Среди них встречались очень своеобразные люди, которые раньше "тянули лямку" в Уэст-Пойнте или имели за плечами месяцы военной службы под начальством "старого Хикори". Они считали себя специалистами в военном искусстве. И с ними было не так-то легко иметь дело. По временам Галлахеру приходилось призывать на помощь всю свою волю, чтобы доказать, что командует в Суони именно он. Репутация моего друга -- отчаянного рубаки и дуэлиста -- так же утверждала его авторитет, как и поручение, которое он привез с собой из главного штаба. А в остальном мы жили с нашими добровольцами довольно мирно. Большинство из них стремились изучить военное дело и охотно подчинялись нашим указаниям. В шампанском, виски и сигарах недостатка не было, многие окрестные плантаторы оказались очень гостеприимными хозяевами. И если бы мы с Галлахером были склонны к развлечениям и выпивке, то, пожалуй, нигде бы не нашли лучших условий. Но мы не слишком поддавались таким соблазнам и благодаря этому пользовались уважением, что значительно облегчало нам исполнение наших обязанностей. Вообще нашу новую жизнь нельзя было бы назвать неприятной, если бы... не мои домашние нелады. Мой дом теперь -- тут-то и была вся беда! -- уже больше не был для меня родным домом. Глава LVI. ТАИНСТВЕННЫЕ ПЕРЕМЕНЫ Прошло несколько дней, и я заметил внезапную перемену в поведении Галлахера; это относилось не ко мне и не к матери, а к Виргинии. Я впервые обратил на это внимание через день после объяснения с ней; ее отношение к нему тоже изменилось. Ледяная вежливость между ними словно растаяла, и прежняя задушевная дружба воскресла. Они снова вместе играли, пели, смеялись, читали книжки и болтали о пустяках, как и раньше. "Ему-то легко все это забыть, -- думал я, -- он только друг и, конечно, не может испытывать такие же чувства, как брат. Что ему за дело до того, с кем она тайно встречается? Какое ему дело до того, что Виргиния поступает вразрез с нормами общепринятого поведения? Ему приятно ее общество, ее милое обращение заставило его отбросить все подозрения, и поэтому он забыл, простил или нашел какое-нибудь подходящее объяснение ее поведению". Мне казалось, что он стал более холоден со мной, тогда как ей полностью вернул свое доверие и дружбу. Сначала я был удивлен этой новой фазой отношений в нашем семейном кругу, а потом просто стал в тупик. Я был слишком горд и слишком уязвлен, чтобы потребовать у Галлахера объяснений, а сам он не считал нужным объясниться со мной, и я вынужден был оставаться в неведении. Я заметил, что и мать удивлена такой переменой и относится к ней несколько подозрительно. Я понимал ее. Она боялась, как бы блестящий военный, который, впрочем, не имел никакого состояния, кроме своего офицерского жалованья, не увлек Виргинию. А вдруг она изберет его себе в мужья! Конечно, мать мечтала о совсем другом муже для Виргинии. Она не могла спокойно примириться с тем, что ее дочь избрала себе такую судьбу, и ревнивым оком взирала на близость молодых людей. Я был бы рад, если бы ее подозрения оказались основательными, и счастлив, если бы сестра остановила свой выбор на моем друге. Я был бы рад, если бы мой друг назвал меня братом, и не возражал бы против их брака, хотя у Галлахера и не было состояния. Но мне и в голову не приходило, что между ними могло быть нечто большее, чем старая дружба. Любовь проявляется совсем иначе. Если речь шла о капитане Галлахере, то я мог заверить мать, что ей не о чем беспокоиться. Однако посторонние могли принять их за влюбленных. Галлахер почти не расставался с сестрой: они вместе проводили половину дня и засиживались до поздней ночи, вместе ездили в лес и надолго куда-то исчезали из дому. Я заметил, что мой товарищ все больше стал тяготиться моим обществом. Удивительнее всего то, что и охота больше не увлекала его. Он стал пренебрегать службой, и если бы "лейтенант" не лез из кожи, то вряд ли наш отряд чему-нибудь бы научился. Дни шли, и я заметил, что Галлахер помрачнел. Когда сестры не было, он становился задумчивым. Все теперь было по-иному. Он действительно походил на влюбленного. Он вздрагивал, когда слышал ее голос. Он жадно ловил каждое ее слово, и его глаза блистали восторгом, когда она входила в комнату. Раз или два я заметил, что он смотрел на нее такими глазами, в которых светилась не только дружба. Во мне пробудились прежние нодозрения. Конечно, Виргиния была достаточно красива, чтобы произвести впечатление на твердое, как алмаз, сердце солдата. Но, вообще говоря, Галлахер не был дамским кавалером. О его победах над женщинами что-то не было слышно; наоборот, в их обществе он чувствовал себя неловко. Сестра была единственная женщина, с которой он разговаривал открыто и непринужденно. Но, в конце концов, мог же он все-таки влюбиться в Виргинию! Я был доволен этим, но только мог ли я обещать ему взаимность Виргинии? Увы, это было ве в моих силах. Мне очень хотелось знать, любит ли она его. Но нет, этого быть не могло, если она мечтала о... И все же она иногда вела себя с Галлахером так, что человек, незнакомый с ее дикими выходками, мог бы и вправду подумать, будто она влюблена в него. Даже я, наблюдая за ней, стал в тупик. Или она действительно питала к нему чувство более серьезное, чем дружба, или попросту притворялась. Если она знала, что он ее любит, то поступала очень жестоко. Я часто предавался этим размышлениям и никак не мог от них отделаться. Они были неприятны, порой прямо тягостны. Смущенный и ошеломленный тем, что происходило вокруг меня, я запутался в своих сомнениях... Но в это время в нашей семейной жизни произошло событие, затмившее по своей таинственности все остальное. Собственно говоря, это было даже не событие, а новая глава в истории нашей семьи. До меня дошли странные слухи, и если они были верны, то нужно отбросить прочь все мои предположения. Я узнал, что моя сестра влюбилась в Аренса Ринггольда или, во всяком случае, благосклонно относится к его ухаживаниям! Глава LVII. КТО ОТКРЫЛ МНЕ ТАЙНУ Все это я узнал от своего верного Черного Джека. Я мог бы усомниться в словах кого-нибудь другого, но его свидетельство было непогрешимо. Черный Джек был необычайно проницателен, и все его сообщения основывались на подлинных фактах. У него были серьезные доводы, и он изложил их. Вот как это произошло. Однажды я сидел один на берегу водоема и читал книгу. Вдруг меня окликнул Джек: -- Масса Джордж! -- Ну, что тебе? -- спросил я, не отрываясь от книги. -- Масса Джордж, все утро я стараюсь застать вас одного. Хочу поговорить с вами, масса Джордж! Я обратил внимание, что Джек сказал это необычайно торжественно. Машинально я закрыл книгу и взглянул на Джека; выражение лица его было таким же торжественным, как его речь. -- Поговорить со мной, Джек? -- Да, масса Джордж, если вы не заняты. -- Я не занят, Джек. Говори, я слушаю. "Бедняга, -- думал я, -- и у него есть свои горести. Должно быть, он хочет пожаловаться мне на Виолу. Злая девчонка всегда заставляет его мучиться ревностью. Но чем же я могу помочь ему? Не могу же я заставить ее полюбить его. Нет! Привести лошадь на водопой может один человек, но и сорок человек не смогут заставить ее пить! Взбалмошная девчонка будет поступать так, как ей взбредет в голову, и никакие увещевания тут не помогут..." -- Так в чем же дело, Джек? -- Вы сами знаете, масса Джордж, что я не люблю вмешиваться в семейные дела, но, видите ли, тут совсем не ладно... -- В каком смысле? -- Да наша барышня... молодая леди... "Как это вежливо со стороны Джека называть Виолу "барышней"!" -- подумал я. -- А что, тебе кажется -- она обманывает тебя? -- Не меня одного, масса Джордж. -- Ах, вот какая злая девчонка! Но, Джек, может быть, ты все это только воображаешь? Разве у тебя есть доказательства ее неверности? Разве кто-нибудь за ней ухаживает? -- Да, сейчас особенно, и больше, чем раньше. -- И это белый? -- Ах, боже мой! -- воскликнул Джек. -- Удивительные вы вещи говорите! Конечно, белый! Кто же, как не белый, смеет ухаживать за молодой леди? Я не мог не улыбнуться при мысли о том, что Джек считает свою красавицу неприступной для кавалеров его племени. Я как-то раз даже слышал его хвастливые слова, что он единственный негр, который осмеливается ухаживать за Виолой. "Ага, -- подумал я, -- значит, виновник его бедствий белый!" -- Кто же это, Джек ? -- спросил я. -- Ах, масса, этот дьявол, Аренс Ринггольд! -- Что? Аренс Ринггольд ухаживает за Виолой? -- За Виолой? Господи, масса Джордж! -- воскликнул негр, закатив глаза. -- Я и не думал говорить о Виоле! -- О ком же ты говоришь? -- Да разве вы не слыхали, что я сказал "барышня"? Я говорю о барышне, о молодой леди, о мисс Виргинии. -- О сестре? Ну, Джек, это старая история. Аренс Ринггольд уже много лет ухаживает за сестрой. Да только она не любит его. В этом отношении можешь быть спокоен, мой преданный друг. Она за него не пойдет. Он ей противен, Джек, да и всем на свете тоже. А если бы даже он ей и нравился, то уж я ни за что не допустил бы этого брака. Можешь быть совершенно спокоен. Мои слова, по-видимому, не удовлетворили негра. Он стоял, почесывая затылок, как будто хотел еще что-то сообщить мне. Я ждал, пока он заговорит. -- Простите меня, масса Джордж, за смелость, но вы ошибаетесь. Правда, было время, когда мисс Виргиния не обращала внимания на эту змею в траве. Но теперь все по-иному: отец его, старый мошенник и вор, умер, и молодой хозяин разбогател. Он теперь крупный плантатор, самый богатый из всех разбойников. Старая леди довольна его ухаживаниями за мисс Виргинией и приглашает в гости, потому что он богатый. -- Я знаю, Джек. Матушка всегда желала этого брака, но это ничего не значит: сестра -- девушка своевольная и сделает обязательно по-своему. Она ни за что не согласится выйти за Аренса Ринггольда. -- Извините, но вы ошибаетесь. Она согласна. -- Кто вбил тебе это в голову, мой милый? -- Виола, квартеронка. Она рассказала мне все. -- Значит, вы опять друзья с Виолой? -- Да, масса Джордж, мы с ней теперь дружим. Это я был виноват перед нею. Теперь я уж больше не ревную ее. Она хорошая девушка, ей можно верить. Я ее больше не подозреваю ни в чем. -- Рад слышать это. Но скажи, что она говорила об Аренсе Ринггольде и моей сестре? -- Виола сказала мне, что мисс Виргиния видится с ним каждый день. -- Каждый день! Да ведь Аренс Ринггольд уже давно не бывает у нас. -- Вот вы и опять ошибаетесь, масса Джордж. Масса Аренс приезжает почти каждый день. Но тогда, когда вы и масса Галлахер уходите на охоту или учите добровольцев... -- Ты удивляешь меня, Джек! -- Еще не все, масса. Виола говорит, что мисс Виргиния стала совсем другая. Она уже не сердится на него, а внимательно слушает, когда он говорит. Виола думает, что она согласится выйти за него Это будет ужасно! Очень, очень ужасно! -- Послушай, Джек, -- сказал я, -- когда я буду уезжать, всегда оставайся дома и наблюдай за теми, кто приедет. Как только появится Ринггольд, немедленно скачи за мной. -- Хорошо, масса Джордж. Не беспокойтесь, домчусь стрелой! Как зигзаг молнии, смазанный салом! И, дав такое обещание, негр удалился. x x x Несмотря на свою недоверчивость, я не мог пренебречь сообщением негра. В нем, несомненно, была какая-то доля истины. Негр был весьма преданный слуга и вряд ли обманул бы меня. И он слишком проницателен, чтобы его самого можно было обмануть. Виола имела возможность наблюдать за всем, что происходило в нашей семье. Что же могло заставить ее выдумать подобную историю? Сам Джек видел Ринггольда у нас в доме, а мне об этом никто не говорил. Что же делать? Теперь у Виргинии оказалось сразу три поклонника: индейский вождь, Галлахер и Аренс Ринггольд! Неужели она кокетничает со всеми без разбора? Неужели она имеет виды на Ринггольда? Нет, это невозможно! Я готов был допустить любовь к солдату, романтическое увлечение храбрым и красивым вождем, но Аренс Ринггольд, пискливый, напыщенный сноб(65), у которого не было никаких иных достоинств, кроме богатства, -- неужели это возможно? Конечно, тут не обошлось без влияния матери. Но мне никогда не приходило в голову, чтобы Виргиния могла уступить. А если Виола говорила правду, то Виргиния уступила или готова уступить! "Ах, матушка, матушка! Ты и не догадываешься, кого хочешь ввести в свой дом и любить, как родного сына!" Глава LVIII. СТАРЫЙ ХИКМЭН На следующее утро я, как обычно, отправился в лагерь добровольцев. На этот раз Галлахер поехал со мной, так как нужно было привести отряд к присяге(66), и наше присутствие было совершенно необходимо. В отряде собралась довольно приятная компания, хотя он производил более внушительное впечатление своим количеством, нежели внешним видом. Отряд был конный, но так как каждый экипировался как мог, то оружие и лошади у всех были разные. Почти у всех имелись винтовки, но у некоторых еще сохранились старинные фамильные мушкеты -- память о войнах времен американской революции. У иных были простые охотничьи двустволки. Заряженные тяжелой дробью, они, конечно, не могли представлять собой грозное оружие в схватках с индейцами. Были и пистолеты всех видов, начиная от огромных, оправленных в медь, до маленьких карманных -- одноствольных и двуствольных. Револьверов ни у кого не было, так как знаменитые кольты(67) еще не появились в пограничных с индейской резервацией районах. У каждого добровольца был нож, обычно большой, с широким острым лезвием, вроде тех, какие носят мясники. У иных были кинжалы со старинными орнаментами. У многих за поясом торчали небольшие секиры, наподобие индейских томагавков. Эти секиры могли сослужить владельцу двойную службу: прорубить дорогу в лесу или раскроить врагу череп. Амуниция состояла из мешочков с порохом, патронташей с пулями и дробью. Короче говоря, это было обычное боевое снаряжение жителя пограничной местности или охотника-любителя, мирно охотившегося за оленями. Кавалерия нашего отряда была столь же разнообразна, как оружие и снаряжение. Здесь были и высокие костлявые клячи, и коренастые верховые лошадки, пригодные для дальних поездок, и крепкие, выносливые туземные кони андалузской породы(68), и худые, заезженные кобылы, верхом на которых ехал какой-нибудь оборванный скваттер, бок о бок с великолепным арабским боевым конем -- мечтой лихих юнцов, плантаторских сынков, которые любили гордо красоваться на этих замечательных скакунах. Многие были верхом на мулах. Американские и испанские мулы, привыкшие к седлу, хотя и не могут сравниться с конями в атаке, но могут смело потягаться с ними в военном походе против индейцев. В зарослях, в непроходимых лесных дебрях, где земля представляет собой болото или завалена рухнувшими стволами и буреломом и устлана сплетающимися и извивающимися растениями-паразитами, мул легко прокладывает себе путь там, где лошадь на каждом шагу спотыкается или проваливается в трясину. Многие опытные охотники, преследуя зверя, предпочитают мула породистому арабскому скакуну. Не менее пестрым было и обмундирование отряда. Офицеры были полностью или частично все же облачены в военную форму, а солдаты одеты как попало: красные, синие и зеленые шерстяные куртки, грубошерстные свитеры, серые и коричневые; красные фланелевые рубашки, коричневые, белые, желтые полотняные или нанковые пиджаки. У некоторых пиджаки были даже небесно-голубого цвета! Охотничьи куртки из выделанной оленьей кожи, такие же мокасины и гетры, высокие и низкие сапоги из лошадиной кожи или шкуры аллигатора -- короче говоря, все виды обуви, которую носят в Штатах. Головные уборы были также разнообразны и фантастичны. Высоких и твердых касок и кепи не встречалось, зато было много фуражек и шляп из шерсти и войлока, а также шляп, сделанных из соломы и пальмовых листьев, с широкими полями, обтрепанных и надвинутых на самый лоб. На некоторых были форменные фуражки из синего сукна. Только они и придавали военный вид их владельцу. Но было нечто общее у всех добровольцев этого отряда -- это неукротимая жажда схватки с противником, желание помериться силами с ненавистными дикарями, которые устраивали такие бесчинства во всей стране. "Когда же нас поведут в бой?" -- вот вопрос, который постоянно задавали добровольцы. Старый Хикмэн оказался весьма деятельным. Благодаря своему возрасту и опыту он получил звание сержанта, единодушно присужденное ему на выборах. Мне пришлось несколько раз разговаривать с ним. Охотник за аллигаторами по-прежнему оставался моим верным другом и был очень предан всей нашей семье. В этот день он еще раз доказал свою преданность, начав со мной разговор, которого я никак от него не ожидал. -- Пусть индейцы скальпируют меня, лейтенант, -- сказал он, -- но я даже и мысли не допускаю о том, что этот осел женится на вашей сестре. -- Кто женится? -- спросил я с удивлением, полагая, что старик имеет в виду Галлахера. -- Да тот, что постоянно шляется к вам. Эта тварь, проклятый хорек -- Аренс Ринггольд! -- А, вот вы о ком! Разве об этом идут разговоры? -- Да во всей округе только об этом и толкуют Черт меня побери, Джордж Рэндольф, если бы я это ему позволил! Ваша сестра -- милая девушка, самая что ни на есть красавица в наших краях, и отдать ее замуж за такого мерзкого негодяя, как он!.. Да я и слышать об этом не хочу, несмотря на все его доллары! Запомните мои слова, Джордж: он сделает бедняжку несчастной на всю жизнь. Это уж как пить дать, черт бы его побрал! -- Я очень благодарен вам за совет, Хикмэн, только я думаю, что ваши опасения напрасны. Ничего из этого не выйдет. -- Ну, а почему же все кругом только об этом и болтают? Не будь я старым другом вашего отца, я не позволил бы себе такую вольность. Но я был его другом, а теперь я ваш друг и потому решил поговорить с вами. Мы все кричим тут об индейцах и называем их ворами. Да во всей Флориде, среди всех индейских племен не найти таких воров и мошенников, как Ринггольды! И отец такой был, и сын, и вся ихняя проклятая порода. Старик убрался отсюда, а куда попал, неизвестно. Наверно, дьявол держит его в лапах, и думаю, что будет держать долго за все те пакости, которые он творил с людьми на этом свете. Ему сторицей отплатится и за то, как он обращался с бедными метисами, что живут по ту сторону реки. -- Вы говорите о семье Пауэллов? -- Да, это была величайшая несправедливость на свете. Я никогда и не слыхивал такого в своей жизни. Клянусь дьяволом! -- Стало быть, вы знаете, что там произошло? -- Конечно, я знаю все их подлые плутни. Это было самое гнусное дело, когда-либо совершенное человеком, и притом белым, который к тому же называет себя джентльменом. Клянусь сатаной, так оно и есть! По моей просьбе Хикмэн подробно рассказал мне, как была ограблена несчастная семья. Я узнал, что Пауэллы покинули свою плантацию отнюдь не добровольно. Наоборот, для бедной вдовы переселение в чужие места было самым тяжелым испытанием в ее жизни. Дело не только в том, что эта усадьба считалась лучшей во всей округе и высоко ценилась, но с ней были связаны все светлые воспоминания о счастливой жизни, о добром муже... И только неумолимый закон в лице шерифа с дубинкой мог заставить ее покинуть родные места. Хикмэну пришлось присутствовать при сцене расставания. Он описал ее простыми, но проникновенными словами. Он рассказал мне, как неохотно и с какой грустью вся семья разлучалась со своим родным домом. Он слышал негодующие упреки сына, видел слезы и мольбы матери и дочери, слышал, как несчастная вдова предлагала все, что у нее осталось, -- свои личные вещи, даже драгоценности -- подарки ее покойного мужа, лишь бы негодяи позволили ей остаться под священным кровом дома, где прошло столько счастливых лет. Но мольбы ее были напрасны. Безжалостные преследователи не ведали сострадания, и вдову выгнали из ее дома. Обо всем этом старый охотник говорил взволнованно. Хотя внешность его была неприглядной, а речь простонародной, зато сердце у него было отзывчивое и он не выносил несправедливости. Он неприязненно относился ко всем, кто участвовал в этом преступном деле, и от всей души ненавидел Ринггольдов. Его рассказ о бедствиях, постигших семью Оцеолы, вызвал во мне сильнейшее возмущение этой чудовищной жестокостью и пробудил прежнее теплое чувство к Оцеоле, которое несколько померкло, когда сомнения одолели меня. Глава LIХ. СПЕШНЫЙ ГОНЕЦ Мы с Хикмэном отъехали немного в сторону, чтобы побеседовать на свободе. Старый охотник разгорячился и начал говорить более откровенно. Я ожидал, что он сообщит мне новые интересные подробности. Будучи твердо уверен в том, что он предан нашей семье, а лично ко мне питает самые дружеские чувства, я уже совсем было решился довериться ему и рассказать о своих несчастьях. Хикмэн был человек простой, но умудренный житейским опытом, и вряд ли кто мог дать мне лучший совет, чем он: ведь охотник не всегда жил среди аллигаторов. Наоборот, ему пришлось многое испытать в жизни. Я смело мог рассчитывать на его преданность и вполне довериться его опыту и мудрости. Убежденный в этом, я охотно поделился бы с ним тайной, тяжелым камнем лежавшей у меня на сердце, или, по крайней мере, открыл бы ему хотя бы часть этой тайны, если бы не думал, что он уже кое-что знает об этом. Я был уверен, что Хикмэну известно о воскрешении из мертвых Желтого Джека. Он еще раньше намекал мне, что сомневается в гибели мулата. Но я думал не о мулате, а о замыслах Аренса Ринггольда. Может быть, Хикмэн что-нибудь знает и о них? Я обратил внимание на то, что, когда имя мулата было упомянуто в связи с именами Спенса и Уильямса, старый охотник так многозначительно взглянул на меня, как будто хотел сообщить мне что-то об этих негодяях. Я уже собирался открыть Хикмэну свою тайну, как вдруг услышал конский топот. Вглядевшись, я увидел всадника, который мчался по берегу реки с такой быстротой, как будто участвовал в гонке на приз. Конь был белый, а всадник черный; я сразу догадался, что это Джек. Я вышел из-за деревьев, чтобы он увидел меня и не помчался к церкви, которая находилась немного поодаль. Когда Джек приблизился, я окликнул его; он услышал и, резко повернув коня, направился к нам. Очевидно, Джек приехал с каким-то поручением, но в присутствии Хикмэна он стеснялся говорить и шепнул мне то, что я и ожидал услышать: приехал Аренс Ринггольд! "И этот проклятый черномазый тут как тут, масса Джордж!" -- вот буквальные слова, которые прошептал мне на ухо Джек. Выслушав это известие, я постарался сохранить полное спокойствие. Мне совсем не хотелось, чтобы Хикмэн узнал или даже мог заподозрить, будто у нас в доме произошло что-то необычайное. Отпустив негра домой, я вернулся с охотником к отряду добровольцев, затем постарался незаметно отстать от Хикмэна и затеряться в толпе. Вскоре после этого я отвязал коня и, не сказав ни слова никому, даже Галлахеру, вскочил в седло и поспешно уехал. Я направился не по прямой дороге, которая вела к нашей плантации, а решил сделать небольшой крюк через лес, примыкавший к церкви. Я сделал это для того, чтобы ввести в заблуждение старого Хикмэна и всех других, кто мог бы заметить прибытие гонца. Если бы я уехал с Джеком, они могли бы догадаться, что дома у меня не все в порядке. Я показался в отряде для отвода глаз, чтобы любопытные думали, что я уехал не домой, а совсем в другом направлении. Пробравшись через кусты, я выехал на главную дорогу, идущую вдоль реки, а затем, пришпорив коня, поскакал таким галопом, как будто бы решался вопрос о моей жизни или смерти. Я мчался с такой быстротой потому, что хотел добраться до дому прежде, чем тайный посетитель -- желанный гость матери и сестры -- успеет распрощаться и уехать. У меня были серьезные причины ненавидеть Ринггольда, но я не таил никаких кровожадных замыслов. Я не собирался убивать его, хотя это был бы самый верный способ избавиться от подлого и опасного негодяя. В эту минуту, возбужденный рассказом Хикмэна о жестокости Ринггольда, я мог бы уничтожить его без всякого страха и угрызений совести. Но хотя я весь кипел от ярости, я все же не был ни сумасшедшим, ни безрассудным человеком. Благоразумие -- обычный инстинкт самосохранения -- еще не покинуло меня, и я вовсе не собирался разыграть последний акт трагедии о жизни Самсона(69). План действий, который я себе наметил, был гораздо практичнее. Он состоял в том, чтобы по возможности незаметно добраться до дома, неожиданно войти в гостиную, где наверняка сидел гость, захватить врасплох и гостя и хозяев, потребовать от всех троих объяснения и окончательно разобраться в этой таинственной путанице наших семейных отношений. Я должен поговорить с глазу на глаз с матерью, сестрой и ее поклонником и заставить всех троих признаться во всем. "Да! -- говорил я сам себе, яростно вонзая шпоры в бока коня. -- Да, они должны признаться во всем! Каждый из них и все вместе, или..." Я не мог решить, что же мне делать с матерью и сестрой. Впрочем, темные замыслы, вспыхнувшие на пепле гаснущей сыновней и братской любви, уже зловеще гнездились в моем сердце. Если же Ринггольд откажется сказать мне правду, я отхлещу его арапником, а затем вышвырну вон и навсегда запрещу ему появляться в том доме, где отныне я буду хозяином. Что касается приличий, то об этом не могло быть и речи. Сейчас мне было совсем не до того. С человеком, который пытался убить меня, никакое обращение не могло быть слишком грубым. Глава LX. ДАР ВЛЮБЛЕННОГО Я уже говорил, что намеревался войти в дом незамеченным. Поэтому, из осторожности, подъезжая к плантации, я свернул с дороги на тропинку, идущую вдоль водоема и апельсиновой рощи. Я надеялся, что если подъеду к дому сзади, то меня никто не заметит. Рабы, работавшие внутри ограды, могли увидеть меня, когда я ехал по полю, но это были полевые рабочие. Я больше всего опасался, чтобы меня не заметил кто-нибудь из домашней прислуги. Черный Джек домой не поехал; я велел ему ждать меня в условленном месте, там я его и нашел. Приказав ему следовать за собой, я помчался дальше. Миновав поля, мы въехали в лес и здесь спешились. Отсюда я отправился один. Как охотник, подстерегающий дичь, или как дикарь, который крадется к спящему врагу, -- так подкрадывался я к дому, к моему дому, к дому моего отца, к дому моей матери и сестры. Странное поведение для сына и брата! Ноги у меня дрожали, колени подгибались, грудь вздымалась от волнения и от неистового гнева. На одно мгновение я остановился. Мне вдруг ясно представилась неприятная, недостойная сцена, в которой я собирался принять участие. С минуту я колебался. Может быть, я даже вернулся бы и подождал другого подходящего случая, чтобы выполнить свое намерение не столь насильственным образом, но как раз в эту минуту до меня донеслись голоса, сразу укрепившие мою решимость. Я услышал веселый, звонкий смех сестры и... другой голос. Я сразу узнал скрипучий тенорок ее презренного вздыхателя. Эти голоса привели меня в ярость, словно они ужалили меня. Мне показалось, что в них звучит какая-то насмешка надо мной. Как могла сестра так вести себя? Смеяться, когда я изнемогал под гнетом самых мрачных подозрений? И тут все мысли об ином, более достойном образе действий сразу исчезли. Я решил привести свой план в исполнение, но прежде всего выяснить, о чем они там говорят. Я подошел ближе и прислушался. Они были не в доме, а прогуливались по опушке апельсиновой рощи. Неслышно ступая, осторожно раздвигая кусты, то сгибаясь, то выпрямляясь, я вдруг оказался в каких-нибудь шести шагах от них. Сквозь листву я ясно видел платье сестры и отчетливо слышал каждое их слово. Очень скоро я убедился, что их разговор как раз подошел к решительному моменту. По-видимому, Ринггольд только что впервые сделал официальное предложение сестре, и именно это и вызвало у нее смех. -- Так, значит, вы в самом деле желаете назвать меня своей женой? Вы говорите это серьезно? -- Да, мисс Рэндольф. Не смейтесь надо мной! Вы знаете, сколько лет уже я люблю вас самой преданной любовью. -- Нет, не знаю. Откуда мне это знать? -- Ведь я говорил вам об этом. Разве я не повторял вам это сотни раз? -- Слова! Я не очень ценю слова в делах такого рода. Десятки мужчин уже говорили мне то же самое, хотя, как я полагаю, они мало интересовались мной. Язык -- великий обманщик, мистер Аренс! -- Но мое отношение к вам свидетельствует об искренности моих чувств. Я предлагаю вам свою руку и все состояние. Разве это не достаточное доказательство моей преданности? -- Конечно, нет, глупец вы этакий! Да если б я вышла за вас, состояние все-таки осталось бы вашим. А кроме того, у меня самой есть небольшое состояние, и оно перешло бы под ваш контроль. Вот видите, все складывается, несомненно, в вашу пользу. И она снова расхохоталась. -- Нет, мисс Рэндольф, что вы! Я и не подумал бы притронуться к вашему состоянию. Если вы примете мою руку... -- Вашу руку, сэр? Когда хотят добиться от женщины согласия, ей предлагают не руку, а сердце! Да, сердце! -- Что ж, вам известно, что в сердце мое уже давно принадлежит вам. Об этом знает весь свет. -- Ах, значит, вы всем об этом рассказали? Вот это уж мне совсем не нравится! -- Вы слишком жестоки ко мне! У вас было довольно доказательств моей долгой и преданной любви. Я давно объяснился бы с вами и попросил стать моей женой, если бы... -- Тут он вдруг запнулся. -- Если бы не что? -- По правде сказать, я не мог полностью распоряжаться собой, пока был жив мой отец. -- Ах, вот как? -- Но теперь я сам себе хозяин, и, если, дорогая мисс Рэндольф, вы соблаговолите принять мою руку... -- Опять руку! Кстати, говорят, что эта рука не особенно-то щедра. Если бы я приняла ваше предложение, то вряд ли я имела бы деньги даже на карманные расходы -- на шпильки да булавки, ха-ха-ха! -- На меня клевещут враги, мисс Рэндольф. Но клянусь, что в этом отношении вам никогда не придется на меня жаловаться. -- А я в этом не вполне уверена, несмотря на ваши клятвы. Обещания, данные до свадьбы, часто потом забываются. Я не могу доверять вам, любезный друг, нет, нет! -- Уверяю вас, что я заслуживаю доверия! -- Не уверяйте! У меня нет никакого доказательства вашей щедрости. Послушайте, мистер Ринггольд, вы еще ни разу в жизни не сделали мне ни одного подарка. Тут она снова расхохоталась. -- О, если бы я знал, что вы его примете! Я отдал бы вам все, что у меня есть! -- Ну хорошо. Я испытаю вас. Вы должны сделать мне подарок. -- Назовите только, что вы хотите, и любое ваше желание будет исполнено! -- Вы думаете, что я попрошу у вас какой-нибудь пустячок -- лошадь, пуделя или какую-нибудь блестящую безделушку? Уверяю вас, ничего такого не будет. -- Мне все равно -- ведь я предложил вам все свое состояние. Стоит ли говорить о какой-нибудь его части! Вам достаточно только высказать свое желание, и оно будет исполнено. -- Ах, какая щедрость! Ну хорошо. У вас есть одна вещь, которую мне очень бы хотелось иметь, очень! Вы знаете, я даже собиралась попросить вас, чтобы вы мне ее продали. -- Что же вы имеете в виду, мисс Рэндольф? -- Плантацию. -- Плантацию? -- Совершенно верно. Но не вашу, а одну из тех, которыми вы владеете. Это плантация, некогда принадлежавшая семье метисов на Тупело-Крик. Кажется, ваш отец купил ее у них? Я обратил внимание на особое ударение, которое Виргиния сделала на слове "купил". Я заметил также, что Аренс явно смутился, когда отвечал ей. -- Да, да... Это верно... Но вы удивляете меня, мисс Рэндольф. Почему вам захотелось сейчас получить эту плантацию, раз вы можете стать хозяйкой всего моего состояния? -- Это уж мое дело. Мне так хочется. На это у меня есть особые причины. Я люблю это место... Оно очень красиво, и я часто гуляю там. Не забывайте, что наш старый дом переходит к брату. Не всегда же он будет жить холостяком! А мама захочет жить только в собственном доме... Но нет, я не стану объяснять вам причины. Делайте подарок или нет -- как вам угодно. -- Ну хорошо. А если я подарю вам эту плантацию, тогда вы... -- Никаких условий, слышите? Иначе я совсем не приму от вас никакого подарка, хоть на коленях просите. При этом последовал новый взрыв смеха. -- В таком случае, я не буду ставить никаких условий, если вы согласны принять от меня плантацию. Она ваша! -- Но это еще не все, мистер Аренс. Ведь вы можете так же легко отнять ее у меня, как и подарили. Как я могу быть уверена, что вы этого не сделаете? Мне необходимы официальные документы. -- Вы их получите. -- Когда? -- Когда вам будет угодно. Хоть через час. -- Да, да, пожалуйста. Идите и привезите их, но помните, что я не признаю никаких условий... Помните это! -- О, я и не думаю их предлагать! -- воскликнул Ринггольд в полном восторге. -- У меня нет никаких опасений. Я во всем полагаюсь на вас. Через час вы получите все документы. До свидания! И, сказав это, он тут же удалился. Этот разговор и особенно его странная заключительная часть так ошеломили меня, что я прямо окаменел. Я опомнился, только когда Ринггольд уже ушел далеко. Теперь я вовсе не знал, что мне делать: то ли догонять Ринггольда, то ли предоставить ему уехать безнаказанно. Между тем Виргиния тихо направилась к дому. Я был возмущен ею еще больше, чем Ринггольдом. Поэтому я и дал ему возможность уйти, а сам решил немедленно поговорить с сестрой. Произошла бурная сцена. Я застал сестру и мать в гостиной и напрямик, без всяких обиняков, не слушая ни опровержений, ни уговоров, обрисовал им характер человека, который только что покинул наш дом и который собирался убить меня. -- Виргиния, сестра моя, неужели ты и теперь согласишься выйти за него замуж? -- Никогда, Джордж! Я и не думала об этом. Никогда! -- в волнении воскликнула она, опускаясь на диван и закрывая лицо руками. Однако мать слушала меня недоверчиво. Я уже собирался привести ей дальнейшие доказательства своей правоты, как вдруг услышал, что за окном кто-то громко окликнул меня. Я выбежал на веранду. Оказалось, что к дому подскакал всадник в голубом мундире с желтыми отворотами. Это был драгун, посланный из форта. Он был весь в пыли, а лошадь его -- в пене. Видно было, что он долго мчался без отдыха. Драгун протянул мне лист бумаги. Это был наскоро написанный приказ мне и Галлахеру. Я развернул бумагу и прочел: "Немедленно направьте своих людей в форт Кинг. Гоните лошадей во весь опор. Многочисленный неприятель окружает нас. Нам дорога каждая винтовка. Не теряйте ни одной минуты! Клинч" Глава LXI. ПОХОД Приказ надо было выполнять немедленно. К счастью, моя лошадь еще была не расседлана, и через пять минут я уже скакал в лагерь добровольцев. Среди наших бойцов, жаждавших военных подвигов, весть о походе вызвала радостное волнение и была встречена громким "ура". Энтузиазм возместил недостаток дисциплины, и менее чем в полчаса отряд в полном боевом порядке был готов к выступлению. Никаких причин для задержки не оказалось. Была подана команда двигаться вперед, фанфары протрубили сигнал, и добровольцы, выстроившись по двое, длинной, несколько нестройной линией выступили к форту Кинг. Я поскакал обратно, чтобы проститься с матерью и сестрой. Времени на прощанье было мало, но уезжал я с более спокойным сердцем. Я знал, что сестра предупреждена, и теперь не боялся, что она выйдет за Ринггольда. Драгун, который привез приказ, поехал с нами. По дороге мы узнали все новости из форта. Произошло много событий. Оказывается, индейцы ушли из своих поселений, забрав с собой жен, детей, скот и все домашнее имущество. Несколько своих деревень они сожгли сами, так что их бледнолицым врагам уже нечего было уничтожать. Это говорило об их решимости начать войну по-настоящему. Куда они ушли, не могли выяснить даже наши лазутчики. Одни полагали, что индейцы направились на юг, в более отдаленную часть полуострова. Другие думали, что они скрылись в болотах, тянувшихся на много миль в верховьях реки Амазуры, известных под названием "болота Уитлакутчи". Это было наиболее вероятной догадкой. Но индейцы так искусно замаскировали свое передвижение, что нельзя было обнаружить ни малейшего следа. Лазутчики дружественных индейцев -- даже самые проницательные из них -- не могли определить путь их отступления. Многие считали, что индейцы ограничатся оборонительной войной и станут нападать только на те селения, где не окажется американских войск, а затем будут укрываться с добычей в болотных дебрях. Это казалось весьма вероятным. В таком случае, войну нелегко будет закончить. Другими словами, "регулярной" войны вовсе не будет, будут только бесплодные походы и преследования. Ясно, что, если индейцы не захотят вступить с нами в открытый бой, у нас будет мало шансов догнать отступающего врага. Солдаты боялись, что противник скроется в чаще леса, где найти его будет трудно и даже невозможно. Однако такое положение не могло продолжаться долго. Индейцы не смогут вечно жить грабежом. Их добыча с каждым днем будет все уменьшаться. Притом их слишком много для простой разбойничьей шайки. Впрочем, об их точном количестве белые имели весьма смутное представление. Одни говорили, что их от одной до пяти тысяч, включая и беглых негров, но даже наиболее осведомленные жители пограничных районов могли назвать только приблизительную цифру. По моим расчетам, у индейцев было более тысячи воинов, даже без тех кланов, которые отпали. Так же думал и старый Хикмэн, хорошо знавший индейцев. Как же могли индейцы найти средства к существованию среди болот? Неужели они были настолько предусмотрительны, что смогли сделать там большие запасы еды? Нет, на этот вопрос можно было смело дать отрицательный ответ. Все знали, что именно в этом году у семинолов не было даже их обычных запасов. Вопрос о переселении был решен еще весной, и так как будущее представлялось неопределенным, многие семьи засеяли очень мало, а некоторые почти ничего. Урожай был поэтому меньше, чем в прежние годы, и перед последним советом в форте Кинг некоторые уже покупали еду или просили милостыню у пограничных жителей. Какова же была вероятность того, что они смогут продержаться в течение длительной кампании? Голод заставит их выйти из своих укреплений. Им придется или вступить в бой, или просить мира. Так думали все. Эта тема оживленно обсуждалась и во время похода. Она представляла особый интерес для многих молодых воинов, жаждущих славы. Если противник изберет такую бесславную систему военных действий, кому же достанутся лавры? Участники похода в убийственном климате болот, кишащих миазмами, скорее могли бы быть "увенчаны кипарисами", то есть остаться там навеки. Но большинство надеялись, что индейцы вскоре начнут голодать и вынуждены будут принять открытый бой. Относительно того, смогут ли индейцы продержаться длительное время, мнения разделились. Те, кто лучше всего знал местные условия, считали, что смогут. Так же думал старый охотник за аллигаторами. -- У них есть, -- говорил он, -- этот