мую женщину хоть на минуту дольше, чем ей хочется. К тому же это не доставило бы мне ни малейшей радости. Лео прав. Какому-нибудь пьяному ремесленнику, может быть, и удастся пробудить и удержать с помощью кулаков привязанность своей глупой подруги, но мужчины с более утонченной природой и хотя бы намеком на интеллект и духовность не могут прикасаться к любви грубыми руками. Я, как и Лео, всячески облегчил бы женщине ее положение и обращался бы с ней очень бережно. -- Куда же денется тогда инстинкт единобрачия, которым так гордится западная цивилизация? -- спросил Дар-Хиал. А Хэнкок добавил: -- Вы, значит, защищаете свободную любовь? -- Я могу, к сожалению, ответить только избитой формулой: несвободной любви быть не может. Прошу вас при этом иметь в виду, что мы все время разумеем людей высшего типа. И пусть это послужит вам ответом, Дар. Огромное большинство, должно быть в интересах законности и труда, связано с институтом единобрачия или какой-нибудь иной суровой и негибкой формой брака. Оно не дозрело ни до свободы в браке, ни до свободной любви. Для него свобода в любви стала бы просто распущенностью. Только те нации не погибли и достигли высокого уровня развития, где религия и государство обуздывали и сдерживали инстинкты народа. -- Значит, для себя самого вы брачных законов не признаете? -- спросил Дар-Хиал. -- Вы их допускаете только для других? -- Я признаю их для всех. Дети, семья, карьера, общество, государство -- все это делает брак -- законный брак -- необходимым. Но потому же я признаю и развод. Мужчины -- решительно все -- и женщины тоже способны любить в своей жизни больше одного раза; в каждом старая любовь может умереть и новая родиться. Государство не властно над любовью так же, как не властны над ней ни мужчина, ни женщина. Если человек влюбился, он знает только, что влюбился, и больше ничего: вот она -- трепетная, вздыхающая, поющая, взволнованная любовь! Но с распущенностью государство бороться может. -- Ну, вы защищаете весьма сложную свободную любовь, -- покачал головой Хэнкок. -- Верно. Но ведь и живущий в обществе человек -- существо в высшей степени сложное. -- Однако есть же мужчины, есть любовники, которые умерли бы, потеряв свою возлюбленную, -- заявил Лео с неожиданной смелостью. -- Они умерли бы, если бы ее не стало, и... тем более... если бы она осталась жить, но полюбила другого. -- Что ж, пусть такие и умирают, как умирали всегда, -- хмуро ответил Дик. -- Винить в их смерти никого не приходится. Уж так мы созданы, что наши сердца иной раз сбиваются с пути. -- Мое сердце никогда бы не сбилось, -- заявил Лео с гордостью, не подозревая, что его тайна известна решительно каждому из сидевших за столом. -- Я знаю твердо, что дважды полюбить бы не мог. -- Верю, мой мальчик, -- мягко отвечал Терренс. -- Вашим голосом говорят все истинно любящие. Радость любви именно в ее абсолютности... Как это у Щелли... или у Китса: "Вся -- чудо и беспредельное счастье". Каким жалким, флегматичным любовником оказался бы тот, кто мог бы допустить, что на свете есть женщина, хоть на одну сотую доли такая же сладостная, восхитительная, блестящая и чудесная, как его дама сердца, и что он может когда-нибудь полюбить другую! Выходя из столовой и продолжая разговор с ДарХиалом, Дик старался угадать: поцелует его Паола на сон грядущий или, кончив играть на рояле, тихонько ускользнет к себе? А Паола, беседуя с Лео по поводу его последнего сонета, который он ей показал, спрашивала себя: поцеловать ли ей Дика? И вдруг, неведомо почему, ей страшно захотелось это сделать. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ В тот вечер было мало разговоров. Паола пела, сидя за роялем, а Терренс вдруг прервал на полуслове свои рассуждения о любви и стал прислушиваться к ее голосу, в котором звучало что-то новое; затем тихонько пробрался на другой конец комнаты и растянулся на медвежьей шкуре, рядом с Лео. Дар-Хиал и Хэнкок также перестали спорить, и каждый уселся в глубокое кресло, Грэхем, видимо, менее заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то журнала; но Дик заметил, что он так и не перевернул ни одной страницы. Уловил Дик и новую глубину в голосе жены и стал искать ей объяснение. Когда она кончила, все три мудреца устремились к ней и заявили, что наконец-то она отдалась пению всем своим существом и пела как никогда; они были уверены, что рано или поздно такая минута настанет. Лео лежал молча и неподвижно, подперев голову ладонями. Лицо его преобразилось. -- Это все наделали ваши разговоры, -- отозвалась, смеясь, Паола, -- и те замечательные мысли о любви, которые мне внушили Лео, Терренс и... Дик. Терренс потряс своей сильно поседевшей львиной гривой. -- Это не мысли, а скорее чувства, -- поправил он ее. -- Сегодня вашим голосом пела сама любовь. И впервые, сударыня, я слышал всю его силу. Никогда впредь не жалуйтесь, что у вас маленький голос. Нет, он густой и округлый, как канат, большой золотой канат, которым крепят корабли аргонавтов в гаванях блаженных островов. -- За это я вам сейчас спою "Хвалу", -- ответила Паола, -- отпразднуем смерть дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием... и, конечно, святым Ричардом. Дик, не пропустивший ни одного слова из этого разговора, отошел, не желая в нем участвовать, к стенному шкафу и налил себе шотландского виски с содовой. Пока Паола пела "Хвалу", он сидел на одном из диванов, потягивал виски и вспоминал. Два раза она пела так, как сегодня: один раз в Париже, во время его краткого жениховства, и затем на яхте -- тут же после свадьбы, во время медового месяца. Немного погодя он предложил выпить и Грэхему, налил виски ему и себе; а когда Паола кончила, потребовал, чтобы они вдвоем спели "Тропой цыган". Она покачала головой и запела "Траву забвенья". -- Разве, это женщина? -- воскликнул Лео, когда она смолкла. -- Это ужасная женщина! А он настоящий любовник. Она разбила ему сердце, а он продолжал ее любить. И он не в силах полюбить вновь, оттого что не может забыть свою любовь к ней. -- А теперь. Багряное Облако, "Песня о желуде", -- сказала Паола, с улыбкой обращаясь к мужу. -- Поставь свой стакан, будь милым и спой свою песню о желуде. Дик лениво поднялся с дивана, потряс головой, точно взмахивая гривой, и затопал ногами, подражая Горцу. -- Пусть Лео знает, что не он один здесь рыцарь любви и поэт. Послушайте вы, Терренс, и прочие песню Горца, полную буйного ликования. Горец не вздыхает о любимой -- отнюдь нет. Он воплощение любви. Слушайте его. И Дик, топая ногами и словно взмахивая гривой, на всю комнату заржал радостно, буйно. -- "Я -- Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом полны широкие долины. Кобылицы на мирных пастбищах слышат мой зов и вздрагивают -- они знают меня. Земля полна сил и деревья -- соков. Это весна. Весна -- моя. Я царь в моем весеннем царстве. Кобылицы помнят мой голос, ведь он жил в крови их матерей. Внемлите! Я -- Эрос! Я попираю холмы, и, словно герольды, долины разносят мой голос, возвещая о моем приближении". Мудрецы в первый раз слышали эту песню Дика и громко зааплодировали. Хэнкок решил, что это прекрасный повод для нового спора, и уже хотел было развить, опираясь на Бергсона, новую биологическую теорию любви, но его остановил Терренс, заметив, как по лицу Лео пробежало выражение боли. -- Продолжайте, пожалуйста, сударыня, -- попросил Терренс, -- и пойте о любви, только о любви; вы представить себе не можете, как звуки женского голоса помогают нам размышлять о звездах. Немного спустя в комнату вошел О-Пой и, подождав, пока Паола кончит петь, неслышно приблизился к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик недовольно покосился на слугу. -- Кажется, очень важная, -- пояснил китаец. -- Кто принял ее? -- спросил Дик. -- Я принял, -- ответил слуга. -- Дежурный позвонил из Эльдорадо по телефону. Сказал -- очень важная. Я принял. -- Да, важная, -- повторил за ним Грэхем, складывая телеграмму. -- Скажите, Дик, сегодня есть еще поезд на Сан-Франциско? -- О-Пой, вернись на минутку, -- позвал Дик слугу, взглянув на часы. -- Какой ближайший поезд на СанФранциско останавливается в Эльдорадо? -- В одиннадцать десять, -- тут же последовал ответ. -- Времени достаточно. Но и не так много. Позвать шофера? Дик кивнул. -- Вам действительно нужно мчаться непременно сегодня? -- спросил он Грэхема. -- Действительно. Очень нужно. Успею я уложиться? -- Как раз успеете сунуть в чемодан самое необходимое. -- Он обернулся к О-Пою: -- О-Дай еще не лег? -- Нет, сэр. -- Пошли его, он поможет мистеру Грэхему. И уведомьте меня, как только будет готова машина. Пусть Сондерс возьмет гоночную. -- Какой чудесный малый... статный, сильный, -- вполголоса заметил Терренс, когда Грэхем вышел. Все оставшиеся собрались вокруг Дика. Только Паола продолжала сидеть у рояля и слушать. -- Один из тех немногих, с кем я бы отправился к черту на рога, рискнул бы на самое безнадежное дело, -- сказал Дик. -- Он был на судне "Недермэре", когда оно село на мель у Панго во время урагана девяносто седьмого года. Панго -- это просто необитаемый песчаный остров; он поднят футов на двенадцать над уровнем моря, и там увидишь только заросли кокосовых пальм. Среди пассажиров находилось сорок женщин, главным образом жены английских офицеров. А у Грэхема болела рука, раздулась толщиной с ногу: змея укусила. Море безумствовало, лодки не могли быть спущены. Две уже разбились в щепки, их команды погибли. Четыре матроса вызвались донести конец линя до берега, и каждого из них мертвым втащили обратно на судно. Когда отвязали последнего, Грэхем, несмотря на опухшую руку, разделся и взялся за канат. И ведь добрался до берега, хотя волна его так швырнула, что он в довершение всего сломал себе больную руку и три ребра, но все же успел прикрепить линь, прежде чем потерял сознание. Еще шестеро, держась за линь, потащили трос. Четверо достигли берега, и из всех сорока женщин умерла только одна, и то от испуга. У нее сердце не выдержало. Я как-то стал расспрашивать его об этом случае. Но он молчал с упрямством чистопробного англичанина. Все, чего я от него добился, -- это, что он быстро поправляется и нет никаких осложнений. Он полагал, что необходимость усиленно двигаться и перелом кости послужили хорошим противоядием. В эту минуту в комнату с двух сторон вошли О-Пой и Грэхем. И Дик увидел, что Грэхем прежде всего бросил Паоле вопрошающий взгляд. -- Все готово, сэр, -- доложил О-Пой. Дик намерен был проводить гостя до машины, Паола же, видимо, решила остаться в доме. Грэхем подошел к ней и пробормотал несколько банальных слов прощания и сожаления. А она, еще согретая всем, что Дик только что про него рассказывал, залюбовалась им: легкой, гордой постановкой головы, небрежно откинутыми золотистыми волосами, всей его фигурой -- стройной, гибкой, юношеской, несмотря на рост и ширину плеч. Когда он к ней подошел, ее взгляд уже не отрывался от его удлиненных серых глаз с несколько тяжелыми веками, придававшими лицу мальчишески-упрямое выражение. И она ждала, чтобы это выражение исчезло, уступив место улыбке, которую она так хорошо знала. Он простился с нею обыденными словами. Она так же высказала общепринятые сожаления. Но в его глазах, когда он держал ее руку, было то особенное, чего она бессознательно ждала и на что ответила взглядом. Она почувствовала это и в быстром пожатии его руки. И невольно ответила таким же пожатием. Да, он прав, между ними слова не нужны. В то мгновение, когда их руки расстались, она украдкой посмотрела на Дика, потому что за двенадцать лет их супружеской жизни убедилась в том, что у него бывают вспышки молниеносной проницательности и какой-то почти пугающей сверхъестественной способности отгадывать факты на основании едва уловимых признаков и делать выводы, нередко поражавшие ее своей меткостью и прозорливостью. Но Дик стоял к ней боком и смеялся какому-то замечанию Хэнкока; он обратил к жене свой смеющийся взор, только когда собрался проводить Грэхема. Нет, подумала она, наверно. Дик не заметил того, что они сейчас сказали друг другу без слов. Ведь это продолжалось одну секунду, это была только искра, вспыхнувшая в их глазах, мгновенный трепет их пальцев... Как мог Дик его почувствовать или увидеть? Нет, он не мог видеть их глаз, ни рук, ведь Грэхем стоял к Дику спиной и заслонял Паолу. И все-таки она пожалела, что бросила на Дика этот взгляд. Когда они уходили -- оба рослые, белокурые, -- в ней возникло смутное чувство вины. "Но в чем же я виновата? -- спрашивала она себя. -- Отчего мне надо что-то скрывать?" -- И все же Паола была слишком честна, чтобы бояться правды, и тут же призналась себе без всяких отговорок: да, у нее есть что скрывать. Она густо покраснела при мысли, что невольно дошла до обмана. -- Я пробуду там дня два-три... -- говорил между тем Грэхем, стоя у дверцы машины и прощаясь с Диком. Дик видел устремленный на него прямой и честный взгляд Ивэна и ощутил сердечность его пожатия. Грэхем хотел еще что-то, прибавить, но "удержался (Дик это почувствовал) и сказал тихо: -- Когда я вернусь, мне, вероятно, надо будет уже по-настоящему собираться в путь-дорогу. -- А как же книга? -- отозвался Дик, внутренне проклиная себя за ту вспышку радости, которую в нем вызвали слова Грэхема. -- Вот именно из-за нее, -- ответил Грэхем. -- Должен же я ее кончить. Я, видно, не способен работать так, как вы. У вас тут слишком хорошо. Сижу над ней, сижу, а в ушах звенят эти злодеи жаворонки, я вижу поля, лесистые ущелья. Селима... Просижу так без толку час -- и звоню, чтобы седлали. А если не это, так есть тысяча других соблазнов. -- Он поставил ногу на подножку пыхтящей машины и сказал: -- Ну, пока, до свидания, дружище. -- Возвращайтесь и возьмите себя в руки, -- отозвался Дик. -- Раз иначе нельзя, мы составим твердое расписание, и я буду с утра запирать вас, пока вы не отработаете свою порцию. И если за весь день ничего не сделаете, просидите весь день взаперти. Я вас заставлю работать. Сигареты есть? А спички? -- Все в порядке. -- Ну, поехали, Сондерс, -- приказал Дик шоферу. И машина из-под ярко освещенных ворот нырнула в темноту. Когда Дик вернулся, Паола играла для мудрецов. Дик лег на кушетку и снова начал гадать: поцелует она его или нет, когда будет прощаться на ночь? Не то, чтобы у них вошло в обыкновение целоваться на ночь, вовсе нет. Очень и очень часто он виделся с ней только днем в присутствии посторонних. Очень и очень часто она раньше других уходила к себе, никого не беспокоя и не прощаясь с мужем, ибо это могло бы показаться гостям намеком, что пора расходиться и им. Нет, решил Дик, поцелует она его или нет нынче вечером, это не имеет решительно никакого значения. И все-таки он ждал. Она продолжала то петь, то играть, пока он наконец не заснул. Когда Дик проснулся, он был в комнате один. Паола и мудрецы тихонько ушли. Дик взглянул на часы: они показывали час. Она просидела за роялем очень долго. Он знал, он чувствовал, что она ушла только сейчас. Именно то, что музыка прекратилась и в комнате стало тихо, и разбудило его. И все-таки он продолжал удивляться. Дику случалось и раньше задремать под ее музыку, и всегда, кончив играть, она будила его поцелуем и отправляла в постель. Сегодня она этого не сделала. Может быть, она еще вернется? Он опять лег и, подремывая, стал ждать. Когда он снова взглянул на часы, было два. Она не вернулась. По пути к себе в спальню он всюду гасил электричество, а в голове его тысячи пустяков и мелочей связывались между собой и будили сомнения, наталкивая на невольные выводы. Придя к себе на веранду, он остановился перед стеной с барометром и термометрами, и портрет Паолы в круглой рамке приковал к себе его взоры. Он даже наклонился к нему и долго изучал ее лицо. -- Ну что ж... -- Дик накрылся одеялом, заложил за спину подушки и протянул руку к пачке корректур. -- Что бы ни было, придется все принять, -- пробормотал он и покосился на портрет. -- А все-таки, маленькая женщина, лучше не надо, -- вздохнул он на прощание. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Как нарочно, за исключением нескольких случайных гостей, приезжавших к завтраку или к обеду, в Большом доме никого из чужих не было. Но напрасно в первый и второй день Дик старался так распределить свою работу, чтобы быть свободным на случай, если Паола предложит купание или прогулку. Он заметил, что она теперь всячески избегает поцелуя. Она посылает ему обычное "спокойной ночи" со своей спальни-веранды через широкий двор. В первый день утром он приготовился к ее одиннадцатичасовому визиту. Мистера Эгера и мистера Питтса, которые явились к нему с очень важными и еще не выясненными вопросами относительно предстоящей ярмарки, он проводил ровно в одиннадцать. Паола уже встала, он слышал ее пение. И вот Дик сидел за своим столом, ждал и ничего не делал, хотя перед ним стоял поднос с грудой писем, которые надо было подписать. Ему вспомнилось, что утренние посещения ввела она и упорно соблюдала этот обычай. Какими чарующими казались ему теперь ее возглас "С добрым утром, веселый Дик" и ее фигурка в кимоно, когда она усаживалась к нему на колени. Ему вспомнилось, что он часто сокращал этот и без того короткий визит, давая ей понять даже в минуту ласки, что он очень занят; тогда на ее лицо набегала тень печали и она ускользала из комнаты. Было уже четверть двенадцатого, а она не приходила. Он снял трубку телефона и, соединившись с молочной фермой, услышал гул женских голосов, в котором различил и голос Паолы, говорившей: -- ...да бросьте вы вашего мистера Уэйда; берите ребят и приезжайте хоть на несколько дней... Такое приглашение со стороны Паолы показалось ему очень странным. Она всегда так радовалась отсутствию гостей и возможности побыть хоть день или два с ним вдвоем. А теперь она уговаривает миссис Уэйд приехать сюда из Сакраменто. Можно подумать, что она не хочет оставаться с ним наедине и ради этого окружает себя гостями. Он улыбнулся при мысли, что именно теперь, когда она уже не дарит ему утреннего поцелуя, этот поцелуй стал ему особенно желанен. Дику пришло в голову, что хорошо бы увезти ее в какое-нибудь интересное путешествие. Может быть, это помогло бы разрешить трудный вопрос: они будут все время вместе, что очень сблизит их. Почему бы не отправиться на Аляску поохотиться? Ей давно хочется туда поехать. Или в Южные моря, -- как в те дни, когда они плавали на своей яхте? Пароходы курсируют между Сан-Франциско и Таити. Через двенадцать дней они бы высадились в Папеэте. Интересно, все еще держит ли Лавиния свой пансион? И мгновенно он представил себе Паолу и самого себя завтракающими на веранде этого пансиона, под тенью манговых деревьев. Дик стукнул кулаком по столу. Нет, черт возьми, не будет он, как трус, убегать с женой от другого мужчины! Да и благородно ли увозить ее от того, к кому, быть может, ее влечет? Правда, он еще не знает, действительно ли ее влечет к Грэхему и как далеко они зашли в своем увлечении. Может быть, это только весенний хмель, который исчезнет вместе с весной? Правда, за все двенадцать лет их брака он ни разу не замечал в ней никаких хмельных весенних настроений. Она никогда не давала поводов в ней сомневаться. Паола очень нравилась мужчинам, встречалась с очень многими, принимала их поклонение и даже ухаживание, но всегда оставалась спокойной и верной себе: женой Дика Форреста... -- С добрым утром, веселый Дик! Она выглянула из-за двери в холл, непринужденно и весело улыбаясь ему глазами и губами, и послала кончиками пальцев воздушный поцелуй. И он отозвался так же непринужденно: -- С добрым утром, моя гордая луна! Вот она сейчас войдет, подумал он, и он сожмет ее в своих объятиях и подвергнет ее испытанию поцелуем. Он простер к ней руки, но она не вошла. Вместо этого она зажала на груди кимоно, подобрала юбку, словно собираясь бежать, и тревожно посмотрела в глубину холла. Однако его ухо не уловило никаких звуков. Она же снова улыбнулась ему, послала еще один поцелуй и исчезла. Когда через десять минут вошел Бонбрайт с телеграммами, Дик не слышал, что говорит ему секретарь, он все еще сидел неподвижно за своим столом, как сидел десять минут назад... Но Паола, видимо, чувствовала себя счастливой. И Дик, слишком хорошо знавший и жену и ее способы выражать свои душевные состояния, не мог не понимать, почему ее пение раздается по всему дому, и под аркадами, и во дворе. До завтрака он не выходил из своего рабочего кабинета, а она не зашла за ним, как заходила иногда по пути в столовую. Когда раздался звук гонга. Дик услышал через двор ее голос, что-то напевавший; голос удалялся по направлению к столовой. За завтраком был случайный гость, некий Гаррисон Стоддард, полковник Национальной гвардии, удалившийся от дел коммерсант, помешанный на вопросе о рабочих беспорядках и соотношении сил в промышленности и сельском хозяйстве. Однако Паола выбрала минутку и сообщила Дику, что собирается под вечер проехаться в Уикенберг -- навестить Мэзонов. -- Я, конечно, не могу сказать, когда вернусь. Ты ведь знаешь Мэзонов. Не решаюсь звать тебя, хотя мне очень хотелось бы, чтобы и ты поехал. Дик покачал головой. -- Итак, -- продолжала она, -- если тебе Сондерс не нужен... Дик кивнул. -- Я возьму сегодня Каллахана, -- сказал он, тут же составляя свой план на день, независимо от Паолы, раз она уезжала. -- Никак не пойму, Поли, почему ты предпочитаешь Сондерса? Каллахан искуснее и, уж конечно, надежнее. -- Может быть, именно поэтому, -- сказала она, улыбнувшись. -- Чем тише, тем безопаснее. -- Все же на гонках я бы держал за Каллахана против Сондерса, -- заявил Дик. -- А ты куда поедешь? -- спросила она. -- Я хочу показать полковнику Стоддарду мою образцовую ферму с одним работником и без единой лошади и мой фокус с автоматической запашкой участка в десять акров. У нас много усовершенствований, я вот уже целую неделю собираюсь снова испробовать это изобретение, но все не было времени. А потом я хочу свозить Стоддарда в колонию. Как ты думаешь? За последние дни там прибавилось пятеро. -- А я думала, что комплект уже заполнен, -- сказала Паола. -- Так оно и есть, -- ответил Дик с сияющим лицом. -- Это новорожденные. У самого безнадежного семейства родилась сразу двойня. -- Многие маловеры качают головой по поводу вашего опыта, и я, признаюсь, пока воздерживаюсь от всякого суждения. Вы должны доказать мне все это по вашим счетным книгам, -- отозвался полковник Стоддард, весьма довольный предложением хозяина. Но Дик едва слушал его, поглощенный потоком нахлынувших мыслей. Паола ничего не сказала ему, приедет ли миссис Уэйд с детьми, или нет, не сообщила даже, что она ее пригласила. Но он успокаивал себя тем, что и ей и ему нередко случалось принимать гостей, о приезде которых хозяева узнавали, только увидев их. Было, впрочем, ясно, что сегодня миссис Уэйд не приедет, иначе Паола не бежала бы за тридцать миль. Да, она хотела бежать, этого не скроешь, бежать именно от него. Она боялась остаться с ним с глазу на глаз, боялась опасностей, к которым ведет интимная близость; и то обстоятельство, что это казалось ей опасностью, подтверждало самые мрачные предположения Дика. Кроме того, она подумала и о вечере. К обеду она вернуться не успеет и вскоре после обеда тоже, разве только если привезет с собой всю уикенбергскую компанию. Она вернется с таким расчетом, чтобы застать его уже в постели. "Ну, что поделаешь, пусть", -- угрюмо решил он про себя, а в то же время говорил полковнику Стоддарду: -- На бумаге этот опыт обещает прекрасные результаты, причем сделана достаточная скидка и на человеческие слабости. Тут-то, в человеческих слабостях, и кроются возможные опасности, они-то и вызывают сомнения. Единственно правильный путь -- испробовать на практике, рискнуть, что я и делаю. -- А Дик не в первый раз рискует, -- заметила Паола. -- Но ведь здесь на карту поставлены пять тысяч акров, весь подъемный капитал для двухсот пятидесяти фермеров и жалованье каждому по тысяче долларов в год, -- возразил полковник Стоддард. -- Несколько таких неудач -- и это вытянет все соки из рудников Харвест. -- Осушка им как раз не помешает, -- шутливо отозвался Дик. Полковник Стоддард был ошеломлен. -- Ну да, -- продолжал Дик. -- Нужен дренаж. Рудники затоплены из-за политической ситуации в Мексике. Утром, на второй день после отъезда Грэхема, то есть в день его предполагаемого возвращения. Дик в одиннадцать часов уехал верхом на прогулку, чтобы избежать утреннего приветствия Паолы: "Доброе утро, веселый Дик", -- брошенного с порога. Возвращаясь к себе, он встретил в холле А-Ха с целым снопом только что срезанной сирени. -- Куда это ты несешь? -- спросил Дик. -- В комнату мистера Грэхема, он нынче возвращается. "Интересно, кто это придумал? -- размышлял Дик. -- А-Ха, О-Пой или Паола?" Он вспомнил, как Грэхем не раз говорил, что ему особенно нравится их сирень. Дик не пошел в библиотеку, как намеревался, а свернул во двор и направился к кустам сирени, росшим вокруг башни. Из комнаты Грэхема он услышал в открытое окно голос Паолы, что-то радостно напевавшей. Дик до боли прикусил губу и двинулся дальше. Сколько в этой комнате перебывало замечательных мужчин и женщин! Но ни для одного из гостей Паола не украшала ее цветами, думал Дик. Этим обыкновенно занимался О-Пой, большой мастер по части букетов, он расставлял их сам или поручал это им же обученным китайским слугам. Среди телеграмм, принесенных Бонбрайтом, была и телеграмма от Грэхема. Дик прочел ее дважды, хотя Грэхем в ней просто извещал о том, что его возвращение откладывается. Против обыкновения, Дик не стал ждать второго звонка к завтраку, а при первом же отправился в столовую, он испытывал сильную потребность в одном из тех коктейлей, которые столь мастерски приготовлял О-Пой; ему нужно было чем-нибудь подбодрить себя, прежде чем встретиться с Паолой после истории с сиренью. Но она его опередила: он вошел в ту минуту, когда она, пившая так редко и никогда не пившая в одиночестве, ставила обратно на поднос пустой бокал. "Значит, ей тоже нелегко приходится", -- подумал Дик и сделал О-Пою знак, подняв указательный палец. -- Вот я и поймал тебя на месте преступления, -- весело упрекнул он Паолу. -- Пьянствуешь тайком? Плохой признак. Не думал я в тот день, когда с тобою повенчался, что женюсь на безнадежной алкоголичке. Она не успела ответить, так как в комнату поспешно вошел молодой человек, которого хозяин назвал Уинтерсом. Дик предложил Уинтерсу коктейль. Нет, это ему только показалось, что Паола при виде гостя испытала чувство облегчения. Никогда еще не приветствовала она его с таким радушием, хотя он бывал у них довольно часто. Во всяком случае, обедать они будут втроем. Уинтерс окончил сельскохозяйственный колледж и состоял сотрудником "Тихоокеанской сельской прессы", где писал статьи по своей специальности. Он приехал, чтобы собрать здесь материал для очерков о калифорнийских рыбных прудах, и Дик, слегка покровительствовавший ему, мысленно уже составил для него программу дня. -- Получил телеграмму от Ивэна, -- сказал он Паоле. -- Вернется только послезавтра с четырехчасовым. -- И это после всех моих трудов! -- воскликнула она. -- Теперь вся сирень завянет! Дик почувствовал, как в нем поднялась теплая волна радости. Он узнал в этом свою прямодушную, честную Паолу. Чего бы игра ни стоила и чем бы она ни кончилась, он был уверен, что Паола будет вести ее в открытую, без низких уловок. Она всегда была такая: слишком прозрачная и чистая, чтобы прибегать к обману. Все же он хорошо играл свою роль и бросил ей довольно равнодушный вопрошающий взгляд. -- Да я про комнату Грэхема, -- пояснила она. -- Я велела принести туда целую охапку сирени и сама расставила. Он ведь так ее любит. До конца завтрака она ни словом не обмолвилась о миссис Уэйд, и Дик уже решил, что та сегодня, видимо, не приедет, но Паола вдруг спросила, будто невзначай: -- Ты ждешь кого-нибудь? Он отрицательно покачал головой и спросил в ответ: -- А у тебя есть какие-нибудь планы на сегодня? -- Пока никаких... А на тебя мне нечего и рассчитывать: ты же будешь выкладывать мистеру Уинтерсу все свои познания о рыбах. -- Нет, -- возразил Дик, -- я его подброшу мистеру Хэнли, он сосчитал каждую форель и каждую икринку в запруде и зовет по имени каждого окуня. Послушай... -- Он остановился как бы в раздумье; вдруг лицо его просияло, словно от внезапной мысли: -- День сегодня такой, что располагает к безделью. Давай возьмем ружья и поедем стрелять белок. Я заметил на днях, что их очень много развелось на холмах над Литтл Мэдоу. Он успел заметить быстро промелькнувшую тень испуга в ее глазах; но тень так же быстро исчезла, Паола захлопала в ладоши и совершенно естественным тоном сказала: -- Только для меня ружья не бери... -- Если тебе не хочется ехать... -- осторожно начал он. -- О нет, я хочу ехать, но не стрелять. Я возьму новую книжку Ле Галльена -- мы только что получили ее -- и буду читать тебе вслух. Помнишь, когда мы в последний раз ездили охотиться на белок, я читала тебе его "Золотокудрую деву". ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Паола на Лани и Дик на Капризнице выехали из ворот Большого дома; лошади шли настолько близко друг к другу, насколько это допускало злобное лукавство Капризницы. Коварная кобыла давала возможность беседовать лишь урывками. Прижав маленькие уши и оскалив зубы, она ежеминутно делала попытки взбунтоваться, не слушалась и все норовила укусить ногу Паолы или атласный круп Лани; но так как это ей не удавалось, то глаза ее мгновенно наливались кровью, и она то встряхивала гривой и старалась встать на дыбы (чему препятствовал мартингал), то начинала вертеться, шла боком, плясала на месте. -- Последний год держу ее, -- сказал Дик. -- Она неукротима. Два года я возился с ней без всякого результата. Она знает меня, знает мои привычки, знает, что должна подчиняться, -- и все-таки бунтует. Она упорно надеется, что настанет минута, когда я зазеваюсь; и из боязни пропустить эту минуту кобыла всегда начеку. -- Как бы она и в самом деле не захватила тебя врасплох, -- сказала Паола, -- Вот потому-то я и решил расстаться с ней. Не скажу, чтобы она утомляла меня, но по теории вероятности рано или поздно она меня все-таки сбросит. Пусть на это один шанс из миллиона, но бог знает, когда и при каких обстоятельствах мне может выпасть роковой номер... -- Ты удивительный человек. Багряное Облако, -- улыбнулась Паола. -- Почему? -- Ты мыслишь статистическими данными и процентами, средними и приближенными числами. Когда мы с тобой встретились впервые, -- интересно, под какую формулу ты подвел меня? -- Об этом я тогда, черт побери, не думал, -- рассмеялся он в ответ. -- Ты ни под какую статистическую рубрику не подходила. Тут всякие цифры спасовали бы. Я просто сказал себе, что встретил удивительнейшее двуногое создание женского пола и что хочу завладеть им так, как никогда ничего не хотел в жизни... -- И завладел, -- докончила за него Паола. -- Но с тех пор. Багряное Облако, с тех пор ты, наверно, немало построил на мне статистических выкладок? -- Кое-что -- да... -- признался он. -- Но надеюсь никогда не дойти до последней... Он остановился на полуслове, услышав характерное ржание Горца. Показался жеребец, на нем сидел ковбой, и Дик на миг залюбовался безупречной крупной и свободной рысью великолепного животного. -- Ну, надо удирать, -- сказал он, ибо Горец, завидев их, перешел на галоп. Они одновременно пришпорили кобыл и поскакали прочь, слыша за собой успокаивающие восклицания ковбоя, стук тяжелых копыт по дороге и веселое властное ржание. Капризница на него тотчас откликнулась, ее примеру последовала и Лань. Смятение лошадей показывало, что Горец начинает горячиться. Они свернули на боковой проселок и, проскакав по нему метров пятьсот, остановились в ожидании, пока опасность минует. -- От него еще никто серьезно не пострадал, -- сказала Паола, когда они возвращались на дорогу. -- Кроме того раза, когда он наступил Каули на ногу. Помнишь, Каули лежал потом целый месяц в постели, -- ответил Дик, выравнивая ход снова зашалившей Капризницы. Покосившись на Паолу, он увидел, что она смотрит на него странным взглядом. В этом взгляде он прочел и вопрос, и любовь, и страх -- да, страх или граничащую со страхом тревогу, а главное -- вопрос, что-то ищущее, испытующее. "Должно быть, она неспроста сказала, что я мыслю статистическими данными", -- подумал Дик. Но он притворился, что ничего не заметил, достал блокнот и, взглянув с интересом на водосток, мимо которого они проезжали, что-то записал. -- Наверно, забыли, -- сказал он. -- Ремонт следовало сделать еще месяц назад. -- А какая судьба постигла всех этих невадских мустангов? -- спросила Паола. Речь шла о транспорте мустангов, которые были куплены Диком за гроши, когда на пастбищах Невады не уродились травы и это грозило лошадям голодной смертью. Он отослал табун на запад, где на высокогорных пастбищах были хорошие корма. -- Их пора объезжать, -- ответил он. -- Я думаю устроить на следующей неделе состязание ковбоев, как в старину. Что ты скажешь на это? Подадим жареную свиную тушу и все, что полагается, и созовем окрестных жителей. -- А потом сам не явишься, -- возразила Паола. -- Я на день отложу дела. Идет? Она кивнула, и они отъехали к обочине дороги, чтобы пропустить три трактора с дисковыми культиваторами. -- Переправляем их в Роллинг Мэдоус, -- пояснил Дик. -- На соответствующей почве они гораздо выгоднее лошадей. Паола и Дик выехали из долины, где стоял Большой дом, пересекли засеянные поля и рощицы и стали подниматься по дороге, по которой множество повозок возили булыжник для мостовой; издали доносились грохот и скрип дробильной машины. -- Ее нужно больше утомлять, -- заметил Дик, вздергивая голову своей лошади -- ее оскаленное зубы оказались в угрожающей близости от крупа Лани. -- Я прямо-таки постыдно обращалась с Дадди и Фадди, -- сказала Паола. -- Очень плохо кормила их, а они все такие же беспокойные, Дик не придал значения этим словам, но не далее как через сорок восемь часов ему пришлось с болью вспомнить их. Скоро скрежет дробилки затих. Они продолжали подниматься, въехали в лесистую полосу, перебрались через невысокий перевал. Росшие здесь мансаниты казались пурпурными в лучах заката, а мадроньо -- розовыми. Через насаждения молодых эвкалиптов всадники спустились на дорогу к Литтл Мэдоу, но не доехав, спешились и привязали лошадей. Дик вынул из чехла автоматическое ружье; они тихонько подошли к рощице секвой на краю лужайки и расположились в тени деревьев, устремив взгляд на крутой склон холма, который поднимался в каких-нибудь ста пятидесяти футах от них, по ту сторону лужайки. -- Смотри, вон они... три... четыре... -- прошептала Паола; ее дальнозоркие глаза обнаружили в зеленях несколько белок. Это были умудренные жизнью старики, научившиеся особой осторожности, отлично умевшие распознавать отравленное зерно и избегать капканов, которые Дик ставил вредителям. Они пережили многих, менее осторожных родичей и могли заселить эти горные склоны новыми поколениями. Дик зарядил ружье самыми мелкими патронами, осмотрел глушитель, лег, вытянувшись во весь рост, оперся на локти и прицелился. Шума от выстрела не последовало, только щелкнул механизм, когда вылетела пуля, затем выпал пустой патрон, в обойму скользнул новый, и автоматически взвелся курок. Большая бурая белка подпрыгнула, перевернулась в воздухе и исчезла в хлебах. Дик ждал; его взгляд скользнул вдоль дула, к нескольким норам, вокруг которых голая земля говорила о том, что зерно здесь съедено. Снова показалась раненая белка, она ползла по голой земле, стараясь уйти в нору. Ружье опять щелкнуло, белка повалилась набок и осталась лежать неподвижно. При первом же звуке все белки, кроме подстреленной, попрятались в свои норы. Оставалось только ждать, пока их любопытство пересилит страх. На эту передышку Дик и рассчитывал. "Лежа на земле и следя за тем, не появятся ли опять на склоне любопытные мордочки, он спрашивал себя, скажет ему Паола чтонибудь или не скажет. В ней чувствуется какая-то тревога, но захочет ли она с ним поделиться? Раньше она всегда ему все говорила. Рано или поздно она неизменно делилась с ним всем, что ее угнетало. Правда, размышлял он дальше, у нее никогда не бывало горестей такого рода. И то, что ее смущает теперь, она меньше всего могла бы обсуждать с ним. С другой стороны, в ней есть врожденная и неизменная прямота. Все годы их совместной жизни он восхищался этой чертой ее характера. Неужели Паола на этот раз изменит ей? Так размышлял он, лежа в траве. Паола молчала. Она не шевелилась, он не слышал ни малейшего шороха. Когда он взглянул в ее сторону, то увидел, что она лежит на спине, закрыв глаза и раскинув руки, словно от усталости. Наконец маленькая головка цвета сухой земли выглянула из норки. Прошли долгие минуты, и обладательница серой головки, убедившись, что ей не грозит никакая опасность, села на задние лапки и стала оглядываться, ища причины поразившего ее щелканья. Опять последовал выстрел. -- Попал? -- спросила Паола, не открывая глаз. -- Да, и какая жирная, -- ответил Дик. -- Я пресек в корне жизнь целого поколения. Прошел час. Солнце пекло, но в тени было прохладно. Время от времени легкий ветерок лениво пробегал по молодым хлебам и чуть покачивал над ними ветви деревьев. Дик подстрелил третью белку. Книга Паолы лежала рядом с ней, но она не предложила ему почитать. -- Тебе нездоровится? -- решился он наконец спросить. -- Нет, ничего; просто болит голова, отчаянная невралгическая боль возле глаз, вот и все. -- Наверное, слишком много вышивала, -- пошутил он. -- Нет. В этом не грешна... -- последовал ответ. Все это казалось совершенно естественным, но Дик, наблюдая за вылезшей из норы особенно крупной белкой и давая ей прокрасться по открытому месту в сторону хлебов, говорил себе: "Нет, видно, сегодня никакого разговора не выйдет. И мы не будем, как раньше, целовать и ласкать друг друга, лежа в траве". В это время намеченная им жертва оказалась уже у края поля. Он спустил курок. Зверек упал, но, полежав с минуту, вскочил, неловко переваливаясь, торопливо побежал к норе. Щелк, щелк, -- продолжал трещать механизм, поднимая облачка пыли рядом с бегущей белкой и показывая, как близко попадал Дик. Он стрелял так быстро, что его палец едва успевал спускать курок, и казалось, из дула льется непрерывная струя свинца. Он израсходовал почти все патроны, когда Паола сказала: -- Господи! Какая пальба... точно целая армия. Попал? -- Да, это настоящий патриарх среди белок, пожиратель корма, предназначенного для молодых телят. Но тратить девять бездымных патронов на одну, даже такую, белку -- невыгодно. Надо взять себя в руки. Солнце садилось. Ветерок стих. Дик подстрелил еще одну белку и уныло следил за склоном холма. Он сделал все, чтобы вызвать Паолу на откровенность, выбрал для этого и время и необходимую обстановку. Видимо, положение было именно таким, как он опасался. Может быть, даже хуже, ибо он чувствовал, что привычный мир вокруг него рушится. Он сби