же рассвело, сейчас над Лужской губой появятся бомбардировщики. Они увидят нас и, конечно, не отвяжутся... Стоя на своих постах, мы с волнением всматривались в розоватое безоблачное небо. Нервы были напряжены до предела. Самолет появился не с той стороны, с которой мы ждали. Его заметили зенитчики тральщика и сразу же открыли заградительный огонь. Гитлеровский разведчик сделал круг на недосягаемом для снарядов расстоянии и скрылся за черневшей на берегу кромкой леса. Он, конечно, приведет за собой бомбардировщиков. Но вот показались черные рубки трех подводных лодок. Под охраной катеров они двигались навстречу. "Полярная звезда" и тральщики вновь развернулись на сто восемьдесят градусов. Наконец все корабли каравана, построясь в походный ордер, легли курсом на Ленинград. Если бы не бестолковщина, мы бы ушли из Лужской губы в темное время. Теперь же нам достанется в пути... Когда я делал в кают-компании эту запись, раздался грохот носовых пушек и звонки громкого боя. Захлопнув тетрадь, я бегом кинулся к трапу... Послышался свист падающих бомб. От нескольких взрывов корабль закачался, дрожа мелкой дрожью. "Не попали, мимо", - отметил я про себя. Оказывается, самолет ринулся на нас из-под солнца. Его не сразу заметили. Но огонь открыли своевременно. Он не сумел прицельно сбросить бомбы. Больше я не спущусь в кают-компанию. В конце концов, можно делать записки и здесь - у кормового пулемета. Сейчас мы проходим Копорскую губу и не видим погони. 18 августа, 17 часов. Благополучно прошли Шепелевский маяк, оставив его справа. У Толбухинского маяка, который виднелся слева, все наблюдатели радостно вздохнули: "Живем! Теперь никто не решится нагнать нас". Здесь гитлеровцев встретят наши истребители и зенитные снаряды фортов. Пройдя Кронштадт, мы узнали, что утром был большой налет авиации на Усть-Лугу. Более сорока самолетов сбрасывали бомбы и обстреливали дома и причалы. Пикирующие бомбардировщики утопили землечерпалку, плавучую мастерскую, водолазный бот и несколько баркасов - в общем, все, что было на воде. Нам повезло. Мы ушли своевременно. За двое суток непрестанных тревог многие люди так похудели, обросли бородами и потемнели, что стали неузнаваемы. Сейчас мы стоим в "ковше" невдалеке от Морского канала, вместе с недостроенными коробками кораблей и минзагом. В городе уже дважды объявлялась воздушная тревога, но нас она мало волнует. Тут, на окраине Ленинграда, сверху нас не сразу разыщешь. Ленинградские встречи 19 августа. "Матка" подводных лодок "Полярная звезда" стоит у парапета в Неве. Над нами, словно туши голубовато-серых слонов, висят аэростаты. Их много, целое стадо. Аэростаты должны помешать пикирующим бомбардировщикам снижаться над целью. Воздушные тревоги объявляются по радио довольно часто, но ни одна бомба еще не упала на улицы города. В небе по утрам появляются едва приметные одинокие разведчики. Они летят на большой высоте, поблескивая на солнце серебристыми плоскостями. Зенитки поднимают бессмысленную пальбу. Видно, как снаряды взрываются, не долетев до цели. Создается впечатление, что кто-то швыряет в самолеты снежками. Не прошло и двух месяцев войны, а в нашей жизни многое переменилось. Гитлеровцы уже захватили Латвию, Литву, окружили столицу Эстонии, подходят к Ленинграду. Балтийскому флоту больше отступать некуда. Ко мне в каюту зашел комиссар дивизиона "малюток" и, смутясь, сказал: - Слушай, будь друг, тут у нас трудное дело... нужно известить жену погибшего штурмана. Пока мы здесь, пусть хлопочет пенсию, поможем. - Н-да-а, невеселое поручение! Она хоть что-нибудь знает? - В том-то и дело - ничего! Думает, подводная лодка в автономном плавании, поэтому от мужа письма не идут. Пойдем вместе, а? Помоги. Ты ведь писатель, знаешь, что в таких случаях говорят. - Почему решил, что я знаю? Наоборот - абсолютно непригоден. - Все-таки тонкости души по твоей специальности... Скорей уловишь, в каком она состоянии. А я ведь и жениться не успел. Какая-то робость перед женщинами. И смерть слез боюсь. Честно говоря, и меня женские слезы всегда обескураживали, никогда я не знал, какие слова нужно говорить в таких случаях, но комиссар так упрашивал, что пришлось дать согласие. Положив в небольшой брезентовый чемодан несколько банок фруктового экстракта и сгущенного молока, головку сыра, немного печенья и шоколаду, которые остались от походных пайков, мы в трамвае поехали в другой конец города. Улицы всюду были людными, словно не убавилось, а прибавилось населения в городе. Почти у каждого ленинградца, будь то мужчина или женщина, сбоку висела на лямке сумка противогаза. День выдался теплый и солнечный. В садиках было полно играющих детишек. - Почему их не вывезли? - недоумевал я. - Нельзя таких малышей оставлять в городе. Натерпятся они страха. - А что сделаешь? Мамаши противятся, - ответил комиссар. - "Одних ребят не отпустим", - говорят, а сами не хотят эвакуироваться. Надоело уговаривать. Прежде чем пойти в дом к жене штурмана, мы решили сперва заглянуть в садик. И правильно сделали. Комиссар издали узнал молодую мамашу. - Здесь она, - сказал он. - Вон за девочкой бежит... белая кофточка на ней. Я увидел худенькую блондинку с растрепанными волосами. На вид ей было не более двадцати двух лет. Топоча белыми теннисными туфлями, она гналась по дорожке за крошечной девочкой в короткой юбчонке, а та, восторженно взвизгивая, убегала от нее... Но вот раскрасневшаяся мамаша настигла малышку, подхватила на руки и закружилась... Они обе весело смеялись. И тут я понял, как трудно будет сказать им горькую правду. Прямо так не подойдешь, не огорошишь недоброй вестью. - Смотри, сколько народу вокруг, - в тревоге сказал комиссар. - Надо бы увести домой. Если заплачет, толпа соберется, а это ни к чему. - Ты подойди и скажи, что надо аттестат заполнить, понадобятся ее документы, - посоветовал я. - На улице-де неудобно. - Хорошо. Бери чемодан, я поговорю с ней. Мы прошли в садик, он впереди, а я на некотором расстоянии от него. Поздоровавшись с женой штурмана, комиссар как бы между прочим сказал: - А у меня к вам небольшое дело. Надо переписать денежный аттестат. Он у вас с собой? - Нет, - растерялась женщина, - я документов не ношу. Придется сбегать домой. На кого бы девочку оставить? И она глазами стала искать знакомых. - Возьмите девочку с собой, - посоветовал комиссар. - Мы тут ей гостинцев принесли... Он повернулся ко мне, собираясь нас познакомить. Но жена штурмана, взглянув на меня, вдруг все поняла. Она не закричала, нет, а лишь сдавленно сказала: "Ой, что-то с Борей случилось!" - и опустилась на бровку дорожки. От недоброго предчувствия у нее отнялись ноги. Они ей не подчинялись. Она с трудом поднялась только с нашей помощью. Взяв под руки, мы повели ее домой. Девочка уцепилась за руку комиссара, жалостливо смотрела на мать и спрашивала: - Ты ножку ушибла, да? Тебе больно?.. А та, в несколько минут постарев, шла стиснув зубы. Только дома, узнав подробности о гибели мужа, она дала волю слезам. А мы стояли истуканами, не зная, как быть, какие слова говорить в утешение. Хорошо, что в квартире оказалась соседка. Сердобольная женщина принесла валерьянки и накапала в стакан с водой. Жена штурмана выпила ее судорожными глотками. Мы слышали, как стучали ее зубы о стекло стакана. Валерьянка, конечно, не успокоила. Соседка движением головы указала, чтобы мы удалились. Минуты через две она вышла в коридор и шепнула: - Пусть выплачется. А вы идите. Я присмотрю за девочкой. Комиссар объяснил ей, какие справки нужно добыть для получения пенсии, и, отдав принесенные продукты, пообещал зайти на следующий день. На улице он с укором взглянул на меня и сказал: - Эх, писатель, совсем ты не годишься для этих дел! 20 августа. В Ленинграде строгое затемнение. На улицах больше не горят фонари. Окна домов не отражаются в каналах золотистыми бликами: они наглухо задрапированы шторами из плотной бумаги. Трамваи, в которых светятся синие лампочки, ползут по улицам, как видения подводного царства. Пассажиры с синими лицами похожи на утопленников. Автомобили имеют только два рыбьих глаза, тускло освещающих асфальт перед колесами. В облачные вечера город погружается в непроницаемую мглу. В первые минуты, когда глаза еще не привыкли ко тьме, идешь как слепой с вытянутыми вперед руками. Чтобы пешеходы не сталкивались, выпущены специальные обработанные фосфором значки, которые едва приметно мерцают. Во время воздушных тревог даже курить на улице воспрещается. Обязательно окликнет дежурный. В городе введен комендантский час. Если хочешь куда-нибудь пойти после двенадцати, нужно знать пароль. По ночам улицы пусты. Только у ворот домов, под синими лампочками, сидят дежурные, обычно женщины или подростки. Они следят, чтобы из окон даже в щелочки не проникал свет. По вечерам на набережной Невы полно женщин. Они приходят поглядеть на корабли и моряков. У парапетов виднеются во тьме притихшие парочки. У кораблей слышится смех, позванивание гитар и мандолин. На катерах играют патефоны. Война войной, а жизнь требует свое. Моряков, сменившихся с вахты, невозможно удержать на кораблях, под разными предлогами они стремятся на берег. Катерники прямо с борта перемахивают через парапет, где их ждут знакомые девушки. Дежурные лишь предупреждают: "Любезничать любезничай, но по первому сигналу будь на корабле!" Командиры стараются не замечать мелких нарушений, многие сами не прочь хоть полчасика побыть с любимыми на берегу. Только неисправимые холостяки недовольно ворчат о нарушении морского порядка. Набережная мгновенно пустеет, когда громкоговорители объявляют воздушную тревогу. Моряки бегом устремляются на свои посты, а женщины - в противоположную сторону: туда, где горят синие огоньки бомбоубежищ. Через три-четыре минуты все замирает в городе, только шарят по небу зеленоватые щупальца прожекторов да слышится четкое постукивание метронома, отсчитывающего секунды. Медная песня горниста - отбой воздушной тревоги - радует и веселит. Набережная опять делается многолюдной. И днем около кораблей стоят родственники моряков. Приходят старики узнать: не встречался ли кто с их сыновьями? Почему нет писем? Матросы как могут успокаивают их: - Сейчас не до писем. А в море, как известно, почтовых ящиков нет. В один из дней в толпе среди любопытных женщин, наблюдавших за жизнью матросов на "Полярной звезде", я узнал свою давнюю знакомую - Аулю Н. В юные годы казалось, что меня влечет к ней. Это было летом. Мне тогда шел шестнадцатый год, а ей - пятнадцатый. Впрочем, вначале я встречался не с Аулей, а с ее черноглазой сестрой Тусей. Но однажды та не пришла на свидание, вместо нее явилась Ауля и смущенно сказала: - Туся сегодня не может... к ней из Ленинграда Вовка приехал. Ауля пришла в хорошо отглаженном платье с белым воротничком. Волосы ее были украшены пышным бантом. Такая тщательная подготовка к свиданию польстила мне. Ничего, что вместо одной пришла другая. Мне ведь и Ауля нравилась. Мы пошли с ней по просеке невдалеке от дачи, в которой на лето разместился ленинградский детдом. Одной из воспитательниц его была мамаша сестер Н. Она не позволяла своим дочерям далеко уходить от усадьбы. Они обязаны были находиться на таком расстоянии, чтобы могли услышать ее голос. Девочка шла молча и то ли от страха, то ли от волнения часто облизывала губы, точно хотела пить. Луна светила слишком ярко, нас могли увидеть из окон дома. Мы спрятались в тень двух сросшихся берез. И Ауля вдруг шепотом предупредила: - Туся заругает, если узнает, что мы целовались. - А мы ей не скажем, - пообещал я. Неумело поцеловавшись несколько раз, мы разошлись по домам радостно потрясенными, словно постигли сладкую тайну взрослых. Второе свидание под березками было последним: детдом покидал летний лагерь. Прощаясь, мы дали клятву писать письма друг другу каждый день. В сентябре клятва выполнялась довольно аккуратно: письма приходили через день, а в декабре - через неделю, а к весне переписка сошла на нет. Мы не встречались более пятнадцати лет. Хотя Ауля, несколько раздобрев, обрела более пышные формы, все же в ней что-то осталось от той наивной девочки с косичками. Сойдя на берег, я остановился невдалеке от Аули и попытался перехватить ее взгляд. Она это почувствовала и, видимо приняв меня за навязчивого нахала моряка, недовольно нахмурилась. Но любопытство все же заставило ее взглянуть на меня... И вдруг суровость словно сдуло с лица, морщинки на лбу разгладились и глаза засветились. - Ой, Пека, ты моряком стал! Тебе очень идет морская форма. Радуясь встрече, она подхватила меня под руку и потянула из толпы зевак в сторону. - Ну, рассказывай... что ты? Как ты? Есть ли жена, дети? Мои ответы были короткими. - Есть сын, он сейчас с женой в эвакуации. Моряком стал недавно. Ну, а как ты... Туся? - У нас без катастроф. Окончили школу, вузы, но рано повыскакивали замуж. - Счастлива? - На такие вопросы сразу не отвечают. Семейная жизнь - дело сложное. Ты меня проводишь? Я здесь недалеко живу. Мы прошли с ней несколько улиц Васильевского острова, вспоминая старых знакомых, и остановились на углу Первой линии. Здесь Ауля сказала: - Сегодня вечером ко мне зайдет Туся. Если захочешь увидеть, приходи к семи. Вот тот дом, четвертый этаж... Назвав номер квартиры, она ушла, а я постоял еще немного и посмотрел, в какой подъезд Ауля войдет. Возвращаясь на корабль, я пытался понять: осталась ли хоть частица юношеского чувства? Нет, встреча не взволновала, хотя любопытно было узнать, изменились ли сестры. Когда-то Туся видела во мне и сверстниках-лужанах невежественных провинциалов, которых пыталась учить хорошим манерам. Она ведь была девочкой из большого города! Какой же стала теперь эта гордячка? Вечером, тщательно выбрившись и подшив свежий подворотничок, я отправился на Первую линию. По пути заглянул в кондитерскую. В магазине все полки были пусты. Продавщица вытащила из-под прилавка выцветшую коробку дорогих конфет. - Раньше не брали таких дорогих, а тут словно с ума посходили, что не выставь - нарасхват. Для фронтовиков под прилавком держу, - сообщила она по секрету. - Две последние остались. - Что же вы завтра будете делать? - Эвакуируюсь, - со вздохом ответила она. Сестры уже ожидали меня. Они явно готовились к встрече: у обеих аккуратно были уложены волосы. Младшая надела цветастое шелковое платье, а старшая - бархатное. Но темное платье не могло скрыть расплывшейся талии Туси. Напудренная, с подкрашенными губами, она выглядела старше своих лет. Косметика не стерла морщинок у глаз и рта. Туся жеманно протянула руку и спросила: - Надеюсь, научился целовать дамам ручки? - К сожалению, еще не освоил, - как бы сокрушаясь, признался я и запросто пожал ей руку. - Да, да... очень мало изменился, - заключила Туся. - Ауля права. Скажи, а ты в военных делах что-нибудь понимаешь? - Смотря в каких. - Скоро немцы будут в Ленинграде? - Я думаю, что они попадут сюда только пленными. - Вы, военные, льстите себе. А мы думаем другое. Уже никто не верит в то, что будете воевать на чужой территории. На своей бы удержаться! За каких-нибудь полтора месяца немцы уничтожили нашу авиацию и танки... Восстановить потери невозможно. В Ленинграде сами рабочие разобрали станки в цехах и эвакуировались куда-то на Урал. А ведь могли выпускать и самолеты и танки. - Эвакуация заводов в тыл - мудрейшее решение, - возразил я. - Они там будут восстановлены и в спокойной обстановке начнут выпускать продукцию. - А разумные люди говорят, что наша промышленность разгромлена до прихода немцев. Они идут беспрепятственно, а вы все хвастаетесь. Таких резких суждений о ходе войны я еще не слышал. Навряд ли Туся самостоятельно пришла к таким умозаключениям. Она и прежде умела подхватывать чужие мысли и выдавать за свои. Значит, в городе существуют люди, которые поддаются панике. Их надо терпеливо убеждать. - И немцы уже близко, - подхватила Ауля. - Копальщиц противотанковых рвов фрицы забросали листовками: "Ленинградские дамочки, не копайте ямочки. Убегайте, любочки, шейте модны юбочки. Скоро встретимся". - Ну и что же, дамочки вернулись домой и шьют новые платья для встречи? - уже обозлясь, спросил я. - Мы не шьем, как видишь, ходим в старых. Но хотим, чтобы мужчины не пятились бесконечно, - так же зло ответила Туся. - Куда вы денетесь теперь на своих кораблях? - Если плохо будет - пойдем воевать на сушу. Но этот ответ, конечно, не успокоил сестер. Я ушел от них с недобрым чувством. 21 августа. Я видел, как по Невскому, в сопровождении мамаш и бабушек, шли пешком на вокзал мальчишки и девчонки лет семи-восьми. За их спинами, как у солдат, топорщились разноцветные вещевые мешки, на которых крупными буквами были вышиты имена и фамилии владельцев. У некоторых ребят и матерей лица были заплаканными. У Тучкова моста шла погрузка эвакуирующихся. На длинную деревянную баржу по шатким сходням мужчины таскали чемоданы и большие мягкие тюки. Невдалеке дымил речной буксир. Это он, сперва по Неве, потом по рекам и каналам Мариинской системы, потащит эту баржу. Против течения она будет ползти по воде медленно. Вот ее-то могут разбомбить "юнкерсы". Цель огромная, и маневрировать трудно. Вчера на экстренном заседании партийного актива Ленинграда выступил командующий Ленинградским фронтом Ворошилов. Он сообщил, что отчаянно сражавшиеся войска лужской линии обороны обойдены гитлеровцами с юго-востока и юго-запада. Непосредственная опасность нависла над Ленинградом. Немцы сосредоточили на подступах очень много самолетов и танков. Нужно ждать, что на город обрушится лавина огня. Необходимо, не теряя ни одного часа, готовить все мужское население, способное взять в руки оружие, к боям на ближних подступах и... на улицах города. Значит, опасность очень велика, раз открыто говорится об этом. Всех подводников инструкторы обучают штыковому бою. Неужели нам придется сойти с кораблей на сушу и драться на улицах? 22 августа. Вчера я в своей газете опубликовал обращение Военного совета фронта, горкома партии и Ленинградского Совета депутатов трудящихся к населению Ленинграда: "Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы. Выполним наш священный долг советских патриотов и будем неукротимы в борьбе с лютым и ненавистным врагом, будем бдительны и беспощадны в борьбе с трусами, паникерами и дезертирами, установим строжайший революционный порядок..." Из Ленинграда никакими силами нельзя было выдворить семьи военных. Сопротивлялись и жены и мужья. Никто не верил, что гитлеровцы могут так близко подойти к городу. Теперь поверили, но... кажется, поздно. Подводники получили несколько вагонов для эвакуации семей. Мне и комиссару "малюток" поручено проследить, чтобы не были забыты жены и дети погибших товарищей. Взяв грузовую машину, мы с рассвета до полудня объехали всех вдов, помогли им собрать по несколько чемоданов, узлов и перевезли на Московский вокзал к эшелону. Все платформы и обширные дворы вокзала переполнены беженцами. Всюду груды вещей. Утомленные лица женщин, детей. Многие из них не спали всю ночь. Напуганные слухами, томимые неизвестностью, они издергались, без слез не могут разговаривать. На Москву поезда уже не идут, потому что гитлеровцы подошли к Чудову. Открыт путь только по Северной дороге на Мгу. Туда отправляется эшелон за эшелоном. Но успеют ли железнодорожники вывезти такую массу пассажиров? Рассказывают, что вчера вечером женщины повытаскивали из вагонов каких-то толстомордых парней, стремившихся удрать из города, избили их и прогнали с перрона. Матери, спасающие своих детей, свирепы. Они никого не пощадят. Мы уехали на корабль, только когда убедились, что эшелон действительно отправился на Мгу. Успеет ли он проскочить опасную зону? Вечер сегодня необыкновенно темный, над Васильевским островом нависли облака. Самолеты не летают, поэтому лучи прожекторов не бороздят небо. Кажется, что, утопая во тьме, Ленинград затих, вслушиваясь, откуда приближается враг. Корабли идут по минным полям 25 августа. Несколько недель балтийцы сковывали под Таллинном крупные соединения гитлеровцев, не давая им захватить Эстонию, но сил не хватило. Дни Таллинна сочтены. Гитлеровцы прорвались к пригородам. Не сегодня-завтра будет приказ об эвакуации базы Балтийского флота. А там в бухтах и на рейдах скопилось более двухсот различных кораблей. На них нужно перебросить моряков и пехотинцев, оборонявших столицу Эстонии. Не устроят ли гитлеровцы второй Дюнкерк? Ведь в узостях Финского залива они смогут по всему пути обстреливать корабли из пушек. В Дюнкерке англичанам помогала авиация, а наши истребители не долетят до Таллинна, а если и долетят, то воевать не смогут, у них не хватит горючего. Значит, "юнкерсы" будут пикировать почти безнаказанно. Мощный зенитный огонь только на кораблях эскадры. 28 августа. Да, случилось то, чего мы опасались. Корабли Балтийского флота, загруженные войсками сухопутной армии, покинули Таллинн и по минным полям прорываются к Кронштадту. Какие там потери - неизвестно. На помощь отступающим из Ленинграда идут все имеющиеся в наличии спасательные суда. Мне удалось устроиться на портовый морской буксир. Мы идем встречать наши подводные лодки. День пасмурный, но среди рваных облаков виднеются синие просветы. Порой выглядывает солнце, которое не согревает на ветру. Наш буксир мощный. Его машины развили такую скорость, что мы обогнали все тихоходные суда и вырвались вперед. Кронштадтский рейд выглядит пустынным, только кое-где виднеются баржи с аэростатами да в стороне от фарватера высится брандвахта. В ней, говорят, хранятся мины. За островом Лавенсаари нас обогнала эскадрилья истребителей. - И-15... "Чайки", - определил пожилой боцман буксира, служивший прежде на эскадре. Вскоре мы увидели на горизонте много дымов, затем показались силуэты кораблей. Их было много. Боцман смотрел в бинокль и вслух называл имена: - Крейсер "Киров"... Лидер "Ленинград"... Миноносец "Суровый"... Меня всегда поражало умение старых моряков узнавать корабли по силуэтам издали. Я и в этот раз позавидовал боцману. Все, кто был на буксире, выстроились по борту, приветствуя израненные в боях корабли. На "Кирове" развевался флаг комфлота. Разбрасывая форштевнем воду, крейсер шел полным ходом. Заметно было, что некоторым кораблям досталось в пути: одни неестественно зарывались носом в волны, другие шли кренясь, третьи утеряли ход, их тащили на буксирах. Среди кораблей эскадры были и наши "эски" и "щуки". Мы хотели повернуть, чтобы присоединиться к ним, но получили строгий приказ: "Немедленно следовать на Гогланд, в распоряжение спасательного отряда". Эту запись я делаю на высокой бухте манильского троса. Видимо, мне повезло, нашему брату все нужно видеть собственными глазами. 1 сентября. Три дня я не мог взяться за перо. Не до этого было, да и руки дрожали. В ушах все еще звучат стоны и крики о помощи, рев выходящих из пикирования "юнкерсов", взрывы бомб, хлопанье зениток и вой сирен. За два дня я такого насмотрелся, что и представить себе не мог. Сегодня я немного поспал и могу отнестись ко всему спокойней. Но с чего начать? Мне, наверное, еще долго будут мерещиться барахтающиеся в море люди. Редактор газеты "Красный Балтийский флот" полковой комиссар Бороздкин рассказал, что 27 августа Таллинн уже горел. Стало пасмурно. Невольно охватывало тоскливое чувство, и было такое состояние, какое ощущаешь лишь во время солнечного затмения. По улицам уже трудно было пробиваться. Все они оказались забитыми отступающими войсками. Беспрерывными потоками к гаваням двигались батальоны потемневших от пыли и копоти пехотинцев, санитарные машины, фургоны, повозки, походные кухни, пушки, двуколки... Журналисты и писатели устремились в Минную гавань, где стояла "Вирония". Это судно, имевшее почти лебединую осанку, еще недавно плавало с туристами по линии Рига - Стокгольм - Хельсинки. В дни войны его просторные каюты заняли оперативные отделы штаба флота. Писатели не раз бывали на "Виронии". Узнав, что штабисты ее покинули, пишущая братия поспешила занять освободившиеся каюты. Приятней эвакуироваться в комфортабельных условиях! Никому и в голову не пришло, что штабной корабль в первую очередь привлечет внимание противника. Ночь провели почти по-туристски. Утром литераторы собрались в кают-компании позавтракать. Здесь Бороздкин встретил редактора ленинградского журнала "Литературный современник" Филиппа Князева и литературоведа профессора Ореста Цехновицера. Они оба были возбуждены, так как побывали на самом краю обороны. Цехновицеру, прибывшему в батальон морской пехоты для "устной пропаганды", пришлось заменить убитого комиссара. Взяв в руки гранату, с которой не умел обращаться, он повел моряков в атаку и захватил оставленные окопы. Среди литераторов Бороздкин увидел почти всех своих штатных сотрудников. - Вы что - с ума посходили! - закричал он на них. - А если "Виронию" подобьют, кто газету выпускать будет? Немедля рассредоточиться по другим кораблям. Прозаику Евгению Соболевскому и поэтам Юрию Инге и Николаю Брауну он приказал отправиться в Купеческую гавань на ледокол "Вольдемарес". Остальных же распределил по другим кораблям. Его сотрудники неохотно покидали "Виронию", а теперь радуются, что не остались на ней, так как первым кораблем, утопленным авиацией противника, оказалась "Вирония". Правда, и "Вольдемарес" не дошел до Кронштадта, но он пострадал позже. Еще в Таллинне, при посадке на корабли, многие пехотинцы на всякий случай разулись и сидели на палубе босыми. Увидев в небе самолеты, они свешивали ноги за борт. Стоило "юнкерсам" пойти в пике, как некоторые из бойцов "солдатиком" летели в воду... Бомбы в корабли не попадали, и они продолжали двигаться заданным курсом. А те из пассажиров, кто поспешил прыгнуть за борт, оставались в воде и кляли все на свете. Вначале плававших подбирали катера, но вскоре их палубы оказались переполненными. Спасенных прямо на ходу пересаживали на транспорты. Вновь попав на судно, поплававшие пехотинцы уже держались на нем до последней минуты. Быстро они постигли психологию моряков, на практике убедились, что палуба всегда надежней моря. За двухсуточный переход многие хлебнули соленой воды - и не всем удалось спастись. Только среди сотрудников флотской газеты погибло более двадцати человек. Из писателей в Ленинград не вернулись Евгений Соболевский, Юрий Инге, Марк Гейзель, Орест Цехновицер, Филипп Князев, Андрей Селифонов и молодой поэт Василий Скрылев. Я заглянул в воспоминания начальника штаба Краснознаменного Балтийского флота адмирала Пантелеева, выпущенные военным издательством в 1965 году. Вот что Юрий Александрович написал о таллиннском переходе: "Рано утром 26 августа получаем приказ Ставки: эвакуировать Главную базу флота, войска доставить в Ленинград для усиления его обороны. Все, что нельзя вывезти, уничтожить... Задача ясна, но в нашем распоряжении так мало времени. За одни сутки надо подготовить к переходу весь флот. А это более ста вымпелов! За это время войска должны отойти с фронта, - значит, потребуется какое-то прикрытие. Надо погрузить на корабли десятки тысяч людей и наиболее ценное имущество, разработать маршрут и план перехода. Нам придется идти узким заливом, южный и северный берега которого уже в руках противника, расположившего на них свои аэродромы и батареи... Серьезной опасностью на переходе в Кронштадт мы считаем мины заграждения и авиационные бомбы. Днем можно маневрировать, уклоняясь от бомб самолетов и обходя плавающие мины. А как быть ночью, когда мины не разглядеть? Мнение единодушное: основное минное поле противника на меридиане мыса Юминда форсировать в светлое время суток. Комфлот с этим предложением согласился, утвердив наши расчеты... ...В те дни комфлот авиацией не распоряжался. Более того, даже главком Северо-западного направления не смог выделить десяток истребителей, чтобы прикрыть флот на переходе в светлое время суток. Ведь решалась судьба Ленинграда, и мы спешили к нему на помощь. Флоту оставалось, опираясь на свои силы, быстрее прорываться на восток... ...Все транспортные и вспомогательные суда мы распределили на четыре конвоя. Каждый конвой имел свое непосредственное охранение и должен был идти строго за выделенными ему тральщиками. Боевые корабли находились в отряде главных сил, в отряде прикрытия и в арьергарде. Эти три отряда боевых кораблей тоже нуждались в тральщиках. Сколько же тральщиков требовалось для обеспечения перехода ста девяноста различных кораблей, в том числе семидесяти крупных транспортов (больше шести тысяч тонн водоизмещением), по фарватеру в три кабельтовых? Все наши флотские наставления и несложные расчеты очень быстро ответили на этот вопрос: нужно не менее ста тральщиков! Мы же имели всего десять базовых и семнадцать тихоходных, немореходных тральщиков, то есть фактически одну четверть потребности. Количество же мин, поставленных фашистами, нам никто не мог сообщить, но по нашим расчетам оно достигало четырех тысяч. (К сожалению, наши расчеты в дальнейшем полностью подтвердились.)" Как проходили последние дни обороны Таллинна и переход кораблей, я пытался узнать у многих людей. Но удалось записать лишь несколько воспоминаний. Рассказ морского пехотинца Совершенно неожиданно на буксире появился старший краснофлотец Холоденко, плававший рулевым на торпедированной М-94. Он был в выгоревшей и сильно потрепанной форме морского пехотинца: в защитных брюках и гимнастерке, воротничок которой был распахнут, чтобы видны были синие полоски тельняшки, в серых от пыли обмотках и грубых ботинках. На плече у него висел немецкий автомат, а на флотском ремне - фляга, финский нож и две гранаты. - Разыскивал своих и вдруг вижу буксир подплавский, - сказал он. - Я, конечно, прямо с пирса - скок на корму. Приятно у своих очутиться! Его обступили матросы буксира, угостили флотским табаком и принялись расспрашивать, кого Холоденко видел на сухопутном фронте. Но тот ничего не успел им рассказать, так как раздался сигнал тревоги и матросы буксира разбежались по местам. На корме остались лишь мы вдвоем. - Как же ты в морскую пехоту попал? - спросил я у Холоденко. - Очень просто, - ответил он. - Еще в Лужской губе наши ребята сговорились проситься на сухопутный фронт. Нанервничались мы на затонувшей М-94. Казалось, что в любом месте на суше безопасней. Особенно старшина трюмных старался. Ну тот, что не умел плавать, Линьков его фамилия. "На берегу, - говорит, - если ранят, то в кусты можно спрятаться. Тебя подберут и в госпиталь доставят. А у нас, у подводников, - без царапины каюк. Один ошибся - все погибай". Но нас не требовалось уговаривать. Сами примерно так же думали. Каждый рапорт написал: "Прошу-де откомандировать на сухопутный фронт, позор в такое время в резерве отсиживаться. Заверяю командование, что не опозорю звание моряка-подводника, покажу, как за честь родины дерутся балтийцы". Наши рапорты сперва и читать не стали, а потом вдруг, как припекло, нас за два часа переодели, выдали винтовки, гранаты, каски и на грузовиках отвезли к только что нарытым окопам последнего заслона. Ребята с М-94 решили не разлучаться, крайний блиндаж заняли. Он соединялся с общим окопом узким проходом. Не успели мы расположиться, как фрицы принялись передний край обрабатывать - закидали нас снарядами и минами разных калибров. Ох и противно же визжат стальные поросята! И рвутся так, что душа в пятки уходит и в ушах звенит. Втиснули мы голову в плечи, пробуем так сжаться, чтоб всем телом под каской укрыться, ждем прямого попадания и думаем: "А на подводной лодке все же спокойней было". На нас камни, комки земли сыплются, а мы не шелохнемся. Фрицы, видно, решили, что прихлопнули всех. Прекратили из пушек и минометов палить, пошли в атаку. На животах автоматы держат, шагают и поливают во все стороны. Я тут и крикнул: - Братва, не торопись. Вспомни фильм "Мы из "Кронштадта". Подготовься к встрече! Вставили наши ребята в гранаты запалы, патроны перед собой разложили, финские ножи в песок повтыкали и ждут. Мы со старшиной Митрофановым за пулемет легли. Ленту вставили и ждем, чтобы фрицы поближе подошли. Смотрим, где они гуще идут. Совсем забыли, что во время опасности наш Линьков дуреет. Он вдруг поднялся во весь рост, заорал, как психопат, и гранату кинул. Она, конечно, не долетела до атакующих, разорвалась тут же за бруствером. Но фрицы нас приметили и стали обходить, брать в клещи. Пришлось отбиваться не в лоб, а с перебежками. Кое-как атаку отбили. Автоматчики откатились и, видно, опять попросили свою артиллерию по нашим окопам шандарахнуть. Вторым или третьим снарядом наш пулемет накрыло. Меня землей засыпало. Очухался я, выплюнул изо рта песок, глаза протер и спрашиваю: - А где же мой напарник старшина Митрофанов? Линьков, казалось, спокойно поднял лежавшую рядом со мной еще живую оторванную руку старшины... Да, да, живую! У нее шевелились пальцы и, видно, каждая жилка тряслась. И крови было немного. - Вот что от Митрофанова осталось, - сказал старшина трюмных. Сам вдруг затрясся, в голос заплакал и принялся каяться: - Простите меня, ребята, что я вас на сухопутный сманил. В лодке не разорвало бы. Мы его, конечно, успокаивать не стали, не до переживаний было. - Надо, ребята, уходить, - сказал Малышенко. - Без пулемета нам несдобровать - живыми в плен попадем. Отошли мы в общий окоп, а там пусто - не предупредив нас, пехотинцы отошли. Артиллерийская пальба прекратилась, видим, автоматчики с тыла обходят. - А ну, ребята, ползком к лесу! - скомандовал Малышенко. Поползли мы по скошенному полю. Об острую стерню руки искровенили, одежду порвали, но все же ушли от автоматчиков. Собрались на опушке леса и не знаем, что делать. Отрезанными оказались. К нам еще какие-то пехотинцы присоединились. Сандружинница с ними. - Давайте руки перевяжу, - говорит. - Плюнь, сестренка, не до царапин сейчас. Надо к своим пробиваться. Кто у вас из командиров остался? Пусть выводит. - Никого здесь нет. Командуйте, моряки, - просит она. - Вы народ отчаянный, с вами пробьемся. Пришлось мне командование на себя взять. Поснимали мы с убитых гранаты, оружие, патроны собрали. На всех винтовок не хватило. Решили вперед пустить ребят с гранатами и штыками, а позади тех, кто имел карабины и пистолеты. Направление взяли по ручному компасу, который был у акустика Малышенко, и, как только стемнело, двинулись по краю опушки. Вскоре лесок кончился. Впереди - ровное поле. Надо бы ползти по нему, а мы шагали слегка лишь пригибаясь. Гитлеровцы ракетами нас осветили. - Ложись! - кричу. - Вправо отползай! А у Линькова нервы опять подвели: он вскочил и... бегом назад. Бежит, а его прожекторный луч преследует. Недолго парень метался - светящиеся пули прошили. - Видите, что с трусами бывает, - заметил я. - Слушать только команду! Мы выждали некоторое время и, как фрицы угомонились, поползли по своему направлению. Малышенко мне свой компас отдал. Подобрались мы к траншее. Видим силуэты трех фрицев у пулемета. Я тронул Малышенко за плечо и шепчу: "Давай вместе гранаты кинем!" Надо бы на коленку лишь подняться, а он во весь рост встал... И фриц по нему очередь дал. Но моя граната свое дело сделала: пулеметчиков раскидало. Тут вскочили остальные и кинулись в траншею... Рукопашный бой был недолгим. Гитлеровцев в траншее оказалось немного. Мы их штыками и ножами истребили, но и сами многих потеряли. В общем к условленной березовой рощице прорвалось лишь одиннадцать парней и девушка-медичка, которая за мной увязалась. У нас так во рту пересохло, что мы тут же напились из придорожной лужи и, не мешкая, пошли дальше. Гитлеровцы больше нам не попадались. К рассвету мы вышли к дачному поселку, где по асфальтированной дороге среди повозок двигались в сторону моря артиллеристы и пехотинцы. Паники не было. Просто, оставив заслоны, отступали очень усталые люди. Мы пошли за пехотинцами, шагавшими без строя. Гитлеровские снаряды пролетали над нашими головами и рвались где-то на рейде. В потоке отступающих добрались до Минной гавани. Там уже шла посадка на транспорты. Народу уйма. Все норовят попасть первыми. Боцманы в свои дудки свистят, порядок наводят. С рейда миноносцы по берегу палят. Самолеты кружат. Не поймешь: какие из них свои, какие чужие? Как-то так получилось, что в сутолоке я потерял медичку и ребят, с которыми пробился из окружения. Поискал я их, поискал и устроился на сетьевике. Доплелся до краснофлотского кубрика и там свалился на рундук. Ух, как я утомился за двое суток! Спал вмертвую, ни пальбы, ни взрывов не слышал, так что о переходе ничего путного не могу рассказать. Меня разбудили у самого Гогланда и высадили с пассажирами на пирс. Сетьевик ушел спасать тонущих. Рассказ катерников Катера МО - малые охотники, предназначенные для охоты за подводными лодками, сопровождали и охраняли почти все крупные корабли. Их командиры со своих мостиков видели многие трагедии перехода. Вот что мне рассказал командир МО-407 старший лейтенант Воробьев: "Наш брат катерники - народ замотанный. Ни днем ни ночью покоя не имеем. Гоняет всякий, кому вздумается. 26 августа я стоял около штабного корабля "Пикер". Поздно вечером мне приказали идти к острову Найсаар, разыскать стоявший там транспорт и отправить его в бухту Копли. Ночь темная, штормовая. Катер бьет волной, заливает. Я все же добрался до острова, нашел транспорт и передал капитану приказание. А тот слушать не хочет. Без буксира, говорит, не пойду. Ну что мне делать? Вернулся назад. А у пирса - пусто, ни кораблей, ни катеров. Куда они делись? С трудом нахожу дежурного, он по секрету сообщил: ушли укрываться от шторма к острову Аэгна. - Иди к лидеру "Минск", - посоветовал он. - Начальник штаба флота на нем. Опять ухожу в темень. Меня в лоб бьет волной и поливает с головы до ног. Я веду катер на поиск и кляну все на свете. Часа через полтора нахожу наконец "Минск". Он на якоре. Думал, дадут отдышаться и соснуть часок. Не тут-то было! Новое задание: иди на запад к передовым траншеям, разузнай обстановку и захвати раненых. - А где эта передовая? - спрашиваю. - Я ведь не воевал на суше. Мне назвали полуостров. В сердцах я так рванул с места, что чуть не таранил рейдовый катер, укрывавшийся за кормой лидера. Ну, думаю, больше на глаза начальству не попадусь. Приткнусь где-нибудь и дам команде отдохнуть. Подхожу к полуострову. Там эстонская шхуна на мели застряла. Не то сама выскочила, не то штормом выкинуло. На шхуне полно раненых - матросы и солдаты. Легкораненые вплавь добрались до берега, бродят по пляжу в белых повязках. Костер развести опасаются, - противник близко. Подойти к борту шхуны не могу: слишком мелко, боюсь винты поломать. Приказал на шлюпках раненых переправлять. А чтобы времени понапрасну не терять - послал своего помощника и сигнальщика на разведку. Работали три шлюпки. Раненых разместили в кубриках и каютах. И всю верхнюю палубу заняли. Остальных девать некуда. Но не бросишь же своих на расправу фашистам! Не знаю, что делать с ними. Но тут мои разведчики на водолазном боте возвращаются. Нашли его в бухточке и всех с пляжа подобрали. К утру ветер несколько стих. Мор