лся с пути, растерян, потрясен. Будь это другая женщина... но Паола! Он был в ней так уверен! Двенадцать лет совместной жизни укрепили в нем эту уверенность... -- Пять часов, солнце пошло вниз, -- сказал он, поднявшись с земли и собираясь помочь ей встать. -- Я так довольна, что мне удалось отдохнуть, -- сказала она, когда они направились к лошадям. -- И глазам гораздо лучше. Хорошо, что я не пыталась читать тебе вслух. -- Не будь свинкой и дальше, -- с шутливой легкостью, словно между ними ничего не было, заметил Дик. -- Не смей даже уголком глаза заглянуть в Ле Галльена. Мы его позднее прочтем вместе. Давай руку!.. Честное слово? Да, Поли?.. -- Честное слово, -- сказала она послушно. -- Или пусть ослы пляшут на могиле твоей бабушки... -- Или пусть ослы пляшут на могиле моей бабушки, -- повторила она торжественно. На третье угрю после отъезда Грэхема Дик позаботился о том, чтобы, когда Паола нанесет ему в одиннадцать часов свой обычный визит и бросит с порога свое "Доброе утро, веселый Дик", он уже сидел с управляющим молочной фермой. Затем приехала в нескольких машинах семья Мэзонов со всей своей шумливой молодежью, и Паола была занята весь день. Дик заметил, что она подумала и о вечере, удержав гостей на бридж и танцы. Однако на четвертый день, когда должен был вернуться Грэхем, Дик был в одиннадцать часов один. Склонившись над столом и подписывая письма, он услышал, как Паола на цыпочках вошла в комнату. Он не поднял головы, но, продолжая писать, взволнованно прислушивался к шелковистому шуршанию ее кимоно. Он почувствовал, что она склонилась над ним, и затаил дыхание. Но когда она тихонько поцеловала его волосы, сказав свое обычное "Доброе утро, веселый Дик", и он жадно хотел обнять ее, она уклонилась от его рук и, смеясь, выбежала из комнаты. Выражение счастья, которое он подметил на ее лице, поразило его не меньше, чем только что испытанное разочарование. Она не умела скрывать своих чувств, и теперь ее глаза сияли радостно и жадно, как у ребенка. И так как именно сегодня вечером должен был вернуться Грэхем, Дик не мог не объяснить именно этим ее радость. Во время завтрака, за которым присутствовали трое студентов из сельскохозяйственного колледжа в Дэвисе, Дик не стал проверять, поставила ли она свежую сирень в башне, или нет. Он экспромтом придумал себе ряд неотложных дел, так как Паола заявила, что хочет сама поехать за Грэхемом на станцию. -- На чем? -- спросил Дик. -- На Дадди и Фадди, -- ответила она. -- Они совсем застоялись, им, да и мне, необходимо промяться. Конечно, если и ты не прочь прокатиться, мы поедем, куда ты захочешь, а за Грэхемом пошлем машину. Дик постарался не заметить того беспокойства, с каким она ждала, примет он ее предложение или нет. -- Бедняжкам Дадди и Фадди, пожалуй, не поздоровилось бы, если бы они пробежали столько, сколько мне надо сегодня проехать, -- сказал он, смеясь, и тут же сообщил придуманный им план: -- До обеда мне предстоит отмахать около ста двадцати миль. Я возьму гоночную машину и, наверное, буду весь в пыли и грязи, так как придется проезжать через болото. Да и трясти будет отчаянно. Нет, я не решаюсь звать тебя с собой. А ты поезжай на Дадди и Фадди. Паола вздохнула. Но она была плохой актрисой: несмотря на ее желание выразить этим вздохом сожаление, Дик почувствовал, что ей стало легко на душе. -- А ты далеко едешь? -- спросила она весело; и он опять не мог не заметить, что ее щеки пылают румянцем и глаза блестят от счастья. -- Я помчусь к низовьям реки, где мы ведем осушительные работы -- Карлсон требует от меня указаний, -- а затем в Сакраменто и через Тил-Слоу, чтобы повидаться с Уинг-Фо-Уонгом. -- Это еще что за Уинг-Фо-Уонг? -- спросила она, улыбаясь. -- И почему ты ради него должен мчаться в такую даль? -- Весьма важная особа, он стоит два миллиона, которые нажил на картошке и спарже, огородничая в низинах дельты. Я отдаю ему в аренду триста акров в Тил-Слоу. -- Затем, обратившись к студентамсельскохозяйственникам. Дик пояснил: -- Эта местность лежит немного в сторону от Сакраменто, на западном берегу реки. Вот вам хороший пример того, что скоро не будет хватать земли. Когда я купил, ее, там было сплошное болото, и все старожилы надо мной потешались. И еще пришлось выкупить с десяток охотничьих заповедников. Земля обошлась мне в среднем по восемнадцать долларов за акр, и притом не так давно. Вы знаете эти болота, они только и годятся для разведения уток да под заливные луга. Привести их в порядок стоило мне, если принять во внимание осушку и устройство плотин, больше, чем по триста долларов за акр. А как вы думаете, по какой цене я сдаю ее на десять лет в аренду старому Уинг-Фо-Уонгу? По две тысячи за акр. Я бы не выручил больше, если бы сам ее эксплуатировал. Эти китайцы по части огородничества -- прямо волшебники, а как до работы жадны!.. Тут уж не восьмичасовой рабочий день, а восемнадцатичасовой. Дело в том, что у них самый последний кули имеет хотя бы микроскопическую долю в предприятии, -- вот каким образом Уинг-Фо-Уонгу удается обойти закон о восьмичасовом рабочем дне. Два раза в течение дня Дика задерживали за превышение скорости, а в третий раз даже записали. Он был в машине один и, хотя ехал очень быстро, сохранял полное спокойствие. Возможности несчастья по собственной вине Дик не допускал, и с ним никогда не бывало несчастий. С той же уверенностью и точностью, с какой Дик брался за ручку двери или за карандаш, выполнял он и более сложные действия, -- в данном случае, например, правил машиной с чрезвычайно сильным мотором, причем машина эта шла на большой скорости по оживленным сельским дорогам. Но как он ни гнал машину и с какой сосредоточенностью ни вел переговоры с Карлсоном и Уинг-Фо-Уонгом, в его сознании, не угасая, жила мысль о том, что Паола, вопреки всем своим обычаям, поехала встречать Грэхема и будет с ним вдвоем всю дорогу от Эльдорадо до имения, все эти долгие мили. -- Ну и ну... -- пробормотал Дик, ускоряя ход машины с сорока пяти до семидесяти миль в час, и, уже ни о чем не думая, обогнул с левой стороны ехавший в одном с ним направлении легкий одноконный экипаж, и ловко повернул снова на правую сторону дороги, под самым носом у маленькой машины, несшейся ему навстречу; затем убавил ход до пятидесяти миль и вернулся к прерванным мыслям: "Ну и ну! Воображаю, что бы подумала моя маленькая Паола, если бы я вздумал прокатиться вдвоем с какой-нибудь прелестной девицей!" Он невольно рассмеялся, представив себе эту картину, ибо в первые годы их супружества не раз имел случай убедиться, что Паола молча ревнует его. Сцен она ему никогда не делала, не позволяла себе ни замечаний, ни намеков, ни вопросов, но едва он начинал уделять внимание другой женщине, недвусмысленно давала ему понять, что она обижена. Усмехаясь, вспомнил он миссис Дехэмени, хорошенькую вдову-брюнетку, приятельницу Паолы, как-то гостившую в Большом доме. Однажды Паола заявила, что она верхом не поедет, но услышала за завтраком, как он и миссис Дехэмени сговариваются отправиться вдвоем в лесистые ущелья, лежащие за рощей философов. И что же -- не успели они выехать из имения, как Паола догнала их и всю прогулку ни на минуту не оставляла наедине. Он тогда улыбался про себя, ибо эта ревность была ему, в сущности, приятна: ведь ни самой миссис Дехэмени, ни их прогулке он не придавал значения. Зная эту черту Паолы, он с самого начала их совместной жизни старался не оказывать посторонним женщинам слишком большого внимания и был в этом смысле гораздо осмотрительнее Паолы. Напротив, ей он предоставлял полную свободу и даже поощрял ее поклонников, гордился, что она привлекает к себе незаурядных людей, и радовался, что она находит удовольствие в беседах с ними и их ухаживаниях. И правильно делал: ведь он был так спокоен, так уверен в ней; гораздо больше, чем она в нем, -- Дик не мог этого не признать. Двенадцать лет брака настолько укрепили его уверенность, что он столь же мало сомневался в супружеских добродетелях Паолы, как в ежедневном вращении Земли вокруг своей оси. "И вдруг оказывается, что на вращение Земли не очень-то можно полагаться, -- подумал он, в душе подсмеиваясь над собой, -- и, может быть. Земля вдруг окажется плоской, как представляли себе древние". Он отвернул перчатку и взглянул на часы. Через пять минут Грэхем сойдет с поезда в Эльдорадо. Дик мчался теперь домой со стороны Сакраменто, и дорога горела под ним. Через четверть часа он увидел вдали поезд, с которым должен был приехать Грэхем. Дик нагнал Дадди и Фадди, уже миновав Эльдорадо. Грэхем сидел рядом с Паолой, которая правила. Проезжая мимо них. Дик замедлил ход, приветствовал Грэхема и, опять пустив машину на полную скорость, весело крикнул ему: -- Простите, Ивэн, что заставляю вас глотать пыль. Я хочу еще до обеда обыграть вас на бильярде, если вы когда-нибудь доплететесь. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ -- Так не может больше продолжаться. Мы должны что-то предпринять немедленно. Они были в музыкальной комнате. Паола сидела за роялем, подняв лицо к Грэхему, склонившемуся над ней. -- Вы должны решить, -- настаивал Грэхем. Теперь, когда они обсуждали, как им быть, на их лицах не было выражения счастья по случаю великого чувства, посланного им судьбой. -- Но я не хочу, чтобы вы уезжали, -- говорила Паола. -- Я сама не знаю, чего я хочу. Не сердитесь на меня. Я думаю не о себе. Я последнее дело. Но я должна думать о Дике и должна думать о вас. Я... я так не привыкла быть в подобном положении, -- добавила она с вымученной улыбкой. -- Это положение нужно выяснить, любовь моя. Дик ведь не слепой. -- А что он мог увидеть? Разве было чтонибудь? -- спросила она. -- Ничего, кроме того единственного поцелуя в ущелье, а этого он видеть не мог. Ну, припомните еще что-нибудь! -- Очень хотел бы, но... увы!.. -- отвечал он, подхватывая ее шутливый тон, и затем, сразу сдержавшись, продолжал: -- Я с ума схожу от любви к вам. Вот и все. И я не знаю, насколько вы сходите с ума, да и сходите ли... При этом он как бы случайно опустил руку на ее пальцы, лежавшие на клавишах, но она тихонько потянула руку. -- Вот видите, -- сказал он жалобно, -- а хотели, чтобы я вернулся. -- Да, хотела, чтобы вы вернулись, -- произнесла она, глядя ему прямо в глаза своим открытым взглядом. -- Да, я хотела, чтобы вы вернулись, -- повторила она тише, точно говоря сама с собой. -- Но я вовсе не уверен, -- воскликнул он нетерпеливо, -- что вы любите меня! -- Да, я люблю вас, Ивэн, но... -- Она смолкла, как бы обдумывая то, что хотела сказать. -- Что "но"? -- настойчиво допрашивал он. -- Говорите же! -- Но я люблю и Дика. Правда, нелепо? Он не ответил на ее улыбку, и она залюбовалась вспыхнувшим в его глазах мальчишеским упрямством. Слова так и просились с его языка, но он промолчал, а она старалась угадать их и огорчилась, что он их не сказал. -- Как-нибудь все уладится, -- убежденно заявила она. -- Должно уладиться. Дик говорит, что все в конце концов улаживается. Все меняется. То, что стоит на месте, мертво, а ведь никто из нас еще не мертв. Верно? -- Я не упрекаю вас за то, что вы любите... продолжаете любить Дика, -- нетерпеливо ответил Ивэн. -- Я вообще не понимаю, что вы могли найти во мне по сравнению с ним. Я говорю это совершенно искренне. По-моему, он замечательный человек. Большое сердце... Она вознаградила его улыбкой и кивком. -- Но если вы продолжаете любить Дика, при чем же тут я? -- Так вас я ведь тоже люблю! -- Этого не может быть! -- воскликнул он, быстро отошел от рояля и, сделав несколько шагов по комнате, остановился перед картиной Кейта на противоположной стене, как будто никогда ее не видел. Она ждала, спокойно улыбаясь и с радостью наблюдая его волнение. -- Вы не можете любить двух мужчин одновременно, -- бросил он ей с другого конца комнаты. -- А все-таки это так, Ивэн. Вот я и стараюсь во всем этом разобраться. Я только не могу понять, кого люблю больше. Дика я знаю давно, а вы... вы... -- А я -- случайный знакомый, -- гневно прервал он ее, возвращаясь к ней тем же быстрым шагом. -- Нет, нет, Ивэн, совсем не то! Вы мне открыли меня самое. Я люблю вас не меньше Дика. Я люблю вас сильнее. Я... я не знаю... Она опустила голову и закрыла лицо руками. Он с нежностью коснулся ее плеча. Она не противилась. -- Видите, мне очень нелегко, -- продолжала она. -- Тут так все переплетено, так переплетено, что я ничего не понимаю. Вы говорите, что вы теряетесь. Но подумайте обо мне! Я совсем запуталась и не знаю, что делать. Вы... да что говорить! Вы мужчина, с мужским жизненным опытом и мужским характером. Для вас все это очень просто: она любит меня... она не любит меня. А я запуталась и никак не разберусь. Я, конечно, тоже не девочка, но у меня нет никакого опыта во всех этих сложностях любви. У меня никогда не было романов. Я любила в жизни только одного человека, а теперь вот... вас... Вы и эта любовь к вам нарушили идеальный брак, Ивэн... -- Я знаю... -- сказал он. -- А вот я ничего не знаю, -- продолжала она. -- И нужно время, чтобы во всем разобраться, или ждать, когда все само собой уладится. Если бы только не Дик... -- Ее голос задрожал и оборвался. Ивэн невольно прижал ее к себе. -- Нет, нет, не теперь, -- мягко сказала она, снимая его руку и на минуту ласково задерживая ее в своей. -- Когда вы ко мне прикасаетесь, я не могу думать... Ну -- не могу... -- В таком случае я должен уехать, -- произнес он с угрозой, хотя вовсе не хотел угрожать ей. Она сделала протестующий жест. -- Такое положение, как сейчас, невозможно, недопустимо. Я чувствую себя подлецом, а вместе с тем знаю, что я не подлец. Я ненавижу обман. Я могу лгать лжецу, но не такому человеку, как Дик. Обманывать Большое сердце! Я гораздо охотнее пошел бы прямо к нему и сказал: "Дик, я люблю вашу жену, она любит меня. Что вы думаете делать?" -- Ну что ж, идите! -- вдруг загорелась Паола. Грэхем выпрямился решительным движением. -- Я пойду. И сейчас же. -- Нет, нет! -- вскликнула она, охваченная внезапным ужасом. -- Вы должны уехать. -- Затем ее голос опять упал. -- Но я не могу вас отпустить... Если Дик до сих пор еще сомневался в чувствах Паолы к Грэхему, то теперь все его сомнения исчезли. Он не нуждался больше ни в каких доказательствах, достаточно было взглянуть на Паолу. Она была в приподнятом настроении, она расцвела, как пышная весна вокруг нее, ее смех звучал счастливее, голос богаче и выразительнее, в ней била горячим ключом неутомимая энергия и жажда деятельности. Она вставала рано и ложилась поздно. Казалось, она решила больше себя не щадить и с упоением пила искристое вино своих чувств. И Дик иногда недоумевал: может быть, она нарочно отдается этому хмелю, -- оттого, что у нее нет мужества задуматься о том, что с ней происходит? Паола явно худела, и он должен был признать, что она становилась от этого еще красивее, ибо нежные и яркие краски ее лица приобрели какую-то прозрачность и одухотворенность. А в Большом доме жизнь текла по-прежнему -- налажено, весело и беспечно. Дик иногда спрашивал себя: долго ли это может продолжаться? И пугался, представляя себе, что будет, когда все изменится. Он был уверен, что никто, кроме него, ни о чем не догадывается. Сколько же еще это может тянуться? Недолго, конечно. Паола слишком неумелая актриса. И если бы даже она ухитрялась скрывать какие-то пошлые и низменные детали, то такой расцвет новых чувств не в силах скрыть ни одна женщина. Он знал, как проницательны его азиатские слуги; проницательны и тактичны, -- должен был он признать. Но дамы!.. Эти коварные кошки! Самая лучшая из них будет в восторге, узнав, что блистательная, безупречная Паола -- такая же дочь Евы, как и все они. Любая женщина, попавшая в дом на один день, на один вечер, может сразу догадаться о переживаниях Паолы. Разгадать Грэхема труднее. Но уж женщина женщину всегда раскусит. Однако Паола и в этом другая, чем все. Он никогда не замечал в ней чисто женского коварства, желания подстеречь других женщин, вывести их на чистую воду, за исключением тех случаев, когда это касалось его, Дика. И он опять усмехнулся, вспоминая "роман" с миссис Дехэмени, который был "романом" только в воображении Паолы. Размышляя обо всем этом. Дик спрашивал себя: знает ли Паола, что он догадался? А Паола спрашивала себя, догадался ли Дик, и долго не могла решить. Она не замечала никакой перемены ни в нем, ни в его обычном отношении к ней. Он, как всегда, невероятно много работал, шутил, пел свои песни, у него был все тот же вид счастливого и веселого малого. Ей даже чудилось порою, что он стал с нею нежнее, но она уверяла себя, что это только плод ее воображения. Однако скоро неопределенность кончилась. Иногда в толпе гостей за столом или вечером в гостиной за картами она наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, когда он этого не подозревал, и наконец по его глазам и лицу поняла, что он знает. Грэхему она даже не намекнула на свое открытие. Кому от этого станет легче? Он может немедленно уехать, а она -- Паола честно признавалась себе в этом -- меньше всего хотела его отъезда. Но, придя к убеждению, что Дик знает или догадывается, она словно ожесточилась и стала нарочно играть с огнем. Если Дик знает, рассуждала она, -- а он знает, -- то почему же он молчит? Он, такой прямой и искренний! Она и желала объяснения -- и боялась; но потом страх исчез, и осталось только желание, чтобы он наконец заговорил. Дик был человеком действия и поступал решительно, чем бы это ни грозило. Она всегда предоставляла инициативу ему. Грэхем назвал создавшееся положение треугольником. Пусть Дик и разрешит эту задачу. Он может разрешить любую задачу. Почему же он медлит? Вместе с тем она продолжала жить не оглядываясь, стараясь заглушить голос совести, обвинявшей ее в двуличии, не желая слишком углубляться во все это. Ей чудилось, что она поднялась на вершину своей жизни и пьет эту жизнь жадными глотками. Временами она просто ни о чем не думала и только с гордостью говорила себе, что у ее ног лежат такие два человека. Гордость в ней всегда была преобладающей чертой: она гордилась своими разнообразными талантами, своей внешностью, мастерством в музыке и плавании. Все возвышало ее над другими: восхитительно ли она танцевала, носила ли с непередаваемым изяществом красивую и изысканную одежду, или плавала грациозно и смело -- редкая женщина будет так отважно нырять, -- или, сидя на спине мощного жеребца, спускалась по скату в бассейн и уверенно его переплывала. Она испытывала чувство гордости, когда видела их вместе, этих сероглазых белокурых великанов, ибо она была той же породы. Паолу не оставляло лихорадочное возбуждение, однако дело было тут не в нервах. Она даже ловила себя на том, что с холодным любопытством сравнивает обоих, сама не зная, для которого из них она старается быть как можно красивее и обаятельнее. Грэхема она уже держала в руках, а Дика не хотела выпускать. Была даже какая-то жестокость и в горделивом сознании, что из-за нее и ради нее страдают два таких незаурядных человека; она нисколько от себя не скрывала, что если Дик знает, -- вернее, с тех пор, как он знает, -- он тоже должен страдать. Паола уверяла себя, что она женщина с воображением, искушенная в любовных делах, и что главная причина ее любви к Грэхему вовсе не в новизне и свежести, не в том, что он другой, чем Дик. Она не хотела признаться себе, какую решающую роль здесь играет страсть. Где-то в самой глубине души она не могла не понимать, что это безрассудство, безумие: ведь все могло кончиться очень страшно для одного из них, а может быть, и для всех. Но ей нравилось порхать над пропастью, уверяя себя, что никакой пропасти нет. Когда она оставалась одна, то не раз, глядя в зеркало, с насмешливым укором покачивала головой и восклицала: "Эх ты, хищница, хищница!" А когда она позволяла себе размышлять об этом более серьезно, то готова была согласиться с тем, что Шоу и мудрецы из "Мадроньевой рощи" правы, обличая хищные инстинкты женщин. Она, конечно, не могла согласиться с Дар-Хиалом, будто женщина -- это неудавшийся мужчина; но все вновь вспоминались ей слова Уайльда: "Женщина побеждает, неожиданно сдаваясь". Не этим ли она покорила Грэхема, спрашивала себя Паола. Как это ни странно, но на уступки она уже пошла. Пойдет ли на дальнейшие?.. Он хотел уехать. С ней или без нее -- все равно уехать. Но она удерживала его. Какими способами? Давала ли она ему молчаливые обещания, что уступит окончательно? Паола со смехом отгоняла всякие предположения относительно будущего, довольствуясь мимолетными радостями настоящего, стараясь сделать свое тело еще прекраснее, свое обаяние еще неотразимее, излучать сияние счастья, -- и ощущала при этом такую полноту и трепетность жизни, какие ей были еще неведомы. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Но когда мужчина и женщина влюблены и живут так близко друг от друга, им не дано сохранить расстояние между собой неизменным. Паола и Грэхем незаметно сближались. От долгих взглядов и прикосновений руки к руке они постепенно перешли к другим дозволенным ласкам, и кончилось тем, что однажды она опять очутилась у него в объятиях и их губы снова слились в продолжительном поцелуе. На этот раз Паола не вспыхнула гневом, а только властно заявила: -- Я вас не отпущу. -- Я не могу остаться, -- повторил Грэхем в сотый раз. -- Мне, конечно, приходилось не раз и целоваться за дверью и делать всякие глупости, -- продолжал он пренебрежительно, -- но тут другое -- тут вы и Дик. -- Уверяю вас, Ивэн, все как-нибудь уладится. -- Тогда уезжайте со мной, и мы сами все уладим. Поедем! Она отступила. -- Вспомните, -- настаивал Грэхем, -- что заявил Дик в тот вечер, когда Лео сражался с драконами. Он заявил: если бы даже Паола, его жена, от него с кем-нибудь сбежала, он сказал бы: "Благословляю вас, дети мои". -- Да, потому-то так и трудно, Ивэн. Он действительно Большое сердце. Вы удачно выразились. Слушайте! Понаблюдайте за ним! Он особенно мягок и бережен, как и обещал в тот вечер, -- мягок со мной, я хочу сказать. А кроме того... Вы не заметили... -- Он знает?.. Он вам что-нибудь говорил? -- прервал ее Грэхем. -- Ничего не говорил, но я уверена, что он знает или, во всяком случае, догадывается. Понаблюдайте за ним. Он не хочет соперничать с вами... -- Соперничать? -- Ну да. Не хочет. Вспомните вчерашний день. Когда наша компания приехала, он объезжал мустангов, но, увидев вас, больше не сел в седло. Он превосходный объездчик. Вы тоже попробовали. У вас выходило, правда, недурно, хотя, конечно, до него далеко. Но он не желал показывать свое превосходство. Одно это убедило меня, что он догадывается. И еще: вы не обратили внимания на то, что он теперь никогда не расспрашивает вас, что вы делаете, где проводите время, как он расспрашивает любого гостя? Он играет с вами на бильярде, -- потому что вы играете лучше него, да еще бьется на рапирах и палках -- тут вы тоже равны. Но он не вызывает вас ни на бокс, ни на борьбу. -- Да, в этом он действительно может победить меня, -- пробормотал Грэхем. -- Понаблюдайте, и вы увидите, что я права. А ко мне он относится, как к норовистому жеребенку, -- пусть, дескать, куролесит сколько душе угодно. Ни за что на свете не вмешается он в мои дела. О, поверьте, я его знаю. Он живет по своим собственным правилам и мог бы научить философов тому, что такое практическая философия. -- Нет, нет, слушайте! -- торопливо продолжала она, видя, что Грэхем хочет ее прервать. -- Я скажу вам больше. Из библиотеки в рабочую комнату Дика ведет потайная лестница, ею пользуются только я, он да его секретарь. Когда вы поднимаетесь по этой лестнице, то попадаете прямо в его комнату и оказываетесь среди книжных шкафов и полок. Я сейчас оттуда. Я шла к нему, но услышала голоса и решила, что, как обычно, идет разговор о делах имения и что он скоро освободится. Поэтому я осталась ждать. Это были действительно разговоры о делах, но такие интересные, такие, как сказал бы Хэнкок, "проливающие свет", что я не могла не подслушать. Эти разговоры "проливали свет" на характер самого Дика, хочу я сказать. Он беседовал с женой одного из рабочих. Она пришла с жалобой... Такие вещи не редкость в рабочих поселках. Если бы я эту женщину встретила, я бы ее не узнала и не вспомнила бы даже ее имени. Она все жаловалась, но Дик остановил ее. "Это не важно, -- сказал он, -- мне важно знать, сами-то вы поощряли Смита или нет?" Его зовут не Смитом -- я не помню как, но это не имеет значения, -- он служит у нас вот уже восемь лет, работает мастером. "О нет, сэр, -- услышала я ее ответ. -- Он все время мне проходу не давал. Я, конечно, старалась избегать его. Да и у моего мужа характер бешеный, а я больше всего боюсь, как бы он не потерял место. Он почти год служит здесь и, кажется, ни в чем не замечен. Правда? До этого у него бывали только случайные заработки, и нам приходилось очень туго. Не его это вина, он не пьет, и всегда..." "Ладно, -- перебил ее Дик. -- Ни его работа, ни его поведение тут ни при чем. Значит, вы утверждаете, что никогда не давали Смиту никаких оснований для ухаживания?" Нет, она на этом настаивала и целых десять минут подробно рассказывала о его приставаниях. У нее очень приятный голосок -- знаете, бывают такие робкие и мягкие женские голоса; и, наверно, она очень мила. Я едва удержалась, чтобы не заглянуть в кабинет. Мне так хотелось посмотреть на нее. "Значит, это произошло вчера утром? -- спросил Дик. -- А другие слышали? Я хочу сказать: кроме вас, мистера Смита и вашего мужа, -- ну хотя бы соседи знали об этом?" "Да, сэр. Видите ли, он не имел никакого права входить ко мне в кухню. Мой муж не его подчиненный. Он обнял меня и старался поцеловать, а тут как раз вошел мой муж. Хоть он и с характером, но не так чтобы очень силен. Смит вдвое выше. Муж вытащил нож, а мистер Смит схватил его за обе руки, они сцепились и стали кататься по всей кухне. Я испугалась, как бы до смертоубийства не дошло, выбежала и начала звать на помощь. Но соседи уже услышали, что у нас скандал. Муж и Смит в драке разбили окно, своротили печку, вся кухня была полна дыма и золы, их насилу растащили. А меня опозорили. За что? Вы же знаете, сэр, как теперь все бабы будут трепать языком..." Дик снова остановил ее, но еще минут пять никак не мог от нее отделаться. Больше всего она боялась, как бы ее муж не лишился места. Я ждала, что Дик ей скажет; но он, видимо, не принял еще никакого определенного решения, и я была уверена, что он теперь вызовет мастера. И тот действительно явился. Я многое дала бы, чтобы его увидеть, но я слышала только разговор. Дик сразу перешел к делу, описал весь скандал и драку, -- и Смит признался, что действительно шум получился основательный. "Она говорит, что никогда и ничем не поощряла ваших ухаживаний", -- заявил Дик. "Ну, это она врет, -- ответил Смит. -- Она так поглядывает на вас, будто сама приглашает поухаживать... Она с первого же дня так на меня смотрела. А зашел я к ней вчера на кухню потому, что она же меня и зазвала. Мы не ждали, что муж придет так скоро. Но когда она его увидела, то давай бороться и вырываться. А если она врет, будто не заманивала меня..." "Бросьте, -- остановил его Дик, -- все это пустяки, дело не в этом". "Как же пустяки, мистер Форрест, должен же я оправдаться", -- настаивал Смит. "Нет, это несущественно для того, в чем вы оправдаться не можете", -- ответил Дик, и я услышала в его голосе знакомые мне жесткие, холодные и решительные нотки. Смит все еще не понимал. Тогда Дик объяснил ему свою точку зрения: "Вы виноваты, мистер Смит, в том, что произошел скандал, безобразие и бесчинство, в том, что вы дали пищу бабьим языкам, в том, что вы нарушили порядок и дисциплину, -- а это все ведет к одному очень важному обстоятельству: вы внесли дезорганизацию в нашу работу". Но Смит все еще не понимал. Он решил, что его обвиняют в нарушении общественной нравственности, так как он преследовал замужнюю женщину, и всячески старался умилостивить Дика ссылками на то, что ведь она с ним заигрывала, и просьбами о снисхождении. "В конце концов, -- сказал он, -- мужчина, мистер Форрест, это мужчина; согласен, она заморочила мне голову, и я вел себя, как дурак". "Мистер Смит, -- сказал Дик, -- вы у меня работаете восемь лет, из них шесть в качестве мастера. На вашу работу я пожаловаться не могу. Работать вы, конечно, умеете. До вашей нравственности мне дела нет. Будьте хоть мормоном или турком. Ваша частная жизнь меня не касается, пока она не мешает вашей работе в имении. Любой из моих возчиков может напиваться по субботам до потери сознания, хоть каждую субботу, -- это его дело. Но если в понедельник вдруг окажется, что он еще не протрезвился и это отзывается на моих лошадях -- он груб с ними, бьет их и может повредить им, или если это хоть сколько-нибудь снижает качество или количество его понедельничной работы, -- с этой минуты его пьянство становится уже моим делом, и возчик может отправляться ко всем чертям". "Вы... вы же не хотите сказать, мистер Форрест, -- заикаясь, пробормотал Смит, -- что... что я тоже могу отправляться ко всем чертям?" "Именно это я и хочу сказать, мистер Смит. И я не потому рассчитываю вас, что вы посягнули на чужую собственность -- это дело ваше и ее мужа, -- а потому, что вы оказались причиной беспорядка в моем имении". -- И знаете, Ивэн, -- сказала Паола, прерывая свой рассказ, -- по голым цифровым данным Дик угадывает гораздо больше жизненных драм, чем любой писатель, погрузившись в водоворот большого города. Возьмите хотя бы отчеты молочных ферм -- ведомости каждого доильщика в отдельности: столько-то литров молока утром и вечером от такой-то коровы и столько-то от такой-то. Дику не нужно знать человека. Но вот удой понизился. "Мистер Паркмен, -- спрашивает он управляющего молочной фермой, -- что, Барчи Ператта женат?" -- "Да, сэр". -- "У них что, с женой нелады?" -- "Да, сэр". Или: "Мистер Паркмен, Симпкинс был очень долго нашим лучшим доильщиком, а теперь отстает от других, в чем дело?" Паркмен не знает. "Разузнайте, -- говорит Дик. -- Что-то у него есть на душе. Потолкуйте-ка с ним по-отечески и спросите. Надо снять с него то, что его гнетет". И мистер Паркмен дознается, в чем дело. Оказывается, сын Симпкинса, студент Стэнфордского университета, вдруг бросил учение, начал кутить и теперь сидит в тюрьме и ждет суда за подлог. Дик передал дело своим адвокатам, они замяли эту историю, добились того, что юношу выпустили на поруки, -- и ведомости Симпкинса стали прежними. А лучше всего то, что юноша исправился -- Дик взял его под наблюдение, -- окончил инженерное училище и теперь служит у нас, работает на осушке болот и получает полтораста долларов в месяц, женился, и его будущность обеспечена, а отец продолжает доить коров. -- Вы правы, -- задумчиво и сочувственно пробормотал Грэхем, -- недаром я назвал Дика Большим сердцем. -- Я называю его моей нерушимой скалой, -- сказала Паола с чувством. -- Он такой надежный. Нет, вы еще не знаете его. Никакая буря его не сломит. Ничто не согнет. Он ни разу не споткнулся. Точно бог улыбается ему, всегда улыбается. Никогда жизнь не ставила его на колени... пока. И... я... я... не хотела бы быть свидетельницей этого. Это разбило бы мне сердце. -- Рука Паолы потянулась к его руке, в легком прикосновении были и просьба и ласка. -- Я теперь боюсь за него. Вот почему я не знаю, как мне поступить. Ведь не ради себя же я медлю, колеблюсь... Если бы я могла упрекнуть его в требовательности, ограниченности, слабости или малейшей пошлости, если бы жизнь била его и раньше, я бы давным-давно уехала с вами, мой милый, милый... Ее глаза внезапно стали влажными. Она успокоила Грэхема пожатием руки и, чтобы овладеть собой, вернулась к своему рассказу: -- "Ее супруг, мистер Смит, вашего мизинца не стоит, -- продолжал Дик. -- Ну что о нем можно сказать? Усерден, старается угодить, но не умен, не силен, в лучшем случае -- работник из средних. А все-таки приходится рассчитывать вас, а не его; и я об этом очень, очень сожалею". Конечно, он говорил и многое другое, но я рассказала вам самое существенное. Отсюда вы можете судить о его правилах. А он всегда следует им. Дик предоставляет личности полную свободу. Что бы человек ни делал, пока он не нарушает интересов той группы людей, в которой живет, это никого не касается. По мнению Дика, Смит вправе любить женщину и быть любимым ею, раз уж так случилось. Он всегда говорил, что любовь не навяжешь и не удержишь насильно. Если бы я на самом деле ушла с вами, он сказал бы: "Благословляю вас, дети мои". Чего бы это ему ни стоило, он так сказал бы, ибо считает, что былую любовь не воротишь. Каждый час любви, говорит он, окупается полностью, обе стороны получают свое. В этом деле не может быть ни предъявления счетов, ни претензий: требовать любви просто смешно. -- Я с ним совершенно согласен, -- сказал Грэхем. -- "Ты обещал, или обещала, любить меня до конца жизни", -- заявляет обиженная сторона, словно это вексель на столько-то долларов и его можно предъявить ко взысканию. Доллары остаются долларами, а любовь жива или умирает. А если она умерла, то откуда ее взять? В этом вопросе мы все сходимся, и все ясно. Мы любим друг друга, и довольно. Зачем же ждать хотя бы одну лишнюю минуту? Его рука скользнула вдоль ее пальцев, лежавших на клавишах, он наклонился к Паоле, сначала поцеловал ее волосы, потом медленно повернул к себе ее лицо и поцеловал в раскрытые покорные губы. -- Дик любит меня не так, как вы, -- сказала она, -- не так безумно, хочу я сказать. Я ведь с ним давно -- и стала для него чем-то вроде привычки. До того как я встретилась с вами, я часто-часто думала об этом и старалась отгадать: что он любит больше -- меня или свое имение?.. -- Но ведь все это так просто, -- сказал Грэхем. -- Надо только быть честным! Уедем! Он поднял ее и поставил на ноги, как бы собираясь тотчас же увезти. Но она вдруг отстранилась от него, села и опять закрыла руками вспыхнувшее лицо. -- Вы не понимаете, Ивэн... Я люблю Дика. Я буду всегда любить его. -- А меня? -- ревниво спросил Грэхем. -- Конечно, -- улыбнулась она. -- Вы единственный, кроме Дика, кто меня так... целовал и кого я так целовала. Но я ни на что не могу решиться. Треугольник, как вы называете наши отношения, должен быть разрешен не мной. Сама я не в силах. Я все сравниваю вас обоих, оцениваю, взвешиваю. Мне представляются все годы, прожитые с Диком. И потом я спрашиваю свое сердце... И я не знаю. Не знаю... Вы большой человек и любите меня большой любовью. Но Дик больше вас. Вы ближе к земле, вы... -- как бы это выразиться? -- вы человечнее, что ли. И вот почему я люблю вас сильнее -- или по крайней мере мне кажется, что сильнее. Подождите, -- продолжала она, удерживая его жадно тянувшиеся к ней руки, -- я еще не все сказала. Я вспоминаю все наше прошлое с Диком, представляю себе, какой он сегодня и какой будет завтра... И я не могу вынести мысли, что кто-то пожалеет моего мужа... что вы пожалеете его, -- а вы не можете не жалеть его, когда я говорю вам, что люблю вас больше. Вот почему я ни в чем не уверена, вот почему я так быстро беру назад все, что скажу... и ничего не знаю... Я бы умерла со стыда, если бы из-за меня кто-нибудь стал жалеть Дика! Честное слово! Я не могу представить себе ничего ужаснее! Это унизит его. Никто никогда не жалел его. Он всегда был наверху, веселый, радостный, уверенный, непобедимый. Больше того: он и не заслуживал, чтобы его жалели. И вот по моей и... вашей вине, Ивэн... Она резко оттолкнула руку Ивэна. -- ...Все, что мы делаем, каждое ваше прикосновение -- уже повод для жалости. Неужели вы не понимаете, насколько я во всем этом запуталась? А потом... ведь у меня есть гордость. Вы видите, что я поступаю нечестно по отношению к нему... даже в таких мелочах, -- она опять поймала его руку и стала ласкать ее легкими касаниями пальцев, -- и это оскорбляет мою любовь к вам, унижает, не может не унижать меня в ваших глазах. Я содрогаюсь при мысли, что вот хотя бы это, -- она приложила его руку к своей щеке, -- дает вам право жалеть его, а меня осуждать. Она сдерживала нетерпение этой лежавшей на ее щеке руки, потом почти машинально перевернула ее, долго разглядывала и медленно целовала в ладонь. Через мгновение он рванул ее к себе, и она была в его объятиях. -- Ну, вот... -- укоризненно сказала она, высвобождаясь. -- Почему вы мне все это про Дика рассказываете? -- спросил ее Грэхем в другой раз, во время прогулки, когда их лошади шли рядом. -- Чтобы держать меня на расстоянии? Чтобы защититься от меня? Паола кивнула, потом сказала: -- Нет, не совсем так. Вы же знаете, что я не хочу держать вас на расстоянии... слишком далеком. Я говорю об этом потому, что Дик постоянно занимает мои мысли. Ведь двенадцать лет он один занимал их. А еще потому, вероятно, что я думаю о нем. Вы поймите, какое создалось положение! Вы разрушили идеальное супружество! -- Знаю, -- отозвался он. -- Моя роль разрушителя мне совсем не по душе. Это вы заставляете меня играть ее, вместо того чтобы со мной уйти. Что же мне делать? Я всячески стараюсь забыться, не думать о вас. Сегодня утром я написал полглавы, но знаю, что ничего не вышло, придется все переделывать, -- потому что я не могу не думать о вас. Что такое Южная Америка и ее этнография в сравнении с вами? А когда я подле вас -- мои руки обнимают вас, прежде чем я успеваю отдать себе отчет в том, что делаю. И, видит бог, вы хотите этого, вы тоже хотите этого, не отрицайте! Паола собрала поводья, намереваясь пустить лошадь галопом, но прежде с лукавой улыбкой произнесла: -- Да, я хочу этого, милый разрушитель. Она и сдавалась и боролась. -- Я люблю мужа, не забывайте этого, -- предупреждала она Грэхема, а через минуту он уже сжимал ее в объятиях. -- Слава богу, мы сегодня только втроем! -- воскликнула однажды Паола и, схватив за руки Дика и Грэхема, потащила их к любимому дивану Дика в большой комнате. -- Давайте сядем и будем рассказывать друг другу печальные истории о смерти королей. Идите сюда, милорды и знатные джентльмены, поговорим об Армагеддоновой битве; когда закатится солнце последнего дня. Она была очень весела, и Дик с изумлением увидел, что она закурила сигарету. За все двенадцать лет их брака он мог сосчитать по пальцам, сколько сигарет она выкурила, -- и то она делала это только из вежливости, чтобы составить компанию какой-нибудь курящей гостье. Позднее, когда Дик налил себе и Грэхему виски с содовой, она удивила его своей просьбой дать и ей стаканчик. -- Смотри, это с шотландским виски, -- предупредил он. -- Ничего, совсем малюсенький, -- настаивала она, -- и тогда мы будем как три старых добрых товарища и поговорим обо всем на свете. А когда наговоримся, я спою вам "Песнь Валькирии". Она говорила больше, чем обычно, и всячески старалась заставить мужа показать себя во всем блеске. Дик это заметил, но решил исполнить ее желание и выступил с импровизацией на тему о белокурых солнечных героях. "Она хочет, чтобы Дик показал себя", -- подумал Грэхем. Но едва ли Паола могла сейчас желать, чтобы они состязались, -- она просто с восхищением смотрела на этих двух пр