тся скорей улизнуть. Нужно сказать, что женщины никогда не служили на этом островке, лишь за бельем прибывали пожилые прачки. Поэтому моряки издавна прозвали Кроншлот "островом погибших женихов". Здесь они редко получали увольнительные и девушками любовались только в бинокль. Поэтому две наборщицы и молодой корректор вызывали повышенный интерес. В бухту Кроншлота то и дело заходят катера МО пополнить боезапас, получить свежий хлеб, сыр, консервы. Для них в клубе беспрестанно крутят старые кинокартины. Стоянка недолгая, но моряку и за эти минуты хочется как можно больше вкусить береговых радостей: катерники набиваются в клуб и с затаенным дыханием смотрят на недавнюю мирную жизнь, похожую теперь на сон. Досмотреть картину до конца редко кому удается, так как от дверей через каждые пятнадцать - двадцать минут доносятся голоса дежурных: - Сто двенадцатый - на выход. - Зенитчикам - построиться на берегу. - Двести восьмой - через пять минут отходим. Зрители неохотно поднимаются и бегут к выходу. Ряды скамеек пустеют, но через некоторое время заполняются новыми катерниками. Я заметил, чем труднее людям на войне, тем больше их тянет к зрелищам, к музыке и танцам. Почти на каждой короткой стоянке появляются баяны, гитары, мандолины. Катерники выносят из кубриков патефоны и на пирсах, а то и на парапетах отбивают чечетку или русского. Сегодня в Кроншлоте появилась фронтовая бригада ленинградской эстрады. Народу в зал набилось до отказа. Краснофлотцы сидели на полу и стояли вдоль стен. Надев бушлаты и бескозырки, два пожилых актера спели старые матросские песни. Затем выступила танцевальная пара с таборными танцами. Черноглазая артистка так лихо трясла плечиками и грудью, что вызвала овацию. Ее долго не отпускали со сцены, заставляя каждый танец повторять на бис. Закончился концерт сатирическими куплетами о четырех "Г" - Гитлере, Геринге, Геббельсе, Гессе. Куплеты были по-солдатски грубыми и не очень остроумными, но оттого, что их исполнял унылый и тощий детина, они вызывали взрывы смеха и аплодисменты. Артистов моряки гурьбой провожали на катер, а они, глядя на далекие пожары на петергофском берегу и беспрерывно взлетающие ракеты, спрашивали: - В Кронштадте менее опасно, чем у вас? Кроншлотцам не хотелось их огорчать, и они без зазрения совести врали: - Ну конечно, там Дом флота имеет хорошее убежище. Но вы и нас не забывайте, приезжайте еще. 26 сентября. Вчера весь день прошел без налетов авиации. Воспользовавшись передышкой, начальство устроило "переселение народов". Вся жилплощадь Кроншлота распределена по-иному. Мне и секретарю партийной комиссии, батальонному комиссару Власову, отведена отдельная комната на втором этаже круглого здания, у входа в бухту. Комната небольшая, в нее с трудом вместились две койки и столик. Здесь будут храниться все наши материалы. Власов - тусклый блондин с бледной и вытянутой физиономией. На щеках и подбородке у него какое-то подобие растительности - кустики бесцветных щетинок. Подозреваю, что он обходится без бритвы. По виду Власову лет тридцать пять. Он почти не улыбается, всегда серьезен. Видимо, эта черта и выдвинула его в секретари партийной комиссии. У Власова хозяйственные задатки: он натаскал к круглой печке дров, раздобыл чернил и завалил стол папками. - Никого из посторонних не оставляй здесь, - предупредил он меня. - Все дела секретные. - Как же тут вместе работать? - спросил я у него. - У тебя, наверное, заседание за заседанием, а мне уединиться необходимо. - Особо мешать не буду, - пообещал он. - Я больше в разъездах. Заседания провожу на местах, с привлечением актива. Вот и сегодня укачу на острова, а тебе своего бывшего помощника подкину. Послал человека по делу на юр, или, как его называют, Ораниенбаумский "пятачок", а там парня захомутали. Отбить не могу, только с отчетом прислали, несколько часов побудет здесь, очухается и опять - на сухопутный фронт. Вечером пришел ночевать старший политрук в матросском бушлате, подпоясанный широким ремнем, в кирзовых сапогах. Прямо комиссар гражданской войны! В его усталом лице мелькнуло что-то знакомое. Я всмотрелся. - Не узнаешь? - спросил он. - Витьку Наумова признать не можешь? В бравом морячине трудно было узнать тощего институтского баскетболиста, с которым мы играли в одной команде, но я сделал вид, что сразу узнал его. - Года три, наверное, по спортзалам с тобой разъезжали. Но понять не могу, кто тебя моряком сделал? Специальность ведь у тебя другая. - На партработу взяли, а во время войны с финнами - на флот мобилизовали. С тех пор кителя не снимал. Надо бы вспрыснуть нашу встречу. Он вытащил из вещевого мешка немецкую флягу и, поставив на стол, сообщил: - Трофейный шнапс. И закуска имеется. - Наумов высыпал из мешка килограмма два картошки. - Разведчики на ничейном поле накопали. Приходится с боем картошку добывать. В круглой печке-голландке догорали дрова. Я закопал в горячую золу десяток картофелин и поинтересовался делами на Ораниенбаумском "пятачке". - Какой же он "пятачок"! - возмутился Наумов. - На нем несколько Нью-Йорков и государство Монако разместить можно. По дуге шестьдесят километров, в глубину - двадцать пять. Немцы "котлом" назвали. Я в этот котел случайно угодил. Он рассказал, как послали его вручать партийные билеты морякам, ушедшим с кораблей на сухопутный фронт. На командном пункте у Петергофа Наумова задержал бригадный комиссар, прибывший с большими полномочиями. Не желая ничего выслушивать, он тут же назначил старшего политрука комиссаром отряда и послал на развилку дорог задерживать беспорядочно отступавших бойцов Восьмой армии. - А ты что - отбиться не мог? - спросил я у Наумова. - Тут, когда все взвинчены, возражать не моги - под горячую руку расстреляют. Говорю "есть", повернулся, щелкнул каблуками и пошел. Наше дело солдатское. Когда испеклась картошка, я открыл банку консервов и разлил по стаканам шнапс. Мы чокнулись и одним махом выпили его. Мой институтский товарищ быстро захмелел. - Задерживали мы вконец измученных бойцов, - понизив голос, заговорил он. - Еще бы! Всю Прибалтику прошли с боями. В некоторых полках по двести - триста бойцов осталось. А тут от Ленинграда отрезали, в мешок попали. Растерялись многие. Пришлось чуть ли не каждого встряхивать и крепкое слово в ход пускать. В общем, наберем сотни полторы бойцов, дадим им командира, политрука и отправляем в обескровленные полки. А какая помощь от таких наспех сколоченных рот? К тому же плохо вооруженных? У немцев танков, снарядов и мин до дуры, а мы патронов вволю не имеем, пять снарядов на пушку даем. Хорошо, что наших моряков прислали да еще курсантов Петергофской школы пограничников. Эти стойкие. Фрицы боятся "черных дьяволов". Но батальоны морской пехоты с каждым днем редеют, в строю и трети бойцов не осталось. Хорошо, что корабельная артиллерия помогает. - Значит, положение остается угрожающим? - Да, и очень. Особенно для Кронштадта. Если не заставим гитлеровцев закопаться в землю, худо нам будет. Вылазка в Ленинград 29 сентября. Для многотиражки необходимы клише. Без них у газеты непривлекательный вид. Кронштадтская типография клише не изготовляет, за ними надо отправляться в Ленинград. А это не легкое путешествие. Хотя залив между Ленинградом и Кронштадтом наш, все же продвигаться по нему так же опасно, как и на передовой. Немецкие снаряды достают всюду. Стоит на фарватере показаться кораблю, как через несколько минут над ним появляются самолеты или рвутся снаряды. Поэтому в светлое время мало кто пробирается в Ленинград, разве только на быстроходных катерах, по которым немцы редко стреляют, так как попасть в юркий катер трудно - он ведь может покинуть фарватер и маневрировать где угодно. Вчера в Ленинград отправлялся штабной катер. Я напросился в пассажиры. Мы вышли на рассвете по северному фарватеру. Минут через десять попали под артиллерийский обстрел, но очень ловко улизнули из опасной зоны. В Неву вошли без всяких приключений. В Ленинграде, несмотря на обстрелы и налеты авиации, на улицах людно. Мужчины и женщины стоят в очередях у закусочных, столовых, пивных и у газетных киосков. Многие женщины выглядят нарядными, точно они собрались на бал или в театр. Мне навстречу попалась бывшая сослуживица по Дому книги. На ней элегантный темный костюм и удивительно белая кофточка с кружевным воротничком. Любопытствуя, я спросил: - Что случилось, почему ленинградки вдруг стали франтихами? Она объяснила по-своему: - Никакие не франтихи. Просто не хотим остаться в затрапезном. А то некоторые берегли, берегли, приходят на свою улицу, а вместо дома развалины. Так что лучше быть нарядной. Я побывал дома на канале Грибоедова. В квартире пусто. Окна раскрыты настежь. Может быть, поэтому все стекла целы. Как мы были наивны, наклеивая на них бумажные полоски. Для взрывной волны они не помеха. Я зашел к соседу - товарищу по перу. Он каким-то чудом оказался дома, расхаживал в халате. Сосед выглядел так, словно он перенес очень тяжелую болезнь: исхудал, оброс щетиной, в углах рта залегли морщинки. Оказывается, он попал в писательский взвод ополчения, чуть не оказался в окружении, но благополучно вышел из него, пешком добрался до окраины города и в трамвае вернулся домой. - Немцы от нас в километре были, - сказал он. - С моим зрением, правда, не разглядишь, да я еще очки разбил. Но другие ясно видели, как фрицы перебегали. В углу его комнаты стояла давно не чищенная, заржавленная винтовка. - А где теперь ваша воинская часть? - спросил я. Он ответить не мог. - Многие из наших дошли до трамвайной остановки и поехали по домам. Наверное, повестки пришлют. Он, оказывается, не знал ни воинского устава, ни того, как нужно обращаться с винтовкой. Неужели и другие подразделения ополченческой дивизии имели столь необученных и не приспособленных к окопной жизни людей? Разве таким выстоять против дисциплинированных, вымуштрованных и натренированных убийц, против танков и самоходных орудий? Я посоветовал соседу немедля отправляться с винтовкой в военкомат и сказать, что он только что вышел из окружения и разыскивает свою часть, иначе, если нарвется на формалиста, его обвинят в дезертирстве. У соседа от волнения выступили на лбу и носу капельки пота. Ему и в голову не приходило, что можно сделать такой несправедливый вывод. Не мог же он воевать с разбитыми стеклами очков! Я, видно, слишком зло высмеял его доводы, потому что ополченец мгновенно посерьезнел и пообещал сегодня же вычистить винтовку и сходить в военкомат. Если там будут люди разумные, то его используют в газете. К штыковым атакам он явно не приспособлен. Два дня назад нелепо погиб ленинградский прозаик Иван Молчанов, написавший роман "Крестьяне". Это был человек отчаянной смелости. Где-то под Ленинградом он остановил бегущих бойцов, пристыдил их и сам повел в атаку. Атака оказалась успешной, она помогла закрепиться другим ротам. За это Молчанова представили к награде. На радостях он угостил своих однополчан водкой и поехал на легковой машине по городу. На Литейном проспекте машина с ходу врезалась в чугунный столб. Молчанов получил сотрясение мозга и, не приходя в сознание, скончался. Глупейшая смерть! Из Ленинграда не хочется уезжать. Так бы и стоял у гранитного парапета и без конца любовался городом! Но война вскоре напомнила о себе: со всех сторон одновременно заголосили сирены. Еще днем, получив клише, я договорился со старшиной кронштадтского рейдового катера, что в двадцать часов он захватит меня у набережной Красного флота. Но остаться у парапета мне не позволили настойчивые дежурные соседнего дома. Они требовали, чтобы я укрылся в бомбоубежище. Спорить с ними не стоило, так как еще не было и девятнадцати часов. Я прошел во двор и остановился у входа в подвал. Сюда сбегались женщины с ребятишками, ковыляли старики с заветным портфелем или саквояжем. В них обычно хранились ценности и документы. В подвал забираться не хотелось, я стал к стене и закурил. На меня сразу же зашикала дворничиха: - Брось! Фриц увидит. Курить нельзя. Пришлось папиросу скрыть в кулаке и курить как на передовой. Зенитная пальба началась чуть раньше бомбежки. Все загромыхало вокруг, и в стеклах верхних окон домов замелькали отражения разноцветных вспышек. Какая-то старуха, став на колени посреди двора и воздев руки к небу, принялась громко молиться. А когда грохот усилился, она не выдержала: поднялась и стремглав бросилась в бомбоубежище. И вот в такой, казалось, неподходящий момент вдруг раздался дружный хохот. - Что, бабуся, и на бога не понадеялась? - спросил парень в рабочей куртке. - Да разве при таком грохоте он услышит! - добавил другой. И все вновь громко засмеялись. Катер подошел в условленное время. Прямо с парапета я перебрался на палубу, и мы помчались вниз по Неве. Спускаться в каюту не хотелось, я остался стоять у мостика. Вода в Неве, без отражений бликов городских огней, казалась мертвой, похожей на деготь. Дома высились как дикие скалы в широком ущелье, ни одного золотистого огонька. Только кое-где голубоватое сияние одиноких синих лампочек. Густая, вязкая тьма навалилась на город. Отсветы пожаров не окрашивали облаков, а запах гари все же ощущался. В заливе вода засеребрилась. Видно, где-то за облаками сияла луна и ее процеженный свет отражался в море. Катер шел северным фарватером. Старшина, стоявший у штурвала, все время был начеку: следил за южным берегом - не появится ли луч прожектора. Неужели мы не прогоним гитлеровцев из Петергофа и Стрельны? Нельзя их оставлять на южном берегу, прямой наводкой будут расстреливать. Особенно достанется крупным кораблям. Для них существует только один путь - Морской канал. Залив вокруг мелководен, корабли с большой осадкой не проведешь. Значит, все время придется рисковать, идти в узости канала под огнем. Не плаванье, а гроб с музыкой! - Воздух! - выкрикнул впередсмотрящий. Самолета он не видел, а уловил нарастающее нытье моторов. Я тоже стал смотреть вверх, прислушиваясь к звуку, напоминавшему противное зудение бормашины. В небе над заливом облака рассеялись. Крупная красновато-оранжевая луна как бы глядела на нас сквозь кисею. Море она не освещала. Может быть, поэтому самолет-разведчик нас не приметил и принялся обстреливать из пулеметов баржу с аэростатчиками, стоявшую посреди залива. Сверху стремились трассирующие пули. Казалось, что осыпается звездная пыль, хотя сами звезды не проглядывались. В темном небе осветился аэростат. Он вдруг вспыхнул и, теряя контуры, стал падать... Где-то заработала скорострельная пушка и быстро замолкла. Вдруг, чихнув два раза, заглох мотор нашего катера. - Что-нибудь серьезное? - спросил я у старшины. - Шут его знает! - ответил тот. - Вот не на месте забарахлил! Может, бензин с водой? Надо бы поглядеть, но лампочку включишь - с берега заметят. Вытаскивай брезент! - приказал он механику. Развернув брезент, катерники накрыли им моторный отсек; светя лампочкой, стали копаться в механизме. Меня попросили наблюдать за морем. Я поднялся на мостик дрейфующего катера, стал всматриваться в темноту. Вблизи не было ни барж, ни кораблей. А на далеком берегу взлетали время от времени ракеты. Прошло минут двадцать... полчаса, а катерники, чертыхаясь, продолжали возиться с мотором. С севера сперва задувал едва ощутимый ветер, но через час он стал пронизывающим. Появились барашки. Катер заметно гнало к берегу. Мы прошли мимо вехи, поставленной на отмели, вскоре она оказалась позади, а затем - совсем растворилась во тьме. Я сказал об этом старшине. Тот поглядел в сторону Стрельны и заключил: - До берега далеко, ветром не скоро пригонит. Управимся! И он опять забрался под брезент помогать мотористам. Я продрог на мостике, пришлось спуститься и искать укрытия от ветра. Неожиданно на берегу запрыгали огоньки. Донесся гул частых выстрелов и довольно близких разрывов. Видно, какое-то судно появилось в Морском канале и немцы принялись его обстреливать. Напрягая зрение, я стал вглядываться в волны, но обстреливаемого судна не увидел, а то, что удалось разглядеть во тьме, не обрадовало. Снаряды рвались довольно близко от нас. Я опять вызвал старшину катера и посоветовал бросить якорь. - А у нас такого якоря, чтобы в заливе стоять, не имеется, - ответил он. - Да и во время обстрела лучше дрейфовать. Фрицам к волне и ветру не приспособиться, промажут. Я прислушивался к тому, как катерники под брезентом звякали железом, злился на них, но ничем не мог помочь. Прошло, наверное, еще минут тридцать, а то и сорок, наконец мотор перестал чихать, застучал ровно и бесперебойно. В Кронштадт мы пришли глубокой ночью. В Кроншлоте я очутился только утром. И здесь почувствовал себя таким утомленным, словно совершил опасное многодневное путешествие. Петергофский десант 1 октября. Дни стоят теплые. Деревья еще в зеленой листве. Вчера ночью шел бой очень близко от Ораниенбаума. Из Кронштадта видны были вспышки разрывов, а пулеметная пальба доносилась довольно явственно. Неужели немцы и здесь выйдут к морю? Сегодня светит солнце. Пальба не прекращается: бьет из тяжелых пушек "Октябрьская революция" и ей вторят форты. 4 октября, 24 часа. Сегодня полнолуние. Море серебрится. Ночь такая светлая, что на берегу можно разглядеть каждый камешек. Вчера немецкая артиллерия из Петергофа обстреливала Кронштадт беглым огнем. Снаряды рвались на территории Морзавода, в Петровском парке, на улице Ленина. Есть убитые и раненые среди гражданского населения. На телеграфе я видел плачущих женщин, которые посылали телеграммы мужьям о гибели детей. Город встревожен, многие кронштадтцы в ожидании обстрелов и бомбежек не спят в домах, устраиваются в глубоких траншеях, прикрытых железными листами, ночуют в подвале церкви или сидят с детьми около пещер, вырытых во рву у Якорной площади. 5 октября. Утром по неосторожности пострадал наш печатник Архипов. Он печатал листовку. Вдруг вздумалось ему поправить неровный листок. "Американка" же продолжала работать. Рука вмиг была прижата к талеру. Послышался крик - на белый лист брызнула кровь. Текст листовки остался на коже посиневшей кисти. Распорот большой палец. Пришлось отправить в госпиталь. Как я теперь обойдусь без печатника? Пока листовки печатает Тоня Белоусова - самая рослая из девчат. У нее густые, пышные золотисто-каштановые волосы, могучий торс и сильные руки крестьянки. Смеется она, забавно оттопыривая верхнюю губу. Говорит с олонецкими присказками, чуть окая. Но она девица норовистая, навряд ли согласится вручную печатать газету. Придется приспособить Клецко. 5 октября, 21 час. За сегодняшний день делаю вторую запись. Дело в том, что газету мы не можем печатать, пока ее не прочтет комиссар. А Радун все время в разъездах. Наконец перед обедом узнаю, что он прибыл на Кроншлот. Хватаю оттиски полос и мчусь в приемную. Адъютант останавливает: - Бригадный комиссар занят, никого не принимает. - Доложите, что я по неотложному делу. Адъютант нехотя уходит в кабинет комиссара и через минуту возвращается. - Идите. Бригадный комиссар что-то пишет. Его круглая, коротко остриженная голова низко склонена над бумагой. Радун - бывший работник Главного политуправления: руководил флотской комсомолией. Мы с ним ровесники, поэтому я держусь при нем, как привык держаться в комсомоле. А это ему не нравится. Он умен, но заносчив, не похож на комиссаров, которых мы знаем по литературе и кино. Не отрывая глаз от бумаги, Радун сердито спрашивает: - Что у вас там загорелось? - Горит газета, - отвечаю я. - Второй день лежит сверстанная и ждет разрешения на выпуск. - Сейчас не до многотиражки... Решается судьба Ленинграда. Разве не сказали, что я занят! - оторвавшись от бумаги, повышает голос Радун. Его воспаленные глаза мечут искры. Но я не тушуюсь и говорю: - Именно в такой момент газета должна воодушевлять бойцов. Если вы не имеете возможности прочитать, поручите кому-нибудь другому. - Вы что - пришли меня учить? - Нет. Я лишь говорю о том, что должен знать каждый политработник. Радун вскакивает. Он готов крикнуть: "Кругом, марш!" Но сдерживает себя и холодно говорит: - Оставьте оттиски... Вызову, когда понадобитесь. Щелкаю каблуками, поворачиваюсь и ухожу. Военный человек должен уметь подавлять в себе неприязнь к иному начальнику, даже когда его распирает от возмущения. Если он забывает об этом - потом сожалеет. Я еще не научился вести себя соответствующим образом. Комиссар вызвал перед ужином. Я пришел к нему подтянутым, чтобы не дать возможности придраться. Радун, казалось, забыл о недавней стычке. Возвращая подписанные оттиски, он как бы невзначай говорит: - Маловато у вас боевых эпизодов. Видно, потому, что не бываете в море. Недостаток надо исправить. Оденьтесь по-походному, сегодня пойдете на МО-412 с десантом. При этом пытливо посмотрел на меня. Радун думал, что я начну отбиваться от опасного похода. Но у меня не дрогнул ни один мускул на лице, я лишь спросил: - Разрешите узнать задачу десанта и где мне придется высаживаться? Радун охотно объяснил, что катерам нашего соединения приказано скрытно перебросить десантников на петергофский берег. Тут же принялся рассказывать, какие бойцы отобраны из добровольцев на кораблях и в учебном отряде. По его словам, это были богатыри. Цель ночной операции - отвлечь как можно больше сил противника и очистить южное побережье, чтобы по Морскому каналу могли беспрепятственно ходить корабли. - А для воодушевления скажите бойцам, что одновременно с суши, с севера и юга, ударят пехотинцы девятнадцатого стрелкового корпуса, - посоветовал он. - Танкисты со стороны Ленинграда прорвут линию фронта и соединятся с десантом. Самому вам незачем высаживаться. Вернетесь назад. Ясно? - Вполне, - сказал я и, разъяренный, ушел от него. И вот сейчас сижу и думаю: "Зачем он меня посылает, раз не надо высаживаться и воевать? Для укрощения строптивости? Или проверка выдержки и смелости? Ладно, в пылу боя я же могу увлечься и уйти с десантом? В порыве мало ли что бывает. Пусть останется Радун без редактора". Если не судьба воевать дальше - прощайте, мама, Валя, сынка! Эту тетрадь прошу передать брату Александру. Он сейчас партизанит в лужских лесах. 6 октября. Вернулся с моря окоченевшим. Прочел последнюю запись, и стало неловко: распрощался, оставил завещание, а все прошло без единой царапины, и никуда я не делся. Вчерашний вечер выдался холодным. Дул резкий ледяной ветер. На мокрых мостках выступала изморозь. "Что же надеть? - размышлял я. - Если катер подобьют и мы очутимся в воде, то лучше быть в такой одежде, которая легко снимается. Впрочем, ни одетым, ни голым в ледяной воде много не наплаваешь. Лучше быть в теплом". Одевшись по-походному и вооружившись пистолетом "ТТ", я отправился на морской охотник. Почти в полночь пять катеров МО вышли из кроншлотской бухточки и затемненными направились к ленинградской пристани. В море не было ни огонька, только на стрельнинском и петергофском побережье время от времени взлетали ракеты. Ветер стихал, но был каким-то остро пронизывающим. Впередсмотрящие невольно поеживались. Меня тоже пробирала дрожь. У ленинградской пристани скопилось двадцать пять "каэмок" - деревянных катеров, на которых можно было разместить по взводу десантников, - два бронекатера с шестидюймовыми пушками, штабной ЗК. и шесть больших шлюпок. Здесь не разрешалось громко разговаривать, подавать звонки и другие сигналы. Погрузка шла в темноте. Только изредка доносились звяканье железа о железо, поскрипывание дерева и приглушенные голоса боцманов. Все получили строгое предупреждение: в море не курить. На "каэмках" разместили пять рот десантников. Все они одеты во флотские бушлаты и черные брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Моряков собирались одеть в защитную армейскую форму, но они стали доказывать, что бескозырки и черные бушлаты для ночного десанта больше подходят. - А в тельняшке теплей, - уверяли они. - Она привычней нашему брату. - Ну, если привычней, оставайтесь во флотском, - согласилось начальство. Первыми двинулись в путь пять "каэмок". Они обязаны были в случае необходимости прикрыть десантные суда дымовой завесой. В третьем часу ночи все катера МО и двадцать "каэмок", опустив глушители в воду, запустили моторы и поотрядно двинулись в путь. Впереди шли морские охотники, а за ними, строго в кильватер, по четыре "каэмки" с десантниками. Я стоял на мостике с командиром МО и недоумевал: "Как же мне выполнить приказ комиссара - воодушевить бойцов?" - Это, видимо, придется делать при высадке. Запаситесь на всякий случай рупором, - порекомендовал старший лейтенант Воробьев. Я попросил боцмана принести запасной рупор и стал всматриваться в темноту. Гитлеровцы, видимо, не ожидали ночного нападения. На берегу с прежней методичностью взлетали и гасли осветительные ракеты. Когда отряд подошел к главному фарватеру, сразу же открыли артиллерийскую пальбу форты, а затем тральщики и миноносцы, стоявшие посреди залива. В небе загудели бомбардировщики. Темный берег засветился короткими вспышками. Казалось, что в парке и на пляжах неожиданно возникали костры и рассыпались. Пальба нарастала. Под громоподобный гул и вспышки, похожие на молнии, над нашими головами с визгом и воем проносились потоки тяжелых снарядов, словно там, наверху, мчались с лязгом один за другим бешеные эшелоны и с грохотом опрокидывались, создавая месиво из земли, дыма, пламени. Катера перестроились по фронту, и все разом ринулись к петергофскому берегу. Я взглянул на часы со светящимся циферблатом. Было половина пятого утра. Воодушевлять десантников не пришлось. В таком грохоте меня бы никто не услышал. Подавленные мощным огнем, немцы, окопавшиеся на берегу, некоторое время не стреляли по десантникам. Передовым "каэмкам" удалось беспрепятственно высадить разведчиков у петергофской пристани. Моряков-разведчиков огнем встретили только у небольшого каменного здания пристани. Там вдруг ожили два пулемета, но их быстро подавили гранатами. К захваченной пристани устремились катера с командованием отряда, минометчики и саперы. Здесь суша выступала далеко в залив и глубина была такая, что катера могли подходить вплотную к нагромождению камней. Мы приближались к берегу почти против дворца Монплезир. Нам было известно, что в этом месте отмель обширная. Десантникам придется не менее сотни метров идти по пояс в воде. Как только огонь фортов и кораблей переместился в глубь немецкой обороны, начали постепенно оживать береговые дзоты и пулеметные гнезда. В глубине парка, где-то у каскада "Шахматная гора", вдруг запульсировали огни, словно там заработали светящиеся фонтаны, посылавшие в залив струи разноцветных брызг. Пальба и сверкание роящихся огней не вызывали страха, наоборот - будоражили кровь, пьянили, словно катера мчались на какое-то буйное веселье с шумным фейерверком. Казалось, что потоки цветных шмелей, проносящихся над катером, не несут увечья и смерти. Но вот рядом со мной охнул комендор, присел на корточки, схватившись за горло. Ракета на миг осветила его бледное испуганное лицо и кровь, струившуюся между пальцев. Я помог перетащить его к кормовому люку и крикнул вниз: - Окажите раненому помощь! Но никто не отозвался. Остановив пробегавшего кока, я приказал ему спуститься с раненым в кают-компанию и оказать первую помощь, сам же вернулся к впередсмотрящим. Они уже промеряли футштоками глубины. - Стоп! - крикнул вдруг старшина. - Сто восемьдесят. Катер мгновенно застопорил ход и, пятясь, открыл огонь по берегу. У "каэмок" осадка была меньшей, они пошли дальше. Остановились от нас вдали. Десантники прямо с бортов попрыгали в воду и, держа над головой винтовки, по грудь в воде двинулись к берегу... Высадив всех, "каэмки" стали отходить. Одна из них замешкалась и застряла на отмели. Мы видели, как катерники, спрыгнув в воду, руками сталкивали свое суденышко на более глубокое место. Застрявшую "каэмку" на миг осветил луч прожектора. Он проскочил было левей, но опять вернулся и заметался на отмели, выхватывая из тьмы то согнутых пулеметчиков, кативших по воде "Максимы", то минометчиков, несущих ящики с минами, то карабкавшихся на берег стрелков. По нашей отмели били скрытые у верхнего дворца пушки. Застрявшая "каэмка" минуты через две вспыхнула и загорелась ярким пламенем, освещая черную воду и каменный берег. Отстреливаясь, катера отступали из опасной зоны в глубь залива. Высадка десантников продолжалась. У берега загорелся еще какой-то катер. Два снаряда разорвались вблизи от нашего МО, но луч прожектора не настиг его. Мы были уже у фарватера и, убавив ход, могли наблюдать за тем, что творится на берегу. Бой в Нижнем парке разрастался. Около дворцов Эрмитаж и Марли рвались гранаты, то и дело слышалось "ура". У Большого каскада и дворца Монплезир меж деревьев метались огни, беспрестанно взлетали осветительные ракеты и усиливалась пулеметная и винтовочная пальба. А пассажирская пристань оставалась темной. "Вот куда теперь следовало бы высаживаться", - подумалось мне. Но десантники, видимо, уже все были высажены, так как наш катер получил приказ по радио вернуться домой. Я еще раз взглянул на отмель у Эрмитажа. Там какое-то суденышко догорало на воде. Когда мы подходили к Кронштадту, уже занимался рассвет. Спать не хотелось. Тревожила судьба десанта: "Удалось ли морякам прорваться на соединение с бойцами сухопутного фронта?" Надеясь хоть что-нибудь узнать, я спустился в каземат оперативных дежурных, где была открыта специальная радиовахта для связи с десантом. Но от десантников еще не поступало вестей. - Видно, горячо там... Все еще дерутся, - сказал оперативный дежурный. - Вот светлей станет, разберутся, где свои, а где чужие. Скорей бы сообщили, какая часть Петергофа захвачена. Пора боезапас подбрасывать, а не знаю - куда. От этого же оперативного дежурного я узнал, что на фарватере из воды подобраны два катерника, плывшие в Кронштадт. Не раздумывая, я помчался в медпункт, куда доставили спасенных. Там сидели завернутые в одеяла молодой лейтенант Гавриков, недавно окончивший военно-морское училище, и краснофлотец Малогон, Несмотря на выпитый кофе со спиртом и растирания, обоих моряков бил озноб, да так, что лязгали зубы. - Никак не могу согреться, - с запинками сказал лейтенант. - Вода очень холодная, до костей пробрало. На мои вопросы спасенные отвечали односложно. Но я был настойчив - необходимо было написать о них в газету. Другого материала пока не было. Из того, что я узнал от них, получился небольшой рассказ. Море выручило Во время ночного десанта краснофлотец Сергей Малогон стоял на носу катера впередсмотрящим. Он следил за всем, что происходило на воде, и промерял футштоком глубины. Первая группа десанта высадилась почти без выстрелов. Но когда к каменной отмели подходил катер Малогона, противник уже всполошился и строчил по десантникам из пулеметов. Метрах в ста от берега катер наткнулся на подводные камни и застрял. Десантники спрыгнули в воду и бегом устремились вперед. Казалось, что опустевший катер сам сойдет с отмели. Но не тут-то было: нос прочно засел на камнях. Малогон в одежде соскочил в воду и, напрягаясь, принялся сталкивать свое суденышко. Под нажимом сильных рук нос катера сполз с камней. Теперь судно могло отработать задний ход. Вдруг рядом стали рваться снаряды, вздымая столбы воды и грязи. Малогон, уцепившись за край палубы, хотел рывком вскарабкаться на нее, но в это время нос катера от набежавшей волны задрался вверх и краснофлотец сорвался... В горячке боя никто на судне не заметил, что Малогон остался в воде. Катер ушел в глубь залива и больше не возвращался. "Что теперь делать? - в тревоге думал краснофлотец. - Может, догнать десантников и присоединиться к ним?" Он уже собрался выйти на берег, но в это мгновение ракета осветила перебегавших между деревьев автоматчиков в стальных касках. "Фрицы, - понял Малогон. - Без оружия выходить бессмысленно: попадешь в плен. Как быть?" Пятясь, он забрался поглубже в воду и начал озираться. Левее Малогон заметил неподвижный силуэт "каэмки". "Никак застряла", - обрадовался он и поспешил к катеру. "Каэмка", поврежденная снарядом, застряла на подводных камнях. Стоя по грудь в воде, командир катера лейтенант Гавриков пытался столкнуть ее на глубокое место. Боцман и моторист возились с заглохшим мотором. Малогон взялся помогать. Вдвоем они столкнули "каэмку" с камней и поторопились вскарабкаться на борт... Но тут еще один снаряд угодил в середину судна. Сильный взрыв отбросил моряков в воду. На катере вспыхнул бензин и, растекаясь по воде, осветил все вокруг. Стало жарко от огня. Вблизи рвались снаряды. Малогон помог подняться на ноги Гаврикову, и они вдвоем, по горло в воде, поспешили отойти в темную часть отмели. Боцман и моторист "каэмки", видимо, погибли. Судно от новых попаданий стало разваливаться. - Куда же мы теперь денемся? - спросил Малогон у лейтенанта. - В нашем положении только море может выручить, - ответил тот. - Плавать умеешь? - Слабовато. Вон там у катера я видел спасательные пояса. - Сходи подбери, - велел Гавриков. Краснофлотец ушел, а лейтенант, добравшись до нагромождения камней, попытался снять тяжелые рыбацкие сапоги. Но его усилия ни к чему не привели: намокшая кожа выскальзывала из рук. Малогон вернулся минут через пять и протянул лейтенанту спасательный круг. Пробковый пояс он надел на себя. - Оставь себе, - сказал Гавриков. - У меня капковый бушлат. Он часа четыре продержит на воде. - Неужели так долго придется плыть? - Сколько выйдет. Они помогли друг другу снять сапоги. Вышли на глубину и не спеша поплыли в сторону Кронштадта. На берегу грохотал бой, мелькали вспышки разрывов, доносилась частая пальба, а в море было тихо, темно и очень холодно. От ледяной воды ломило руки, сводило челюсти. Но моряки не сдавались холоду - делали широкие гребки и плыли вперед. Иногда они останавливались отдохнуть. Растирали один другому плечи и ноги. Всякий раз лейтенант подбадривал краснофлотца: - До фарватера уже совсем немного осталось. Держись, Малогон. Они плыли долго. Остывавшее тело деревенело. От мелькания невысоких волн мутило. Пальцы совсем не шевелились. Хотелось безвольно опустить руки, закрыть глаза и хоть немного вздремнуть. - Что-то спать хочется, - во время короткого отдыха сознался краснофлотец. - Глаза сами закрываются. - Не вздумай! - прикрикнул на него Гавриков. - На дно пойдешь. Вон катер идет. Но лейтенанту померещилось, фарватер был пустынным. Морской охотник их заметил только на рассвете. Катерники едва шевелили руками, но все же плыли. Они не хотели сдаваться смерти. Сами пловцы не могли ухватиться за протянутые им концы. Пальцы уже не действовали. Кронштадтцев подхватили несколько рук и втащили на палубу МО. Спасенных немедля спустили в кают-компанию катера, а там боцман и два комендора, надев шерстяные перчатки, смоченные спиртом, принялись растирать их тела. Так два бойца, избравшие вместо плена море, остались жить. 7 октября. Пока газета печаталась, я лег вздремнуть и... словно провалился в бездну. Днем меня растормошил печатник: - Товарищ редактор, вставайте, проспите обед. После ночной операции в горле саднило, как при ангине, голова была тяжелой. Я не говорил, а хрипел. - Что слышно о десанте? - спросил я. - Ничего пока не известно, - ответил Клецко. - В штабе и политотделе все хмурые. Кажется, нет связи. Катер Панцирного ушел в Петергоф. Обедать мне не хотелось. Я отправился в политотдел. Там действительно у многих было подавленное настроение. Оказывается, с суши ни танкистам, ни пехотинцам не удалось прорвать линию немецкой обороны и соединиться с десантом. Слишком обескровленными оказались наши дивизии, отступавшие по Прибалтике с тяжелыми боями, в них не осталось и трети бойцов. А главное - дал себя знать острый недостаток снарядов, бомб и мин. Мы не могли подавить немецкие батареи и танковые заслоны. Моряки, попавшие в гущу хорошо вооруженных вражеских полков, дерутся одни. Каково их положение, никому не известно. Коротковолновые радиостанции молчат. Видимо, повреждены или утоплены при высадке. - Как же помогают десантникам? - спросил я. Мне никто не ответил. Без слов было понятно, что моряки попали в тяжелое положение. Им нечем обороняться против танков. Винтовочной пулей бронированную машину не остановишь. А гранаты, наверное, израсходованы в начале боя. Вместе со стрелками необходимо было перебросить на берег и комендоров, вооруженных хотя бы легкими противотанковыми пушками. А теперь их не высадишь. Гитлеровцы начеку. Хорошо, если десантники захватили большой плацдарм. Я вышел на улицу и, пройдя к посту наблюдения, стал всматриваться в петергофский берег. Издали казалось, что в Нижнем парке, ярко расцвеченном осенью, полное затишье, что там нет ни наших моряков, ни немцев. "Куда делись десантники? Может, лежат в обороне у пристани и надеются, что вместе с боезапасом им подкинут новых бойцов, или прорвались к аэродрому, как было намечено, и ждут армейцев? Сколько их осталось? Куда укрыли раненых?" Вопросов возникало много, и все они оставались без ответа. На траверзе Петергофа, маневрируя и ставя дымзавесы, зигзагами ходили наши разведывательные катера. Изредка они стреляли. Но вот один из катеров, словно наткнувшись на белый столб, возникший из воды, закружил на месте... Другой потянул за собой пушистый хвост, прикрывая его дымовой завесой. У меня не было бинокля. Желая узнать, что случилось в заливе, я поднялся на вышку. Там старшина обеспокоено наблюдал за происходящим. - Подбили "мошку", кажется тонет, - сказал он. Я взял от него бинокль, но в белесом дыму ничего не мог разглядеть. - Удалось ли хоть одному подойти к берегу? - спросил я у старшины. - Нет. Куда ни ткнутся, всюду стреляют. А наши не выходят на берег. И ракет не видно. Вскоре в кроншлотскую бухту вернулся МО-210. Катерники были злы и малоразговорчивы. Им не удалось сгрузить боезапас десантникам. - Не видно их, - хмуро сказал лейтенант Панцирный. - А в штабе решили, что мы струсили. Прислали командира дивизиона. Он храбро пошел и... угробил четыреста двенадцатый. На МО-412 я ходил ночью. Весть о его гибели потрясла меня. Я попросил подробней рассказать о случившемся. Рассказ лейтенанта Панцирного Ночью я был на высадке десанта. Вернулся в шесть. Только прилег, часу не проспал, уже тормошат. Командир ОВРа к себе вызывает. Иду к нему. Капитан второго ранга Святов посмотрел на меня, переставил на столе чернильницу и, не поднимая глаз, говорит: - Назначаю вас старшим. Пойдете с МО-232, бронекатером и двумя "каэмками" к петергофской пристани. Надо срочно подбросить боезапас десантникам. - С десантом связь установлена? - спрашиваю я. - Пока нет, - ответил он коротко. - Когда сгрузите боезапас, "каэмки" и МО отошлете, а сами останетесь для связи. - К кому там обратиться? - Прямо сгружайте. Поняв, что капитан второго ранга не знает обстановки, я, как полагается, сказал "есть" и - бегом на катер. Подхожу к пассажирской пристани. Там меня уже ждут катера. Собираю командиров, объясняю им задачу, а самого гложет мысль: "Ты же ничего не знаешь. Не обманывай, надо р