азведать обстановку". Поэтому я их не взял с собой, а приказал подойти к Петергофу через час. Оставив катера, я лег курсом прямо на петергофскую пристань и приказал наблюдателям получше всматриваться, особенно в нагромождение камней. Ни на пристани, ни под пристанью никто не показывался. Это меня насторожило. Если пристань в руках десантников, то почему они не дают знать о себе? Круто развернувшись, я пошел влево. Берег по-прежнему был пустынен. Даже вороны и чайки не летали. Что за чертовщина? Дохожу до крупных камней, торчавших из воды у Старого Петергофа, поворачиваю на обратный курс. Внимательно вглядываюсь в набережную у Эрмитажа, в деревья у дворца Марли, в кусты у пляжа - ни единой души! Вновь подхожу на довольно близкое расстояние к полоске земли с пристанью, выдвинутой в залив. Неужели и на этот раз никто не покажется? Пристань пустынна. Около каменного домишки мои наблюдатели приметили на земле неподвижных людей. - Мертвые, - сказал один из них, - не шевелятся. Прохожу дальше, всматриваюсь в открытые террасы Монплезира, в его пристройки. Приземистый каменный дворец удобен для обороны. Не здесь ли находятся наши? Даю ракету в надежде вызвать ответный сигнал. Напрасно. Монплезир молчит. Странно, не могли же разом погибнуть немцы и наши все до одного? Откуда-то наблюдают за мной. Но откуда? - Смотреть лучше! - приказываю наблюдателям. Поворачиваю, иду назад малым ходом и думаю: "Сейчас фрицы ударят по катеру. Неужели не соблазнятся?" - Есть! - кричит наблюдатель. - Засек. Наверху, левей главного каскада, в кустах танк. Он поворачивал ствол пушки в нашу сторону. Значит, противник прячется, держит катер на прицеле, но не стреляет, боится обнаружить себя. Как бы вызвать огонь скрытых батарей и засечь их? Вижу - мои катера приближаются. Значит, уже прошел час. Поворачиваю, чтобы встретить и предупредить их. И тут фрицы не выдержали: дают залп по катеру. Стреляют пушки, скрытые у каскада "Золотая горка", и танк. Столбы разрывов поднимаются за кормой. "Недолет, - соображаю я. - Сейчас ударят с опережением". Резко снижаю ход. "Свечки" поднялись из воды впереди. Чтобы не получилось накрытия, круто изменяю направление и мчусь назад к пристани. Фрицы, не понимая моего маневра, умолкают. Я сбрасываю одну за другой пять дымовых шашек - и ходу. Ветер гонит на меня дым, прикрывает. Сообщаю по радио в штаб, что был обстрелян, и не вижу на пристани десантников. В ответ получаю грозное указание: "Выполняйте приказ". Делать нечего, иду к своим катерам. МО посылаю влево вести дуэль с обнаруженным танком и время от времени возобновлять дымзавесы. Бронекатер отправляю вправо. У него более мощная пушка, пусть подавит огонь обнаруженной батареи. "Каэмкам" приказываю подойти вплотную к пристани и сбросить боезапас, никого не ожидая. Сам готовлюсь прикрыть их. До пристани остается метров сорок. И вдруг раздается треск автоматов. Под пристанью засада. Автоматчики, укрываясь за переплетениями толстых деревянных свай, бьют короткими очередями. "Каэмки" под огнем круто разворачиваются и, не сбросив груза, уходят. Я приказываю своим пулеметчикам открыть огонь по автоматчикам. А надо было ударить из пушки зажигательными. Пусть бы фрицы поплясали под горящим настилом. Но сразу не сообразил. На "каэмках" появились раненые. Вновь связываюсь по радио со штабом. Мне разрешают отпустить "каэмки", а самому продолжать разведывать огневые точки противника. Отослав все катера в Кронштадт, я решил поглумиться над фрицами. Выскочу из дымзавесы, открою беглую пальбу из пушки и смотрю, где сверкнут ответные выстрелы, а затем - опять в дымзавесу. Гитлеровцы, видимо, обозлились, принялись палить по катеру с разных сторон. А нам это на руку: помечаем на карте новые огневые точки противника. Израсходовав снаряды и дымшашки, мы отошли подальше от берега и стали ходить переменными курсами и скоростями. А фрицы еще долго не могли угомониться: продолжали стрелять по катеру. Они смолкли, только когда увидели, что от Кроншлота идут ко мне пять морских охотников. На МО-412 прибыл сам командир дивизиона - капитан-лейтенант Резниченко. Он остер на язык, не прочь похвастаться удалью. Я стал было докладывать ему о засаде и танках, а он, насмешливо взглянув на меня, перебил: - Смотри, лейтенант, как это делают мужчины. И, не слушая больше меня, повел катера прямо к пристани. Но, конечно, не дошел до нее. Первый же снаряд угодил в МО-412 и разворотил корму. Катер, закружив на месте, стал тонуть. Хорошо, что командиры других МО поверили мне, они успели поставить дымзавесы и спасти тонущих. Катера дивизиона Резниченко там еще остались, но они навряд ли найдут десантников. 8 октября. И к ужину ничего не удалось узнать. Наши самолеты кружили над Петергофом, но десантников не обнаружили. Командование решило под покровом ночи в разные участки парка забросить разведчиков. Нельзя же оставаться в неведении. Все, конечно, понимали, что противник предельно насторожен. Лишь чудом можно проскочить беспрестанно освещаемую береговую полосу. Но иного выхода не оставалось, хотя людей не хватало, приходилось рисковать ими, посылать почти на верную смерть. У нас в Кроншлоте подготовили две группы разведчиков. Командирами назначили политработников: начальника кроншлотского клуба Василя Грищенко и недавно прибывшего политрука Воронина, служившего в Ораниенбауме. Младший политрук Грищенко рыжеват. Его лицо и шею густо покрывают веснушки. На островке он руководит самодеятельностью, добывает новые кинокартины, книги и привозит в клуб артистов. В Кроншлоте к нему прилипло не очень лестное прозвище - начальник канители. Но он не обижается на шутников и отвечает: - Без моей канители вы тут от скуки тиной бы заросли. Грищенко часто возил молодых краснофлотцев на экскурсии в Петергоф. Он хорошо знает, где расположены дворцы, куда ведут аллеи и дорожки в Верхнем саду и Нижнем парке. Поэтому его и назначили руководить группой разведчиков. Младший политрук отобрал в свою группу четырех моряков, которых знал по Кроншлоту, а Воронину достались пехотинцы. Каждый отряд получил по два катера: один бронированный, с пушкой и пулеметами, другой невооруженный, с малой осадкой. Командирам катеров приказали высадить разведчиков бесшумно, а если они будут обнаружены, то не оставлять в воде, а подобрать и доставить в Кроншлот. Разведчики разместились на малых катерах и в двадцать три часа двинулись в путь по темному заливу. Бронекатера, как охранники, пошли рядом. Мы ждали их всю ночь. Под утро вернулась только первая группа. Ее постигла неудача. Я отыскал трех разведчиков на камбузе. Переодетые в сухое, они прямо из бачка деревянными ложками хлебали горячие щи. - Никак не согреться, - сказал Грищенко. - И проголодались сильно. 0т него я узнал, что катера сумели подобраться в темноте к отмелям. Разведчики не прыгали в воду, а сползали. - Когда я соскочил, в воде захватило дух, такой она была холодной, слова вымолвить не мог, - вспоминал Грищенко. - Чтобы не упасть, шли прощупывая дно. Холода уже не чувствовалось. Даже жарко стало. Ветер, тьма. В одной руке у меня ракетница, в другой - пистолет. Осталось каких-нибудь метров семьдесят до берега. Вдруг ракета из кустов вылетела. Помигала и погасла. Сразу же еще три зажглось. Мы присели. Из воды только головы торчали. Но нас приметили. Застучали пулеметы. Стреляли трассирующими пулями. Прямо снопы огня обрушились. Вижу - плохо наше дело, скрытой высадки не получилось. Двигаться вперед бессмысленно. Убьют или в плен захватят. "Назад!" - кричу ребятам и начинаю отступать. Звягинцев возьми и во весь рост поднимись. Пуля сразу бок прошила. Мы его схватили и потянули на глубину. Там наш катер качается. Не успел отойти, пробоины получил. Мотор заглох, и моторист ранен. На счастье, бронекатер вблизи оказался. Он подобрал нас и вытащил подбитый катер из-под обстрела. В пути еще одного ранило. Трех человек зря покалечили и ничего не узнали. О второй группе не было слышно до полудня. Только после обеда стало известно, что в кронштадтский госпиталь доставлен раненый Воронин. Вместе с работником штаба я отправился в госпиталь. Главврач не хотел нас пропускать. - Говорить не может, - уверял он нас. - Челюстное ранение. - Но писать-то он может. Очень важно немедленно получить сведения. Мы объяснили, кто такой Воронин и что он делал ночью. Главврач в конце концов пропустил обоих, взяв слово, что мы долго не будем утомлять больного. Голова и лицо Воронина были забинтованы. По лихорадочному блеску глаз чувствовалось, что у него высокая температура. Мы интересовались: слышит ли он нас? Воронин сомкнул веки. - Сумеете отвечать на вопросы письменно? Раненый кивнул головой. Вместе мы приподняли его и посадили так, чтобы удобно было писать. Я отдал свой блокнот и вложил в руку карандаш. - Напишите, как высадились? Тяжело дыша и морщась, Воронин принялся писать. Почерк у него был неразборчивый, но мы тут же расшифровывали написанное. "Нас обнаружили после высадки минут через десять. Осветили и открыли пулеметный огонь. Двух ранили. Я хотел их вернуть на катер, но деревянный и бронированный уже отошли в глубь залива". - Катерники что - струсили? "Не знаю. Но вблизи их не оказалось, - продолжал писать Воронин. - Ракетой я не мог их вызвать, так как при высадке обронил ракетницу". - Как действовали потом? "Я послал одного из уцелевших бойцов связаться с десантниками. Он не дошел до берега. Был сбит в воду. Я хотел помочь ему, но самого ранило. Пуля попала в рот и выбила зубы. Больше отдавать команды я не мог. Все бойцы оказались ранеными. Взявшись за руки, мы отошли в темноту и по горло в воде стали продвигаться вдоль берега в сторону Старого Петергофа". - Что вам удалось увидеть? "Ничего, - писал Воронин. - Никто с берега нам не просигналил. А катера ходили далеко. До каменных ряжей мы добирались три часа. Бойцы дальше идти не могли. Я повытаскивал их из воды и уложил на камни. А сам, велев им ждать, ушел за помощью. По воде я добрался до передового окопа Ораниенбаумского "пятачка". Там наши моряки оказали мне помощь и на катере отправили в Кронштадт". - Что сталось с вашими товарищами? "За ними ушли бойцы береговой обороны. Нашли их или нет, я не знаю, так как отбыл в госпиталь". Работник штаба велел Воронину расписаться на каждой страничке и спрятал мой блокнот в свою сумку. Ночью, кроме кроншлотских разведчиков, еще высаживалось несколько групп из Кронштадта и Ленинграда. И всех их постигла неудача. Противник, боясь нападения, чуть ли не через каждые пятьдесят метров выставил в секретах пулеметчиков и ракетчиков с автоматами. Гитлеровцы были бдительны, не смыкали глаз всю ночь. Надо было придумать что-то необычное, чего противник не мог предвидеть. Поступило несколько предложений, но лишь одно попытались осуществить. Позже, призвав на помощь воображение, я написал об этой операции рассказ. Морж уплывает в разведку В строевой и хозяйственной команде островка политруком был старый ленинградец Николай Бочкарев. Работал он с рассвета дотемна, а когда в бухточке скапливалось много катеров, то и ночью поднимал людей на аврал и сам становился в баталерке к весам. Спал политрук меньше других, но всегда имел бодрый и даже какой-то лучезарный вид. Этому, конечно, немало способствовали утренние купания. В любую погоду Бочкарев в одних трусах, накинув на плечи только полотенце и шинель, спускался по каменистому откосу к морю, оставляя одежду на валуне, и не спеша входил в воду, окунался и плыл. Ни ветер, ни град, ни стужа не могли остановить его. Поплавав в ледяной воде, он на берегу спокойно растирал полотенцем тело до красноты, на несколько минут забегал в свою каюту в домике у поста наблюдения и выходил завтракать в хорошо отутюженных брюках, опрятном кителе и ботинках, надраенных до зеркального блеска. Его купания не нравились строевику Грушкову. Однажды в кают-компании он при всех сказал политруку: - Баловством занимаетесь во время войны. А вдруг простудитесь или ревматизм, что тогда? Подумают - нарочно плавал. За это и в трибунал угодить можно. Так что советую прекратить плаванье и не соблазнять других. - Вы что - всерьез? - спросил удивленный Бочкарев. - Плаванье на флоте не запрещено. И политрук продолжал купаться по утрам. Когда понадобились разведчики, Грушков вспомнил о нем и как бы невзначай спросил у начальника штаба: - А почему бы вам не послать в Петергоф Бочкарева? Довольно ему холодной водой баловаться, пусть на деле покажет свою закалку. - Верно, - обрадовался начштаба. - Вплавь можно незаметно проникнуть. Спасибо, что подсказали. Пришлите мне Бочкарева. Политрука разыскали в кубрике. Он проводил беседу. Пришлось прервать занятие и пойти к начальству. В штабе Бочкареву объяснили, какие трудности надо преодолеть, и предложили до наступления темноты продумать план ночной разведки. Вернувшись в свою тесную комнату, политрук расстегнул воротник кителя и, потирая ладонью лысину, принялся вслух рассуждать: - Что я им придумаю? Ишь хитрецы: "Надеемся на смышленость питерца". А вы знаете, что питерец никогда подобными делами не занимался? Слесарил себе в механосборочном, заседал в партийном бюро да баловался зимним купанием в клубной секции "моржей". Бочкарева не пугал риск предстоящей разведки. Но хотелось задание не провалить и оставить хоть какой-нибудь шанс на спасение. За его окном топтался рыжеватый пушистый голубь, круглый, как шар, с розовым клювом и розовыми ножками. Он склонил голову набок. Глаз его был в золотистых кружочках. Рыжий в полдень прилетал сюда поживиться крошками. Он и сегодня ждал гостинца. - Эх, брат, позабыл я про тебя, ничего не захватил, - сожалея, сказал политрук. - Что, голодновато становится? Нечего клевать? Боюсь, что скоро тебя с Сизухой ощиплют и в общий котел отправят. Бочкарез порылся в тумбочке и, найдя обломок печенья, высунул руку за форточку и стал крошить его на подоконник. Видя, как голубь жадно хватает крошки, он подумал: "А ведь ты, Рыжик, можешь мне пригодиться! Рацию с радистом не надо брать, и связь будет надежней. Ты верен своей Сизухе, обязательно в гнездо вернешься. Выходит, я зря ругал старшину Кургапкина". Голуби на островке никому не мешали. Они жили на чердаке главного здания и кормились у камбуза. Правда, их недолюбливал санинструктор и называл "грязной птицей". Но и он только грозился перестрелять голубей, а сам ждал решительных действий от других. Голуби были довольно неопрятными и шумными птицами. Они не вили гнезда, а лепили его из своего помета. Пачкали подоконники и часто дрались. За малейшую провинность Рыжик устраивал выволочку своей Сизухе: свирепо клевал подругу и так трепал за хохол, что она от изнеможения валилась с ног. Но Рыжик долго сердиться не мог, он был отходчив: тут же начинал, надув шею и развернув хвост, вертеться мелким бесом, ворковать, раскланиваться... Голуби развлекали моряков на этом клочке земли, окруженном водой. Больше всех голубями занимался старшина Кургапкин. "А ведь Кургапкин на гражданке где-то под Петергофом жил, - вспомнил политрук. - Пляжи и парк ему знакомы. Может, мы вдвоем управимся?" Мысль, возникшая неожиданно, толкнула Бочкарева на решительные действия. Он разыскал старшину Кургапкина, исполнявшего обязанности киномеханика. - Вы, как мне помнится, просились на сухопутный фронт? - Так точно. - Командование удовлетворяет вашу просьбу: сегодня ночью пойдете со мной на разведку. Часа через два Бочкарев доложил командованию, как он намерен действовать в разведке. Начштаба одобрил использование легких водолазных костюмов с кислородными масками и голубей, но тут же поинтересовался: - А они дадутся кому-нибудь помимо Кургапкина? - Кок Савушкин их подкармливает. Голуби из рук у него клюют. - Добро, - удовлетворенно сказал начштаба, видя, что у политрука все продумано до мелочей. - Только есть ли смысл всю операцию без единого звука проводить? Усложните поиск. Лучше, после того как вы укроетесь в кустах, шумнуть, - устроить демонстрацию неудачной высадки. Авось наши покажутся у залива или дадут знать о себе каким-нибудь другим образом, Условясь о световых сигналах, начштаба приказал разведчикам готовиться к выходу в залив. Сборы были недолгими. Старшина Кургапкин посадил Рыжика в небольшую круглую корзину с крышкой, которая до половины входила в спасательный крут и могла держаться на воде. Надев теплое егерское белье, свитера, разведчики натянули на себя непромокаемые противоипритные костюмы, добытые у начхима, спрятали в резиновые кисеты электрические фонарики, стекла которых были оклеены черной бумагой, пропускающей лишь тоненький лучик света, и выкурили по последней папиросе. На траверз Старого Петергофа их доставила "каэмка" с заглушенными моторами. В заливе было темно. В небе, затянутом облаками, не просматривалась ни одна звездочка. С северо-запада дул холодный ветер, вздымавший небольшую волну. Южный берег по всей длине то и дело освещался блеклым светом ракет: стоило ракете погаснуть в одном месте, как в другом взлетала новая. Катерники спустили на воду надувную десантную шлюпку, усадили в нее разведчиков, подали им голубя и пожелали счастливого плаванья. Кургапкин оттолкнулся от "каэмки", а Бочкарев начал грести широколопастными короткими веслами. Ветер, дувший разведчикам в спину, помогал двигаться с хорошей скоростью. - Минут через пятнадцать будем у Рыбачьей пристаньки, - определил старшина. - Там камыш, он нас прикроет. А в Ленинграде сейчас воздушный налет, - вдруг добавил он. С залива хорошо был виден затемненный город и розовое пятно зарева над ним. Где-то на Васильевском острове горели дома и отблески пламени отражались на облаках. А над Выборгской стороной в темном небе вспыхивали яркие звезды и гасли. "Зенитчики отбиваются", - подумал политрук. Неожиданно по заливу скользнул прожекторный луч. Разведчики прижались к холодному днищу лодки. Они не поднимали голов до тех пор, пока не погас свет. В заливе стало темней. - Не снесло ли нас ветром? - спросил политрук. - Есть малость, - ответил старшина. - Надо чуть левей. Дайте я погребу. Вскоре они остановились. Дальше двигаться в лодке было рискованно. Бочкарев поставил корзинку с голубем в спасательный круг и шепнул: - Приготовиться. Будем стравлять воздух. Натянув на себя маски, они включили кислородные приборы. Аппараты действовали хорошо: дышалось легко. Затем разведчики открыли клапаны резиновой лодки. Воздух, испуская слабое шипение, начал выходить, а лодка, теряя плавучесть, постепенно опускалась на дно. Минуты через три разведчики ощутили ногами твердый грунт. Вода скрыла их из виду. Осторожно передвигаясь вперед, они потащили за собой почти затонувшую лодку и спасательный круг с голубем. На отмели, где вода была по грудь, они остановились, сняли маски и стали прислушиваться. Кругом было тихо. Бочкарев вытащил из резинового кисета электрический фонарик и, держа его так, чтобы свет был виден только с моря, несколько раз щелкнул выключателем. Это означало: "Дошли благополучно". Из парка вырвался яркий луч света. Пронизав тьму, он принялся шарить по заливу и сразу же наткнулся на буруны морских охотников, мчавшихся к петергофской пристани и к Монплезиру. Из парка ударила пушка, затарахтели пулеметы. Замелькали огни. Разведчики, оставив в воде под камнем резиновую лодку, выползли к прибрежным валунам, спрятали в камышах корзину с голубем и стали наблюдать за суетой на берегу. Они видели, как пулеметы роями выпускали в море светящихся жуков, как из дотов цепочкой вылетали снаряды и вычерчивали огненные пунктиры. Но на опушках парка и на пляжах, освещаемых ракетами, никто не показывался. Бочкарев вглядывался в каждый куст и валун. Одно место ему показалось подозрительным. Он дождался взлета новой ракеты и в ее мертвящем, словно лунном свете рассмотрел окопчик с навесом из камыша и бледное лицо человека в каске, лежащего за пулеметом. Политрук толкнул старшину и показал рукой, куда надо глядеть. Когда очередная ракета осветила берег, они оба убедились, что в окопчике сидят два гитлеровца. - Давайте их снимем, пока идет стрельба, - приникнув к уху политрука, шепнул старшина. - Заходи слева, я справа. Нападем одновременно. Взяв в зубы ножи, прижимаясь к земле, они поползли меж валунов. Перестрелка с катерами продолжалась. "Молодец начштаба, - подумал политрук. - Вовремя катера стали изображать высадку десанта". Всякий раз, как взлетали ракеты, разведчики прижимались к камням и лежали неподвижно. Желтоватые противоипритные костюмы были хорошей маскировкой на песке. Приблизясь с разных сторон к окопчику, разведчики одновременно поднялись и, как только взлетела очередная ракета, навалились на гитлеровцев. Нападение было столь неожиданным, что один пулеметчик даже не шелохнулся, а другой, повернувшись на спину, хотел было позвать на помощь, но старшина, схватив горсть сырого песку, забил им раскрытый рот фашиста. Покончив с гитлеровцами, разведчики набросили на себя их маскировочные плащ-палатки и смело прошли в кустарник. От холода или волнения старшину трясло. В первые минуты среди деревьев трудно было что-либо разглядеть. От света ракет и взрывов тени меняли места, переплетались, делались то длинными, то короткими. Вдруг справа послышался всплеск. Какой-то человек упал с косогора в канаву, поднялся и опять свалился в воду. Он никак не мог подняться. Свет ракеты осветил его. "В бушлате... свой", - обрадовался Бочкарев. Они ползком подобрались к человеку, помогли ему выбраться из канавы и осветили тоненьким лучиком электрического фонарика. Это был худощавый краснофлотец, совсем еще мальчик. Лицо его горело от жара. "Ранен, бредовое состояние", - понял политрук. Он взвалил краснофлотца на спину и отнес в окопчик. С помощью старшины Бочкарев разжал краснофлотцу зубы и дал ему глотнуть шнапсу из фляги, найденной у убитого гитлеровца. Краснофлотец вскоре пришел в себя и что-то пробормотал. Политрук наклонился к нему и спросил: - Откуда ты? Где ваш батальон? Краснофлотец отвечал невнятно. Бочкарев с трудом разобрал, что командир убит еще при высадке, что всюду танки... Нужны гранаты и пушки. - Наши залегли, - едва шевеля запекшимися губами, бормотал раненый. - Радиста убили, я дополз один... Дайте красную ракету... - Что же нам теперь делать? - шепотом спросил старшина у политрука. - Его надо в госпиталь. Иди накачивай лодку. Старшина, решив, что на этом их разведка и кончится, поспешил выполнять приказание. Когда он вернулся из камышей к окопчику, то увидел, как политрук заканчивает перевязывать краснофлотца. Они вдвоем перенесли раненого в лодку и укрыли немецкой шинелью. Усадив старшину за весла, Бочкарев сказал: - Как отойдешь подальше, просигналь фонариком, подберут. - А вы как же? - недоумевая, спросил Кургапкин. - Вплавь доберусь, не беспокойся. Я еще поищу наших. Сказав это, Бочкарев протащил лодку к чистой воде, а там шепнул: - Если осветят - не шевелитесь. Убедившись, что лодка благополучно удаляется, политрук подобрал корзину с голубем и поспешил скрыться в кустарнике. Дозорные катера, всю ночь дрейфовавшие на траверзе Старого Петергофа, подобрали резиновую лодку со старшиной и раненым матросом, впавшим в беспамятство. Утром прилетел Рыжик и принес коротенькое донесение: "От десанта осталась небольшая группа. Нет патронов и еды". "Все же молодец наш морж! - с гордостью думали мы. - Сумел одолеть все преграды и прислать донесение". Никто, конечно, не надеялся, что политрук вернется из разведки. И вдруг глубокой ночью разбудили звонки громкого боя. Тревогу поднял часовой, стоявший на каменистом берегу у зенитного пулемета. Боец увидел, как у самого маяка из воды поднялся человек и, спотыкаясь, чуть ли не на четвереньках стал приближаться. Дав сигнал тревоги, часовой заорал: - Стой!.. Стой, стрелять буду! - Сколько можно в одного человека стрелять! По голосу часовой узнал Бочкарева. - Прошу прощения, - смущенно пробормотал он и тут же радостно прокричал: - Отбой тревоги! Полный порядок... Товарищ политрук с разведки вернулся! Матроса не удивило, что политрук Бочкарев в такую стужу стоит в одних трусах. Узнав о появлении Бочкарева, я кинулся в санчасть. Там наш врач и фельдшер в четыре руки растирали покрасневшее тело политрука какой-то мазью, пахнувшей скипидаром. Бочкарев громко стонал и охал, словно парился на верхнем полке в бане, трудно было понять: больно ему или приятно? Когда Бочкарев несколько согрелся, я спросил: - Что-нибудь узнали? Как там наши? - Плохо им, - ответил он, - но дрались. Никто не вышел с поднятыми руками, не сдался. Два дня не подпускали к себе фрицев. И танки не могли взять. А ведь у ребят не хватало ни гранат, ни патронов. Приходилось в бою добывать. - Почему же они не выходили на берег? - По многим причинам. Командиру полковнику Ворожилову пуля в сердце угодила в самом начале высадки. Командование на себя взял комиссар Петрухин. Десантники, кроме пристани, с ходу захватили Монплезир, Эрмитаж и Марли. Если бы они остались во дворцах, то получили бы подкрепление и боезапасы. Но им было предписано выйти к аэродрому. Они и пошли пробиваться. Захватили Шахматную гору, с боем приблизились к Большому дворцу, в Верхний сад и... попали в танковую засаду. Танки - полукольцом, простреливают каждый метр. С голыми руками на них не пойдешь. И назад дорогу отрезали: автоматчики с тыла по Нижнему парку обошли... Я наткнулся на ребят, окопавшихся в развалинах Воронихинской колоннады. К концу ночи прямо на них выполз. Они меня за немца приняли: "Хенде хох!" - требуют, а я по-русски: "Не стреляйте, свой... политрук с Кроншлота". У мичмана, который был у них за старшего, еще юмора хватило спросить: "А кто там у вас начальником канители?" - "Грищенко", - отвечаю. "Верно, - соглашается он. - Подползай, только не вздумай стрелять, гранату брошу!" Подползаю. А у них в живых четыре человека. И у всех ранения. Ребята голодные, измученные. А у меня, кроме шнапса, ничего с собой. Выпили они по глотку и говорят: "Пока совсем не рассвело, собери с мертвых оружие. Мы уже ползать не в силах". Пополз я, два автомата подобрал, сумку патронами набил. А с едой плохо, только в мешке убитого краснофлотца банку консервов и два сухаря нашел. Возвращаюсь, а ребята, видимо, понадеялись на меня, спят. Бодрствовать больше не смогли. Кто где лежал, так и ткнулся носом. Стал я их охранять. Как покажутся фрицы - даю короткую очередь и отползаю за другой камень. Утром радио загорланило на русском языке: "Рус, если хочешь жить, сдавайся. Подними руки на голову и выходи. В плену накормят". Но никто конечно не вышел. В полдень, увидев, что гитлеровцы скапливаются у Золотой горы, я растолкал ребят. Они ополоснули лица водой из канавы, разделили на всех банку консервов, съели по полсухаря и залегли в круговую оборону. Атакующих встретили так, что во второй раз им не захотелось наступать. Но мы трех человек потеряли. Остались в живых я и старшина. Гитлеровцы, понадеявшись, что мы сами выдохнемся и выйдем сдаваться, больше серьезных атак не предпринимали. Как только наступили сумерки, я зову старшину: "Давай пробираться к морю". А он не хочет: "Иди один, мне не доплыть". "Так у нас не делается, - говорю. - Я тебя по воде вдоль берега дотащу к нашим". Поползли мы. У Вольера в перестрелку попали. Вскрикнул мой старшина и не встает. Смотрю - разрывной пулей висок размозжило. Дальше пополз один. В воду у камышей, как черепаха, на животе вполз. Добрался до глубины, хотел маску надеть, но не пришлось: кислородный прибор пулями повредило. Пошел я по горло в воде вдоль берега. Добрался до таких мест, где до Кроншлота ближе было. Сбросил с себя мешавшую одежду и поплыл. Одно могу сказать - наши балтийцы великое дело сделали. Гитлеровцы за эти дни поняли, с какими людьми им придется драться. Страх заставит их зарыться в землю. Вот увидите... Политрук раскраснелся, он говорил с нами так, словно выступал на большом митинге. - Товарищи, прекратите... - потребовал врач. - У него жар, нужен покой. Несмотря на морскую закалку, политрук заболел двухсторонним воспалением легких. Его сообщение о десантниках в официальные донесения не попало. "Мало ли чего человек наговорит в бредовом состоянии". Но я поверил Бочкареву. Такое в бредовом состоянии не придумаешь. Сегодня в Нижнем парке стрельба затихла.  * ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ Боевые будни 10 октября. Густо посыпался снег. Он покрыл толстым слоем землю, выбелил палубы и надстройки катеров, прибрежные камни. На один час в Кроншлот пришла зима. Но к обеду она отступила. Опять вернулась осень, на деревьях еще держится листва. Какой-то шальной "юнкерс" утром сбросил на наш островок "пятисотку". Бомба угодила прямо в середину затона и разорвалась, облепив грязью берег и катера, стоявшие у пристани, смела с борта краснофлотца. Это вторая бомба, упавшая на Кроншлот. Семнадцать дней самолеты противника не трогали нас. - Да за что вас бомбить? - как бы недоумевая, спрашивают на кораблях. - Вы противнику не помеха. Моряки шутят зло. Но они в какой-то степени правы. В нашем разросшемся хозяйстве еще много неполадок. Вся беда в том, что в одно соединение собраны корабли и люди разных ОВРов. Большие и маленькие начальники еще не присмотрелись друг к другу, действуют как в плохо сыгранной футбольной команде. Оперативные дежурные, послав в дозоры тихоходные тральщики, нередко забывают подбросить им горючее и продукты. Добывай откуда хочешь. А охраняемый участок покинуть нельзя, - взыщут строго. Если рация вышла из строя - беда: о малом сторожевике могут и не вспомнить. На днях я побывал на ТЩ-67. Это бывший буксирный пароход. Комиссар на корабле - старый комсомолец. У него мощный боцманский голос, борцовская фигура, а на голове - копна жестких, чуть рыжеватых волос. В первые дни войны его назначили в замполиты на судно, которое по мобилизационному плану должно было стать тральщиком. На призывном пункте он познакомился со своим командиром - лейтенантом запаса Чирковым, прежде плававшим на катерах. Вместе они получили обмундирование и отправились в Свирицу. Увидев у речной пристани свой корабль, Соловьев сильно огорчился, но не показал вида, что расстроен. Зато Чирков закрыл рукой глаза и простонал: - Ну и подсунули же нам кораблик! На такой калоше стыдно на люди показаться. Но выбора не было. Пришлось принимать грязное чудовище. Это был сильно захламленный чумазый буксирный пароходишко, таскавший по Ладоге и Свири груженые баржи. К тому же он оказался экспериментальным, нестандартным экземпляром "Ижорца". Буксир со стапелей сошел уродцем, имеющим задранный нос и дифферент на корму. При легком ветре по его палубе гуляла вода, а в свежую погоду по корме перекатывались волны. "Ижорец" отправили в Шлиссельбург. На заводе его вооружили 45-миллиметровой пушкой, станковым пулеметом и чуть изменили фальшборт на корме. С этой поры буксир получил военный флаг и стал называться ТЩ-67. По штату тихоходному тральщику полагалась команда в тридцать один человек. Куда деть людей? Ведь прежде на буксире размещалось только четырнадцать речников. В первую очередь пришлось взяться за очистку трюмов и подсобных помещений. Грязь выносили корзинами и ведрами. Все стены и палубы выскребли, продраили, вымыли каустиком и заново покрасили. Койки в кубриках поставили в три яруса. Они оказались такими узкими, что свисали края пробкового матраца. И все же двум человекам негде было преклонить голову. Радист спал скрючившись в рубке, а кок - под шлюпкой на палубе. Кадровых военных моряков оказалось всего шесть человек, остальные - речники и пожилые рабочие Шлиссельбургского завода. Трудно было в первое время с необученными людьми. Рулевые прежде водили свои буксиры только по вешкам или береговым ориентирам. Они никогда не имели дела с компасом. В Финском заливе оба рулевых растерялись: во время первого перехода из Невы в Кронштадт сошли с фарватера и заблудились, не могли найти пирса. Не повезло и с сигнальщиком. Он пришел на корабль в фасонистой мичманке и назвался командиром отделения сигнальщиков, но потом выяснилось, что он представления не имел, как надо действовать ратьером и семафорить флажками. Во время его работы с мостков соседних тральщиков обычно кричали: "Уберите мельницу! Не понимаем его... Какую-то чушь порет!" Когда Соловьев взял в оборот сигнальщика, то выяснилось, что прежде он плавал коком, а при увольнении из флота уговорил писаря произвести его в сигнальщики. Пришлось почти весь состав переучивать. На своем месте были только механики: они знали машины "Ижорца" и умели их ремонтировать. ТЩ-67 очищал фарватеры от мин, переправлял войска, вытаскивал из зон обстрела железные баржи с бомбами, буксировал подбитые корабли, спасал тонущих, отбиваясь от самолетов и катеров противника. В последний раз он почти три недели бессменно нес ночной дозор у южной оконечности острова Гогланд. А там мин, как клецок в супе, и финны с немцами норовят новых набросать. Не раз приходилось отгонять ночные гидросамолеты, отмечать буйками опасные места, а утром тралить. В течение восемнадцати дней воду, еду и уголь бывшие речники добывали сами. Вместо отдыха одна часть матросов днем отправлялась в лес по грибы и ягоды, а другая - к затонувшему у берега транспорту. В трюмах транспорта остались уголь, консервы, мешки с подмокшей мукой и крупами. Их выуживали крюками. Пресную воду добывали из колодца на берегу и, став цепочкой, ведрами передавали на корабль. А когда Чирков по радио запросил смену, то вызвал у оперативного гнев. "Не занимайте эфир пустыми разговорами, - ответил он. - Ждите приказа". ТЩ-67 вновь уходит на острова, имея десятисуточный запас горючего и пищи. Надо этих работяг взять под особое наблюдение. 12 октября. Ко мне в редакцию пришел невысокий бледнолицый, почти мальчишеского вида светловолосый лейтенант. Назвавшись Александром Твороговым, он сказал: - Я с погибшего МО-203. Может, вас заинтересует то, что было с нами? И он рассказал о пережитой ночи. Вечером я закрылся в своей комнате и, чтобы не забыть, набросал очерк. В дальнем дозоре Уже темнело, а двум морским охотникам путь предстоял неблизкий. Из базы они должны были пройти миль тридцать, выбраться на передовую линию морского фронта и всю ночь оберегать проходы среди минных полей, На мостике МО-203 стояли в шлемах и капковых бушлатах командир катера лейтенант Власов и его молодой помощник - лейтенант Творогов, исполнявший обязанности штурмана, и сигнальщик Чередниченко. Ветер бил в лицо, обдавал холодной водой. Вскоре стало так темно, что катер, шедший впереди, потерялся. Пришлось идти вслепую, строго по курсу. Вот уже пройден один поворот, второй, третий. Творогов решил доложить, что через пять минут выйдут на участок дозора. И вдруг он ощутил резкий толчок. Лейтенант невольно присел и зажмурился, а когда открыл глаза после взрыва, то увидел падающий на него огромный столб воды, пронизанный фиолетово-желтым пламенем. Творогов инстинктивно вобрал голову в плечи и ухватился за поручни. Катер накренился на левый борт. На миг стало тихо, а затем послышалась громкая пальба крупнокалиберного пулемета. "Почему стреляют без команды? - не мог понять лейтенант. - Ну конечно, пулемет все время был на "товсь", наверное что-нибудь нажало на гашетку". Оживший пулемет, точно решив самостоятельно отбиваться от невидимого врага, продолжал выпускать в ночь длинную струю зеленых и красных трассирующих пуль. И некому было его остановить. Вся корма от левого крыла мостика до правой пулеметной тумбы оказалась оторванной. Лейтенант ощупал себя, посмотрел по сторонам. Откуда-то с моря донесся голос командира. Трудно было понять, что он кричит. Творогов лишь уловил обрывок фразы: "...Задраить горловины!.." Для спасения катера и людей надо было немедля действовать. А Творогову не верилось, что катер подорвался и тонет. Но, увидев одного из краснофлотцев, готового прыгнуть за борт, он вдруг понял: все обязанности командира теперь лежат на нем. Лейтенант приложил руки рупором ко рту и крикнул: - В воду не бросаться! Всем на правый борт! Властность его голоса почувствовал и краснофлотец. Он по привычке вытянулся и машинально ответил: - Есть не бросаться! На носу катера начали собираться оставшиеся люди. Лейтенант, сойдя с мостика, пересчитал их и приказал задраить переборки и горловины. Командир катера лейтенант Власов от сильного толчка при взрыве вылетел за борт. На миг он потерял сознание, но холодная вода быстро привела его в чувство. Капковый бушлат хорошо держал лейтенанта на поверхности. Власов ухватился за плавающий вблизи спасательный круг. Думая, что на катере некому распорядиться, он из воды стал отдавать приказания. Волной и ветром его относило от катера. Недалеко бился в воде моторист Мельников. - Держись! - крикнул Власов и поспешил на помощь краснофлотцу. Он дал мотористу ухватиться за спасательный круг и сам поплыл рядом. - Товарищ лейтенант, далеко ли до берега? - спросил Мельников. - Берег не спасение, - ответил тот. - На южной стороне немцы, на северной - финны. Нас обязательно подберут, - твердо прибавил он, хотя катер скрылся из виду. "К подорвавшемуся катеру должен подойти головной, он, конечно, слышал взрыв, - думал Власов. - Но как дать знать, что мы здесь находимся?" Бурки давно слетели с его ног. Но что-то тянуло вниз. Лейтенант пощупал рукой. "Пистолет! - обрадовался он. - Надо оставить только два патрона на всякий случай..." И он одной рукой стал высвобождать из намокшей кобуры пистолет. На поврежденном катере из машинного отделения на верхнюю палубу выбрались двое старшин. Там, оказывается, вспыхнул пожар. Они потушили его. Но одному из них обожгло лицо и руки. Старшины были одеты в легкие хлопчатобумажные комбинезоны, которые насквозь промокли. Творогов молча сбросил с себя капковый бушлат и отдал его мотористу с обожженным лицом. - Товарищ лейтенант, - сказал другой старшина, - я плохо плаваю, долго не продержусь. На катере остался только один пробковый круг, все остальное унесло в море. Творогов отдал этот последний круг продрогшему старшине и, сняв с себя меховую телогрейку, накинул ему на плечи. - Товарищ лейтенант, а как же вы? - Ничего... обойдусь. Крен катера становился угрожающим. Где же головной? Он ведь слышал взрыв? - Разрешите выстрелить из пушки, - попросил комендор. Творогов был против стрельбы, он не хотел привлекать внимание противника. Чтобы уменьшить крен, лейтенант приказал всем лечь по правому борту. Люди послушно выполнили его требование. Один из механиков спросил: - Где мы находимся? Лейтенант спокойным голосом объяснил и добавил: - Если к нам подойдет противник, - живыми не сдадимся! Пушки и пулеметы у нас действуют. - Есть еще и гранаты, - добавил комсорг. Катер раскачивался на черной воде и все больше и больше кренился. Минуты тянулись необычайно долго. Лейтенант не выдержал тягостного молчания и приказал сигнальщику: - Товарищ Помялов, достаньте из ходовой рубки ракеты. Помялов исчез. Через несколько минут он вернулся и передал лейтенанту две ракеты и ракетницу. Творогов выстрелил. Желтый шарик медленно покатился ввысь, оставляя за собой св