ачев. Кончил он школу оружия, плавал минером, рулевым, сигнальщиком, боцманом и механиком на катерах. Мог подменить радиста. Командовал самоходной баржей и ботом водолазов. На гражданке чинил и водил по Неве речные трамваи. В начале Отечественной войны тралил на "рыбинце" фарватеры. Когда катер под Таллинном подорвался на минном защитнике и затонул - ушел в морскую пехоту. У нас Мохначев мало занимался шкиперскими делами, большую часть времени он тратил на возню с движком, дававшим свет островку. Соляра не хватало для плавающих кораблей, главстаршина умудрился запускать движок на вонючей смеси, состоящей из мазута, добываемого со дна очищаемых цистерн, остатков керосина, которым промывали проржавленные детали машин, и отработанного масла. На таком горючем движок чихал и постреливал, а лампочки мигали, но все же это был электрический свет, а не полутьма коптилок. Зимой, когда по Дороге жизни мы стали получать горючее, Мохначев куда-то исчез. Одни говорили, что он ушел со снайперской винтовкой на передовую; другие - что носится по льду залива на буере, как на "Летучем Голландце", и обстреливает гитлеровцев, пытающихся ставить на фарватере мины. А теперь он целой флотилией командует. Мичманская флотилия состояла из пяти бывших речных трамваев. Когда-то эти суденышки, сияя белизной и чисто вымытыми зеркальными стеклами, плавали по Неве. Сейчас же, выкрашенные для маскировки в свинцово-серый цвет балтийской волны, с выбитыми стеклами и обшарпанными бортами, имели весьма непрезентабельный вид. - С какого кладбища повытаскивал их? - спросил я у Мохначева. Мичман, видимо, обиделся за свою флотилию. Ничего не ответив, он провел меня в тесную рубку речного трамвая и показал снайперскую винтовку с семнадцатью зарубками на прикладе. - Это та самая, которую при вас чинил, - сказал он. - Мне позволили залечь с ней в развалинах Английского дворца. Сутками среди погнутых балок и обломков лежал, чтобы зазевавшегося фрица на мушку поймать. Каждая зарубка - угробленный фашист, - объяснил Мохначев, проведя ладонью по прикладу винтовки. - Я бы еще полсотни угробил, да вот тут Мушин, старшина такой вредный есть, выболтал, что я прежде с речным трамваем дело имел. Меня к начальству. "Хватит, говорят, за фрицами охотиться. Снайперов много, а специалистов-речников не хватает". Привезли меня в затон. Смотрю - кладбище инвалидов. У одних трамвайчиков из воды только носы торчат, другие на берегу без стекол и обшивки ржавеют, а от третьих одни шпангоуты остались. "Подними сколько можешь, сказали, всеми командовать будешь. Людей бери, какие понадобятся, с фронта отзовем". Разыскал я старых речников. Почти все доходяги - едва ноги таскали. Блокаду они продержались на невской рыбешке. Но разве на удочку и перемет много наловишь? Я их на военное довольствие поставил. Сразу ожили. Шестерых мотористов из морской пехоты отозвал. Да тут кой-кого из саперов подкинули. В общем, собрался народ мастеровой. За лето из всего хлама пять моторов собрали, столько же коробок восстановили. И пошли наши трамваи не только по Неве ходить, но и залива не боятся. За ночь в Рамбов и обратно ходим, почти батальон можем переправить. Так что я вроде адмирала - свою флотилию имею. За войну Мохначев почти не изменился. По-прежнему слегка косил левым глазом. Несмотря на блокадный паек, был щекаст и даже казался толстым, наголо брил голову и курил трубку. С первого взгляда трудно было определить: сколько лет этому богатырю - двадцать пять или тридцать пять? То он выглядел молодо и, казалось, его распирало от здоровья, то вдруг сникал, становился похожим на пожилого человека. Сказывалась контузия. Мичман угостил меня ужином, притащенным из берегового камбуза. Это была уха из ершей и окуньков, пойманных его командой, а на второе - тушенка с макаронами. Как только надвинулись с залива сумерки, к причалу стали прибывать воинские части. Старый фабричный причал не был приспособлен для погрузки тяжелой артиллерии. Небольшие краны и примитивные тали едва справлялись с погрузкой пушек. Для крупнокалиберных снарядов подъемников не хватало. Их приходилось поштучно носить на руках. Для одного бойца снаряд был тяжел, он весил более сотни килограммов, для двух - неудобен. Того и гляди вырвется из рук и, чего доброго, взорвется на причале. Деревянных носилок тоже не хватало, да и на них снаряд катался бы, соскальзывая. "Как же артиллеристы выйдут из трудного положения? - подумалось мне. - Ведь скоро стемнеет". Вдруг среди артиллеристов появился Мохначев. - А ну, кто тут покрепче? - спросил мичман. - Кто грузчиком или носильщиком работал? Артиллеристы - народ рослый. Около моряка собралось человек пятнадцать. Сбросив шинель, Мохначев попросил двух бойцов подать ему на плечо тяжелую стальную болванку, начиненную взрывчаткой. Подхватив ее под низ двумя руками и сгибая колени, мичман осторожно понес опасную ношу к барже. Там он мелкими шажками поднялся по шаткому трапу и передал двум матросам. Матросы уложили снаряд в ящик и, как на салазках, спустили по наклонной доске в трюм. Вернувшись к артиллеристам, мичман спросил: - Засекли? - Чего тут засекать? Обыкновенная ломовая работа, - ответил широкоплечий и рослый сержант. - Нашему брату не в новинку. А ну подай! - обратился он к товарищам. Взвалив на плечо снаряд, сержант бегом попытался подняться на баржу и, не учтя колебаний трапа, запнулся. Неожиданное препятствие нарушило равновесие. Артиллерист закачался, ноги его подкосились... Падая, богатырь все же удержал на себе опасную ношу. Матросы подхватили снаряд и помогли высвободиться из-под него побледневшему сержанту. - Тут хвастаться своей силой и показывать свою удаль нечего, - строго заметил мичман. - Аккуратней носите. Но сержант молодец - упал грамотно - на спину. Удар смягчил и не дал снаряду скатиться в воду. А то бы натворил дел! Связки не растянул? Не порвал? Больно небось? - Есть... Ноет малость. Разогнуться не могу, - сознался сержант. - То-то! Впредь внимательней будь. Нести надо мягко, не торопясь. Чуть коленки сгибай, подрессоривай, - принялся учить Мохначев. - Пока не стемнело, глядите, как надо действовать. Взвалив на себя новый снаряд, мичман еще раз показал, как следует подняться с ним на баржу и передать в руки трюмных. Вскоре погрузка наладилась: к барже цепочкой потянулись носильщики. Даже невзрачные на вид бойцы приспособились таскать тяжелые снаряды. И все это делалось в темноте. Только однажды вскрикнул боец, поскользнувшийся на трапе. Он подвернул ногу, но снаряда из рук не выпустил и упал на спину. Вечерний урок был усвоен. Я спросил мичмана, часто ли ему приходится выступать в роли инструктора. - Почти каждый вечер, - ответил Мохначев. - Народ-то все новый, учить надо, особенно при погрузке самоходок и танков. Мы тут придумали для укрепления палуб широкие настилы делать. Теперь вместо трех танков баржа пять берет. Когда погрузку закончили, в залив вошли два бронекатера. Двигаясь впереди каравана, они разведывали путь и несли боевое охранение. За бронекатерами Петровский остров покинули речные трамваи, переполненные бойцами, а им в кильватер пошли буксиры, тащившие осевшие почти до привальных брусьев баржи. С берега кажется, что у морских дорог нет ни края, ни конца. Они так просторны, что плыви как хочешь и куда хочешь без всяких опасений. На самом же деле у этих дорог есть строгие границы, особенно в Финском заливе. Они обозначены буями и вешками, сходить с них опасно - наткнешься на отмели, на подводные камни, на затонувший корабль, а то и на мину. Фарватер, по которому прежде ходили крупные корабли, сейчас оказался на таком близком расстоянии от противника, что без бинокля можно было разглядеть всякое продвижение по нему. Поэтому караваны шли стороной - по северному фарватеру либо по мелководью. Залив окутывала осенняя тьма. Суда шли затемненными. Буксиры получили специальное топливо, чтобы из труб не вырывались искры и не валил густой дым. К дизелям были приделаны глушители. Курить запрещалось. Мы плыли в тишине, нарушаемой только плеском волн, глухим стуком механизмов и шлепаньем буксирных тросов. Я не мог постичь, как командиры бронекатеров в этой кромешной тьме умудряются замечать вешки и другие навигационные знаки? Судам, следовавшим в кильватер, идти было легче, так как серебристо светилась широкая полоса, оставляемая катерами на чернильной воде. В ораниенбаумский порт мы вошли не видя ни одного огонька. Здесь суда разошлись по заранее намеченным причалам и сразу же началась разгрузка. Артиллеристы, сойдя на берег, построились и немедля покинули пирс. Баржи же разгружались натренированными специалистами, умело управлявшими портовыми механизмами. Стоило крану поднять с палубы пушку и поставить на землю, как ее тут же подхватывал трактор-тягач и утаскивал в укрытие. Снаряды извлекались из трюмов в ящиках и сразу попадали на грузовики, которые один за другим уходили к подземным складам. Освободившиеся суда моментально отваливали от стенки и отходили в залив, а на свободные места швартовались сетевые заградители и самоходные баржи, прибывшие из Лисьего Носа. На их палубах полно было пехотинцев. Я невольно усмехнулся, потому что мне подумалось: "Если немцы и увидят высадку войск, то навряд ли поверят своим глазам. Какие же разумные люди станут заполнять войсками "котел"? Скорей они постараются тайно удрать из него". Проверка документов была строгой. Даже с командировочным удостоверением Главного политического управления меня продержали в комендатуре более часа. Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряды со свистом пролетали над головой и разрывались на акватории порта, поднимая вверх то землю, то воду. Поспешив в укрытие, я спросил у помощника коменданта: - Неужели гитлеровцы заметили ночные корабли? - Навряд ли, - ответил тот. - Профилактикой занимаются: то вечером, то утром пугают. По расписанию действуют. Меня удивила логика портовика, но он оказался прав: минут через пятнадцать обстрел прекратился. Наступила тишина. Из землянок вышли саперы и стали засыпать землей воронки, менять разбитые в щепы доски на причалах. Ораниенбаумский "пятачок" стал особой республикой, расположенной внутри большого блокадного кольца. Он имел свой малый обвод, названный немцами "котлом". Стенки этого "котла" были довольно толстыми и прочными. Кроме железобетонных дотов, глубоких траншей, они с двух сторон имели минные поля, надолбы и ряды колючей проволоки. А днище "котла" осталось все же дырявым. В любой день через ораниенбаумский порт могли утечь все войска, но они и не думали покидать свой обжитый "пятачок", наоборот - Вторая ударная армия считает его своим плацдармом и каждую ночь получает пополнение. Отсюда будет нанесен один из мощных ударов. Добравшись пешком до разрушенного вокзала, я сел в поезд, состоявший из четырех классных вагонов. Оказывается, Лебяженская республика, как прозвали ее писатели, имеет свою железную дорогу, протянувшуюся вдоль моря на десятки километров - от Ораниенбаума до Калищ. По ней ходят не только приземистые бронепоезда моряков, но и довольно регулярно гражданский паровичок "овечка" с издырявленными и посеченными осколками зелеными вагонами. Ровно в назначенный час два железнодорожника прицепили паровичок к составу, и он, без всяких сигналов, потянул вагоны в другой конец "пятачка". Вагоны скрипели и покачивались. В них набилось много женщин и подростков в серых ватниках. Это как бы была гражданская форма Лебяженской республики. Здешние швейные мастерские, видимо, выпускали одежду только такого цвета и фасона. В ней легче было маскироваться. Местные жители везли в мешках и корзинах картофель и овощи. В этом году хорошо уродилась брюква, репа, картофель и капуста. Оказывается, Лебяженская республика выращивала свой хлеб, овощи и корм скоту. Кроме того, жители работали на железной дороге и в мастерских, выпускающих военную продукцию. В поезде еще раз у всех проверили документы и проездные билеты. Мы ехали по часто обстреливаемой местности: по обеим сторонам железнодорожного полотна виднелись воронки, наполненные водой. Поезд останавливался в Малых и Больших Ижорах, в Борках. Пассажиры выходили и входили. Население уже привыкло жить в "котле" и вело себя так, словно не было вокруг замаскированных зениток, земляных щелей и неожиданно возникавшей пальбы. Я сошел в старом лоцманском поселке Лебяжье. Он стал столицей малой республики. Здесь находился политотдел и многотиражная газета моряков. В редакции я появился в удачный момент: отпечатанную многотиражку увязывали в пачки для отправки в дальние воинские части. Пристроившись к экспедитору и почтальону на дрезину, я отправился по одному из "усов" железной дороги в лесную часть республики. Оказывается, железная дорога имела несколько таких отводов, названных "усами", по которым после стрельбы уходили в лесную чащобу бронепоезда. В начале тридцатых годов я побывал на трехмесячной военной подготовке в лебяженских летних лагерях. Местные леса и дороги мне были знакомы, потому что вузовскую роту не раз поднимали по тревоге и заставляли с полной выкладкой делать большие переходы и пробежки. Когда-то на здешних просеках и полянах располагалось много палаточных городков. Теперь же в лесах выросли многочисленные землянки, блиндажи, капониры. Под высокими елками и соснами укрывались танки, самоходки, тягачи с тяжелыми пушками, походные мастерские и кухни. Никогда еще в лебяженских лесах не было столько войск, а они все прибывали и прибывали. Саперы, видимо, не успевали строить землянки и дороги. Солдаты копошились всюду, даже на болотах. Побывав на бронепоезде "Балтиец" и на двух тяжелых батареях, я еще раз убедился, что моряки нигде не меняют своего лексикона. Вагонная лесенка называлась трапом, площадка - палубой, порог - комингсом. Здесь, пока не было боевых действий, проводили по тревоге учения, "крутили" кинокартины, забивали "козла", "травили" в курилках у срезов бочек, наполненных водой. На флотском просторечии Ораниенбаум назывался "Рамбовом", Красная Горка - "Форт-фу", бронепоезд - "Борисом Петровичем", а обед - "бачковой тревогой". Пообедав, я вернулся в Ораниенбаум. А там на мохначевском речном трамвае почти под утро отправился в Ленинград. Теперь я знаю, какая уха заваривается в ораниенбаумском "котле". Только бы противник не пронюхал! 17 ноября. Женщины, которые не поддавались дистрофии и стойко выдержали испытания первой блокадной зимы, вдруг на второй год стали чахнуть и умирать. И это тогда, когда хлеба уже было почти вволю и других продуктов выдавали по карточкам больше, чем, в Москве. Пришлось для истощенных создать специальные стационары санаторного типа, лечить и подкармливать витаминами, чтобы смертность пошла на убыль. Ко второй блокадной зиме готовились тщательней: сделав большие запасы продуктов, стали добывать топливо. Уголь собирали по насыпи железнодорожных путей. В торговом порту водолазы опускались на дно, вымощенное толстым слоем кокса и антрацита, утопленных за многие годы погрузок, наполняли углем бадьи и с помощью кранов вытаскивали наверх. Бригады лесорубов пошли выкорчевывать старые пни во всех пригородных лесах. Но и этого оказалось мало. Исполком Ленсовета принял решение - пустить на слом деревянные дома. Была объявлена всеобщая повинность: каждый ленинградец, достигший шестнадцати лет, должен заготовить четыре кубометра дров. Половина заготовленного пойдет на отопление его собственного жилья. И люди охотно трудились. Некоторые выполняли по полторы нормы. Так было снесено семь тысяч деревянных домов и заготовлено более миллиона кубометров дров. Всех, кто жил в деревянных домах, пришлось переселить в каменные. Но в парках за всю блокаду ни одного дерева не срубили. Парки охранялись, чтобы город мог дышать кислородом. За лето и осень водолазы сумели по дну Ладожского озера проложить трубопровод, по которому пошло в Ленинград жидкое горючее, и электрокабель от Волховской ГЭС. Сейчас электричество горит во многих домах. Оно зажигается рано утром, когда надо собираться на работу, и в семь часов вечера. Электроэнергия лимитирована. Каждая семья может пользоваться сорокаваттной лампочкой не более четырех часов в день. 20 ноября. Побывал в кронштадтском ОВРе. Многотиражка, которую я редактировал, уже носит другое название, а штат старый. Печатник и наборщицы заметно поправились, а корректор Рая даже обрела пышные формы. Она вышла замуж за политотдельца. На сторожевиках, тральщиках и катерах меня еще помнят. Блокада не повлияла на морское гостеприимство: во время "бачковой тревоги" меня приглашают к столу в кают-компанию. 25 ноября. Устроился в Кронштадте: получил крохотную комнату в подплаве. В ней тепло и ярко горит свет электрической лампочки. Снова я среди подводников и слушаю всякие истории о "малютках", "щуках" и "эсках". Здесь я встретил людей, которые в августе 1941 года были обречены на смерть, но сумели вырваться из стальной могилы. Я побеседовал с двумя из них и теперь могу написать, как все это было. Четверо на дне моря После длительного плавания у берегов противника С-11 вернулась в свои воды. У пролива Соэла-Вяйн она всплыла. Море было спокойным. Командир в переговорную трубку отдал команду: "Отдраить отсеки к ужину". Подводники кинулись выполнять приказание. Неожиданно подводная лодка как бы обо что-то ударилась и... подпрыгнула. Раздался грохот... Всех повалило с ног. В последнем кормовом отсеке находился старший торпедист Никитин. Он тоже упал. Темнота мешала ему что-либо разглядеть. Торпедист нащупал аварийный фонарик и, не зажигая света, спросил: - Ребята, чего это нас тряхнуло? Его голос заглушил плеск воды, странное бульканье и свист. Не слыша отклика, Никишин фонариком осветил отсек. Луч света уткнулся в комендора Зиновьева, который, хватаясь за выступы торпедного аппарата, старался подняться. - Ве-ве, жив? - окликнул его торпедист. - Чуть жив! - отозвался комендор. - Коленку больно ушиб. Ноги дрожат, встать не могу. Видно, на мине подорвались. - Где-то у центрального отсека грохнуло, - согласился с ним Никишин. - А что с Мазниным и Мареевым? Живы они? - Тут мы! - отозвался Мазнин. - В ушах звенит, словно кто по голове ударил. Свет фонаря выхватил из тьмы мокрые и бледные лица одного, другого электрика. Вода лилась откуда-то сверху. - Подобрать инструмент и заткнуть трубы, - приказал Никишин. Все, кто был в отсеке, бросились заделывать отверстия, из которых поступала вода: закрыли пробками вентиляцию, переговорную трубу, цистерну пресной воды, поджали люк... Никишин осветил переборку и заметил пробивающуюся из-под двери струйку воды. "Дверь была открыта, - вспомнил он. - Видно, сама захлопнулась. Надо немедля задраить". Он быстро задраил дверь и тут же подумал: "А как же в шестом отсеке? Живы ли?" Он посмотрел в глазок, но ничего, кроме тьмы, не разглядел. Старший торпедист попытался связаться с соседями по телефону, и телефон оказался мертвым: мембрана не вибрировала. "Затоплен центральный отсек", - понял Никишин. Он вернулся к переборке и, постучав в нее разводным ключом, громко выкрикнул: - Шестой отсек... Шестой! Кто жив? Жив кто? Отвечай! Через несколько секунд послышался ответный стук и едва слышный голос старшины электриков: - Живы Биденко, Гординский и я - Милютин. Четвертый и пятый отсеки затоплены. Соседей не слышим. У нас вода по грудь. Как у вас? - Что им ответим? - спросил Никишин у товарищей. - Может, впустим к нам? Обитатели седьмого отсека молчали. Они понимали, что вместе с соседями в отсек хлынет и вода. - Если они быстро проскочат и мы сумеем сразу же задраить дверь, то воды наберется по пояс, не больше, - стал убеждать торпедист. - Вместе и погибать веселей. - Давай, - отозвался Мазнин. - Что будет, то будет. Откроем, - согласился Зиновьев. И они стали отдраивать дверь. А Никитин тем временем, стукнув в переборку, крикнул: - В шестом! У нас воды мало. Приготовьтесь перейти в седьмой. Только не мешкать! - Есть перейти! - радостно ответили три голоса за переборкой. Но радость их была преждевременной. Взрывом стальную дверь так заклинило, что с места не могли сдвинуть ее ни лом, ни кувалда. Трудились до изнеможения - и напрасно, усилилась лишь течь из-под двери. - В шестом! Попробуйте с вашей стороны чем-нибудь таранить! - крикнул Никишин. - Пробовали... воды много... ничего не выходит! Отдохнув, Мазнин с Зиновьевым вновь принялись орудовать ломом и кувалдой. Переборка гудела, вибрировала, а дверь не колыхнулась, словно приварилась. - Ребята! Попытайтесь зубилом там, где заедает! - советовал Биденко из шестого отсека. - Я уже на подставке стою, вода к горлу подходит! В ход были пущены зубила, но сталь оказалась столь крепкой, что зубила, высекая искры, крошились. - Ну что - ничего у вас не выходит? - не слыша кувалды, спросили из шестого отсека. - Не тревожьтесь, что-нибудь придумаем, - пообещал Зиновьев. - Спешите... иначе поздно, - просил Биденко. - Воздух утекает... я уже упираюсь головой в подволок. Ломом вдруг овладел Мареев и яростно стал колотить им в дверь, словно собирался пробить дыру. Он был в исступлении, но товарищи не останавливали его. Пусть хоть стуком подбадривает соседей. Но когда Мареев стал долбить палубу, Зиновьеву пришлось отнять у него лом. - Брось, не психуй, - сказал он. - Без тебя тошно. Не слыша ни всплесков, ни голосов в шестом отсеке, Никишин окликнул старшину: - Милютин! Как там у вас? - Воздух убывает, - глухим голосом отозвался старшина. - Если сможете, спасайтесь сами... О нас не думайте... Прощайте, товарищи! - с тоской выкрикнул он. - Да здравствует Родина! Что-то выкрикивали и другие обитатели шестого отсека, но их голоса были глухи и невнятны. Никишин, чтобы подбодрить соседей, закричал: - Держитесь, балтийцы не сдаются до последнего вздоха. Задрайте все отверстия, чтобы воздух не вытекал! Но из шестого отсека больше никто не откликался. Наступила тягостная тишина. Фонарик в руках Никишина погас. И вдруг во тьме раздался нелепый, дикий хохот Мареева. Зиновьев бросился успокаивать друга: - Перестань, не дури! - Прекратить! - прикрикнул на них Никитин. - Довольно переживать! Разобрать индивидуальные спасательные приборы и опробовать! Мазнин и Зиновьев поспешили выполнить приказание старшего торпедиста, а Мареев стоял и всхлипывал. Он был безучастен. Пришлось Зиновьеву отыскать его спасательный прибор, взять в зубы загубник кислородной маски и проверить. Кислород поступал хорошо. - Выйти попробуем через торпедный аппарат, - громко сказал Никитин. - Правда, он занят боевыми торпедами, но мы попробуем произвести выстрел. - Как же выстрелишь без сжатого воздуха? - спросил Мазнин. - Я обдумал. Воздух высокого давления возьмем у запасной торпеды. Они втроем подобрались к торпеде, лежащей на стеллаже, и с помощью плоскозубцев, зубил, отверток попробовали присоединить к клапану гибкий шланг. Работали в темноте на ощупь. Неожиданно по пальцам ударила резкая струя воздуха. Запирающий клапан вырвало, и воздух, от которого зависело спасение, со свистом вышел в отсек. Давление резко возросло. Трудно стало дышать. Кровь стучала в висках. Пришлось через люк стравить немного воздуха. Неудача не обескуражила моряков. Решили добыть сжатый воздух из боевой торпеды соседнего аппарата. Первым делом обезвредили торпеду и стали действовать со всеми предосторожностями. После длительной возни воздух наконец поступил в боевой клапан. Но выстрела сразу не получилось. Торпеда ушла лишь после четвертой попытки и легла на грунт где-то рядом. Путь в море был открыт. Предстояло самое трудное: проползти внутри трубы диаметром пятьдесят три сантиметра. - Кто пойдет первым? - спросил Никитин. Но ни один из товарищей не откликнулся. Как проползешь в такой узости почти семь метров? - Ладно, попробую я, - сказал Никитин, хотя плечи у него были не уже, чем у товарищей, скорей - шире. - Если застряну, вытягивайте за трос. Он нашел буй и привязал к нему трос с узелками. Затем напомнил, что сразу из глубины всплывать опасно: можно получить кессонную болезнь. - Держитесь за трос и останавливайтесь у каждого узелка, - посоветовал торпедист. - Я сам просигналю, когда всплыву. А сейчас - переодевайтесь в чистое. В прежние времена моряки стали бы молиться, а советские парни, надев свежие тельняшки и трусы, запели "Интернационал". Кончив петь, Никитин открыл крышку торпедного аппарата. В отсек хлынула вода. Казалось, она затопит его мгновенно. Но поднявшись над трубой сантиметров на сорок, вода больше не прибывала. Ее напор сдерживала воздушная подушка. Давление внутреннее и наружное уравнялось. Надев маску, Никитин ушел под воду и пролез в тесную трубу. Толкая головой буй, отталкиваясь руками и вихляя всем телом, Никитин медленно продвигался вперед. От непривычных усилий ему стало жарко. Сердце бешено колотилось, стучало в висках. Трудно было втягивать легкими поступавший по трубе кислород, но торпедист не давал себе отдыха, продолжал ползти. Наконец семиметровая труба кончилась. Никитин выпустил буй и, держась за пеньковый трос, стал дышать полной грудью. Теперь следовало подниматься вверх не спеша. В отсеке ждали сигнала более получаса. Зиновьев, державший трос, не чувствовал рывков. - Не случилось ли что с Никитиным? - встревожился он. - Может, фрицы схватили его? - Да нет, какие фрицы? - возразил Мазнин. - Наш остров виднелся, тут свои. Подождав еще несколько минут, Зиновьев сказал: - Давайте выбираться без сигнала. Первым пойдешь ты, Мазнин. У тебя плечи покатые. В случае чего - подсобишь. Мазнин ростом был меньше других. Он довольно легко заполз в трубу и минуты через две очутился у наружного конца торпедного аппарата. Там он стал поджидать товарищей. Но те почему-то не показывались. Обеспокоенный краснофлотец вернулся в отсек. Вынырнув из воды, он снял маску и спросил: - Что же вы застряли? Боитесь, что ли? - Да не боюсь я, - в сердцах ответил Зиновьев. - Мареев упирается, не хочет маску надевать. Сдурел, прямо сдурел! Они вдвоем принялись уговаривать упрямца, а тот, отталкивая их, кричал: - Удушит! Это удавка! Не буду... боюсь! Тогда они его встряхнули и, силой запихав в рот загубник, быстро надели маску и включили прибор. Глотнув кислороду, Мареев притих и как бы успокоился. - Вот так бы давно! - похлопав товарища по плечу, похвалил Мазнин. - Не трусь, ползи за мной. Смотри, как это делают. Он отдал Зиновьеву запасной аварийный фонарик, чтобы тот посветил. Затем опустился под воду, показал, как надо заползать в трубу, и исчез. Выбравшись из подводной лодки, Мазнин не спешил подниматься на поверхность моря, он хотел сделать это вместе с заболевшим Мареевым, а тот не выходил. "Вот ведь волынщик! - рассердился краснофлотец. - Из-за него весь кислород израсходую". Он опять вернулся в отсек. Там светилась аварийная лампочка. Воды прибавилось. Оба товарища стояли без масок. Зиновьев гладил Мареева по голове, как маленького ребенка, и уговаривал выйти из отсека раньше его. А электрик, пугливо озираясь на мечущиеся тени, бормотал: - Отыдь! Я тебя не знаю... не тронь! Выпустите меня, хочу домой! - Шут знает, что плетет! - пожаловался Зиновьев. - Видно, помешался. Я его - и добром, и руганью, а он все свое. Может, силком попробовать? Они попытались вновь надеть на Мареева маску, но тот начал отбиваться от них, да так, что два крепыша не могли с ним совладать. Сумасшествие словно прибавило парню сил. - Связать бы, - задыхаясь, сказал Мазнин. - Нечем. - Тогда оставим его пока здесь до подхода помощи. А нам выбираться надо. Тут пропадем. - Нет, не смогу его оставить, - заупрямился Зиновьев. - Друг он мне. Мы всюду вместе... И на увольнение, и к девчатам, и футбол. Если помирать - то вдвоем. - Вы что - оба сдурели? - рассердился Мазнин. - Вот я сейчас всплыву к Никитину, он вам покажет, как помирать! Но и угроза не помогла. Зиновьев вновь принялся упрашивать Мареева вместе выйти из отсека, а электрик - то плакал, то смеялся. Обозлясь на упрямцев, Мазнин натянул на лицо маску и в третий раз уполз в трубу. Со дна он поднимался неторопливо: отдыхал после каждых двух метров. И вот когда до поверхности моря оставалось совсем немного, моряк вдруг почувствовал, что иссякает кислород. Он почти не поступает в легкие... В растерянности Мазнин выпустил из рук буйреп... Никитин, поджидавший товарищей у буя, временами чувствовал, как дергается трос, и в досаде думал: "Чего они там копаются? Не застрял ли кто в трубе? Надо бы помочь". Теряя терпение, он опустился по буйрепу вниз, по никого не нащупав, вновь не спеша всплыл. Глубина сравнительно была небольшой: метров двадцать. "Что предпринять? - стал размышлять торпедист. - Обратно в лодку мне не вернуться, слишком тесна труба. С трудом пробрался на волю. Второй раз может не повезти, - забью проход. Тогда никто не выйдет". Неожиданно он почувствовал живое подергивание буйрепа и тяжесть на нем. Кто-то с небольшими перерывами поднимается. "Наконец-то!" - обрадовался торпедист. Мазнин вылетел на поверхность, сорвал маску и открытым ртом стал хватать воздух. Волна хлестнула ему в лицо. Краснофлотец захлебнулся и, теряя сознание, взмахнул руками... Видя, что товарищ тонет, Никитин кинулся ему на помощь. Он сумел схватить его за волосы уже под водой. Ничего не соображавший Мазнин цеплялся руками, мешал плыть. С трудом удалось подтянуть его к бую. У буя Мазнина вырвало. Он опять стал дышать открытым ртом и постепенно пришел в себя. - Почему один всплыл? - строго спросил Никишин. Мазнин, объяснив, почему не хочет покидать отсек Зиновьев, попросил: - Ты старший, имеешь право приказывать. Со мной они не считаются, а тебе подчинятся, вот увидишь. - Мне туда дороги нет, кость больно широкая, - с сожалением сказал Никишин. - Ты сможешь один удержаться на буе? - Смогу, - ответил Мазнин. - Тогда оставайся здесь, а я поплыву к острову. Авось удастся лодку раздобыть. Только ты не падай духом. Жди, я обязательно вернусь. Никишин уплыл, а Мазнин, держась за буй, стал осматриваться. Уже начинало светать. Всюду поблескивали пятна растекавшегося соляра. Со дна то и дело поднимались пузырьки. "Воздух выходит, - понял краснофлотец. - Не из седьмого ли отсека? Хоть бы Зиновьева спасти". А Зиновьев тем временем, поддерживая электрика, чтобы тот не утонул, продолжал упрашивать друга покинуть отсек. А Мареев, словно не слыша его, выкрикивал бессвязные фразы. Аварийная лампочка погасла, стало темно, точно они оба очутились в могиле. Воздух был сперт. Дышать становилось все труднее и труднее. Зиновьев добрался до аптечки, на ощупь вытащил нашатырный спирт, сам понюхал и приставил пузырек к носу товарища. - Последний раз спрашиваю: пойдешь ты или нет? - выкрикнул он. - Пойду, - словно придя в себя, вдруг негромко ответил электрик. - Только ты первым. Спорить уже не было сил. Да и требовалось спешить. Зиновьев помог Марееву натянуть маску и включиться в спасательный прибор. Затем это же проделал сам. Надавив на плечи электрика, чтобы тот присел, он подтянул его к торпедному аппарату, желая втолкнуть в трубу. Но Мареев уперся руками и ногами. Пришлось бросить эту затею и выходить первому. Попрощавшись с другом, Зиновьев с трудом выбрался из трубы и, держась за буйреп, обессиленным посидел некоторое время на стальном корпусе корабля. Длительное кислородное голодание сказалось: на несколько секунд он потерял сознание. Придя в себя, Зиновьев понял, что наступило утро, так как вверху было светлей, чем на дне. Мареева он нигде не видел. "Вышел или обманул?" - не мог понять комендор. Но возвращаться назад у него не было сил. Более пятнадцати часов Зиновьев пробыл в затопленном отсеке. Остро захотелось хоть раз глотнуть свежего воздуха полной грудью. Он выпустил из рук буйреп... Сперва медленно, а затем все быстрей и быстрей его понесло наверх. Голова невольно закружилась... К счастью, к бую в это время подходил катер, присланный приплывшим к острову Никитиным. Катерники подобрали из воды потерявшего сознание Зиновьева и трясущегося от холода Мазнина. На острове им оказали первую помощь и переправили на материк. Впервые об этой истории я узнал не на Балтике, а на Кавказе от морского разведчика Сиванова, которого из блокадного Ленинграда перебросили на Черное море. Как-то разговорившись, мы вспомнили подводников, перешедших служить в разведотдел. Оказывается, Сиванову запомнилась гибель С-11, потому что он невольно стал организатором особого отряда. В августе 1941 года в разведотделе раздался телефонный звонок. У провода был представитель Ставки адмирал Исаков. Он приказал кому-нибудь из ответственных лиц прибыть в Смольный. Комиссара и начальника отдела на месте не было, вместо них пришлось поехать Сиванову. Адмирал его принял без промедления и спросил: - Вам нужны люди, обученные водолазному делу? В разведотделе на эту тему разговоров не было. Но Сиванов знал, что людей у них мало, понадобятся любые крепкие парни. И он, не теряясь, ответил: - Нужны, очень нужны. - Видите ли, утром ко мне приходил начальник ЭПРОНа - Фотий Крылов. Его Выборгскую школу водолазов эвакуировали в Ленинград. Здесь намерены расформировать. Люди, умеющие работать под водой, могут попасть в обычные пехотные части. А вы слышали, как с потопленной С-11 люди вышли через торпедный аппарат? - Да, читал донесение. - А у вас не возникло мысли, что на подводных лодках таким же способом можно засылать в тыл противника разведчиков? - M-м... - замялся Сиванов. - Кое-что думали... собираемся. - Тянуть нельзя. У итальянцев и англичан уже создаются подобные подразделения. Но, конечно, придется повозиться со школой: подыскать помещение, утвердить штаты... в общем, сделать все, что положено в таких случаях. - Мы готовы, - ответил Сиванов, еще не представляя себе, как все это он проделает. - Тогда отправляйтесь сейчас же в ЭПРОН к Фотию Крылову и согласуйте штаты. Я помогу утвердить. Только действуйте порасторопней, - посоветовал Исаков. Выйдя от адмирала, Сиванов не без тревоги подумал: "Влетит же мне от начальника! Ведь какую обузу взял". Но на попятную идти было поздно. Он отправился в ЭПРОН. Фотий Крылов, узнав, что его люди пристроены, обрадовался и тут же принялся объяснять, как они могут быть использованы: - Тяжелые водолазы вам ни к чему. Снаряжение слишком громоздкое: нужен специальный бот, компрессор, дежурная служба с телефоном. Но учтите - каждый тяжелый водолаз в любой момент может стать легким. Вы сразу получаете чуть ли не сотню обученных бойцов, которых после небольшой тренировки можно тайно забрасывать на территорию противника. Они пройдут под водой, добудут нужные сведения и по дну морскому вернутся. Легкие водолазы смогут даже топить в гаванях корабли. Фотий Крылов передал список курсантов, преподавателей водолазного дела и опись вывезенного из Выборга имущества. Нагоняя Сиванов, конечно, не получил, наоборот - начальник был доволен, что удалось заполучить роту разведчиков, способных проникать к противнику под водой. Водолазы заняли здание семилетки на острове Декабристов и стали учиться вылезать через торпедные аппараты подводных лодок. Но удалось ли им действовать в тылу у противника, Сиванов не знал. Я решил побывать в отряде. Рота особого назначения 2 декабря. На Голодае, невдалеке от памятника декабристам, я нахожу школу, в которой разместилась рота особого назначения. У проходной будки мое удостоверение проверил дежурный. Его помощник, белобрысый невысокий матрос в сером водолазном свитере и брезентовых штанах, заправленных в кирзовые сапоги, повел меня к начальнику. Двор, по которому мы шли, был аккуратно выметен и походил на хорошо надраенную палубу. В стороне виднелись грядки белокочанной капусты, а за ними - хорошо перепаханное поле. Чувствовалось, что здесь обитают не лентяи, а люди, знающие цену земле. Вид командира отряда меня поразил. Это был морячина сказочного калибра: ростом около двух метров, плечистый, с крепкой загорелой шеей и мощным торсом. Он один, казалось, заполнил добрую половину бывшей учительской. Протянув широкую ладонь, похожую на ковш экскаватора, он представился: - Капитан-лейтенант Прохватилов... Иван Васильевич! Седайте, - пригласил он. - Снедать будем. На вид Прохватилову было лет тридцать пять. Курносое, по-крестьянски грубоватое лицо и серые глаза с украинской хитринкой располагали к себе. "Весит не менее ста двадцати килограммов, - подумалось мне. - Это действительно тяжелый водолаз!" И тут я разглядел, что в комнате присутствует еще один человек, с такими же четырьмя звездочками на погонах. Небольшой, с землисто-серым, одутловатым лицом, он был неприметен рядом с богатырем. - Заместитель по политической части капитан Маценко, - отрекомендовался он. Вскоре на столе появился противень с беломясыми поджаренными птицами, обложенными золотистым картофелем, кружками моркови и свеклы. - Голуби, что ли? - поинтересовался я. - Ни-и, - ответил Прохватилов на родной "мове". - Их треба исты як рыбу, тогда воны вкусные, а если як мясо, то смак не тот. - Ага, видно, нырки или чайки? - догадался я. - Воны! - подтвердил Прохватилов. - За войну всего попробовали. Мне ж одного пайка мало. А блокадного - на ползуба не хватало. Все перепробовал, даже ворон и... как видите, при довоенном весе остался. Меня, оказывается, угощали чайками, обжиравшимися глушенной при обстрелах салакой. За лето птицы так потучнели, что почти не летали над заливом, а больше отсиживались на отмелях. Их без труда можно было добыть из мелкокалиберки. По вкусу раскормленные чайки не уступали курятине, но сильно отдавали рыбой. Пока я ковырялся с одной беломясой тушкой, водолаз расправился с четырьмя. Под его крепкими челюстями только похрустывали птичьи косточки. Маценко не притронулся к жаркому, он небольшими глотками пил чай. Поужинав, я попросил рассказать о каких-нибудь операциях отряда, которые сейчас уже не являются тайной. - Операций интересных прошло много, - сказал Прохватилов. Он старался говорить чисто по-русски, но в речь все же врывались украинские словечки. - Но кое-что даже от меня в секрете держат. Ведь самое трудное было отряд сохранить, особенно - в сорок первом году. Один в телефонную трубку требует: "Немедля построить бойцов и форсированным ходом отправить на пополнение в стрелковый полк. За неисполнение - расстрел". А кто он, этот крикун, - я не вижу. Флотским звоню, а оттуда голос еще грозней: "Не сметь! Сохранить водолазов для флота!" И тоже расстрелом грозится. Потом звонок, из третьего места. Всем мои хлопцы нужны. Вижу, так и так расстрела не избежать, вызываю связиста и по секрету приказываю: "Оборвать телефонные провода и сделать вид, что не можете найти обрыв". Только такой хитростью и удалось сохранить отряд. Помню еще один случай, в ту же осень, - продолжал Иван Васильевич. - Генерал Жуков на Ленинградский фронт прибыл и круто гайки завернул. Начальнику нашего разведотдела приказал лично высадиться на южный берег Ладожского озера и подготовить плацдарм для десанта в тылу у немцев. Наш Наум Соломонович небольшой, щуплый, он прежде только с заграничной агентурой дело имел, для рукопашного боя не приспособлен. Пришлось мне с ним пойти. Взяли с собой дв