ежала раскрытая газета. Его жена с парализованными ногами, дрожавшая при одном воспоминании о других таких же ночах, отгоняла тряпкой москитов, считая про себя удары часов. Еще некоторое время издалека доносились крики, лай собак и шум какой-то беготни, а потом все затихло. - Не забудь положить кордиамин, - сказал доктор Хиральдо жене, укладывавшей в его чемоданчик, перед тем как лечь спать, самые необходимые медикаменты. В эту минуту они думали о вдове Монтьель, которая теперь спала от люминала как мертвая. Только дон Сабас после долгого разговора с сеньором Кармайклом забыл о времени. Он еще отвешивал у себя в конторе завтрак на следующий день, когда прозвучал седьмой удар и из спальни вышла, растрепанная, его жена. Казалось, что вода в реке стоит неподвижно. - В такую ночь... - пробормотал кто-то в темноте в то самое мгновение, когда прозвучал восьмой удар, гулкий, невозвратимый, и что-то начавшее мигать за пятнадцать секунд до этого погасло совсем. Доктор Хиральдо закрыл книгу и подождал, пока совсем отзвучит сигнал трубы, возвещавший начало комендантского часа. Жена поставила чемоданчик на ночной столик, легла лицом к стене и погасила свою лампу. Врач раскрыл книгу снова, но читать не стал. Дыхание обоих было спокойно, будто они остались одни в городке, так сжатом мертвой тишиной, что он, казалось, целиком вместился теперь в их спальню. - О чем ты думаешь? - Ни о чем, - ответил врач. Только в одиннадцать смог он сосредоточиться и снова вернуться к той странице, на которой остановился, когда начало бить восемь. Он загнул угол листа и положил книгу на ночной столик. Жена спала. Прежде бывало, что они не спали до рассвета, пытаясь определить, где и почему стреляют. Несколько раз им довелось услышать топот сапог и звяканье оружия у самого своего дома, и оба, сидя на постели, ждали: вот-вот на дверь обрушится град свинца. Много ночей, уже научившись различать бесконечное количество оттенков страха, они провели без сна, положив голову на подушку, набитую листовками. Однажды на рассвете они услышали перед дверью приемной тихие приготовления вроде тех, какие обычно предшествуют серенаде, а потом усталый голос алькальда: "Сюда не надо, этот ни во что не лезет". Доктор Хиральдо погасил лампу и попытался заснуть. Дождь начался после полуночи. Парикмахер и другой резервист, поставленные на углу набережной, покинули свой пост и укрылись под навесом лавки сеньора Бенхамина. Закурив сигарету, парикмахер оглядел при свете спички свою винтовку. Она была совсем новенькая. - "Made in USA", - прочитал он. Второй резервист потратил несколько спичек, пытаясь найти марку своего карабина, но это ему так и не удалось. С навеса упала на приклад карабина и разлетелась брызгами большая капля. - Что за идиотизм, - пробурчал он, стирая ее рукавом плаща. - Торчим здесь с винтовками, мокнем под дождем. В спящем городке не слышно было ничего, кроме ударов капель по крышам. - Нас девять, - сказал парикмахер. - Их семеро, считая алькальда, но трое сидят в участке. - Я как раз об этом думал. Их вырвал из темноты фонарик алькальда; стало видно, как они, присев на корточки у стены, пытаются уберечь оружие от капель дождя, дробинками рассыпающихся по их ботинкам. Они узнали его, когда он погасил фонарик и стал около них под навес. На нем был армейский плащ, а на груди у него висел автомат. С ним был полицейский. Поглядев на часы, которые носил на правой руке, алькальд приказал ему: - Иди в участок и узнай, что там слышно насчет еды. С такой же легкостью он отдал бы приказ стрелять. Полицейский исчез за стеной дождя. Алькальд присел рядом с ними. - Какие новости? - спросил он. - Никаких, - ответил парикмахер. Другой, прежде чем закурить, предложил сигарету алькальду. Тот отказался. - И надолго вы нас запрягли, лейтенант? - Не знаю, - сказал алькальд. - Сегодня до конца комендантского часа, а утром будет видно. - До пяти! - воскликнул парикмахер. - Это надо же! - простонал другой. - Я на ногах с четырех утра. Сквозь бормотанье дождя до них донесся злобный лай - где-то опять подрались собаки. Алькальд ждал, пока шум уляжется, и наконец собаки умолкли; только одна продолжала лаять по-прежнему. Алькальд с мрачным видом повернулся к резервисту. - О чем вы говорите? Я половину жизни так провожу, - сказал он. - Сейчас прямо падаю от усталости. - И хоть бы было ради чего, - заговорил парикмахер. - А то ведь ни в какие ворота не лезет. Несерьезная какая-то, бабья вся эта история. - Мне тоже все больше и больше так кажется, - вздохнул алькальд. Полицейский вернулся и сообщил, что еду не несут из-за дождя. Он добавил, что алькальда ждет в участке женщина, задержанная без пропуска. Это была Кассандра. В комнатушке, которую освещала скудным светом балконная лампочка, она спала в шезлонге, закутавшись в прорезиненный плащ. Алькальд зажал ей пальцами нос; она застонала, рванулась и открыла глаза. - Мне приснился сон, - сказала она. Алькальд включил в комнате свет. Заслонив глаза руками, женщина как-то жалостно изогнулась, и, когда он взглянул на ее серебристые ногти и выбритую подмышку, у него сжалось сердце. - Ну и нахал же ты, - сказала она. - Я здесь с одиннадцати. - Я думал, ты придешь ко мне домой. - У меня не было пропуска. Ее волосы, за два дня до этого отливавшие медью, теперь были серебристо-серые. - Я не сообразил, - улыбнулся алькальд и, повесив плащ, сел в кресло рядом. - Надеюсь, они не подумали, что это ты расклеиваешь бумажки. К ней уже возвращалась непринужденность. - К сожалению, - отозвалась она, - Обожаю сильные ощущения. Внезапно ей показалось, что в этой комнате алькальд никогда не бывал и попал сюда совсем случайно. С какой-то беззащитностью похрустывая суставами пальцев, он выдавил из себя: - Ты должна оказать мне одну услугу. Она посмотрела на него вопросительно. - Пусть это будет между нами, - продолжал алькальд. - Я хочу, чтобы ты погадала мне на картах. Ты можешь узнать, кто всем этим занимается? Она отвернулась и, немного помолчав, сказала: - Понимаю. Алькальд добавил: - Я делаю это прежде всего ради вас, циркачей. Она кивнула. - Я уже гадала, - сказала она. Алькальд не мог скрыть нетерпения. - Получилось очень странно, - с рассчитанным мелодраматизмом продолжала она. - Карты были такие понятные, что мне стало страшно, когда я увидела их на столе. Даже дышала она теперь театрально. - Так кто же это? - Весь городок - и никто. VIII На воскресную мессу приехали сыновья вдовы Асис. Кроме Роберта Асиса, их было семеро, и все, кроме него, словно были отлиты в одной форме: большие и неуклюжие, привычные к тяжелой работе, слепо преданные и послушные своей матери. Роберто Асис, младший и единственный женившийся, был похож на братьев только утолщенной переносицей. Хрупкий здоровьем, с хорошими манерами, он заменил вдове Асис дочь, которая у нее так и не родилась. На кухне, где семь Асисов разгружали вьючных животных, вдова расхаживала между кур со связанными лапами, овощей, сыров, темных хлебов и ломтей солонины, отдавая распоряжения служанкам. Когда снова воцарился порядок, она велела выбрать лучшее от всего для падре Анхеля. Священник был поглощен бритьем. Время от времени он высовывал руки в патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже заканчивал, когда две босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и свежих яиц. Падре подмигнул им: - Прямо как в сказке! Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем: - Падре тоже бреются! Старшая потянула ее к двери. - А ты как думала? - улыбнулся падре. И уже серьезно добавил: - Мы тоже люди. Он окинул взглядом рассыпанную на полу провизию и понял, что на такую щедрость способен только дом Асисов. - Скажите мальчикам, - почти прокричал он, - что бог пошлет им за это здоровья! За сорок лет, истекших со дня его посвящения в сан, падре Анхель так и не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Кончив бриться, он убрал бритвенные принадлежности, собрал провизию, сложил ее под шкафчик для вина и, наконец, вытирая руки о сутану, вошел в ризницу. В церкви было полно народу. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все вместе входили в храм, казалось, что они въезжают туда на лошадях. Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные доказательства мнение, что Сесар Монтеро внебрачный сын старого Адальберто Асиса. В звоннице падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с самим собой. - Позови Тринидад, - сказал он служке, - и спроси, куда она засовала епитрахиль. Он забыл, что Тринидад с субботы хворает. Служка предположил, что она взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, он понял, что доводы, вы ношенные им в предшествующие дни, не покажутся здесь такими убедительными, какими казались в уединении комнаты. Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребека Асис, раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, ни разу не упомянув прямо о листках. Вдова Асис какое-то время сидела, с тайным раздражением снимая и надевая обручальное кольцо, между тем как месса продолжалась. Потом она перекрестилась, встала и по главному проходу пошла к дверям. За ней, толкаясь и топая, проследовали ее сыновья. Вот в такое утро доктор Хиральдо однажды понял вутренний механизм самоубийства. Как и тогда, сегодня неслышно моросило, в соседнем доме пела иволга. Он читал зубы, а его жена в это время говорила. - Какие странные воскресенья, - сказала она, накрывая стол для завтрака. - Пахнут свежим мясом, будто их разделали и повесили на крюки. Врач вставил лезвие в безопасную бритву и начал бриться. Веки у него были опухшие, глаза влажные. - У тебя бессонница, - сказала жена и с мягкой горечью добавила: - Проснешься в одно из таких воскресений и увидишь, что состарился. На ней был полосатый халат, а голова у нее была в папильотках. - Сделай одолжение, помолчи, - сказал он. Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он закипел. Услышала пение иволги, а через секунду зашумел душ. Она пошла в комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда она подала завтрак, доктор был уже совсем одет; в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался ей немного помолодевшим. Завтракали молча. Под конец он внимательно и с любовью посмотрел на нее. Она пила кофе, опустив голову, все еще обиженная. - Это из-за печени, - извинился он перед ней. - Для грубости не может быть оправданий, - сказала она, по-прежнему не поднимая головы. - Наверно, у меня отравление, - продолжал он. - Во время таких дождей печень разлаживается. - Ты всегда говоришь об этом, - упрекнула она его, - но никогда ничего не делаешь. Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты уже не сможешь себе помочь. По-видимому, он был с нею согласен. - В декабре, - сказал он, - пятнадцать дней проведем на море. Сквозь ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно подавленного нескончаемостью октября, доктор поглядел на дождь и добавил: - А уж потом, самое меньшее четыре месяца, не будет ни одного такого воскресенья. Она собрала тарелки и отнесла их на кухню, а, вернувшись в столовую, увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит чемоданчик. - Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви? - сказал он. Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он тогда слушал ее невнимательно. - Уже третий раз за этот год, - подтвердила она. - Видно, не могла придумать лучшего развлечения. Врач обнажил свои безупречные зубы. - Эти богачи сходят с ума. У вдовы Монтьель он застал женщин - они зашли навестить ее по дороге из церкви. Врач поздоровался с теми, кто сидел в гостиной; их приглушенный смех провожал его до самой лестничной площадки. Подойдя к двери спальни, он услышал другие женские голоса. Доктор постучал, и один из этих голосов сказал: - Войдите. Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень. - Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? - сказал врач. - Она празднует свой день рождения - ей исполнилось пятнадцать лет, - сказала одна из женщин. - Восемнадцать, - с грустной улыбкой поправила вдова и, снова вытянувшись в постели, подтянула простыню к подбородку, - И, конечно, - лукаво добавила она, - ни один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно, доктор, это была бы дурная примета. Доктор положил мокрую шляпу на комод. - Вот и прекрасно, - сказал он, глядя на больную задумчиво- удовлетворенным взглядом. - Теперь я вижу что мне здесь больше делать нечего. А потом, повернувшись к женщинам и как будто извиняясь, спросил: - Вы разрешите мне?.. Когда вдова осталась с ним наедине, страдальческое выражение лица, свойственное больным, вернулось к ней снова. Однако врач, казалось, этого не замечал. Выкладывая предметы из чемоданчика на ночной столик, он все время шутил. - Для прокорма врачей, - улыбнулся доктор, - лучше уколов еще ничего не придумано. Теперь заулыбалась и вдова. - Честное слово, - сказала она, ощупывая через простыню ягодицы, - здесь сплошная рана. Я даже дотронуться не могу. - А вы и не дотрагивайтесь, - сказал врач. Она рассмеялась. - Доктор, можете вы быть серьезным хотя бы по воскресеньям? Врач оголил ей руку, чтобы измерить кровяное давление. - Доктор не велит, - сказал он, - вредно для печени. Пока он измерял давление, вдова с детским любопытством разглядывала круглую шкалу тонометра. - Самые странные часы, какие я видела в своей жизни, - заметила она. Наконец, перестав сжимать грушу, доктор оторвал взгляд от стрелки. - Только они показывают точно, когда можно вставать с постели, - сказал он. Закончив все и уже сматывая трубки аппарата, он пристально посмотрел в лицо больной, а потом, поставив на столик флакон белых таблеток, сказал, чтобы она принимала по одной каждые двенадцать часов. - Если не хотите больше уколов, - добавил он, - уколов не будет. Вы здоровей меня. Вдова Монтьель с легким раздражением передернула плечами. - У меня никогда ничего не болело, - сказала она. - Верю, - отозвался врач, - но ведь должен был я придумать что-нибудь в оправдание счета. Ничего не ответив на это, вдова спросила: - Я еще должна лежать? - Наоборот, - сказал врач, - я это строго вам запрещаю. Спуститесь в гостиную и принимайте визитерш как полагается. К тому же, - иронически добавил он, - вам о стольких вещах надо поговорить! - Ради бога, доктор, - воскликнула она, - не будьте таким насмешником! Наверно, это вы наклеиваете листки. Доктор захохотал. Выходя, он остановил взгляд на кожаном чемодане с медными гвоздиками, стоявшем наготове в углу спальни. - И привезите мне что-нибудь на память, - крикнул он, уже перешагивая порог, - когда вернетесь из своего кругосветного путешествия! Вдова, снова занявшаяся расчесыванием волос, ответила: - Непременно, доктор! Так и не спустившись в гостиную, она оставалась в постели до тех пор, пока не ушла последняя визитерша. Только после этого она оделась. Когда пришел сеньор Кармайкл, вдова сидела у приоткрытой двери балкона и ела. Не отрывая взгляда от щели, она ответила на его приветствие. - Если разобраться, - сказала вдова, - эта женщина мне нравится: она смелая. Теперь и сеньор Кармайкл смотрел на дом вдовы Асис. Хотя было уже одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми. - Такая у нее природа, - сказал он. - Она создана рожать мальчиков, так что иной и не могла быть. - И добавил, повернувшись снова к вдове Монтьель: - А вы тоже цветете прямо как роза. Сеньору Кармайклу показалось, что свежестью своей улыбки она подтверждает его слова. - Знаете что? - спросила вдова и, не дожидаясь, пока он справится со своей нерешительностью, продолжала: - Доктор Хиральдо убежден, что я сумасшедшая. - Что вы говорите! Вдова кивнула. - Я не удивлюсь, - сказала она, - если он уже обсуждал с вами, как отправить меня в психиатрически больницу. Сеньор Кармайкл не знал, как ему выйти из этого затруднительного положения. - Все утро я просидел дома. И он рухнул в мягкое кожаное кресло рядом с кроватью. Вдова вспомнила Хосе Монтьеля в этом же кресле за пятнадцать минут до смерти, сраженного, как молнией кровоизлиянием в мозг. - В таком случае, - отозвалась она, стряхивая с себя дурное воспоминание, - он, может быть, зайдет к вам во второй половине дня. И, меняя тему, с ясной улыбкой спросила: - Вы говорили с моим кумом Сабасом? Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул головой. Да, в пятницу и субботу он прощупывал дона Сабаса, пытаясь выяснить, как бы тот реагировал на распродажу наследства Хосе Монтьеля. Дон Сабас - такое осталось сеньора Кармайкла впечатление - судя по всему, не против покупки. Вдова выслушала это, не обнаруживая никаких признаков нетерпения. Если не в ближайшую среду, то в следующую, со спокойной рассудительностью допускала она, но все равно - еще до того, как кончится октябрь, она обязательно уедет. Молниеносным движением левой руки алькальд вырвал из кобуры револьвер. Все мышцы его тела были напряжены готовностью к выстрелу, когда, проснувшись окончательно, он узнал судью Аркадио. - Черт! Судья Аркадио остолбенел. - Чтобы больше этого не было! - крикнул алькальд и, засунув револьвер обратно, опять повалился в брезентовый шезлонг. - Когда я сплю, слух у меня еще острей! - Дверь была открыта, - сказал судья. Алькальд забыл закрыть ее, когда возвращался на рассвете. Он тогда был такой усталый, что, плюхнувшись в шезлонг, тут же заснул. - Который час? - Скоро двенадцать, - ответил судья Аркадио дрогнувшим голосом. - До смерти спать хочется, - пожаловался алькальд. Когда он, потягиваясь, широко зевнул, ему показалось, будто время стоит на месте. Несмотря на все его старания, несмотря на все бессонные ночи, листки по-прежнему появлялись. Этим утром он увидел бумажку на двери своей спальни: "Лейтенант, не стреляйте из пушек по воробьям!" На улицах говорили вслух, что листки расклеивают развлечения ради сами патрульные. Городок - алькальд был в этом уверен - помирал со смеху. - Просыпайтесь - сказал судья Аркадио, - и пойдемте съедим что-нибудь. Однако алькальд голода не чувствовал и хотел поспать еще часок и принять ванну, тогда как судья Аркадио, выбритый, свежий, уже возвращался домой обедать. Проходя мимо дома алькальда и видя, что дверь открыта, он зашел попросить для себя пропуск, чтобы иметь возможность ходить по улицам после наступления комендантского часа. Алькальд сразу сказал: - Нет. - И наставительно добавил: - Вам приличней спать у себя дома. Судья Аркадио закурил сигарету и, остановив взгляд на пламени спички, не зная, что сказать в ответ, стал ждать, чтобы обида улеглась. - Не обижайтесь, - продолжал алькальд. - Честное слово, я был бы рад - Кто в этом сомневается? - сказал, не скрывая иронии, судья. И добавил: - Только этого мне не хватало - нового папаши в тридцать пять лет. Он отвернулся и стал разглядывать готовое пролиться дождем небо. Алькальд упорно молчал. Потом резко окликнул: - Судья! Судья Аркадио повернулся к нему, и их взгляды встретились. - Я вам не дам пропуска. Понятно? Судья прикусил сигарету и хотел было что-то сказать, но промолчал. Алькальд слушал, как он медленно спускается по лестнице, и вдруг крикнул: - Судья! Ответа не последовало. - Мы остаемся друзьями! - крикнул алькальд. Он не получил ответа и на этот раз. Алькальд стоял, перегнувшись через перила, и ждал ответа судьи Аркадио, пока не закрылась наружная дверь; и он не остался опять наедине со своими воспоминаниями. Уже не пытаясь заснуть, он мучился от бессонницы. Он застрял, увяз в этом городке, и теперь, спустя много лет после того, как он взял его судьбы в свои руки, городок этот по-прежнему оставался далеким и непостижимым. В то утро, когда со старым, обвязанным веревками картонным чемоданом и приказом подчинить себе городок любой ценой он сошел, воровато озираясь, на берег, ужас испытывал он сам. Единственной его надеждой было письмо к неведомому стороннику правительства, который, как его предупредили, будет сидеть на другой день в трусах у дверей крупорушки. Благодаря его советам и беспощадности трех наемных убийц, прибывших в городок тем же баркасом, цель была достигнута. Сегодня, однако, хотя он и не замечал невидимой паутины, которой его оплело время, достаточно было бы одного мгновенного озарения - и он бы задумался над тем, кто же кого на самом деле себе подчинил. Возле двери балкона, по которому хлестал дождь, он продремал с открытыми глазами до начала пятого. Потом встал, умылся, надел военную форму и спустился в гостиницу поесть. Совершил обычную проверку полицейского участка, а потом оказалось вдруг, что он стоит на каком-то углу, засунув руки в карманы, и не знает, чем бы еще заняться. Уже вечерело, когда он, по-прежнему держа руки в карманах, вошел в бильярдную. Хозяин приветствовал то из глубины пустого заведения, но алькальд не удостоил его ответом. - Бутылку минеральной, - сказал он. В холодильнике загремели передвигаемые бутылки. - На днях, - пошутил хозяин бильярдной, - холодильник придется оперировать, и тогда станет видно, что в печени у него полно пузырьков. Алькальд посмотрел на стакан, сделал глоток, рыгнул, так и остался сидеть, облокотившись на стойку, не отрывая глаз от стакана, и рыгнул снова. На площади не видно было ни души. - Почему так? - спросил алькальд. - Сегодня воскресенье, - напомнил хозяин. - А! Он положил на стойку монету и, не попрощавшись, вышел. На углу площади кто-то, шедший такой походкой, словно волочил за собой огромный хвост, пробормотал что-то непонятное, и только чуть позже алькальд начал осмысливать сказанное. Охваченный смутным беспокойством, он снова зашагал к полицейскому участку, в несколько прыжков поднялся по лестнице и вошел внутрь, не обращая внимания на толпящийся в дверях народ. Навстречу ему шагнул полицейский. Он протянул алькальду бумажный лист, и тому достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь. - Разбрасывал на петушиной арене, - сказал полицейский. Алькальд бросился в глубь коридора, открыл дверь первой камеры и, держась за щеколду, стал вглядываться в полумрак. Наконец он разглядел там юношу лет двадцати, в шапочке бейсболиста и в очках с толстыми стеклами. Лицо его, угрюмое, с заостренными чертами, было в крапинах оспы. - Как тебя зовут? - Пепе. - Дальше как? - Пепе Амадор. Алькальд смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить. Юноша сидел на бетонном возвышении, заменявшем заключенным кровать. Не обнаруживая никакого беспокойства, он снял очки, протер их краем рубашки и, щурясь, посмотрел на алькальда. - Где я тебя видел? - спросил алькальд. - Здесь, - ответил Пене Амадор. Алькальд по-прежнему стоял, не переступая порога камеры. Потом, все так же задумчиво глядя на арестованного, начал не спеша закрывать дверь. - Ну что же, Пепе, - сказал он, - по-моему, ты допрыгался. Заперев дверь, он опустил ключ в карман, вошел в служебное помещение и там перечитал листовку несколько раз. Сидя у открытой двери балкона, он убивал ладонью москитов, а на безлюдных улицах в это время загорались фонари. Он знал эту тишину сумерек: когда-то, в такой же самый вечер, он впервые испытал во всей полноте ощущение власти. - Значит, снова, - сказал он вслух. Снова. Как и прежде, они были отпечатаны на стеклографе на обеих сторонах листа, и их можно было бы узнать где и когда угодно по неуловимому налету тревоги, оставляемому подпольем. Он долго раздумывал в темноте, складывая и разгибая бумажный лист, прежде чем принять решение. Наконец он сунул листовку в карман, и там его пальцы наткнулись на ключи от камеры. - Ровира! - позвал он. Его самый доверенный полицейский вынырнул из темноты. Алькальд протянул ему ключи. - Займись этим парнем, - сказал он. - Постарайся уговорить его назвать тех, кто доставляет к нам пропагандистские листовки. Не удастся добром - добивайся по-другому. Полицейский напомнил, что вечером он дежурит. - Позабудь об этом, - сказал алькальд. - До нового приказа не занимайся больше ничем. И вот что, - добавил он так, словно его осенила вдруг блестящая мысль, - отправь-ка этих, во дворе, по домам. Сегодня ночью патрулей не будет. Он вызвал в бронированную канцелярию трех полицейских, по его приказу сидевших все это время без дела в участке, и велел им надеть форменную одежду, хранившуюся у него в шкафу под замком. Пока они переодевались, он сгреб со стола холостые патроны, которые давал патрульным в предшествующие вечера, и достал из сейфа горсть боевых. - Сегодня ночью патрулировать будете вы, - сказал он, проверяя винтовки, чтобы дать полицейским самые лучшие. - Не делайте ничего, но пусть люди знают, что вы на улице. Раздав патроны, он предупредил: - Но смотрите - первого, кто выстрелит, поставлю к стенке. Алькальд подождал ответа. Его не последовало. - Понятно? Все трое - два ничем не примечательных метиса и гигантского роста блондин с прозрачными голубыми глазами - выслушали последние слова алькальда, укладывая патроны в патронташи. Они вытянулись. - Понятно, господин лейтенант. - И вот еще что, - добавил уже неофициальным тоном алькальд. - Сейчас Асисы в городке, и вы, может статься, встретите кого-нибудь из них пьяным и он полезет на рожон. Так вы с ним не связывайтесь - пусть идет своей дорогой. Алькальд снова подождал ответа, но его не последовало и на этот раз. - Понятно? - Понятно, господин лейтенант. - Вот так-то, - заключил алькальд. - А ухо держать востро. Запирая церковь после службы, которую он начал на час раньше, чтобы успеть закончить до сигнала трубы, падре Анхель почувствовал запах падали. Вонь появилась и исчезла, так и не заинтересовав его, но позднее, когда он поджаривал ломтики зеленых бананов и подогревал молоко к ужину, падре понял ее причину: Тринидад заболела, и с субботы никто не выбрасывает дохлых мышей. Он вернулся в храм, очистил мышеловки и отправился к Мине, жившей метрах в двухстах от церкви. Дверь ему отворил сам Тото Висбаль. В маленькой полутемной гостиной, в которой стояли где попало табуретки с обитыми кожей сиденьями, а стены были увешаны литографиями, мать и слепая бабушка Мины пили из чашек какой-то горячий ароматный напиток. Мина делала искусственные цветы. - Уже прошло пятнадцать лет, падре, - сказала слепая, - как вы последний раз были у нас в доме. Это и вправду было так. Каждый день проходил он мимо окна, у которого сидела и делала бумажные цветы Мина, но в дом не заходил никогда. - Как летит время, - сказал падре, а потом, давая понять, что торопится, повернулся к Тото Висбалю. - Хочу попросить вас о любезности: пусть Мина с завтрашнего дня последит за мышеловками. Тринидад, - объяснил он Мине, - с субботы больна. Тото Висбаль не возражал, - Только время тратить попусту, - вмешалась слепая. - Все равно в этом году конец света. Мать Мины положила старухе на колено руку, чтобы та замолчала, однако слепая ее руку сбросила. - Бог наказывает суеверных, - сказал священник. - Написано, - не унималась слепая, - кровь потечет по улицам, и не будет силы человеческой, которая сможет ее остановить. Падре обратил к ней полный сострадания взгляд. Она была очень старая, страшно бледная, и казалось, что ее мертвые глаза проникают в самую суть вещей. - Будем тогда купаться в крови, - пошутила Мина. Падре Анхель повернулся к ней и увидел, как она с иссиня-черными волосами и такая же бледная, как ее слепая бабушка, вынырнула из облака лент и разноцветной бумаги. Она казалась аллегорической фигурой из живой картины на какой-нибудь школьной вечеринке. - Воскресенье, а ты работаешь, - упрекнул он ее. - Я уж ей говорила, - снова вмешалась слепая. - Дождь из горячего пепла просыплется на ее голову. - Бог труды любит, - с улыбкой сказала Мина. Падре по-прежнему стоял, и Тото Висбаль, пододвинув табуретку, снова предложил ему сесть. Он был тщедушный, с суетливыми от робости движениями. - Спасибо, - отказался падре Анхель, - я спешу, а то комендантский час застанет меня на улице. И, обратив наконец внимание на воцарившуюся в городке мертвую тишину, добавил: - Можно подумать, что уже больше восьми. Только сказав это, он понял: после того как камеры пустовали почти два года, Пепе Амадор опять за решеткой, а городок снова на милости трех убийц. Поэтому люди уже с шести сидят по домам. - Странно, - казалось, падре Анхель разговаривает сам с собой. - В такое время как теперь - да это просто безумие! - Рано, или поздно это должно было случиться, - сказал Тото Висбаль. - Страна расползается по швам. Он проводил падре до двери. - Листовки видели? Падре остолбенел. - Снова? - В августе, - заговорила слепая, - наступят три дня тьмы. Мина протянула старухе начатый цветок. - Замолчи, - сказала она, - и кончи вот это. Слепая ощупала цветок и стала доделывать его, продолжая в то же время прислушиваться к голосу священника. - Значит, опять, - сказал падре. - Уже с неделю как появились, - сказал Тото Висбаль. - Одна оказалась у нас, и неизвестно, кто ее подсунул. Сами знаете, как это бывает. Священник кивнул. - Там написано: как было, так все и осталось, - продолжал Тото Висбаль. - Пришло новое правительство, обещало мир и безопасность для всех, и сначала все ему поверили. Но чиновники остались такими же, как были. - А разве неправда? - сказала мать Мины. - Снова комендантский час, и опять эти три убийцы на улице. - Обо всем этом написано, - подала голос слепая. - Чепуха какая-то, - задумчиво сказал падре. - Ведь положение теперь другое. Или, по крайней мере, - поправил он себя, - было другим до сегодняшнего вечера. Прошло несколько часов, прежде чем он, лежа без сна в духоте москитной сетки, спросил себя, не стояло ли время на месте в течение всех девятнадцати лет, которые он провел в этом приходе. Перед своим домом он услышал топот сапог и звон оружия, предшествовавшие в другие времена винтовочным выстрелам. Только на этот раз топот стал слабеть, вернулся через час и удалился снова, а выстрелы так и не прозвучали. Немного позже, измученный бессонницей и жарой, он понял, что уже давно поют петухи. IX Матео Асис попытался установить по крикам петухов, который час. Наконец его, словно на волне, вынесло в явь. - Сколько времени? Нора Хакоб протянула в полутьме руку и взяла с ночного столика часы со светящимся циферблатом. Ответ, который она должна была дать, разбудил ее совсем. - Полпятого, - сказала она. - Дьявол! Матео Асис соскочил с постели, однако головная боль и металлический вкус во рту заставили его умерить стремительность своих движений. Он нащупал в темноте ногами ботинки. - Еще чуть-чуть, и меня бы застал рассвет, - сказал он ей. - Вот бы хорошо было, - отозвалась она и, включив ночник, снова увидела его знакомый хребет с выступающими позвонками и бледные ягодицы. - Тогда тебе пришлось бы просидеть здесь до завтра. Она была совсем нагая, край простыни едва прикрывал ее пах. При свете лампы голос ее терял свое спокойное бесстыдство. Матео Асис обулся. Он был высокий и плотный. Нора Хакоб, уже два года принимавшая его от случая к случаю, мучилась от необходимости молчать о мужчине, который казался ей созданным для того, чтобы женщина о нем рассказывала. - Ты растолстеешь, если не будешь за собой следить, - сказала она. - Если бы мужчины рожали, они бы не были такие бесчувственные. Он прошел в ванную и помылся, стараясь не вдыхать воздух глубоко - любой запах сейчас, на рассвете, был ее запахом. Когда он вернулся, она уже сидела на постели. - Как-нибудь на днях, - сказала Нора Хакоб, - мне надоест играть в прятки, и я расскажу всем обо всем. Он взглянул на нее только когда оделся совсем. Она вспомнила о своих отвислых грудях и, продолжая говорить, подтянула простыню к подбородку. - Не верю, что придет время, - сказала она, - когда мы сможем позавтракать в постели и остаться в ней до вечера. В пору вывесить самой на себя листок. Матео Асис весело рассмеялся. - Старый Бенхаминсито тогда умрет, - сказал он. - Кстати, как он поживает? - Представь себе - ждет, чтобы умер Нестор Хакоб. Она увидела, как он, уже в дверях, поднял в знак прощания руку. - Постарайся приехать на сочельник, - сказала она. Он обещал, а потом пересек на цыпочках патио и вышел на улицу. Его кожу смочило несколько мелких холодных капель. На площади его остановил окрик: - Руки вверх! Перед глазами вспыхнул свет карманного фонарика. Он отвернул лицо в сторону. - Фу ты, черт! - выругался невидимый за светом алькальд. - Поглядите только, кого мы встретили! Сюда или отсюда? Он погасил фонарик, и Матео Асис увидал алькальда и трех полицейских. Алькальд был свежевыбритый и умытый, и на груди у него висел автомат. - Сюда, - сказал Матео Асис. Чтобы разглядеть время на своих часах, алькальд подошел поближе к фонарному столбу. До пяти оставалось десять минут. Безмолвным взмахом руки он подал знак полицейским прервать комендантский час и стал ждать, пока замрет сигнал трубы, внесший в рассвет печальную ноту. Попрощавшись с полицейскими, он пошел вместе с Матео Асисом через площадь. - Ну все, - сказал он. - С писаниной покончено. Усталости в его голосе было больше, чем удовлетворения. - Поймали? - Нет еще, - ответил алькальд. - Но я только что закончил последний обход и могу сказать, что сегодня впервые за все время не наклеили ни одного листка. Достаточно было припугнуть. Когда они были уже у двери, Матео Асис прошел вперед, чтобы привязать собак. В кухне потягивалась и зевала прислуга. Алькальда встретил лай рвущихся с цепи собак, сменившийся через секунду мирными прыжками и сопением умолкнувших псов. Когда появилась вдова Асис, они пили кофе, сидя на перилах галереи около кухни. Уже рассветало. - Полуночник, - сказала вдова, - будет хорошим отцом семейства, но никогда не будет хорошим мужем. Несмотря на шутку, лицо ее не могло скрыть следов мучительного и долгого бодрствования. Ответив на приветствие, алькальд подобрал автомат с пола и повесил его через плечо. - Пейте сколько хотите кофе, лейтенант, - сказала вдова, - но ружей мне в дом не приносите. - Наоборот, - улыбнулся Матео Асис, - тебе самой надо попросить у него ружье, чтобы ты могла пойти к мессе. - Я и без этой палки могу себя защитить, - отозвалась вдова. - Божественное провидение с нами. Мы, Асисы, верили в бога еще тогда, когда на много лиг вокруг не было ни одного священника. Алькальд встал и попрощался. - Надо выспаться, - сказал он, - такая жизнь не для христиан. Он пошел, лавируя между утками, курами и индюками, постепенно заполнявшими патио. Вдова погнала птиц прочь. Матео Асис пошел в спальню, принял ванну, переоделся и вышел седлать мула. Его братья уехали еще на рассвете. Когда он снова появился в патио, вдова Асис возилась с клетками. - Не забывай, - сказала она, - беречь свою шкуру одно, но допускать панибратство - совсем другое. - Он зашел только выпить кофе, - стал оправдываться Матео Асис. - Мы шли и разговаривали, и я даже не заметил, как пришли к дому. Стоя в конце галереи, он смотрел на мать, однако она, заговорив снова, к нему не повернулась. Казалось, что она обращается к птицам. - Больше я говорить с тобой об этом не стану, - сказала она. - Не приводи ко мне в дом убийц. Покончив с клетками, она посмотрела в упор на сына: - А где, интересно, околачивался ты? Этим утром дурные предзнаменования мерещились судье Аркадио в самых обычных и малозначительных событиях дня. - Даже голова заболела, - сказал он, пытаясь описать жене овладевшее им беспокойство. Утро было солнечное. Река впервые за несколько недель перестала казаться угрожающей и пахнуть невыделанными кожами. Судья Аркадио отправился в парикмахерскую. Пол был до блеска натерт мастикой, а зеркала начищены свинцовыми белилами. Пока судья усаживался, парикмахер начал протирать их тряпкой. - Понедельников не должно быть на свете, - сказал судья. Парикмахер начал его стричь. - Во всем виноваты воскресенья, - сострил он. - Не будь воскресений, не было бы и понедельников. Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после двенадцатичасового сна, бурного акта любви и долгого пребывания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. Однако понедельник выдался тяжелый. Теперь, кода часы на башне кончили бить девять и слышно было только постукивание швейной машины в соседнем доме, судью Аркадио бросило в дрожь от нового предзнаменования - безмолвия улиц. - Призрак какой-то, а не городок, - сказал он. - Как вы хотели, чтобы было, так и стало, - отозвался парикмахер. - К этому часу по понедельникам меня всегда бывало пострижено не меньше пяти клиентов, а сегодня вы первый. Судья Аркадио открыл глаза и бросил взгляд на отраженную в зеркале реку. - "Вы"... - повторил он вслед за парикмахером и спросил: - А кто это "мы"? - Вы, - неуверенно сказал парикмахер. - До вас наш городок был такой же дерьмовый, как остальные, а сейчас он стал хуже остальных. - Ты говоришь мне это, - возразил судья, - только потому, что знаешь: я ко всем этим делам не имел никакого отношения. Осмелился бы ты, - без всякого раздражения спросил он, - сказать это же самое лейтенанту? Парикмахер признал, что не осмелился бы. - Вы не знаете, - сказал он, - что такое подниматься каждое утро и ждать, что сегодня тебя убьют, и так проходит десять лет - ты ждешь, а тебя все не убивают. - Не знаю, - подтвердил судья Аркадио, - и знать не хочу. - Делайте все, что в ваших силах, - сказал парикмахер, - чтобы не узнать этого никогда. Судья опустил голову, а потом, после долгого молчания, спросил: - Знаешь, что я тебе скажу, Гвардиола? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Лейтенант пускает в городке корни. И пускает их с каждым дн