ем все глубже, потому что открыл для себя удовольствие, от которого, когда его узнаешь, невозможно отказаться: мало-помалу и без шума он богатеет. Парикмахер молчал, и судья Аркадио заговорил снова: - Готов поспорить, что больше на его счету не будет ни одного убитого. - Вы так думаете? - Ставлю сто против одного, - сказал судья. - Мир для него сейчас всего выгоднее. Парикмахер перестал стричь, подвинул кресло назад и, не говоря ни слова, сменил простыню. Когда он наконец заговорил, голос его звучал немного удивленно. - Странно, что это говорите вы, - сказал он, - и еще более странно, что вы говорите это мне. Если бы судье Аркадио позволила его поза, он пожал бы плечами. - Я говорю это уже не в первый раз, - заметил он. - Но ведь лейтенант ваш лучший друг, - сказал парикмахер. Он говорил, понизив голос, и голос его звучал теперь напряженно и доверительно. Казалось, что парикмахер поглощен работой, а выражение лица у него было как у малограмотного человека, ставящего свою подпись. - Скажи мне, пожалуйста, Гвардиола, - значительно спросил судья, - что ты обо мне думаешь? Парикмахер, уже начавший его брить, помедлил, прежде чем ответить. - До этого разговора я думал, что вы человек, который знает, что уйдет, и хочет уйти. - Думай так и впредь, - улыбнулся судья. Он дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами, пудрил его и чистил ему одежду мягкой щеткой, глаза судьи Аркадио оставались закрытыми. Снимая с него простыню, парикмахер, словно невзначай, сунул ему в карман рубашки сложенный лист бумаги. - Только в одном вы ошибаетесь, судья, - сказал он. - У нас в стране еще будет заваруха. Судья Аркадио огляделся - ему хотелось удостовериться в том, что они в парикмахерской по-прежнему одни. Палящее солнце, постукиванье швейной машинки и тишине позднего утра и неумолимый понедельник вызывали у него такое чувство, будто они с парикмахером одни в городке. Он вытащил из кармана засунутый туда лист и стал читать. Парикмахер, повернувшись к нему спиной, наводил порядок на столике. - "Два года обещаний, - процитировал он по памяти. - И все то же чрезвычайное положение, та же цензура, те же чиновники". Увидев в зеркале, что судья Аркадио все прочитал, он сказал ему: - Передайте другому. Судья Аркадио снова спрятал листовку в карман. - А ты смелый! - Если бы я хоть раз в ком-нибудь ошибся, - сказал парикмахер, - меня бы уже давным-давно продырявили. - А потом, став совсем серьезным, добавил: - Смотрите, судья: никому ни слова! Выйдя из парикмахерской, судья Аркадио почувствовал, что во рту у него совсем пересохло. Он попросил в бильярдной две двойные порции крепкого и, выпив их одну за другой, понял, что времени впереди у него еще много. Как-то в страстную субботу, еще в университете, он, чтобы воспитать в себе силу воли, прибегнул к крайнему средству: совершенно трезвый, зашел в уборную какого-то бара, посыпал себе порохом шанкр и поджег. Когда он попросил четвертую двойную порцию, дон Роке налил ему меньше. - Если вы будете двигаться такими темпами, - улыбнулся хозяин заведения, - вас, как тореадора, придется выносить на плечах. Судья Аркадио тоже улыбнулся, но одними губами - глаза его оставались потухшими. Через полчаса он пошел в уборную, помочился и, перед тем как выйти, скомкал листовку и бросил ее в дыру. Вернувшись к стойке, он увидел рядом со своим стаканом бутылку, на которой чернилами был отмечен уровень жидкости. - Это я сделал специально для вас, - сказал дон Роке, лениво обмахиваясь веером. Они были одни в заведении. Судья Аркадио налил себе полстакана и не спеша начал пить. - Знаете что? - сказал он. Не поняв, слышит его дон Роке или нет, судья Аркадио продолжал: - Еще будет заваруха. Дон Сабас был занят отвешиванием на кухонных весах своего маленького, как у птички, обеда, когда жена сказала, что снова пришел сеньор Кармайкл. - Скажи ему, что я сплю, - шепнул он ей на ухо. И, правда, уже десятью минутами позже он спал. Когда он проснулся, воздух был горячим и жара парализовала весь дом. Шел уже первый час. - Что тебе снилось? - спросила у него жена. - Ничего. Она не будила его, дожидаясь, чтобы он проснулся сам. Через минуту она вскипятила шприц, и дон Сабас сделал себе в бедро укол инсулина. - Уже года три как тебе ничего не снится, - сказала жена, запоздало выражая разочарование. - Черт побери! - крикнул он. - Чего ты от меня хочешь? Нельзя видеть сны по заказу! Как-то раз, несколько лет тому назад, дон Сабас, задремав ненадолго после обеда, увидел дуб, на котором вместо цветов росли бритвы. Правильно истолковав этот сон, жена выиграла по лотерее. - Не увидел сегодня, увидишь завтра, - примирительно сказала она. - Ни сегодня, ни завтра! - раздраженно ответил дон Сабас. - Не воображай, что я буду видеть сны специально для твоих глупостей. Он опять прилег на постель, пока жена наводила порядок в комнате. Все режущие и колющие предметы были уже давно отсюда изгнаны. Через полчаса дон Сабас медленно поднялся, изо всех сил стараясь не давать воли гневу, и стал одеваться. - Так что же сказал Кармайкл? - спросил он ее. - Зайдет позднее. Они заговорили снова, только когда сели за стол. Дон Сабас клевал по крошке свою нехитрую диету, а она поставила перед собой обильный завтрак - явно чрезмерный, если посмотреть на ее хрупкую фигурку и томное выражение лица. Она долго раздумывала, прежде чем решилась задать вопрос: - Чего он хочет? Дон Сабас даже не поднял головы. - Чего он может хотеть? Денег, конечно. - Так я и думала, - вздохнула жена и с сочувствием продолжала: - Бедный Кармайкл! Через его руки, и уже столько лет, проходят целые груды денег, а ему приводится жить на подаяния. Говоря, она постепенно утрачивала интерес к завтраку. - Дай ему, Сабасито, - сказала она. - Бог тебя наградит. Жена положила на тарелку крест-накрест вилку и нож и с любопытством спросила: - А сколько ему нужно? - Двести песо, - невозмутимо ответил дон Сабас. - Двести песо? - Представь себе! В отличие от воскресений, которые были самыми загруженными его днями, понедельники у дона Сабаса были обычно спокойными. Он мог часами дремать у себя в конторе перед электрическим вентилятором, в то время как скот в его стадах рос, тучнел и умножался. Сегодня, однако, не выдалось ни одной свободной минуты. - Все из-за жары, - сказала она. В бесцветных зрачках дона Сабаса снова сверкнула искра раздражения. В узкой комнате со старым письменным столом, четырьмя кожаными креслами и грудами сбруи по углам жалюзи были опущены и воздух был теплый и клейкий. - Возможно, - согласился он. - Никогда в октябре не бывало такой жары. - Пятнадцать лет назад, в такую же самую жару было землетрясение, - сказала жена. - Помнишь? - Не помню, - рассеянно ответил дон Сабас. - Ты прекрасно знаешь, что я никогда ничего не помню. А к тому же, - неожиданно зло огрызнулся он, - сегодня у меня нет никакого желания говорить о несчастьях. Он закрыл глаза и, скрестив руки на груди, сделал вид, что засыпает. - Если придет Кармайкл, - пробормотал он, - скажи ему, что меня нет. Взгляд его жены стал умоляющим. - Ты плохой человек, - сказала она. Он не ответил ей. Она вышла, бесшумно затворив за собой дверь из проволочной сетки. Уже вечерело, когда дон Сабас, поспав по-настоящему, открыл глаза и, словно сновидения не кончились, увидел перед собой алькальда, терпеливо дожидающегося его пробуждения. - Такому человеку, как вы, - улыбнулся алькальд, - ложась спать, следует закрывать глаза. Дон Сабас ни одним мускулом лица не выдал своей растерянности. - Для вас, - ответил он, - двери моего дома всегда открыты. Он протянул было руку позвонить в колокольчик, но алькальд остановил его. - Не хотите кофе? - спросил дон Сабас. - Сейчас не хочу, - сказал алькальд, обводя комнату тоскующим взглядом. - Здесь было так хорошо, пока вы спали. Будто я был в другом городке. Дон Сабас потер глаза. - Сколько сейчас времени? Алькальд посмотрел на свои ручные часы. - Скоро пять. - А потом, выпрямившись в кресле, мягко спросил: - Поговорим? - Похоже, - сказал дон Сабас, - что ничего другого мне не остается. - Как и мне, - уверил его алькальд. - В конце концов, это уже ни для кого не секрет. - И с той же спокойной непринужденностью, без единого резкого слова или жеста продолжал: - Скажите, дон Сабас, сколько голов скота, принадлежащего вдове Монтьель, угнали по вашему приказу из ее стойл и переклеймили вашим клеймом с тех пор, как она предложила вам купить его? Дон Сабас пожал плечами. - Не имею ни малейшего представления. - Я думаю, вы помните, - сказал алькальд, - как это называется. - Кража скота, - отозвался дон Сабас. - Именно, - подтвердил алькальд. - Предположим, например, - все так же спокойно продолжал он, - что за три дня угнали двести голов. - Если бы! - вздохнул дон Сабас. - Значит, двести, - сказал алькальд. - Вы знаете условия: с каждой головы пятьдесят песо муниципального налога. - Сорок. - Пятьдесят. Молчание дона Сабаса было знаком согласия. Он сидел, откинувшись на спинку пружинящего кресла, вертел на пальце кольцо с черным блестящим камнем, и сто взгляд был прикован к воображаемой шахматной иске. Алькальд смотрел на него пристально и без малейшего намека на жалость. - Но это еще не все, - продолжал он. - С сегодняшнего дня весь скот из наследства Хосе Монтьеля, у кого бы он ни оказался, находится под защитой муниципалитета. Ответа не последовало, и он продолжал: - Эта бедная женщина, как вам известно, совсем рехнулась. - Ну а Кармайкл? - Кармайкл, - сказал алькальд, - уже два часа находится под охраной. Дон Сабас окинул его взглядом, который можно было счесть при желании как восхищенным, так и растерянным, и вдруг, затрясшись в неудержимом - Какой случай, лейтенант, а? Вам, наверно, такое и не снилось! К вечеру у доктора Хиральдо появилось отчетливое чувство, будто он вернул себе немалую часть своего прошлого. Миндальные деревья на площади снова покрылись пылью. Еще одна зима подходила к концу, но ее тихие, крадущиеся шаги оставляли глубокий след в его памяти. Падре Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной. - Вот видите, доктор, - улыбнулся он, - даже дверь не откроешь без воли божьей. Он повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном. - Минутку, падре, - сказал доктор и взял его локоть. - Мне кажется, у вас не в порядке печень. - Вы так думаете? Врач включил свет над входом и оглядел лицо священника скорее с человеческим, нежели профессиональным, участием; потом отворил затянутую сеткой дверь приемной и включил свет в комнате. - Не будет ничего плохого, падре, если вы пять минут уделите вашему телу. Давайте-ка проверим кровяное давление. Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную и стал закатывать рукав. - В мое время, - сказал он, - этих штук не было. - Ваше время, падре, продолжается по сей день, улыбнулся он. Пока врач смотрел на шкалу прибора, падре оглядывал комнату с тем наивным любопытством, какое вызывают обычно приемные врачей. На стенах висели пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с разъеденной голубой щекой и картина с изображением врача, оспаривающего у Смерти обнаженную женщину. В глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в белый цвет, стоял шкаф с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У окна стоял застекленный шкаф с инструментами, рядом - два таких же с книгами. Единственным различимым запахом был запах денатурата. Лицо доктора Хиральдо, когда он кончил измерять давление, не говорило ничего. - В этой комнате не хватает святого, - пробормотал падре. Доктор обвел взглядом стены. - Не только здесь, - сказал он. - Во всем городке. Он положил тонометр в кожаный футляр, энергичным рывком задернул "молнию" и продолжал: - Должен сказать, падре, что давление у вас очень хорошее. - Я так и думал, - отозвался священник и немного удивленно добавил: - Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо в октябре. Падре Анхель начал медленно спускать рукав. Его заштопанная сутана, рваные ботинки и обветренные руки с ногтями будто из обожженного рога позволяли в этот момент увидеть самое существенное: что он человек крайне бедный. - И все-таки, - сказал врач, - ваше состояние меня беспокоит. Надо - Что поделаешь, господь взыскателен, - сказал падре. Повернувшись к нему спиной, доктор посмотрел в окно на темную реку. - Интересно, до каких же пределов? - сказал он. - Неужели богу угодно, чтобы кто-то девятнадцать лет подряд старался заковать чувства людей в панцирь, ясно при этом сознавая, что внутри все остается по-прежнему? - И после долгой паузы продолжал: - А не кажется ли вам в последние дни, что плоды ваших неустанных трудов начинают гибнуть у вас на глазах? - Мне это кажется каждую ночь на протяжении всей моей жизни, - ответил падре. - И потому я знаю, что утром должен приняться за работу с еще большим усердием. Он уже встал. - Скоро шесть, - сказал он и направился к двери. Врач у окна не шевельнулся, и все же казалось, будто он, когда начал говорить, вытянутой рукой преградил священнику дорогу: - Падре, как-нибудь ночью, положа руку на сердце, спросите себя, не пытаетесь ли вы лечить моральные раны пластырем. Падре Анхель не мог скрыть страшного приступа удушья, сдавившего ему грудь. - В час кончины, - сказал он, - вы узнаете, доктор, сколько весят эти ваши слова. Он пожелал доктору спокойной ночи и вышел, тихо закрыв за собой дверь. Ему никак не удавалось сосредоточиться на молитве. Когда он уже запирал церковь, Мина подошла к нему и сказала, что за два дня поймалась только одна мышь. У него было впечатление, что мыши в отсутствие Тринидад очень расплодились и теперь грозят подточить самое основание храма, хотя Мина ставит мышеловки, отравляет сыр, разыскивает следы помета и заливает асфальтом новые норы - ей помогал их находить сам падре. - Вложи в свой труд хотя бы немного веры, - сказал он, - и мыши пойдут в мышеловки, как овечки. Он долго ворочался на голой циновке, прежде чем уснул. Нервы его от долгого бодрствованья были напряжены до предела, и он с неумолимой остротой ощущал горькое чувство поражения, которое заронил в его сердце доктор. Это чувство, беготня мышей в храме и гробовая тишина комендантского часа с неодолимой силой увлекали его в водоворот того воспоминания, которого он больше всего страшился. Его, только недавно прибывшего в городок, разбудили среди ночи, чтобы он дал последнее напутствие Норе Хакоб. В спальне, готовой принять ангела смерти - там уже не осталось ничего, кроме распятия, повешенного над изголовьем кровати, и ряда пустых стульев у стен, - он выслушал трагическую исповедь, спокойную, точную и подробную. Умирающая рассказала, что ее муж, Нестор Хакоб, не отец девочки, которую она только что родила. Падре Анхель согласился дать ей отпущение грехов, только если она повторит свой рассказ и произнесет слова покаянья в присутствии мужа. X Повинуясь энергичным командам директора цирка, рабочие вырвали из земли шесты, и со звуком, похожим на жалобный свист ветра среди деревьев, купол шапито величественно опал. Когда взошло солнце, все уже было упаковано, мужчины грузили на баркасы зверей, а женщины и дети завтракали на сундуках. Раздался первый гудок, и следы очагов на пустыре остались единственным свидетельством того, что через городок прошло нечто похожее на доисторическое животное. Алькальд в эту ночь не спал. Сперва он наблюдал с балкона, как грузится цирк, а потом смешался с толпой на набережной. Он был по-прежнему в военной форме, глаза его от недосыпания покраснели, и лицо от двухдневной щетины казалось мрачней обычного. С палубы баркаса его увидел директор цирка. - Всего наилучшего, лейтенант! - крикнул он. - Оставляю вам ваше царство! Он был в широком блестящем халате, придававшем его круглому лицу что-то священническое; на руку у него был намотан хлыст. Алькальд подошел к самой воде. - Очень сожалею, генерал! - разводя руками, невесело отозвался он. - Скажите, пожалуйста, почему вы уезжаете? Он повернулся к толпе и громко объяснил: - Я отменил разрешение, потому что он не захотел дать бесплатное представление для детей. Последний гудок баркасов и шум двигателей заглушили ответ директора цирка. От воды запахло взбаламученным илом. Директор цирка подождал, пока баркасы развернутся на середине реки, и тогда, перегнувшись через борт и сложив ладони рупором, прокричал во всю силу своих легких: - Прощай, полицейский ублюдок! Выражение лица алькальда не изменилось. Он подождал, не вынимая рук из карманов, пока замрет в отдалении шум двигателей, а потом протолкался, улыбаясь, через толпу и вошел в лавку сирийца Мойсеса. Было около восьми утра, а сириец уже уносил внутрь лавки разложенные перед дверью товары. - Вы уходите? - спросил алькальд. - Ненадолго, - ответил, глядя на небо, сириец. - Собирается дождь. - По средам дождя не бывает, - сказал алькальд. Облокотившись на прилавок, он стал смотреть на черные тучи, плывущие над набережной, и оторвал от них взгляд только тогда, когда сириец убрал весь свой товар и велел жене подать им кофе. - Если так пойдет дальше, - со вздохом и словно обращаясь к самому себе, сказал алькальд, - нам придется просить у других городков людей взаймы. Он начал медленными глотками пить кофе. Из городка уехали еще три семьи. Всего, по подсчетам сирийца Мойсеса, за последнюю неделю их уехало пять. - Вернутся, - сказал алькальд. Взгляд его задержался на загадочных пятнах кофейной гущи в чашке, а потом, словно думая о чем-то другом, он продолжал: - Куда бы ни поехали, им все равно не забыть, что их пуповину зарыли здесь, в городке. Несмотря на свои предсказания, алькальду пришлось переждать в лавке яростный ливень, на несколько минут погрузивший городок в воды потопа. После этого он отправился в полицейский участок, где сеньор Кармайкл, промокший насквозь, по-прежнему сидел на скамеечке посередине двора. Алькальд им заниматься не стал. Приняв рапорт от дежурного, он приказал открыть камеру, где Пепе Амадор, казалось, крепко спал ничком на кирпичном полу. Он перевернул его ногой и посмотрел с тайным состраданием на обезображенное побоями лицо. - Когда его кормили в последний раз? - спросил алькальд. - Позавчера вечером. Алькальд приказал его поднять. Подхватив Пепе Амадора, трое полицейских проволокли его через камеру и посадили на выдававшуюся из стены бетонную скамью. На месте, откуда его подняли, остался влажный отпечаток. В то время как двое полицейских поддерживали Пене Амадора в сидячем положении, третий поднял за волосы его голову. Только прерывистое дыхание и выражение бесконечной усталости на лице говорили о том, что Пепе Амадор еще жив. Когда полицейские отпустили его, юноша открыл глаза, нащупал руками край скамьи и с глухим стоном лег на спину. Выйдя из камеры, алькальд велел покормить арестованного и дать ему поспать. - А потом, - приказал он, - продолжайте работать над ним, пока не расколется. Думаю, что надолго его не хватит. С балкона он снова увидел сеньора Кармайкла, который, опустив лицо в ладони и съежившись, по-прежнему сидел на скамейке во дворе участка. - Ровира! - крикнул алькальд. - Пойди в дом Кармайкла и скажи его жене, чтобы она прислала ему одежду. А потом, - торопливо добавил он, - приведи его в канцелярию. Он уже засыпал, облокотившись на письменный стол, когда в дверь постучали. Это был сеньор Кармайкл, одетый в белое и совершенно сухой, если не считать ботинок, мягких и разбухших, как у утопленника. Прежде чем им заняться, алькальд сказал полицейскому, чтобы тот сходил к жене сеньора Кармайкла и принес другую пару ботинок. Сеньор Кармайкл жестом остановил полицейского: - Не надо. - А потом, повернувшись к алькальду и глядя на него с суровым достоинством, объяснил: - Они у меня единственные. Алькальд предложил ему сесть. За двадцать четыре часа до этого сеньор Кармайкл был препровожден в бронированную канцелярию и подвергнут долгому допросу об имущественных делах семейства Монтьель. Он подробно обо всем рассказал. Когда же алькальд выразил желание купить наследство за цену, которую установят уполномоченные муниципалитета, сеньор Кармайкл заявил о своей твердой решимости препятствовать этому до тех пор, пока имущество не будет приведено в порядок. И сейчас, после двух дней голода и пребывания под открытым небом, его ответ обнаружил ту же непоколебимую решимость. Ты осел, Кармайкл, - сказал ему алькальд. - Пока ты будешь дожидаться приведения наследства в порядок, этот бандит дон Сабас переклеймит своим клеймом весь монтьелевский скот. Сеньор Кармайкл только пожал плечами. - Ну хорошо, - после долгого молчания сказал алькальд. - Мы знаем, что ты человек честный. Но вспомни вот что: пять лет назад дон Сабас передал Хосе Монтьелю список всех, кто был тогда связан с партизанами, и потому оказался единственным руководителем оппозиции, которому дали остаться в городке. - Остался еще один, - сказал с ноткой сарказма в голосе сеньор Кармайкл. - Зубной врач. Алькальд сделал вид, что не слышал. - По-твоему, ради такого человека, способного продать своих ни за грош, стоит торчать сутками под открытым небом? Сеньор Кармайкл опустил голову и стал разглядывать ногти на руках. Алькальд присел за письменный стол. - И потом, - вкрадчиво добавил он, - подумай о своих детях. Сеньор Кармайкл не знал, что его жена и два старших сына накануне вечером побывали у алькальда, и тот обещал им, что не пройдет и суток, как сеньор Кармайкл будет на свободе. - Не беспокойтесь о них, - ответил сеньор Кармайкл. - Они сумеют постоять за себя. Он поднял голову только когда услышал, что алькальд снова прохаживается по комнате. Тогда сеньор Кармайкл вздохнул и сказал: - Можно попробовать еще одно средство, лейтенант. - Он почти ласково посмотрел на алькальда и продолжал: - Застрелите меня. Ответа он не получил. Чуть позже алькальд уже крепко спал, а сеньор Кармайкл снова сидел на скамеечке. Секретарь, находившийся в это время в суде, недалеко от полицейского участка, был счастлив. Он продремал первую половину дня в углу, а потом, совершенно неожиданно для себя, увидел роскошные груди Ребеки Асис. Будто сверкнула молния среди ясного дня: внезапно отворилась дверь ванной, и прекрасная женщина, на которой не было ничего, кроме намотанного на голову полотенца, издала сдавленный крик и бросилась закрывать окно. С полчаса секретарь горько переживал в полутемном суде, что прекрасное видение так быстро скрылось, а около двенадцати повесил на дверь замок и отправился поддержать свою память пищей. Когда он проходил мимо почты, телеграфист помахал рукой, чтобы привлечь его внимание. - Будет новый священник, - сказал он секретарю. - Вдова Асис написала письмо апостолическому префекту. Секретарь не поддержал его. - Высшая добродетель мужчины, - сказал он, - это умение хранить тайну. На углу площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть ли ему через лужу к своей лавке. - Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин... - начал секретарь. - А что такое? - Ничего, - сказал секретарь. - Я унесу эту тайну с собой в могилу. Сеньор Бенхамин пожал плечами, а потом, увидев, с какой юношеской легкостью секретарь, прыгает через лужи, последовал его примеру. Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки, ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться к обеду - расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его были педантично точными. Сперва он съел суп, где плавали большие желтые круги жира и лежала кость с мясом, потом, из другой тарелки, стал есть жаркое с рисом и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на это никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал судки и выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал, как в лавку кто-то вошел. Глухой голос спросил: - Сеньор Бенхамин дома? Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора. - Нет, - сказал сеньор Бенхамин. - Но ведь это вы, - сказала женщина. - Да, - отозвался он, - но меня все равно что нет, потому что я знаю, зачем вы ко мне пришли. Женщина остановилась в нерешительности в узком и невысоком дверном проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие ее издавали тихий свист. - Не стойте в дверях, - сурово сказал сеньор Бенхамин. - Или уходите, или войдите внутрь. Женщина села у стола и беззвучно зарыдала. - Простите, - сказал он ей. - Вы должны понять, что, оставаясь на виду у всех, вы меня компрометируете. Мать Пепе Амадора сняла полотенце с головы и вытерла им глаза. По привычке сеньор Бенхамин, повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После этого он снова переключил внимание на женщину. - Значит, - заговорил он, - вы хотите, чтобы я написал вам прошение. Женщина кивнула. - Так я и думал, - продолжал сеньор Бенхамин. - Вы еще верите в прошения. А ведь в нынешние времена, - он понизил голос, - суд вершат не бумагами, а выстрелами. - Так говорят все, - сказала она, - но ведь сын в тюрьме у меня одной. Говоря это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к груди, и, достав оттуда несколько засаленных бумажек - восемь песо - протянула их сеньору Бенхамину. - Это все, что у меня есть, - сказала она. Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у нее и положил на стол. - Я точно знаю - это дело бесполезное, - сказал он. - Напишу только, чтобы доказать богу свое упорство. Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова. - Обязательно, - посоветовал ей сеньор Бенхамин, - постарайтесь добиться у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение. Она высморкалась в полотенце, опять покрыла им голову и, не оглядываясь, вышла из лавки. Послеобеденный отдых сеньора Бенхамина продлился до четырех часов дня. Когда он вышел умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно летающих муравьев. Переодевшись и причесав то немногое, что оставалось у него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги. Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прощение, когда понял: в городке что-то произошло. Вдалеке раздались крики. Он спросил у пробегавших мимо мальчишек, что случилось, и они, не останавливаясь, ему ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад. - Уже не понадобится, - сказал он. - Пепе Амадора только что убили. Все еще полусонный, сжимая в одной руке ремень, а другой застегивая гимнастерку, алькальд в два прыжка спустился но лестнице своего дома. Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не знал, что происходит, но сразу понял, что ему надо поспешить в участок. Окна на его пути закрывались. Посередине улицы, раскинув руки, навстречу ему бежала женщина. В прозрачном воздухе носились летающие муравьи. Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и побежал. В дверь участка ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали. Раздавая удары направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней спиной и направил на толпу револьвер. - Ни с места, а то буду стрелять! Полицейский, до этого державший дверь изнутри, теперь открыл ее и, встав с автоматом наизготовку, свистнул в свисток. Еще двое полицейских, выскочив на балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились бежать кто куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и алькальд увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри участка и уже с лестницы приказал полицейскому: - Займись ею! Внутри царила мертвая тишина. Только теперь алькальд узнал, что произошло - когда отстранил полицейских, загораживавших вход в камеру, и увидел Пепе Амадора. Юноша лежал, скорчившись, на полу, и руки его были зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно. Убедившись в том, что никаких ран обнаружить нельзя, алькальд перевернул тело Пепе Амадора на спину, заправил ему рубашку в штаны, застегнул их и затянул пряжку ремня. Когда он выпрямился, его обычная уверенность снова была с ним, но на лице, которое увидели полицейские, можно было прочитать первые признаки усталости. - Кто? - - Все, - сказал белокурый великан. - Он хотел бежать. Алькальд посмотрел на него задумчиво, и несколько мгновений казалось, что сказать ему больше нечего. - Этими небылицами никого уже не обманешь, - сказал он и, протянув руку, шагнул к белокурому великану. - Отдай револьвер. Полицейский снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере две стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе в карман и отдал револьвер другому полицейскому. Белокурый великан, которого, если посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол детства, дал отвести себя в камеру. Там он разделся догола и передал одежду алькальду. Делалось все без спешки, будто они участвовали в какой-то церемонии, где каждый знал, что ему надлежит делать. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый, и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл. Когда сеньора Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания приглашение алькальда сесть. Снова в мокрой одежде, он застыл перед письменным столом и лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его, все ли ему теперь понятно. - Ладно, - сказал алькальд. - У меня еще не было времени решить, что именно я сделаю и стоит ли мне делать что-нибудь вообще. Но что бы я ни решил, помни одно: ты увяз. Сеньор Кармайкл стоял все с таким же отсутствующим видом. Одежда у него прилипла к телу, а лицо начало распухать как у утопленника после трех суток пребывания в воде. Алькальд тщетно ждал хоть каких-нибудь проявлений жизни. - Так что, Кармайкл, ситуация должна быть тебе ясна: мы с тобой компаньоны. Он сказал это серьезно, даже драматично, но похоже было, что сеньор Кармайкл ничего не слышит. Бронированная дверь уже закрылась за алькальдом, а он все стоял перед столом, такой же опухший и печальный. На улице, перед входом в участок, двое полицейских держали за руки мать Пепе Амадора. Казалось, что все трое отдыхают. Женщина дышала спокойно, и глаза у нее были сухие, но, когда в дверях появился алькальд, она издала хриплый вопль и начала вырываться с такой силой, что одному из полицейских не удалось ее удержать. Тогда другой ударил ее ключом, и она рухнули без сознания на землю. Алькальд даже не взглянул на нее. Взяв с собой полицейского, он направился на угол, к кучке людей, наблюдавших эту сцену. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он сказал: - Говорю всем: если не хотите чего-нибудь похуже, унесите ее домой. Вместе с полицейским он миновал людей и пошел в суд. Там никого не было. Тогда он пошел к судье Аркадио домой и, без стука распахнув дверь, позвал: - Судья! Измученная беременностью жена судьи ответила из темноты: - Он ушел. Алькальд словно прирос к порогу. - Куда? Алькальд мигнул полицейскому, чтобы тот шел за ним. Не глядя на женщину, они прошли внутрь, перевернули спальню вверх дном и, убедившись окончательно, что никаких мужских вещей в ней нет, вернулись в гостиную. - Когда он ушел? - спросил алькальд. - Позавчера вечером, - ответила женщина. Алькальд замолчал раздумывая. - Сукин сын! - крикнул он вдруг. - Спрячься хоть на пятьдесят метров под землей, снова влезь в утробу своей шлюхи-матери, мы тебя и оттуда достанем, живого или мертвого! У правительства рука длинная! Женщина вздохнула. - Услышь вас бог, лейтенант. Уже смеркалось. Полицейские держали на прицеле людей, все еще стоявших на углах улицы по обе стороны участка, но мать Пене Амадора унесли, и казалось, что городок успокоился. Алькальд прошел прямо в камеру, где лежал убитый, приказал принести брезент и надел на труп шапочку и очки. Полицейский помог ему завернуть тело Пепе Амадора в брезент, и алькальд стал разыскивать по всем помещениям куски веревок и проволоки. Набрав побольше и связав их один с другим, он обмотал ими тело от шеи до щиколоток. Когда он закончил, с него ручьями лил пот, но было видно, что он испытывает облегчение - как будто труп был тяжелой ношей, которую он теперь с себя сбросил. Только после этого он включил в камере свет. - Достань лопату, заступ и фонарь, - приказал он полицейскому, - а потом позови Гонсалеса. Пойдете с ним на задний двор и выроете глубокую яму подальше, на задах - там суше. Слова звучали так, словно он придумывал каждое по мере того, как его выговаривал. - И зарубите себе на носу, - добавил он, - этот парень не умирал. Прошло два часа, а могилу все еще не выкопали. Алькальд увидел с балкона, что на улице нет никого, кроме полицейского, прохаживающегося от угла к углу. Включив свет на лестнице, он повалился в шезлонг в самом темном углу большой комнаты и перестал слышать доносящиеся издалека редкие пронзительные крики выпи. Его вернул к действительности голос падре Анхеля. Сперва алькальд услышал, как падре говорит с полицейским на улице, потом с кем-то, с кем пришел, и, наконец, узнал этот второй голос. Он оставался в шезлонге, пока не услышал их снова, теперь уже в участке, и не услышал первых шагов на лестнице. Тогда он левой рукой потянулся в темноте за карабином. Увидев его на верхней площадке лестницы, падре Анхель остановился. Двумя ступенями ниже стоял в коротком белом накрахмаленном халате и с чемоданчиком в руке доктор Хиральдо. Доктор улыбнулся, и его острые зубы обнажились. - Я разочарован, лейтенант, - весело сказал он. - Ждал целый день, что меня позовут делать вскрытие. Падре Анхель посмотрел на него своими кроткими прозрачными глазами, а потом перевел взгляд на алькальда. Алькальд тоже заулыбался. - Вскрывать некого, - сказал он, - поэтому вскрытия не будет. - Мы хотим видеть Пепе Амадора, - сказал священник. Алькальд опустил карабин дулом вниз и ответил, по-прежнему обращаясь к доктору Хиральдо: - Я тоже хочу, но что поделаешь? - И уже без улыбки добавил: - Пепе Амадор убежал. Падре Анхель поднялся еще на одну ступеньку. Алькальд направил на него дуло карабина. - Остановитесь, падре. Врач тоже поднялся ступенькой выше. - Слушайте, лейтенант, - все еще улыбаясь, сказал он, - у нас в городке сохранить что-нибудь в тайне невозможно. С четырех часов дня все знают: с этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами. - Пепе Амадор убежал, - повторил алькальд. Он следил за доктором, и потому, когда падре Анхель, воздев к небу руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох. Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги. - Стой! - крикнул он. Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем. - Давайте играть в открытую, лейтенант, - сказал врач. Впервые за долгое время голос его звучал жестко. - Это вскрытие должно быть сделано. Сейчас мы раскроем тайну сердечных приступов, которые происходят у заключенных в этой тюрьме. - Доктор, - сказал алькальд, - если вы сделаете хоть один шаг, я вас пристрелю. - Он чуть скосил глаза в сторону священника. - И вас тоже, падре. Все трое замерли. - А к тому же, - продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, - вам, падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень. - Заклинаю вас богом... - начал падре Анхель и снова судорожно закашлялся. - Ну вот что, - снова заговорил алькальд, - считаю до трех. При счете "три" начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, - слова его были обращены теперь только к врачу, - с шуточками покончено, доктор, - мы с вами воюем. Врач потянул падре Анхеля за рукав и, ни на миг не поворачиваясь к алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал. - Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли. - Раз... - начал считать алькальд. Продолжения счета они не слышали. Когда падре Анхель на углу возле полицейского участка прощался с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор Хиральдо хлопнул его по плечу. - Не удивляйтесь, падре, - сказал он, - такова жизнь. У своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без четверти восемь. Падре Анхель совсем не мог есть. После сигнала трубы, возвестившего наступление комендантского часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а он все еще сидел, склонившись над столом, в то время как мелкий дождь, словно школьный ластик; стирал вокруг него мир. Писал он самозабвенно, выводя ровные и немного вычурные буквы с таким рвением, что вспоминал о необходимости обмакнуть перо, уже нацарапав на бумаге одно, а то и два невидимых слова. На следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что до пятницы его все равно не отправят. Было сыро и туманно, и только к полудню воздух стал прозрачным. Залетевшая случайно в патио птица около получаса ковыляла, подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту, но каждый раз брала ее октавой выше, пока нота не начинала звучать так высоко, что ее можно было слышать только в воображении. Во время вечерней прогулки падре Анхель не мог отделаться от впечатления, что весь день, начиная с полудня, его неотступно преследует какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей об обычных в октябре болезнях, ему почудился запах, исходивший однажды вечером у него в комнате от Ребеки Асис. Возвращаясь с прогулки, он зашел в дом сеньора Кармайкла. Жена и старшая дочь были безутешны в своем горе, и при каждом упоминании о заключенном голос у них дрожал. Однако младшие дети были счастливы без отцовской строгости и сейчас пытались напоить из стакана чету кроликов, посланную им вдовой Монтьель. Вдруг падре прервал разговор и, начертив в воздухе рукою какой-то знак, сказал: - А, знаю - это аконит. Но это не был аконит. О листках никто не вспоминал. Рядом с последними событиями они выглядели, самое большее, курьезом из прошлого. Падре Анхель тоже высказал такое мнение во время прогулки и потом, после молитвы, когда беседовал у себя в комнате с дамами из общества католичек. Оставшись один, падре Анхель ощутил голод. Он пожарил себе зеленых бананов, нарезанных ломтиками, сварил кофе с молоком и заел все это куском сыра. Приятная тяжесть в желудке помогла забыть о неотступно преследующем запахе. Раздеваясь, чтобы лечь, и уже потом, под сеткой, охотясь з