инское отделение Фонда Солидарности позвонил неизвестный и сообщил, что располагает прямой информацией о Диане. По его словам, старый приятель, живущий в одном из поместий под Медельином, передал ему в корзине с овощами записку, в которой говорится, что Диану прячут у него. В записке также сообщалось, что во время трансляции футбольных матчей охранники так накачиваются пивом, что буквально падают под стол, и не смогут оказать сопротивление полиции. Для большей надежности предлагалось передать план усадьбы. Все выглядело настолько убедительно, что Нидия тут же вылетела в Медельин. "Я просила информатора ни с кем не обсуждать полученные сведения, объяснив ему, насколько опасной и для моей дочери, и для ее охраны может стать попытка силового освобождения". Узнав о том, что Диана находится в Медельине, донья Нидия решила обратиться к Марте Ньевес и Анхелите Очоа, братья которых Хорхе Луис, Фабио и Хуан Давид, личные друзья Пабло Эскобара, как известно, обвинялись в распространении наркотиков и получении незаконных доходов. "Я очень надеялась, что они помогут мне связаться с Эскобаром", -- вспоминала те горькие дни донья Нидия несколько лет спустя. Сестры Очоа подробно рассказали ей о произволе полиции в отношении их семей, внимательно выслушали донью Нидию, проявили сочувствие, но просить о чем-либо Пабло Эскобара наотрез отказались. Марта Ньевес хорошо знала, что такое похищение. В 1981 году ее саму похитили боевики из М-19, запросившие с родственников выкуп со многими нулями. В ответ Эскобар создал штурмовую группу "Смерть похитителям", которая через три месяца сумела освободить заложницу, устроив кровавую бойню охране из М-19. Вторая сестра, Анхелита, тоже считала себя жертвой полицейского насилия, обе без конца вспоминали о притеснениях со стороны властей, включая неоднократные нарушения неприкосновенности жилища. Нидия все же не теряла надежды. Если нельзя организовать встречу, то, может быть, сестры передадут Эскобару хотя бы письмо. Она уже отправила одно через Гидо Парра, но ответа не получила. Сестры Очоа вновь отказались, опасаясь, что из-за них у Эскобара могут возникнуть какие-нибудь неприятности. В конце концов настойчивые уговоры подействовали, и Нидия вернулась в Боготу с твердым намерением продолжать переговоры по двум направлениям: освобождение дочери и условия добровольной сдачи сразу трех братьев Очоа. Казалось, пришло время все рассказать лично президенту. Президент принял ее безотлагательно. Сразу перейдя к главному, Нидия пересказала жалобы сестер Очоа на действия полиции. Сесар Гавирия слушал внимательно, изредка задавал конкретные вопросы. Но было видно, что для него эти обвинения не имеют такого значения, как для Нидии. А ее одолевали три желания: чтобы освободили похищенных, чтобы президент запретил своей властью силовые попытки освобождения, которые могут закончиться трагически, и чтобы Подлежащим Экстрадиции продлили срок явки с повинной. Президент твердо пообещал только одно: без согласования с родственниками силовые операции для освобождения Дианы и других заложников применяться не будут. -- В этом суть нашей политики, -- сказал он. Тем не менее и после разговора Нидия продолжала спрашивать себя: сумеет ли президент принять меры, достаточные, чтобы исключить любые действия без его ведома? Меньше чем через месяц Нидия вновь встретилась с сестрами Очоа в доме одной общей знакомой. Кроме этого, она поговорила со свояченицей Пабло Эскобара, которая тоже рассказала ей о произволе полиции по отношению к ней и ее братьям. Через нее Нидия передала Эскобару письмо: две с половиной страницы почтовой бумаги, исписанные почти без полей изящным почерком; отточенность и выразительность слога была достигнута ценой нескольких черновиков. В тексте угадывалось стремление затронуть душу Эскобара. В начале Нидия писала, что обращается не к солдату, готовому на все ради достижения цели, а к человеку по имени Пабло, "способному чувствовать, боготворящему свою мать и готовому умереть ради нее и ради жены и маленьких детей, невинных и беззащитных". Понимая, что похищением журналистов Эскобар хочет привлечь внимание общественности к своим проблемам, она писала, что он уже с лихвой достиг желаемого. "Именно поэтому, -- говорилось в конце письма, -- проявите свои человеческие качества, совершив важный, гуманный поступок, который оценит общество: верните нам заложников". Письмо искренне растрогало свояченицу Эскобара. Читая его, она прошептала будто себе самой: "Можете не сомневаться, Эскобар воспримет письмо с сочувствием. Он поймет все, что вы делаете, и это поможет вашей дочери". Сложив письмо пополам, она вложила его в конверт и сама заклеила. -- Возвращайтесь со спокойной душой, -- посоветовала она Нидии явно доброжелательным тоном. -- Пабло получит письмо сегодня же. Окрыленная Нидия в тот же вечер вернулась в Боготу и решила просить президента о том, о чем не осмелился Турбай: прекратить полицейские операции на время переговоров об освобождении заложников. Так она и сделала, но Гавирия решительно отказался отдавать подобный приказ. "Одно дело, когда взамен предлагаются правовые меры, -- объяснял он впоследствии. -- Простая отмена силовых операций привела бы не к освобождению заложников, а к безнаказанности Эскобара". Нидии показалось, что перед ней человек с каменным сердцем, для которого жизнь ее дочери -- пустой звук. Она еле сдерживала ярость, пока президент объяснял ей, что тема силового преследования не подлежит обсуждению, что она как мать не обязана согласовывать свои действия ни с кем, но и не вправе диктовать ему, как действовать в рамках закона. Полный провал! Безрезультатные переговоры с президентом заставили Турбая и Сантоса искать новых союзников, и лучшее, что пришло им в голову, -- обратиться к группе Почетных граждан. В группу входили экс-президенты Альфонсо Лопес Мичельсен и Мисаэль Пастрана, член парламента Диего Монтанья Куэльяр и кардинал Марио Револьо Браво, архиепископ Боготы. В октябре родственники похищенных встретились с ними в доме Эрнандо Сантоса. Вначале рассказали о беседах с президентом. Лопес Мичельсен поинтересовался, нельзя ли внести в указ юридические поправки, способные оживить процесс добровольного подчинения правосудию. "Над этим стоит подумать", -- сказал он. Пастрана тоже высказался за поиски рецептов, стимулирующих этот процесс. Но как это сделать? Эрнандо Сантос подсказал, что Монтанья Куэльяр мог бы использовать свое влияние на повстанцев. После долгой и содержательной беседы Лопес Мичельсен сделал первый вывод: "Нам следует играть по правилам Подлежащих Экстрадиции". Он также предложил написать открытое письмо, в котором Почетные граждане выразят поддержку семьям похищенных. Единогласно решили, что письмо отредактирует сам Лопес Мичельсен. Спустя два дня черновой вариант прочитали на новом собрании в присутствии Гидо Парры и еще одного адвоката Эскобара. В документе впервые был сформулирован тезис о том, что торговля наркотиками может рассматриваться, как коллективное правонарушение sui generis(*), и что переговоры требуют особого подхода. Гидо Парра вскочил с кресла и радостно воскликнул: -- Преступление sui generis -- гениально! Он сразу оценил все преимущества этой формулировки: размытая грань между уголовным и политическим преступлением делала реальной мечту Подлежащих Экстрадиции получить политический статус наравне с повстанцами. После первого чтения каждый внес свои поправки. В конце собрания второй адвокат Эскобара попросил Почетных граждан заручиться письмом Гавирии, в котором бы четко и недвусмысленно гарантировалось сохранить Эскобару жизнь. -- Сожалею, -- раздраженно ответил Эрнандо Сантос, -- но я не буду в этом участвовать. -- Тем более я, -- добавил Турбай. Лопес Мичельсен тоже решительно отказался. Тогда адвокат попросил о встрече с президентом, чтобы получить устные гарантии для Эскобара. -- Этот вопрос здесь не обсуждается, -- прервал разговор Лопес. Еще до того, как Почетные граждане собрались, чтобы отредактировать свое заявление, Пабло Эскобару стали детально известны все их намерения. Только этим можно объяснить появление граничных условий соглашения, которые Эскобар сформулировал в экстренном письме Гидо Парре. "Любым способом добейся, чтобы Почетные граждане пригласили тебя для обмена мнениями", -- настаивал он и, чтобы не упустить инициативу, перечислял уже принятые Подлежащими Экстрадиции решения. Письменное заявление Почетных граждан было готово спустя двадцать четыре часа и в отличие от первого варианта включало одно важное дополнение: "В своих посреднических усилиях мы не хотим ограничиваться соглашением по конкретной проблеме, а стремимся договориться о всеобъемлющем мире для колумбийцев". Поправка вселяла новые надежды. Президенту Гавирии заявление понравилось, но, чтобы подчеркнуть официальную позицию и не допускать кривотолков, он приказал министру юстиции выступить с разъяснением, что единственным выходом для террористов остается правительственный указ о подчинении правосудию. Эскобара заявление просто разозлило. Прочитав текст в газетах за 11 октября, он тут же послал Гидо Парре яростный ответ, приказав распространить его в салонах Боготы. "Письмо Почетных граждан выглядит почти цинично, -- писал Эскобар. -- Мы должны срочно отпустить заложников, потому что правительство медлит с решением наших вопросов. Неужели они в самом деле думают, что мы снова позволим обмануть себя?" Далее говорилось, что позиция Подлежащих Экстрадиции остается прежней. "У нас нет оснований менять ее, ибо мы так и не получили положительного ответа на вопросы, сформулированные в первом послании. Это деловые переговоры, а не игра, затеянная, чтобы выяснить, кто умный, а кто дурак". К тому времени планы Почетных граждан безнадежно отставали от требований Эскобара. Теперь он добивался, чтобы правительство указало ему надежное место, пригодное для строительства лагеря-тюрьмы, вроде того, где содержали членов М-19, пока рассматривали их дела. Еще неделю назад Эскобар направил Гидо Парре письмо с подробным описанием устраивающего его варианта. Он считал, что идеальным местом для лагеря могла бы стать его собственная усадьба в двенадцати километрах от Медельина, оформленная на подставное лицо; муниципалитет Энвигадо мог бы взять ее в аренду и переоборудовать под тюрьму. "Это, конечно, потребует расходов, часть которых Подлежащие Экстрадиции готовы взять на себя", -- писал Эскобар. Письмо заканчивалось с циничной откровенностью: "Все это я объясняю тебе, чтобы ты встретился с алькальдом Энвигадо; скажешь ему, что действуешь от моего имени, и объяснишь, что от него требуется. Пусть он напишет открытое письмо министру юстиции, в котором выразит мнение, что Подлежащие Экстрадиции не воспользуются указом 2047, опасаясь за свою безопасность; поэтому муниципалитет Энвигадо, внося свой вклад в дело мира в Колумбии, берет на себя обустройство специальной тюрьмы, пригодной для безопасного содержания преступников, пожелавших сдаться властям. Почетным гражданам скажи прямо и без обиняков: пусть уговорят президента одобрить предложенный проект лагеря". Текст открытого письма должен был заставить министра юстиции дать публичный ответ. "Понимаю, это будет, как взрыв бомбы, -- писал Эскобар с явным бахвальством. -- Но так мы добьемся своего". Однако министр отверг предложение в том виде, в каком оно было сделано, и Эскобару пришлось сменить тон: в следующем письме он впервые предложил больше, чем требовал сам. За специальную тюрьму он обещал уладить конфликты между различными картелями, бандами и шайками и обеспечить явку с повинной более сотни раскаявшихся наркодельцов -- все это открывало кратчайший путь к миру. "Мы не просим ни о помиловании, ни о переговорах, ни о чем-то таком, чего правительство не может нам дать", -- писал он. Речь шла просто о добровольной сдаче, "пока все в этой стране призывают к диалогу и жаждут получить политический статус". Эскобар соглашался поступиться даже самым дорогим: "Меня не пугает экстрадиция, я знаю: попадись я живым, меня убьют так же, как убили других". Стремясь получить как можно больше, Эскобар в то же время активно эксплуатировал тему заложников. В очередном письме он поручал адвокату: "Передай сеньору Сантосу: если он хочет доказательств, что Франсиско жив, пусть сперва опубликует интервью с Хуаном Мендесом, редактором "Америкас Уотч", а также отчет о пытках, издевательствах и исчезновении людей в Медельине". Однако к тому времени и Эрнандо Сантос уже разобрался в ситуации. Он понял, что на всю эту перепасовку предложений и контрпредложений уходят не только его силы, но и силы его противников. В частности, Гидо Парра к концу октября оказался на грани нервного срыва. Сантос ответил, что не опубликует ни строчки и не станет встречаться с эмиссаром Эскобара, пока не получит неоспоримых доказательств, что его сын жив. Его поддержал Лопес Мичельсен, угрожая, что Почетные граждане вообще откажутся от переговоров. Угрозы подействовали. Спустя две недели Гидо Парра позвонил Сантосу из какой-то сельской таверны. "Мы с женой едем по автостраде. В одиннадцать будем у вас. Есть приятный десерт, он очень понравился мне и наверняка понравится вам". Эрнандо вздрогнул, подумав, что ему везут сына. Оказалось, это был лишь голос Франсиско, записанный на мини-кассету. Два часа ее не могли прослушать из-за отсутствия подходящего магнитофона, пока кто-то не догадался воспользоваться телефонным автоответчиком. Пачо Сантос, человек разносторонний, мог бы стать кем угодно, но только не диктором. Он привык говорить с той же скоростью, с какой думал, но мысли порой спешили и переплетались. В тот вечер неожиданно обнаружилось прямо противоположное. Медленным, хорошо поставленным голосом Пачо произносил идеально составленные фразы. Посланий оказалось два: одно предназначалось родственникам, другое было записано для президента неделей раньше. Чтобы дата записи не вызывала сомнений, похитители заставили Пачо прочитать заголовки свежих газет и допустили оплошность, которой Эскобар мог им не простить. Зато редактор судебной хроники "Тьемпо" Луис Каньон получил возможность блеснуть профессионализмом: -- Его держат прямо в Боготе! Дело в том, что один из прочитанных Пачо заголовков попал только в часть тиража, распространявшуюся в северных районах столицы. Такая деталь могла стать решающим козырем, если бы Эрнандо Сантос не был противником силового освобождения. Он словно воскрес. Во-первых, сын одобрил все его действия, направленные на освобождение. Кроме того, из-за буйного характера и неуравновешенности Пачо всегда считался в семье самым ранимым: никто и представить себе не мог, что он сохранит такое самообладание и здравость суждений после двух месяцев заточения. Эрнандо созвал всех родственников и заставил их слушать запись до самого рассвета. Гидо Парра не выдержал этой пытки и заплакал. Эрнандо подошел к нему, чтобы утешить, и по взмокшей от пота рубашке понял, что адвокат в панике. -- Запомни мои слова, я погибну не от рук полиции, -- сказал Гидо сквозь слезы. -- Меня убьет Эскобар, потому что я слишком много знаю. Мария Виктория сострадания не ощутила. Ей показалось, что Парра играет чувствами Эрнандо, пользуется его слабостью и ведет двойную игру. Видимо, почувствовав это, Гидо кивнул в ее сторону и шепнул Эрнандо: "Эта женщина -- как лед". Так обстояли дела к 7 ноября, когда были похищены Маруха и Беатрис, а Почетные граждане оказались не у дел. 22 ноября в торжественной обстановке они передали президенту свое заключение по основным требованиям Подлежащих Экстрадиции, после чего, как было объявлено заранее, Диего Монтанья Куэльяр предложил коллегам распустить группу. Если президент Гавирия надеялся, что сразу после опубликования указа начнется массовая явка с повинной, то его ждало разочарование. Ничего подобного не случилось. Реакция прессы, отзывы политиков, известных юристов, а также весьма существенные замечания адвокатов Эскобара показали, что указ 2047 требует доработки. Во-первых, он предоставлял судьям слишком широкие возможности для субъективной трактовки самой процедуры экстрадиции. Во-вторых, основные материалы, доказывающие вину преступников, находились за границей, при том, что сотрудничество с США требовало больших усилий, а сроки следствия поджимали. Выход был один: продлить предусмотренные указом сроки расследования преступлений, а контроль за доставкой необходимых доказательств возложить на администрацию президента. Как и другие, Альберто Вильямисар тоже не нашел в указе ожидаемой поддержки. После обмена мнениями с Сантосом и Турбаем и первых встреч с адвокатами Эскобара Альберто вполне представлял, что происходит. Своевременный, но несовершенный указ не способствовал скорейшему освобождению похищенных женщин. Время шло, а у Вильямисара не было ни новостей, ни свидетельств того, что узницы живы. Его единственной связью оставалось письмо, отправленное через Гидо Парру, в котором Альберто с уверенностью и оптимизмом сообщал, что прилагает все силы для освобождения заложниц. "Знаю, тебе очень тяжело, но не стоит отчаиваться", -- писал он Марухе. В действительности Вильямисар действовал наугад. Он прошел все инстанции и исчерпал все возможности, найдя единственную отдушину -- заверения Рафаэля Пардо, что президент планирует подписать дополнения и разъяснения к указу 2047. "Все уже подготовлено", -- обнадежил Пардо. Каждый вечер он заходил к Альберто, делился с ним новостями, рассказывал о том, что сделано, но сам, похоже, не представлял себе, что делать дальше. Из вялотекущего общения с Сантосом и Турбаем Альберто понял, что их переговоры тоже застопорились. Гидо Парре он не доверял. Помня его грубые нападки в парламенте, Альберто считал адвоката беспринципным и скользким человеком. К сожалению, хорош или плох, но Гидо был единственным козырем, и Альберто решил использовать его с максимальной выгодой. Ничего другого не оставалось, а время шло. Альберто попросил экс-президента Турбая и Эрнандо Сантоса устроить ему встречу с Гидо Паррой, с условием, что при разговоре будет присутствовать доктор Сантьяго Урибс, второй адвокат Эскобара, пользующийся репутацией серьезного специалиста. Гидо Парра начал беседу с обычной высокопарностью, но Альберто с сантандерской прямотой сразу опустил его на землю: -- Хватит болтать. Перейдем к делу. Переговоры заглохли из-за того, что все ваши новые условия -- сплошное дерьмо. На самом деле все очень просто: преступники должны сдаться и признаться в каком-нибудь преступлении, за которое их можно посадить лет на двенадцать. Так гласит закон, и точка. За это им сокращают срок и гарантируют жизнь. Все остальное -- только ваши бредни. Против такого тона Гидо не возражал. -- Видите ли, дорогой доктор, все дело в том, что правительство обещает не применять экстрадиции, все говорят об этом в один голос, но где это записано в указе? Вильямисар не стал спорить. Если правительство обещает не применять экстрадиции, и в этом весь смысл указа, то надо убедить правительство исправить неточности. А все эти хитрые разговоры о преступлениях sui generis, отказе от добровольного признания вины и аморальности доносительства -- не более чем упражнения в риторике. Сейчас ясно всем: из самого словосочетания "Подлежащие Экстрадиции" следует, что их единственным реальным и безоговорочным требованием остается неприменение к ним закона об экстрадиции. Вильямисар не видел никаких препятствий, мешающих специально оговорить это в указе. Но прежде он потребовал от Гидо такой же ясности и определенности, какой добивались Подлежащие Экстрадиции. Альберто хотел знать, во-первых, каковы полномочия Гидо Парры на переговорах, во-вторых, сколько времени с момента доработки указа потребуется для освобождения заложников. Ответ Гидо был точен: -- Через двадцать четыре часа они будут на свободе. -- Разумеется, все? -- уточнил Вильямисар. -- Все. ГЛАВА 5_ Спустя три месяца после похищения Марухи и Беатрис абсурдные строгости плена начали постепенно исчезать. Женщины больше не спрашивали разрешения встать с постели, налить себе кофе или переключить телевизор. Разговаривали по-прежнему вполголоса, но передвигались более свободно. Маруха уже не закрывалась подушкой, когда кашляла, а лишь старалась, чтобы ее не услышали снаружи. На завтрак и на обед давали все ту же фасоль, овощи, все те же обрезки сушеного мяса и суп из обычного пакетика. Охранники не таясь, лишь слегка приглушая голос, обсуждали кровавые подробности очередной охоты на полицейских в ночном Медельине, свои мужские подвиги и любовные драмы. Постепенно Марухе удалось приучить их к мысли, что в случае вооруженного штурма для них будет гораздо разумнее защитить пленниц и тем самым заслужить хотя бы благосклонность полиции и суда. Закоренелые фаталисты, охранники не сразу вняли уговорам Марухи, но тактика мелких уступок со временем принесла свои плоды: спящих женщин перестали держать на мушке, завернутые в тряпки автоматы теперь стояли за телевизором. Взаимная зависимость и общие тяготы постепенно вносили в их отношения черты человечности. Из-за своего характера Маруха не могла оставить без внимания то, что было ей не по душе. В таких случаях она ругала и без того взвинченных охранников, с отчаянной решимостью бросая им в лицо: "Убейте меня!" Несколько раз возникали стычки с Мариной, чье подобострастие перед охранниками и апокалиптические фантазии выводили Маруху из себя. Без всякого повода Марина вдруг поднимала глаза вверх и произносила какое-нибудь загробное откровение или роковой прогноз. -- В мастерской сзади во дворе убийцы прячут свои машины, -- прошептала она однажды. -- Они все там, днем и ночью, с автоматами, готовые ворваться и убить нас. Крупно поссорились, когда Марина начала ругать журналистов за то, что о ней не упомянули в какой-то телепередаче, посвященной заложникам. -- Все они сукины дети! Маруха разозлилась: -- Это наглая ложь! Марина не ответила, а потом, успокоившись, извинилась. Она действительно жила в какой-то иной реальности. В шестьдесят четыре года ей удалось сохранить черты былой привлекательности: большие черные глаза, серебристые волосы, блестевшие даже в несчастье. Правда, она сильно похудела. До появления Марухи и Беатрис почти два месяца Марина разговаривала только с охранниками и не сразу привыкла к новым узницам. Страх сильно изменил ее внешность, отнял двадцать килограмм веса, подавил волю -- словом, постепенно превращал в призрак. Марина очень рано вышла замуж за известного в спортивных кругах хирурга-травматолога, тучного добряка, любившего ее без памяти, родила ему четырех девочек и трех мальчиков, при этом не только держала бразды правления в доме, но и считала себя обязанной заботиться о многочисленной антьокской родне. Благодаря авторитету и энергии все воспринимали ее как вторую мать, а она еще успевала помогать каждому чужаку, вызывавшему в ней сострадание. Без особой необходимости, только ради независимости Марина занималась продажей автомобилей, страховок: она продавала бы все что угодно, лишь бы зарабатывать и тратить свои собственные деньги. Несмотря на это, друзьям Марины всегда казалось несправедливым, что столь одаренную природой женщину постоянно преследует злой рок. Ее муж почти двадцать лет оставался инвалидом из-за психического расстройства, два брата погибли в ужасной автокатастрофе, третьего свалил инфаркт, четвертого раздавил на улице упавший столб светофора, еще один брат пристрастился бродяжничать и исчез навсегда. Все считали ее положение безнадежным. Ей и самой казалось, что она -- та самая пленница, которую можно убить, не рискуя сорвать переговоры с правительством. И только каждый новый день, проведенный в камере смертников, добавлял толику надежды, что палачи все-таки рассчитывают получить что-то в обмен на ее жизнь. Тем удивительнее было наблюдать, как в самые трудные минуты Марина часами сосредоточенно ухаживает за ногтями на руках и ногах. Подпиленные, отшлифованные и покрытые бесцветным лаком, они, казалось, принадлежат молоденькой женщине. Столь же тщательно она выщипывала брови и брила волосы на ногах. Преодолев первые трудности, Маруха и Беатрис все же нашли подход к Марине: Маруха пыталась ее утешать, а Беатрис без конца обсуждала с ней общих знакомых так, что непрерывное шушуканье пленниц выводило из себя даже охранников. Обе -- и Беатрис, и Маруха -- с тяжелым сердцем сознавали, что только им да тюремщикам известно, что Марина жива, и рассказать об этом некому. Единственным приятным событием стал неожиданный визит человека в маске -- того же, который приезжал в первый день плена. На этот раз он оптимистично предсказал, что их могут освободить к 9 декабря, предполагаемой дате выборов в Конституционную Ассамблею. Для Марухи это был особый день -- день ее рождения, и от предвкушения встретить его в кругу семьи ее охватила преждевременная радость. Все оказалось призрачной иллюзией: неделю спустя тот же начальник сказал, что их заключение продлится не до 9 декабря, а гораздо дольше и Рождества, и Нового Года. Для Беатрис и Марухи это был жестокий удар. У Марухи обострилось расширение вен и начались сильные боли в ногах. Беатрис мучили приступы удушья и открывшаяся язва желудка. Как-то ночью, обезумев от боли, она упросила Золотушного в порядке исключения разрешить ей воспользоваться туалетом. Золотушный долго не решался, потом согласился, предупредив, что сильно рискует. Ничего не помогло. Беатрис продолжала стонать, словно раненая собака, ей казалось, что она умирает, пока наконец Золотушный не сжалился и не принес ей от майордомо дозу "бускапина". Несмотря на все старания, пленницам так и не удалось определить, где они находятся. Осторожность, которую соблюдали охранники, чтобы соседи ничего не услышали, шум и голоса, доносившиеся снаружи, -- все это позволяло предположить, что их держат в черте города. Крик ненормального петуха в разное время дня и ночи служил тому подтверждением: живущие на верхних этажах петухи часто теряют ощущение времени. Несколько раз совсем близко разные голоса повторяли: "Рафаэль". На бреющем полете пролетали легкие самолеты, а вертолет по-прежнему зависал над самой крышей. Марина настаивала на своей версии, которой, впрочем, не подтвердил даже важный полицейский чин, расследовавший похищение. Относившиеся к этой версии как к очередной фантазии подруги, Маруха и Беатрис все же заметили: как только появлялся вертолет, режим охраны усиливался -- в доме наводили порядок, как в казарме, дверь запирали на шпингалет изнутри и на висячий замок снаружи, снова переходили на шепот, оружие держали наготове, а еда становилась чуть менее гнусной. В начале декабря четверых сторожей, охранявших женщин с первого дня, заменили новыми. Один из них словно вышел из фильма ужасов. Его называли Гориллой, и сходство было очевидным: огромного роста, сильный, как гладиатор, с черно-коричневой кожей, заросшей кудрявым волосом. Громовой голос Горилла никак не мог умерить до шепота, но делать замечания никто не решался -- рядом с ним все остальные просто терялись. Спортивные трусы, которые он носил вместо обрезанных брюк-шортов, и облегающая футболка подчеркивали великолепную фигуру. Шлем-маска не позволял узнать, какое у Гориллы лицо. На шее он носил медальон с изображением Святого Младенца, а на красивом запястье -- бразильский амулет на счастье: гигантские кисти и светлые ладони с черными, будто выжженными огнем, линиями судьбы. Горилла едва помещался в комнате, и всякое его движение вызывало переполох. Привыкшим к прежним охранникам женщинам явно не повезло. Особенно Беатрис, которую Горилла невзлюбил с первого взгляда. Тюремщиков и пленниц объединяло одно -- скука. Правда, накануне Рождества хозяева пригласили в дом знакомого священника, который или ни о чем не подозревал, или был с ними заодно. Вместе прочитали молитвы, пели хором вильянсикос(*) и пили обычное яблочное вино. Потом решили окропить дом святой водой. Ее потребовалось так много, что пришлось воспользоваться канистрами. Когда священник ушел, хозяйка открыла комнату пленниц и окропила телевизор, матрасы и стены. Захваченные врасплох пленницы растерялись. "Это святая вода, -- приговаривала хозяйка, махая рукой, -- она защитит, и с нами ничего не случится". Охранники крестились и, преклонив колени, приняли очистительный ливень с ангельским благоговением. Весь декабрь прошел в традиционных для антьокцев молитвах и шумном веселье, не прекращавшемся ни на минуту. Маруха решила, что будет лучше, если похитители даже не узнают о ее дне рождения: 9 декабря ей исполнялось пятьдесят три. Беатрис пообещала сохранить это в тайне, но накануне тюремщики обо всем узнали из телепрограммы, которую дети Марухи специально подготовили для матери. Ощутив причастность к семейной жизни на экране, охранники явно оживились. "Донья Маруха, -- заметил один из них, -- доктор Вильямисар выглядит молодцом, у него хорошее настроение, и он вас очень любит". Кто-то выразил надежду, что Маруха познакомит их с одной из своих дочерей и позволит с ней погулять. Но все же Маруха смотрела передачу, как мертвец созерцает с того света жизнь, в которой не может участвовать, и даже поговорить с живыми лишен возможности. На следующий день часов в одиннадцать утра дверь в комнату неожиданно открылась и хозяин с женой внесли бутылку местного шампанского, стаканы для всех и торт, покрытый сверху чем-то вроде зубной пасты. Сердечно поздравив Маруху, хозяева и охранники хором пропели "Happy birthday", после чего выпили и закусили. Противоречивые чувства вызвал в душе Марухи этот импровизированный праздник. Проснувшись 26 ноября, Хуан Витта узнал, что его освобождают по состоянию здоровья. Мелькнула страшная мысль, что это уловка, и общественности хотят предъявить первый труп. Когда через несколько часов охранник объявил, чтобы он приготовился к освобождению, Хуана охватила паника. "Конечно, мне хотелось умереть своей смертью, -- вспоминал он, -- но раз уж так распорядилась судьба, оставалось смириться". Ему приказали побриться и надеть чистое белье, что он и сделал, решив, что наряжается па свои похороны. Потом ему объяснили, как вести себя на свободе и особенно -- что говорить прессе, чтобы не навести полицию па след и не спровоцировать силовых акций. Сразу после полудня его прокатили в машине по закоулкам Медельина и без лишних церемоний высадили на углу одной из улиц. Оставшегося в одиночестве Хэро Бусса снова перевезли -- на этот раз в хороший квартал, рядом со школой аэробики для девушек. Хозяин квартиры, мулат, слыл гулякой и мотом. Его жена -- лет тридцати, на седьмом месяце беременности -- с самого утра занималась тем, что примеряла дорогие и вычурные украшения. Их маленький сын жил у бабушки, и Бусса разместили в детской, заполненной всевозможными механическими игрушками. Из оказанного приема Хэро сделал вывод, что надо настраиваться на длительное одиночное заключение. Хозяевам, похоже, понравился этот немец, взятый прямиком из старого фильма с Марлен Дитрих: около двух метров в высоту, метр в ширину, пятидесятилетний юноша с неиссякаемым чувством юмора и красочным испанским языком, сдобренным карибским жаргоном ею жены Кармен Сантьяго. К тому времени в качестве корреспондента немецких газет и радио в Латинской Америке Хэро побывал во многих переделках, включая военный переворот в Чили, где однажды провел бессонную ночь, ожидая расстрела. Теперь его, стреляного воробья, уже не могли удивить фольклорные особенности плена. А повод удивляться был, ибо в доме, куда эмиссар регулярно доставлял пачки ассигнаций, зачастую сидели на мели. Хозяева с такой поспешностью тратили деньги на праздники и вечеринки, что уже через несколько дней не на что было купить еду. Братья, сестры и близкие друзья хозяев веселились и пировали каждое воскресенье. Дом заполняли дети. Верзилу немца они сразу узнали и пришли в полный восторг, принимая его за актера из популярного телесериала. Не менее тридцати человек, непричастных к похищению и не скрывавших свои лица, просили у него фото или автограф, вместе с ним пили, ели и даже танцевали в том сумасшедшем доме, где он прожил до конца плена. Постепенно растущие долги не давали хозяевам покоя: чтобы прокормить пленника, приходилось закладывать телевизор, видеомагнитофон, проигрыватель или что-то еще. Шея, руки и уши хозяйки постепенно освобождались от драгоценностей, пока не оставалось ничего. Однажды утром хозяин разбудил Хэро, чтобы занять у него денег, поскольку родовые схватки жены застали его без сантима на оплату роддома. Хэро Бусс отдал ему свои последние пятьдесят тысяч песо. Его освободили 11 декабря, через пятнадцать дней после Хуана Витта. По этому случаю Буссу купили пару новых туфель, которые оказались малы: он носил сорок шестой, а самый большой размер, который с трудом удалось найти, был сорок четвертый. Еще ему купили брюки и футболку на два размера меньше обычного, поскольку он похудел на шестнадцать килограмм. Кроме того, вернули фотооборудование и сумку со спрятанными за подкладкой дневниками, а также пятьдесят тысяч песо, занятые на роды и еще пятнадцать тысяч, которые он одолжил ранее на оплату карточного долга. Предлагали дать еще, но Хэро отказался, попросив лишь об одном: устроить ему встречу с Пабло Эскобаром. Ответом было общее молчание. Все те же веселые гости, которые окружали его последнее время, вывезли Хэро из дома на частном автомобиле, долго катали по самым богатым кварталам Медельина, заметая следы, и наконец оставили за полквартала от редакции газеты "Коломбиано" с сумками на плечах и письмом, в котором Подлежащие Экстрадиции, отдавая должное заслугам журналиста в борьбе за права человека в Колумбии и других странах Латинской Америки, вновь выражали готовность явиться с повинной при условии, что они и их родственники получат юридические гарантии безопасности. Журналист до мозга костей, Хэро Бусс тут же достал фотокамеру и попросил первого встречного запечатлеть момент своего освобождения. О том, что они будут следующими, Диана и Асусена узнали по радио и со слов охранников. Правда, после стольких обещаний они никому не верили. На всякий случай, если вдруг освободят только одну из них, обе написали письма родственникам. Два дня прошли без изменений и новостей, но утром 13 декабря Диану разбудил чей-то шепот и необычное движение в доме. Предчувствуя скорое освобождение, она вскочила с постели и разбудила Асусену. Не дожидаясь распоряжений, обе начали собирать вещи. И Диана, и Асусена описали в своих дневниках этот драматический эпизод. Диана была в душе, когда один из охранников без обиняков объявил Асусене, чтобы она готовилась к отъезду. Она одна. В опубликованной вскоре после этих событий книге Асусена пишет об этом удивительно просто. "Донья Диана все еще принимала душ, а я вернулась в комнату и надела приготовленное на стуле белье. Выйдя из душа, Диана увидела меня, остановилась и спросила: -- Мы уезжаем, Асу? Ее глаза блестели надеждой. Я не могла говорить. Потом, опустив голову, глубоко вздохнула и ответила: -- Нет. Только я. -- Я так рада! -- воскликнула Диана. -- Я знала, что так и будет". В дневнике Диана записала: "В сердце кольнуло, но ей я сказала, что очень рада за нее и что она может ехать спокойно". Диана отдала Асусене заранее написанное письмо для Нидии, в котором просила ее провести Рождество с детьми. Асусена разрыдалась, Диана обняла ее, стараясь успокоить. Потом проводила подругу до машины, и они вновь обнялись. В последний раз сквозь стекло Асусена видела, как Диана махнула рукой на прощанье. Спустя час, в машине по пути в аэропорт Медельина, откуда Асусене предстояло вылететь в Боготу, она услышала по радио, как корреспондент спрашивает ее мужа, чем он занимался, когда узнал об освобождении супруги. Ответ прозвучал искренне: -- Я писал стихи, посвященные Асусене. Мечта супругов сбылась -- они вместе отметили 16 декабря, четвертую годовщину свадьбы. В это же время Ричард и Орландо, уставшие ночевать на полу вонючего застенка, убедили охранников перевести их в другое помещение. Их отвели в комнату, где раньше сидел закованный мулат, о котором больше никто ничего не слышал. К своему ужасу пленники обнаружили на кровати большие пятна крови -- свидетельства медленных пыток или избиений жертвы. Об освобождении коллег оба узнали из радио- и телепередач. Охранники уверяли, что следующими будут они. Ранним утром 17 декабря босс по кличке Старик, как потом оказалось, все тот же дон Пачо, навещавший Диану, без стука вошел в комнату Орландо и приказал: -- Оденьтесь поприличнее, вы уезжаете. Пленник успел только побриться и одеться, ему даже не дали времени найти и предупредить бродившего по дому Ричарда. Орландо снабдили заявлением для прессы, надели очки с закрашенными линзами, затем сам Старик совершил с ним ритуальную поездку по медельинским кварталам, дал пять тысяч песо на такси и высадил на небольшой площади, названия которой Орландо не запомнил, потому что плохо знал город. Был прохладный, солнечный понедельник, девять часов утра. Безуспешно останавливая занятые такси, Орландо не верил своим глазам и все время думал, что похитителям гораздо дешевле было убить его, чем отпускать живым на свободу. Из первого же автомата он позвонил жене. Лилиана как раз купала сына и подошла к телефону с мыльными руками. Она услышала чужой, спокойный голос: -- Малышка, это я. Думая, что это глупый розыгрыш, она хотела повесить трубку, но тут узнала голос мужа и вскрикнула: "Господи Боже мой!". Орландо очень спешил и успел только сообщить, что находится в Медельине, но к вечеру прилетит в Боготу. Остаток дня Лилиана, потеряв покой, переживала, что не сразу узнала его голос. Хуан Витта после освобождения рассказывал ей, что Орландо очень изменился в плену, что его трудно узнать, -- но она никак не предполагала, что это относится и к голосу мужа. Еще большее потрясение ожидало ее вечером в аэропорту, когда она пробилась сквозь толпу журналистов, и какой-то незнакомец вдруг поцеловал ее. Это был Орландо -- располневший и бледный после четырех месяцев плена, с черными, жесткими усами. Не сговариваясь, супруги загадали: как только встретятся, сразу заведут второго сына. "Вокруг было столько народу, что в первую ночь нам это не удалось, -- с улыбкой вспоминает Лилиана. -- На следующий день от волнения тоже ничего не получилось", И все же они с лихвой наверстали упущенное время: через девять месяцев после третьего дня свободы у них появился мальчик, а еще через год -- двойня. Череда освобождений вселила надежду в сердца остальных пленников и их родственников, хотя Пачо Сантос по-прежнему считал, что лично ему все это не сулит ничего хорошего. Пабло Эскобар просто избавлялся от лишних проблем, мешавших лоббировать в Ассамблее проекты о помиловании и отмене экстрадиции, оставляя в руке трех тузов: дочь экс-президента, сына редактора главной газеты страны и свояченицу Луиса Карлоса Галана. Беатрис и Марине освобождения вернули надежду, но Маруха предпочитала не