юся мину попасть было не так-то просто. Выпустив 20 снарядов, Шуйский благоразумно прекратил стрельбу, чтобы не обнаружить лодку излишним шумом. К этому времени немцы выставили якорные ударно-магнитные антенные мины вдоль всего северного побережья Норвегии. Минные поля были шириной 5--10 миль, и только у самых берегов оставались неширокие проходы для конвоев, где мы и караулили немцев, проходя под минными полями на глубине 80--90 метров. Глубины моря здесь были в среднем около 300 метров. Зарядку аккумуляторных батарей производили обычно к северу от минных полей. При первом же форсировании минного поля на глубине 70--80 метров минреп прошел по борту лодки, к счастью, не зацепив ни за горизонтальные рули, ни за винты. Скрежет минрепа по корпусу лодки произвел на меня неизгладимое впечатление. Мне показалось, что мое сердце перестало биться. Был ясный погожий день 11 августа 1942 года. Вскоре акустик Ля-шенко доложил, что слышит шум винтов конвоя. "Щ-403" пошла на сближение с противником. Конвой состоял из трех транспортов и кораблей охранения. После четырехторпедного залпа один из транспортов загорелся, затем мы услышали взрыв колоссальной силы, очевидно, взорвались боеприпасы на торпедированном транспорте "Георг Л. М. Русс". Спустя некоторое время на нас посыпались глубинные бомбы, и мы начали уходить к полуострову Рыбачий. Несмотря на наше маневрирование под водой, глубинные бомбы рвались все ближе и ближе к лодке. 68 Ее подбрасывало от взрывов глубинных бомб вверх на 4--5 метров. От близких взрывов погас свет, потекли некоторые забортные клапана^ вышли из строя электроприводы горизонтальных рулей. Внезапно бомбежка прекратилась и вражеские корабли начали удаляться от нас. Всего они сбросили на нашу лодку 118 глубинных бомб. Впоследствии оказалось, что сигнально-наблюдательные посты с полуострова Рыбачий заметили бомбежку немцами какой-то советской подводной лодки, вызвали авиацию, которая окончательно разгромила конвой и спасла нас от дальнейшего преследования кораблей противника. В этом же походе мы еще раз выходили в атаку на очередной немецкий конвой и повредили транспорт противника. В августе 1942 года меня наградили медалью "За отвагу" и значком "Отличный подводник", а через год, в августе 1943 года,--орденом Красного Знамени. В июле 1943 года подводная лодка "Щ-403" стала Краснознаменной, а наш командир, капитан 3 ранга Шуйский К. М., был награжден к этому времени двумя орденами Красного Знамени и орденом Александра Невского. С декабря 1942 года по весну 1943 года "Щ-403" снова находилась в ремонте в Мурманске, где нам опять пришлось пережить свирепые бомбежки, главным образом в ночное время. Днем немецкая авиация уже редко прорывалась к Мурманску. Наши истребители уже начали одолевать немецкую авиацию. С весны до осени 1943 года я совершил на "Щ-403" еще три боевых похода. В одном из походов в июле 1943 года в районе Конгс-фиорда К. М. Шуйский решил зайти в глубь его, в бухту Инре-хавн, где под самым берегом пробирался на восток немецкий конвой. В результате атаки "Щ-403" четырьмя торпедами были уничтожены транспорт и тральщик. Корабли охранения упорно преследовали нашу лодку, и нас спасло только то, что мы на глубине 80 метров ушли под минное поле, и немцы вынуждены были прекратить преследование. Осенью 1943 года я заболел фурункулезом, очевидно, из-за простуды, так как на лодках отопления не было, а почти каждую вахту на мостике я промокал от захлестывавших лодку волн. Одежду можно было просушить только на себе, не снимая, так как переодеться не во что, запасная одежда отсутствовала. И вот, когда "Щ-403" готовилась в очередной поход в сентябре 1943 года, как потом оказалось, в свой последний роковой поход, фурункулы усыпали все мое тело. Они были на шее, лице, груди, спине и даже на ногах, не позволяя даже одеть обувь. Пришлось обратиться к врачам бригады подплава, которые запросили командира лодки Шуйского, сможет ли он сходить в поход без Кузнецова. Шуйский подумал и согласился оставить меня на берегу для лечения. Так я остался на берегу, в лазарете, ожидать возвращения "Щ-403" из боевого похода, который обычно продолжался три недели. На четвертой неделе, в октябре 1943 года, дивизионный писарь бригады подплава шепнул мне, что лодка уже третьи сутки не отвечает на вызовы по радио и что начальство подозревает, что она погибла. Действительно, подводная лодка "Щ-403" из боевого похода не вернулась. Впоследствии, после войны, при встрече с контр-адмиралом И. А. Ко-лышкиным, командиром нашей бригады подводных лодок, в порту Мо-лотовск (ныне Северодвинск) в 1946 году, когда я уже работал на ледоколе "Северный ветер" (американский ледокол, переданный СССР по ленд-лизу), довелось узнать подробности гибели "Щ-403". И. А. Колыш-кин сообщил мне, что "Щ-403" погибла в районе Конгс-фиорда после атаки немецкого конвоя, когда она уничтожила транспорт, а корабли охранения разбомбили "Щ-403" глубинными бомбами. Гибель подводной лодки "Щ-403", на которой я служил, произвела на меня очень тяжелое впечатление. Почти месяц после гибели лодки каждую ночь мне снился один и тот же сон--как я встречаю свою лодку, 69 как мои товарищи рассказывают мне о своем спасении. И когда моряки о других подлодок говорили мне, что я счастливый, я испытывал чувство какой-то вины в том, что я не погиб вместе со своими товарищами, которых я всех хорошо знал и с которыми сроднился за время нашего совместного плавания и жизни в экипаже. Почти месяц после гибели Краснознаменной подлодки "Щ-403" я находился в строевой роте бригады подплава и занимался подготовкой основания для памятника погибшим подводникам, поставленного летом 1944 года во дворе штаба бригады подплава. В конце октября 1943 года я был назначен на Краснознаменную подлодку "К-21", которой командовал Герой Советского Союза капитан 2-го ранга Н. А. Лунин, бывший штурман морского торгового флота. К этому времени на счету "К-21" было 16 уничтоженных вражеских судов и кораблей, а на счету самого Н. А. Лунина--18. Два вражеских судна он потопил, командуя подлодкой "Щ-421". На "К-21" я официально занимал должность офицера--командира рулевой группы (2-го штурмана), но ни в зарплате, ни в чинах не был повышен, хотя питался вместе с офицерами, оставался по-прежнему-- рядовым матросом. Однако Н. А. Лунин пообещал мне, что так или иначе, но добьется для меня офицерского звания. В ноябре 1943 года мы вышли в боевой поход к норвежскому городу Хаммерфесту для постановки минных полей при входе в северные норвежские шхеры, которыми пользовались немецкие суда. Подходы к шхерам и к острову Серейа закрывали немецкие минные поля. Мы форсировали их на глубине 90 метров и при выходе из них задели корпусом лодки минреп, который проскрежетал у нас по борту. Эффект был такой же, какой мне пришлось пережить в 1942 году на "Щ-403". Поставив мины на судоходной части пролива, мы начали отход от берегов Норвегии. Примерно через час акустик доложил о взрыве за кормой. Одно из немецких судов подорвалось на минах, поставленных лодкой. В конце декабря 1943 года из Мурманска на запад вышел большой союзный конвой под охраной сильного эскорта, в составе которого находился линкор "Дьюк оф Иорк", четыре крейсера, авианосец, миноносцы и фрегаты. Линкор "Дьюк оф Йорк" в сопровождении авианосца, крейсера "Ямайка" и четырех эсминцев вышел в море на сутки раньше конвоя, который сопровождали три крейсера, миноносцы и фрегаты. Немецкий линкор "Шарнхорст" в сопровождении группы эсминцев вышел из Альтен-фиорда на перехват союзного конвоя, но из-за штормовой погоды эсминцы были отозваны обратно. 26 декабря 1943 года линкор "Шарнхорст" вошел в соприкосновение с конвоем и завязал артиллерийский бой с тремя английскими крейсерами охранения, которые в ходе артиллерийской дуэли разбили на линкоре радиолокационную установку и нанесли другие повреждения. Командир линкора повернул корабль на юг и стал отходить, но при отходе линкор "Шарнхорст" встретил линкор "Дьюк оф Иорк", крейсер "Ямайка" и эсминцы сопровождения. Немецкий линкор пытался пробиться к побережью Норвегии, но получил повреждения машины от снарядов и потерял ход. Английские эсминцы выпустили по "Шарнхорсту" восемь торпед, от которых он затонул. Командир линкора "Шарнхорст" и контр-адмирал Бей, командовавший этой набеговой операцией, застрелились. Английские корабли подобрали из воды только 36 человек из 2227. Наш экипаж в это время обедал, но был срочно вызван на лодку, и "К-21" немедленно вышла в море и последовала полным ходом к месту сражения английских крейсеров сопровождения с линкором "Шарнхорст". Не доходя 15 миль до места гибели немецкого линкора, мы получили из штаба радиограмму, что английские корабли закончили свою операцию успешно и наша помощь не нужна. Пробыв на позиции около недели, мы возвращены на базу, и в январе 1944 года подлодка 70 "К-21" встала в Мурманск на ремонт. Это был мой последний поход -на подводных лодках Северного флота. В январе 1944 года Н. А. Лунин ушел на учебу в Академию, командиром "К-21" стал старпом 3. М. Арванов. Ремонт лодки в Мурманске затянулся до августа 1944 года. В июне--июле 1944 года я и мой приятель Е. А. Вавилов, плававший всю войну на подлодке "Щ-404", сдали экзамены на офицерский чин флагманским специалистам бригады подплава флота и были посланы вахтенными офицерами на вспомогательное судно бригады "Умба" сходить за дровами в Архангельск. Это задание мы успешно выполнили. По возвращении из плавания в Полярный нам зачитали приказ командующего Северным флотом вице-адмирала А. Г. Головко с присвоении офицерского звания и о переводе нас в бригаду сторожевых кораблей Северного флота на должности помощника командира катеров "МО" ("Морской охотник"). Командиры наших лодок, добивавшиеся для нас офицерского звания, недоумевали, а мы с Е. А. Вавиловым прямо-таки огорчились от этого приказа. Мы явились к командиру бригады сторожевых кораблей, контр-адмиралу Михайлову, для представления, и он держал нас в течение целого часа по стойке "смирно" и читал лекцию на тему "Каким должен быть офицер ВМФ". Таким образом, за период с августа 1941 года по февраль 1942 года я на Гвардейской подлодке "М-174" участвовал в 6 боевых походах, во время которых потоплено три судна. На Краснознаменной лодке "Щ-403" с февраля 1942 года по октябрь 1943 года участвовал в 9 боевых походах, в которых уничтожено 8 и повреждено 1 судно. На Краснознаменной лодке "К-21" я участвовал в 2 боевых походах, постановке мин, на которых подорвалось одно судно. Однако официально нашей разведкой не была подтверждена гибель одного судна в Печенге (мы считали, что в Печенге "М-174" уничтожила 2 судна) и одного судна на минах у Хаммерфеста. На штабном теплоходе "Ветер" (пассажирский теплоход "Кооперация"), пришвартованном почти к отвесной скале в Пале-губе, мы пробыли почти месяц в ожидании подхода катеров-охотников, которые так и не прибыли с очередным союзным конвоем с запада. Катера передавались на Северный флот от США по ленд-лизу. В это время началась непосредственная подготовка к проведению Петсамо-Киркинесской операции по освобождению района Печенги и северной Норвегии. Я был уже назначен в десант командиром взвода связи и один раз даже участвовал в тренировочной высадке десанта с катеров на берег. Но в этой операции мне участвовать не пришлось. В сентябре 1944 года нас с Е. А. Вавиловым вызвали в штаб Северного флота, в отдел командно-офицерского состава, и сообщили, что отправляют нас на 8 месяцев в город Баку, в Каспийское Высшее военно-морское училище, слушателями курсов командиров катеров. Через 10 дней мы уже были в Баку, в глубоком тылу. Учеба давалась мне легко. В апреле 1945 года мы проходили практику на кораблях Каспийской военной флотилии. Стреляли из пушек по плавающим минам, по береговым целям, по "колбасам", которые буксировали самолеты в воздухе, ставили и тралили мины, производили взрывные работы, посетили иранские порты Пехлеви и Ноушехар. В мае 1945 года доучивались, в июне сдали государственные экзамены, а в июле 1945 года большинство из нас было направлено в город Кронштадт, в спецкоманду Краснознаменного Балтийского флота, которая готовилась к отправке в Германию для приемки трофейных кораблей немецких военно-морских сил. В Кронштадте до осени несли караульную службу на острове Котлин вместе со всеми. Осенью 1945 года нас перевезли в город Свинемюнде и разместили в поселках Альбен и Гернигедорф, откуда офицеров-строевых и инженер-механиков отправляли в город Травемюнде, в английскую зону оккупации, где мы получали немецкие корабли, и по фарватерам, среди 71 минных полей, конвоем возвращались снова в Свинемюнде. Таким образом, я участвовал в перегоне четырех боевых кораблей. Затем нас, уже с экипажами, привезли в Вильгельмсхафен, где мы сразу же получили целую бригаду торпедных катеров, в полном составе прибыли в Свинемюнде, где занялись боевой подготовкой. Я был назначен командиром торпедного катера. В феврале-марте 1946 года я был демобилизован и через Таллинн, Ленинград, Москву приехал в Архангельск в апреле 1946 года. Здесь поступил работать судоводителем в Архангельское арктическое пароходство на ледокол "Северный ветер", на котором проплавал до декабря 1951 года, когда ледокол был возвращен США в порту Бремерхафен. В. П. ХАРИТОНОВ ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ "МУССОНА" Впервые вышел я в морское плавание в навигацию 1942 года на п/х "Лахта" Северного морского пароходства, когда мне еще не исполнилось шестнадцати лет. На смену взрослым кадровым морякам, уходящим на фронт, тогда приходила зеленая молодежь, прибывавшая со всех концов нашей страны. Мне же, архангельскому пареньку, само собой уготована была морская судьба. Трудными и опасными были плавания в те годы, но нас, молодых ребят, это не пугало. Мне и моим товарищам военных лет, кого из них я помню, страстно хотелось найти свое место и вносить посильный вклад в защиту Родины. Пусть не покажутся выспренными эти слова, это было именно так. Я не знал никого из моих сверстников по учебе в школе, в морском техникуме или среди своих дворовых ребят, кто думал бы иначе. Белое и Баренцево море, где проходили наши каботажные плавания, были доступны для вражеских подводных лодок и авиации, и мы всегда были готовы к встрече с опасностями, а без них обходилось редкое плавание. Иногда они заканчивались трагически. В вестибюле управления Северного морского пароходства имеется памятная доска, где перечислены суда, погибшие в период войны, и пофамильно названы имена погибших на них моряков. Есть на этой доске и буксирный пароход "Муссон" и девять членов его экипажа. И когда я прочитал эти строки, передо мной ожили в воспоминаниях мои товарищи, многие из которых разделили судьбу этого небольшого суденышка и вместе с ним погребены в водах Баренцева моря. И мне захотелось поделиться своими воспоминаниями и отдать дань памяти тем, кто погиб на боевом посту, если учесть, что наше судно входило в состав вспомогательных судов Северного флота под номером М-39, имело вооружение и на гафеле несло военно-морской флаг. Всю навигацию 1943 года я проплавал на пароходе "Канин", а в декабре, после передачи судна в Севгосрыбтрест, меня направили матросом на буксирный пароход "Муссон". Отправляясь на Экономию, я никак не предполагал, что буду участвовать в подъеме затонувшего судна, что придется мне жить не в теплой каюте, а в холодном бараке лесозавода No 26, а вместо матросской вахты справляться с почти пудовой пешней, окалывая лед вокруг судна, от которого над водой торчали только мачта, труба и часть верхнего мостика. Как мне помнится, работали все одинаково, без различия на комсостав или рядовой. Небольшой и, как я сразу почувствовал, дружный экипаж правильно понимал задачу--судно должно быть готово к подъему До наступления ледохода. Мы кололи лед, очищали майну от льда, заводили стальные тросы, вокруг корпуса судна и с помощью ручных лебедок поставили судно на ровный киль. Много было вложено труда, тросы рвались, судно снова заваливалось в первоначальное положение, все начинали сначала. Светлого времени было мало, затемно после трехкилометровой ходьбы приступали к работам и с темнотой уходили в барак, где совмещали скудный обед с таким же ужином. Организатором и зачинателем всех работ был наш старпом Андрей Федорович Афонин. Он не чурался никакой работы и был для нас примером в отношении к труду. Нельзя было стоять в стороне, видя, как он трудится, орудует топором или пешней. Небольшого роста, в полушубке, с красным от мороза лицом, он заражал всех трудовым энтузиазмом, и каждый день у нас не проходил даром. Вместе с нами трудился и второй штурман Елисеев, по оплошности которого осенью затонуло судно. Ближе к весне под водой уже стали работать водолазы, обрезая вонзившиеся в днище части затонувших судов, на которых прочно засел наш 73 "Муссон". Водолазы латали днище судна, затыкая отверстия деревян-ными чопами, а мы как могли им помогали. Над машинным капом был построен из бревен помост, на него мы вручную затащили мощные насосы. И вот настал торжественный день, с носа подошел плавучий кран, через носовые клюзы были заведены подкильные стальные тросы, заработали насосы, и начался подъем, темнокоричневая вода полилась из гофрированных шлангов. И когда судно всплыло с грунта, закачалось на чистой воде, радости нашей не было предела, все кричали "Ура!". И были за-быты и суровая зима с морозами и пронизывающими северными ветрами, и все тяготы, перенесенные нами за эти долгие зимние месяцы. Мы уже были экипаж не затонувшего, а плавающего судна. А сколько илистой грязи было вытащено нашими руками из машины, из трюма и жилых помещений. В доке подлатали корпус, перебрали машину и механизмы. Не прошло и двух месяцев, как наш "Муссон", преображенный нашими руками, сверкал свежей краской надстроек и корпуса, и особенно выделялись покрашенное киноварью пожарное оборудование, надраенные медяшки иллюминаторов, рынды и пожарного ствола--как-никак судно имело пожарную специализацию. Боцман Павел Гусев был не равнодушен к внешнему виду нашего "судна и постоянно заставлял матросов что-либо драить, мыть. Он был добродушным симпатичным парнем, высоким, статным, никогда не унывающим, располагающим к себе благожелательной белозубой улыбкой. Он был добрым человеком, и от него ни я, ни кто-либо другой из матросов ни разу не слышали грубости. Он был нашим другом, хотя был значительно старше нас, семнадцатилетних. И мы трудились на совесть, зная, что за нас никто ничего не сделает. В начале навигации 1944 года "Муссон" работал в Кандалакшском заливе на буксировке кошелей леса из Умбы в Кандалакшу. Июль стоял очень теплый, безветренный, море было прямо-таки бирюзовым, на небе ни] облачка. "Муссон", работая полным ходом, тащил кошель леса со скоростью одной мили в час. Судно хорошо слушалось руля, и мы, матросы, на верхнем мостике не стояли, как говорится на руле, а лежали на хлебном ящике, загорали на солнцепеке, лишь изредка вставая, чтобы на пару рукояток отвести штурвал, когда нос едва заваливался с курса. Не рейсы это были, а плавучий курорт, хотя бревна мы тащили к прифронтовой Кандалакше, и лес был нужен нашим воинским частям Карельского фронта. Сдав кошель в Кандалакше, мы налегке бежали в Умбу, весь путь занимал пять часов, а потом, взяв очередной кошель, мы снова трое суток тащились до Кандалакши. После нескольких таких рейсов получили приказ прибыть в Архангельск. Тут нас ожидало известие, что "Муссон" вместе с экипажем передают Северному флоту и нам предстоит рейс в Мурманск, где мы будем работать на воинских перевозках. Многих в экипаже, особенно пожилых и семейных, это тревожило. И хотя плавание в Белом море также было небезопасно--встречались плавающие мины, и оно находилось пока в зоне действия вражеской авиации, но суровое Баренцево море было наиболее опасным--это мы хорошо представляли себе. Мы уже слышали о трагической гибели парохода "Марина Раскова", в составе этого экипажа были наши друзья, с которыми приходилось когда-то плавать. Нас же, молодых моряков, предстоящее плавание и не смущало и не тревожило, не тревожила и неизвестность. Нам хотелось более актив-ного участия в той борьбе, которую вел советский народ. По всему фронту шло победоносное наступление нашей армии, и мы понимали, что сами будем участниками освобождения Советского Заполярья, хотя и не представляли, как это все сложится. Знали, что нам предстоят опасные рейсы в районе боевых действий наших войск. Перед началом рейса у нас несколько изменился состав экипажа, так сказать стабилизировался на все оставшееся время, хотя новых лиц на судно не поступило. Пошло в рейс четырнадцать человек. 74 И хотя я был матросом, но в этом рейсе до Мурманска мне пришлось работать у топок, так как кочегаров не хватало. На рейс мы взяли яолные бункера угля, и на палубе все было завалено до самого планширя. И рейс был очень тяжелым. Когда шли Белым морем, то еще куда ни шло, нашего малютку хотя и покачивало, но было терпимо. Но в горле Белого моря нас встретил норд-ост, и судно зарывалось носом по самый полубак, а с носовой палубы не успевала уходить вода. Особенно тяжело было в кочегарке, это я испытал на себе. Начиналась вахта с того, что надо было лезть в бортовые бункера и штивать уголь. В это время кочегар поднимал пар насколько мог, а ты запасал уголек себе на вахту, вернее, на начало вахты, на первое время. Бункер был узкий, приходилось приспосабливаться, кто как мог, стоя в невероятных позах, на качке, при свете тусклой переноски, задыхаясь от жары и угольной пыли, работать лопатой. Приняв вахту, надо было одновременно забрасывать уголь в топки, орудовать тяжеленным ломиком и насыпать шлак в кадку, которую сменившийся кочегар поднимал вручную на палубу и высыпал шлак из кадки за борт. А потом подходило время чистки топки. Ломиком надо было сгрести жар в одну сторону и гребком вытаскивать горячий шлак из топки себе под ноги. Механик в это время заливал шлак струей воды из шланга. В кочегарке стоял смрад и чад, глаза заливал пот, во рту пересыхало. Было такое ощущение, что глотаешь горячую пыль. А тебе предстояло еще сгрести жар в очищенную часть топки и выгрести из топки очередную партию шлака, а в другой топке в это же время поддерживать жар. А стрелка манометра неумолимо ползла вниз. Как я справлялся, даже трудно сейчас себе представить. После чистки только одной топки все дрожало внутри, и ноги не держали и от качки, и от усталости. А предстояло за вахту вычистить еще одну топку и сдать вахту как положено, держать пар на марке. И вот тут я с благодарностью вспоминаю кочегаров, с которыми мне пришлось работать в этом рейсе. Это кочегар Валицкий, белорус по национальности, пожилой плотный мужик. Не знаю уж, как он попал в моряки, не похож он был на моряка, больше смахивал на священнослужителя, у него было круглое оплывшее лицо и короткая шея. Но орудовал он кочегарскими принадлежностями мастерски. С немного ехидной ухмылочкой он степенно, не спеша, не суетясь, выполнял всю последовательность кочегарских работ и еще успевал посидеть и не торопясь покурить. И стрелка манометра у него лезла вверх, даже когда он чистил топки. И бросалась в глаза такая его черта характера, как хозяйственность, он любил порядок во всем и прежде всего на рабочем месте. Без лишних слов, живым примером показывал он, как надо работать. И хотя мы, молодежь, немного подтрунивали над ним за его степенность, это его не обижало, он всегда оставался ровным в обращении к своим младшим товарищам, а механики уважали и ценили его за хозяйственность и умение обеспечивать надежную работу. А вот Саша Ядовин был мой ровесник. Невысокого роста, худощавый, крепкий, как будто собранный из одних мускулов, он не тяготился своей профессией--видно, любил работу и гордился, что он кочегар. Но в работе он был противоположностью степенному Валицкому. Он работал с азартом, движения его были резкие, порывистые. Видимо, иначе и нельзя было, так как, не обладая достаточной силой, он преодолевал сопротивление рывками и этим самым выигрывал в силе. Не желая все-таки показывать, что он очень уставал, он был мрачным, скупым На улыбку и, когда разговаривали с ним, отводил свой усталый взгляд И смотрел куда-то в сторону. Я не был его другом и ничего о нем не занал. Но как и Валицкий, он как мог помогал мне без каких-либо просьб с моей стороны. Просто они знали, что это для меня внове, у меня нет необходимого навыка, мне было адски тяжело, и я не скрывал этого. А может, они уважали меня за то, что я сам вызвался идти в этот рейс Кочегаром. Мною руководило любопытство, смогу ли я осилить, и, мне кажется, это было главным. Может, они воспринимали это как мое 75 стремление разделить с ними тяготы рейса, но во всяксум случае я был благодарен им за доброе отношение ко мне, за помощь, и они в моей памяти остались как добрые друзья, готовые прийти на помощь в трудную минуту. Впоследствии я частенько тому же Саше и Валицкому на правах причастности к кочегарской профессии помогал вирать шлак из кочегарки или в чем-то еще помогал, и они дружески принимали эту помощь. Штормовой рейс продолжался, и хотя всем приходилось страдать от качки, но это и успокаивало--не надо было бояться вражеских подводных лодок. Вряд ли на нас стали бы тратить торпеду, нас просто бы расстреляли в упор, такие случаи были. И что мы могли сделать с двумя спаренными "Марлинами", которыми нас вооружили перед рейсом. Может быть, наши опасения были и преувеличены, но на это настраивала обстановка. Было усилено наблюдение за морем и воздухом. Кочегаров не трогали, но матросы постоянно выходили на подвахты и до боли в глазах всматривались в каждый плавающий предмет: не перископ ли или плавающая мина. Встречались и военные корабли, видно--наши, так как все обходилось благополучно. В августе значительно время суток светло, но низкие мрачные облака, штормовое море, тучи брызг, срывающихся с гребней волн, создавали видимость постоянных сумерек, усиливали тревожность обстановки. Мы все время чего-то ждали. Может, конца этого рейса, так как, миновав темную громаду Кильдина и войдя в Кольский залив, почувствовали облегчение, тревогу сменила радость и, хотя для большинства это было впервые, мы почувствовали, что пришли домой. И отныне все возвращения после рейсов в Мурманск-- будут возвращения домой, хотя никто из родных нас здесь не ждал. С первых же дней пребывания в Мурманске мы включились в активную работу по переброске наших воинских частей с правого берега залива на левый, от Каботажной пристани на мыс Мишуков. Под бортом мы буксировали понтоны и баржи с танками, артиллерией, лошадьми, повозками, солдатами. Я же не помню, сколько дней мы поддерживали эту переправу. Перерывы были на время бункеровок на угольной базе, в которых приходилось участвовать всему экипажу, мы мешками таскали уголь с берега и ссыпали его в горловины бункеров. Здесь, в Мурманске, мы впервые увидели четырехметровые перепады воды--приливы и отливы. В период полного отлива наш "Муссон" было трудно отыскать у причала: видны были только мачта да часть трубы, а трап с причала почти вертикально устанавливался на верхний мостик. Несколько рейсов у нас было на полуостров Рыбачий в бухту Озерко, куда мы ходили, буксируя баржи с грузом: тут было и сено, и бревна, и ящики с боеприпасами--в этих случаях на баржах были солдаты. Дневали мы всегда в Порт-Владимире, а с наступлением сумерек выходили в рейс и, крадучись в темноте, без шума шли Мотовским заливом. Как мне помнится, доходили до бухты мы без всяких приключений, целыми и невредимыми уходили мы и от обстрелов вражеских батарей, которые находились под контролем наших пушек Рыбачьего. А иные рейсы были совсем спокойными. Я уже снова был матросом, и случалось почти всегда так, что на вахту я заступал уже в бухте Озерко, когда мы уже стояли у причала. Вахту делил я с Кондратьевым Петром Степановичем, пожилым матросом. Родом он был откуда-то из Карелии, где у него проживала семья. Он был не слишком разговорчивым человеком, и я о нем мало что знал. Когда я поднимался на вахту, он уже был одет, иногда будил меня, но только один раз, тем самым показывая, что уверен, что я встану и меня не придется вновь будить. Он добросовестно делал свою работу, очень серьезно относился к матросским обязанностям. Можно сказать, что у него я научился всегда отдыхать перед вахтой Несмотря ни на что, разве если только требовалось его непосредственная помощь на палубе, он шел поспать перед вахтой хоть пару часов и всегда тянул меня за собой. А на вахте я не видел его где-нибудь прикорнувшим, 76 он всегда был в работе, постоянно что-то делал. Не любил стоять на руле, это его утомляло, и, бывало, я за него стоял всю ходовую вахту на руле. Мне же, наоборот, это очень нравилось, я хорошо делал эту работу, чувствовал судно и понимал значимость работы рулевого, а кроме того очень хорошо думается, когда стоишь на руле--работают руки, а голова свободна для мыслей. Мне помнится, что Петр Степанович не был моряком, а попал на судно случайно из армии. Постоянно носил гимнастерку защитного цвета, такие же брюки, заправленные в кирзовые сапоги. В очень редкие часы, когда нам приходилось коротать вахты вместе, он поддавался лирическому настроению, доставал из кармана гимнастерки фотографии своего семейства и делился со мной воспоминаниями. К сожалению, молодежь серьезно не воспринимает, да и слушает с легкой иронией откровения пожившего человека. Так, видно, и я слушал и пропускал мимо ушей то, что рассказывал мне этот пожилой человек, не проникался настроением. Но в памяти моей он остался-- Кондратьев Петр Степанович, человек, с которым я делил матросскую вахту и с которым мы поделили судьбу: ему выпала смерть, а мне-- жизнь. Сколько рейсов мы сделали из Мурманска в Озерко и обратно, я уже не помню. Не думаю, что каждый рейс был похож на другой, просто не все остается в памяти. К опасностям мы привыкли, как видно, привыкают обстрелянные солдаты, находившиеся ближе к врагу. И в то же время из общения с солдатами, которым приходилось идти с нами в рейс, мы знали, что они очень неуютно чувствовали себя на нашем суденышке. Их угнетала мизерность жизненного пространства и постоянная близость (с нашего судна протяни руку, чуть нагнись через план-ширь и достанешь воду) таинственной, кажущейся бездонной, морской пучины. Мы только посмеивались над этими их ощущениями, не понимая их боязни, а в их глазах мы, спокойно и деловито выполняющие свою работу, были прямо-таки чуть не герои. Но когда мы были в Озерко на берегу, нас несколько удивляла обыденность и налаженность фронтовой жизни, спокойствие обстановки и уверенность солдат. Где-то почти рядом была линия фронта, размежевавшая наши и вражеские войска, но напряженности не чувствовалось. А это было затишье перед нашим наступлением. Как обычно, ночью мы пришли из Мурманска в Порт-Владимир и пришвартовались к барже. Я спал после вахты, но был разбужен грохотом артиллерийской стрельбы, выскочил на палубу, где уже были все члены нашего небольшого экипажа. Стоял беспрерывный грохот артиллерийской канонады, в утренних сумерках на западе полыхало небо огненными вспышками и на фоне их явственно рисовались громады скал бухты. Мы понимали, что это началось долгожданное наступление советских войск, ради которого два месяца наше судно утюжило воды Кольского и Мотовского заливов, доставляя к фронтовой полосе боеприпасы, питание, топливо и прочие грузы, даже дрова и сено. С рассветом нам был дан приказ--следовать в Озерко. Это был первый рейс в дневное время суток. Мы шли вдоль берегов не скрываясь, в бинокль разглядывали вражеские артиллерийские батареи, которые несколько ночей назад могли отправить нас на дно Мотовского залива. В этот день, кажется, мы не дошли до Озерко, а прчшвартовались в освобожденной Титовке. Отсюда в Мурманск отбуксировали баржу с пленными немцами. Следующий рейс у нас был вокруг полуострова Рыбачий. В Лиинахамара, куда мы пришли спустя несколько дней после Разгрома немецкого гарнизона нашими десантниками, у причалов стояли наши транспортные суда, как мне помнится--"Пролетарий" и "Спартак", Доставившие подкрепления и боеприпасы нашим войскам. Мы же поступили в распоряжение Военно-транспортной службы. Здесь для нас наступила относительно спокойная жизнь, мы обеспечивали помощь в швартовке транспортам и военным кораблям. У нашего борта всегда стояло по несколько катеров-охотников и торпедных катеров, моряки с которых 77 с удовольствием пользовались нашей небольшой баней. В свободное время ходили по окрестным сопкам, смотрели разбитые блиндажи, доты и укрепления, которые приходилось брать нашим солдатам и десантникам. Перед нашими глазами предстали картины недавних боев. Около блиндажей валялись трупы вражеских солдат, в основном это были рослые молодые белокурые егеря, нашедшие гибель на чужой для них земле. Встречались нам и наши погибшие солдаты, временно положенные в скалистые углубления, заложенные камнями и ветками, сверху лежали солдатские каски. Мы молча наблюдали эти печальные картины, о чем я думал--не помню, но в памяти это запечатлелось. Помню случай, когда мы бункеровались с угольного причала в Ли-инахамари. У одного из матросов лопата звякнула о металл, и мы откопали противотанковую мину. Пришли саперы, обезвредили мину, нашли еще, обследовали штабель в том месте, откуда мы брали уголь, и лишь после всего этого мы продолжили бункеровку. Между прочим, механики и кочегары хвалили уголь, которым мы бункеровались в Лиинахамари. Освобождение Советского Заполярья подходило к завершению, и, как мы слышали, наши войска уже перешли границу Норвегии. В порту Лиинахамари у причалов постоянно разгружались и грузились транспорты, приходили в порт и уходили военные корабли и катера, мы работали1 в заливе, не выходя в море. Лишь в начале ноября покинули Лиинахамари, вышли в Баренцево море и легли курсом на запад. Пунктом нашего назначения был Киркенес--военно-морская база фашистского флота. Киркенес был освобожден нашими войсками 25 октября. Мы шли в видимости берегов, которые уже были покрыты снегом, время от времени ветром несло снег, судно носом зарывалось в серо-свинцовые волны. На этот раз мы шли в конвое, с нами шли еще какие-то суда и сопровождали нас небольшие сторожевые корабли. Мало впечатлений у меня осталось от Киркенеса. Когда мы пришли в порт, мне почему-то запомнилась хорошая солнечная погода и деревья--березки и рябинки, еще не сбросившие свою золотисто-красную листву. На деревянных причалах лежали груды ящиков с боеприпасами, минами, ручными гранатами, все это было немецкого производства. В прозрачной воде залива у свай лежали корпуса больших бомб со стабилизаторами. В воде над. ними плавала мелкая треска и еще какие-то рыбки. Мы на стоянках иногда ловили треску и пикшу прямо с борта ниточными лесками и самодельными крючками на кусочки той же рыбки. Это было не только развлечение, уха из свежей трески была очень вкусная. Сами мы ее не варили, этим занималась наша повариха Наталья Малышева, веселая, никогда не унывающая женщина, плававшая с нами с момента подъема судна, никогда не считавшаяся со своим личным временем. Она хорошо понимала, что ее задача кормить экипаж, и делала все, чтобы все были сыты. У нас на борту были две женщины; кроме Натальи Малышевой, была буфетчица Истомина Анна. Обе они наравне со всеми делали все тяготы морской жизни. Нам случалось прогуливаться по городу, от которого, можно сказать, на восемьдесят процентов были одни развалины, иногда попадались уцелевшие аккуратные домики. Встречались норвежцы, работавшие на расчистке развалин небольшими группами. Мне они запомнились какими-то настороженными, правда, и мы не проявляли желания с ними разговаривать. Киркенес на меня не произвел большого впечатления, очень небольшой городок, ни одного примечательного места я не запомнил. Запомнилась только хорошая осенняя погода, когда мы туда пришли. Иногда погода резко менялась, с моря дул порывистый ветер, над заливом нависали тучи, несло мокрый снег. Вот в такую-то погоду мы и получили приказ--следовать в рейс с баржей на один из бывших опорных пунктов военно-морской базы. Так как плавание должно было проходить в момент малой воды, а в фиорде хотя и был протраленный фарватер, но существовала минная опасность, с нами в рейс отрядили два катерных тральщика. Они шли впереди нас и протраливали фарватер. По настрое- 78 нию нашего командования мы понимали, что рейс был очень опасным; но приказ есть приказ, хотя мы и сомневались, была ли в этом необходимость. На верхнем мостике собрались все, кому положено тут быть. Капитан Власов Николай Савватьевич ежился в своем меховом полупальто, ежеминутно поднося к глазам бинокль, смотрел вслед идущим с тралом' КТЩ. Чувствовалось его волнение, так как и фиорд был не знакомым для плавания, да и погода не благоприятствовала, вот-вот мог накрыть заряд и тогда можно потерять ориентировку и идущие впереди КТЩ. Старпом Афонин Андрей Федорович в неизменной своей черной шинели следил, чтобы рулевой не отвлекался и точно держал по курсу, время' от времени сам заглядывал на картушку компаса. Тут же был и второй штурман Елисеев Григорий Кириллович, фактически это была его вахта, но сложность обстановки требовала, чтобы на мостике находились все, имеющие отношение к судовождению, а может быть, тут проявлялось, чувство солидарности--в трудной обстановке находиться всем вместе. На руле стоял я, крепко держась за рукоятки штурвала и широко расставив ноги. Судно плохо слушалось руля, так как шли мы умеренным ходом, да на буксире рыскала во все стороны порожняя баржа. Оба штурмана с неудовольствием посматривали на меня, а я изо всех сил старался держать судно в кильватерной струе тральщиков, но это мне плохо удавалось. На мостике, облокотившись на реллинги и кутаясь в бушлат, стоял и наш сигнальщик Валя (я не запомнил его фамилии, так как его все звали просто по имени). Он был моложе всех нас, да и ростом очень невелик. Прибыл он в состав нашего экипажа в Мурманске вместе с машинистом и кочегаром, все они были работниками Отдела вспомогательных судов и гаваней Северного флота (ОВСГ). Валя вроде бы числился у нас юнгой, но выполнял роль сигнальщика, так как окончил школу юнг по специальности рулевых. Он быстро освоился в экипаже-и оказался хорошим товарищем, хотя детства в нем было значительно-больше, чем у нас. Он участвовал вместе с нами во всех работах, хотя был освобожден от вахт и состоял, как говорится, при капитане. К тринадцати часам на мостике появился мой напарник по вахте-матрос Кондратьев и сменил меня. Я был на мостике в ватнике, но достаточно продрог на ветру и с удовольствием скатился по трапам вниз и заскочил погреться в носовой кубрик, где мы, матросы и кочегары, размещались. На своей верхней койке лежал Володя Попов, еще один наш матрос, мой ровесник, и читал книгу. Он отложил книгу, спросил меня, что там наверху. Всего минут десять я пробыл в кубрике и вдруг раздался дребезжащий звук взрыва. Я мигом выскочил на палубу. Оказалось, что в трале у КТЩ взорвалась вытраленная мина. Издалека было видно, что оба тральщика на плаву. Нам просигналили флажным семафором, чтобы мы застопорили ход и легли