блэйку; от десяти до одиннадцати к нему тоже нельзя -- он совещается со своими экономами и управляющими, в то время как Бонбрайт, секретарь, с быстротой репортера записывает эти молниеносные интервью. В одиннадцать, если не было срочных телеграмм или неотложных дел, она могла застать мужа одного, хотя и тут он всегда был чем-нибудь занят. Проходя мимо конторы, она услышала стук пишущей машинки и поняла, что Дик уже один. В библиотеке она встретила Бонбрайта, искавшего какую-то книгу для Мэнсона, скотовода, ведающего шотхорнами, -- это означало, что Дик покончил и с делами по имению. Она нажала кнопку, и ряд полок с книгами повернулся перед ней, открыв витую стальную лесенку, которая вела в рабочий кабинет Дика. Наверху, послушные скрытой пружине, полки опять повернулись, и она бесшумно вошла. Но тут она услышала голос Джереми Брэкстона, и по ее лицу пробежала тень досады. Еще никого не видя и сама никем не замеченная, Паола в нерешительности остановилась. -- Затопить так затопить, -- говорил директор рудников Харвест. -- Конечно, воду можно будет потом выкачать, хотя для этого потребуется целое состояние, да и как-то стыдно затоплять старые рудники. -- Но ведь отчеты за последний год показали, что мы работаем положительно себе в убыток, -- услышала Паола голос Дика. -- Нас грабят все: любой головорез из банды Уэрты [8], любой пеон-конокрад. А тут еще чрезвычайные налоги, бандиты, повстанцы, федералисты. Можно было бы уж как-нибудь потерпеть, если бы предвиделся всему этому конец, но у нас нет никаких гарантий, что беспорядки не продлятся еще десять -- двадцать лет. -- И все-таки -- подумайте! Топить жалко! -- опять возразил управляющий. -- А вы не забывайте о Вилье [9], -- возразил, в свою очередь. Дик с язвительным смехом, горечь которого не ускользнула от Паолы. -- Он ведь заявил, что если победит, то раздаст всю землю пеонам; следующий неизбежный шаг -- рудники. Как вы думаете, сколько мы переплатили за минувший год конституционалистам? -- Свыше ста двадцати тысяч, -- быстро ответил Брэкстон, -- не считая пятидесяти тысяч золотыми слитками, данных Торенасу перед его отступлением. Он бросил свою армию в Гваимаса да и махнул с добычей в Европу... Я вам обо всем писал... -- А если мы будем продолжать работы, Джереми, они будут доить нас, доить без конца. Нет, хватит! По-моему, все-таки лучше затопить... Если мы умеем создавать богатства успешнее, чем эти бездельники, то покажем им, что мы умеем так же легко и разрушать их. -- Это самое я им и говорю. А они только ухмыляются и повторяют, что ввиду крайней необходимости такие-то и такие-то добровольные пожертвования были бы весьма приятны вождям повстанцев -- то есть им самим. Их главные вожди, конечно, не возьмут себе ни одного песо. Господи, боже мой! Я им напомнил все" что мы сделали: дали постоянную работу пяти тысячам пеонов; повысили жалованье с десяти до ста десяти сентаво в день. Я показал им пеонов, которые получали, когда мы их наняли, десять сентаво, а теперь они получают пять песо. Куда там! Только улыбаются и заняты одним: как бы выжать добровольное пожертвование на святое дело революции. Ей-богу, старик Диас хоть был и разбойник, но приличный разбойник. Я сказал этому Аррансо: "Если мы свернем работу, пять тысяч мексиканцев окажутся на улице. Куда вы их денете?" Аррансо усмехнулся и говорит: "Куда денем? Что ж, дадим им ружья и поведем их на Мехико". Паола ясно представила себе, как Дик презрительно пожимает плечами, отвечая своему собеседнику: -- Беда в том, что там еще есть золото и мы одни можем его извлечь. У мексиканцев на это мозгов не хватит. Они умеют только палить из ружей, а уж из нас выкачивают все до последнего. Остается одно, Джереми: позабыть примерно на год о всякой прибыли, распустить рабочих, оставив только техников, и выкачивать воду. -- Я все это старался внушить Аррансо, -- пробасил Джереми Брэкстон. -- А что он мне ответил? Если-де мы распустим рабочих, они заставят уйти техников -- и пусть нашу шахту затопит ко всем чертям. Нет, последнего он, впрочем, не говорил, но так улыбался, что все было ясно. Я бы с удовольствием свернул ему его желтую шею, но ведь я знаю, что на следующий день явится другой и будет требовать еще больше. Так вот, Аррансо получил, что хотел, но в довершение всего он, прежде чем присоединиться к своим повстанцам под Хуаресом, приказал угнать триста наших мулов. Это убыток в тридцать тысяч долларов, и главное -- после того, как я его подмазал! Вот желтая каналья! -- Кто сейчас вождь повстанцев на приисках? -- услышала затем Паола вопрос Дика, причем в его тоне была та отрывистость и резкость, которые, как она знала, показывали, что он, собрав воедино все нити какого-нибудь запутанного дела, решил действовать. -- Рауль Бена. -- Чин? -- Полковник. Под его началом около семидесяти человек всяких оборванцев. -- Чем занимался раньше? -- Пас овец. -- Отлично, -- продолжал Дик все так же отрывисто и твердо. -- Вам придется разыграть роль: изобразите из себя патриота. Возвращайтесь на место как можно скорее. Ублажайте этого Рауля Бена. Вашу игру он раскусит, или он не мексиканец. А вы все-таки его ублажайте и посулите, что сделаете его генералом, вторым Вильей. -- Господи, ну как, как я это сделаю? -- Поставьте его во главе армии в пять тысяч человек. Наших людей распустите, -- пусть он создаст из них войско волонтеров [10]. Так как у Уэрты дела плохи, то нам ничего не грозит. Заверьте его, что вы истинный патриот. Дайте людям винтовки. Мы раскошелимся в последний раз, и вы докажете ему ваш патриотизм. Обещайте каждому, что он после войны вернется на прежнюю работу. Пусть, с вашего благословения, уходят с этим Раулем. Оставьте людей столько, сколько нужно, чтобы выкачивать воду. И если мы на год или на два откажемся от прибылей, то не потерпим и убытков. А может быть, и затоплять не придется. Тихонько возвращаясь по винтовой лестнице в музыкальную комнату, Паола про себя улыбалась: как Дик все это ловко придумал! Она была огорчена не положением дел в компании Харвест, -- с тех пор, как она стала женою Дика, в полученных ею от отца рудниках постоянно происходили беспорядки, -- она была огорчена тем, что не состоялось их утреннее свидание. Но когда она опять встретилась с Грэхемом, который задержался у рояля и, увидев ее, хотел удалиться, ее дурное настроение рассеялось. -- Не убегайте, -- остановила она его. -- Останьтесь и посмотрите, как люди работают; может быть, это вас наконец заставит приняться за вашу книгу. Дик говорил мне о ней. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Во время завтрака на лице Дика не было и следа озабоченности, как будто Брэкстон привез ему весть о том, что рудники "Группа Харвест" неизменно процветают. Вейл уже уехал с утренним поездом -- он, видимо, успел обсудить с Диком свое дело в какие-то сверхранние часы, но Грэхем увидел за столом еще более многочисленное общество, чем обычно. Кроме некоей миссис Тюлли, пожилой полной светской дамы в очках, -- Грэхему не сказали, кто она, -- он увидел трех новых гостей: мистера Гэлхасса -- правительственного ветеринара, мистера Дикона -- довольно известного на побережье портретиста и Лестера -- капитана тихоокеанского парохода, служившего лет двадцать назад шкипером на яхте Дика и обучавшего его искусству навигации. Завтрак уже кончался, и Брэкстон начал посматривать на часы, когда Дик, обращаясь к нему, сказал: -- Джереми, я хочу вам кое-что показать. Мы сейчас же и отправимся. Вы успеете к поезду. -- Да, да, поедемте и мы всей компанией, -- предложила Паола. -- Я сама сгораю от любопытства, потому что Дик держал это в секрете. Дик кивнул, и она распорядилась, чтобы поскорее подали автомобили и седлали лошадей. -- Что это такое? -- спросил Грэхем, когда она отдала все нужные распоряжения. -- Ах, один из коньков Дика. Он ведь всегда чем-нибудь увлекается. Одно изобретение. Он клянется, что оно вызовет целую революцию в земледелии, особенно в мелких хозяйствах. Я знаю, в чем основная идея, однако еще не видела ее осуществленной. Все было готово уже неделю назад, задержка произошла из-за какого-то троса или чего-то в этом роде. -- Мое изобретение может дать биллионы, если дело пойдет на лад, -- улыбнулся Дик, сидевший по другую сторону стола. -- Биллионы для фермеров всего мира и кое-какой процент для меня... если, повторяю, дело наладится. -- Но что же это? -- спросил О'Хэй. -- Музыка в коровьих хлевах, чтобы коровы охотнее давали молоко? -- Каждому фермеру останется только спокойно посиживать на своем крылечке, -- пояснил Дик. -- Добывание сельскохозяйственных продуктов будет требовать не больше труда, чем лабораторное изготовление пищи. Впрочем, подождите -- сами увидите. Если дело удастся, вся моя работа по коневодству полетит к чертям, ибо это изобретение заменит работу одной лошади в любом десятиакровом хозяйстве. Вся компания, кто в машине, кто верхом, отъехала на милю от Большого дома и остановилась возле огороженного поля, в котором, по словам Дика, было ровно десять акров. -- Вот эта ферма, -- сказал Дик, -- здесь только один человек, он сидит на своем крыльце, и у него нет лошади. Пожалуйста, представьте себе и его и крыльцо. Посреди поля возвышалась массивная стальная мачта футов двадцать в вышину, укрепленная оттяжками над самой землей. От барабана на верхушке шеста к самому краю поля тянулся тонкий трос, прикрепленный к рулевому механизму маленького бензинового трактора. Возле трактора суетились два механика. По знаку Форреста они включили мотор. -- Вот здесь крылечко, -- сказ