ну, которая в любой момент может расправиться и обрушиться всей своей
мощью.
- Погоди, Александр, надо все обмозговать! Спешить тут нельзя. -
Дудаков поднял на него свое усталое лицо с воспаленными глазами. - Черт его
знает, что там под ним! Может так накрыть, что мало не покажется! Сон мне
сегодня нехороший приснился, парни. Танюшка, дочурка моя шестилетняя,
приснилась под утро. Забралась на табуретку, чтобы достать с верхней полки в
стенке игрушку, ну и оступилась, упала. Больно упала. Лежит, плачет. Я
подбежал, поднял ее с пола. Успокаиваю, значит, в ушибленный лобик целую. А
она сквозь слезы и говорит: " Пап, мне не так больно как жалко колечко". И
показывает мне свое колечко серебряное, которое ей бабушка на день рождения
подарила. Которое она на пальчике носила. Смотрю: тоненькое колечко треснуло
как чайная сушка на три части. Я говорю: " Не плачь, Танюша, ничего
страшного не случилось, починю я его". А она мне в ответ: "Нет, папуля, его
уже не починить". Вот, братцы, такой сон...
- Да, Дмитрич, скажу, сон не очень-то.
- В том то и дело.
- А я никогда снов не вижу, - отозвался, хлопая белесыми как у теленка
ресницами, белобрысый с большими голубыми глазами Мирошкин.
- Счастливчик! Век бы их не видеть! - буркнул немногословный Трофимов.
Отбросив окурок, он поднялся, молча, взял из рук Привалова веревку и
направился к Крестовскому.
- Алексей! Куда тебя черт несет? - крикнул раздраженно тезке вслед
Дудаков.
Все прильнули к земле, провожая взглядами "собровца". Тот постоял
некоторое время перед трупом, склонился над ним, что-то долго сосредоточенно
рассматривая, потом осторожно стал продевать веревку между телом и локтем
убитого.
- Чего он там возится? - недовольно пробубнил пухлыми губами, ерзая,
окоченевший Привалов.
- Не видишь? Письма собирает, - отозвался рядовой Чернышов, по прозвищу
"Танцор", наблюдая за Трофимовым.
- Честно скажу, не нравится он мне, этот хмырь, Конфуций. Какой-то
еб..нутый, ей богу. "Крыша" у него, явно, поехала. Вечно хмурый, злой как
цепной пес, слова из него доброго не вытянешь, не улыбнется никогда, словно
монумент какой. Прям Чингачгук, ей богу! - пожаловался первогодок Привалов.
- Сам ты монумент! Чингачгук херов! Мастер за троих жрать и балаболить,
- вставил "контрактник" Головко, лежа на спине, уставившись серыми глазами
на медленно плывущие холодные облака.
- Если бы не он, ты и Чаха давно червей кормили! - добавил Чернышов.
- Да, Святка, тут ты как всегда прав. Мы тогда с Чахой влетели
капитально, считай, уже там были, в райских кущах. У боженьки за пазухой. У
меня до сих пор волосы на башке дыбом встают, и мураши по спине ползают, как
вспомню. Если б он не зашел с тыла к тем троим абрекам, покрошили бы они нас
с Чахлым в том переулке в капусту. Вернусь домой, обязательно свечку
Трофимову за здравие поставлю.
- Будешь тут еб..нутым. После плена, - вдруг глухо отозвался старший
лейтенант Колосков. - Алексей же в 96-ом в плен попал, четыре месяца у
"чехов" в санатории под Гехи-Чу прохлаждался. Насмотрелся, как всякая мразь
наших ребят режет, кромсает. Однокашника, с которым призывался, у него на
глазах замучили, всего изполосовали. А ему пальцы и ребра переломали да нос
впридачу. Видал, он у него набок заруливает. Повезло парню, случай
представился - обменяли, а то бы - каюк. Он весь седой и обмороженный оттуда
вернулся. Думаешь, сколько ему?
- Ну, выглядит на сорок.
- Сорок? А двадцать пять, не хошь?
- Хватит заливать-то!
- Он чуть постарше тебя! Вот потянуло его, горемыку, обратно сюда. В
это, будь оно трижды проклято, дерьмо. Нет его душе теперь покоя. Вернулся
за своих ребят мстить. Жестоко мстить. Я его прекрасно понимаю. Из ада
парень вырвался. Считай с того света.
- Я и не знал.
- Помнишь, как он тому захваченному заросшему "ваху", не раздумывая,
всадил полрожка. Узнал суку, хотя, сколько времени утекло. Еле тогда
оттащили от палача. Трясло его весь день как малярийного.
Через некоторое время с бледным лицом и потемневшими мертвыми глазами
вернулся Трофимов, молча сунул медный крестик, мятые испачканные письма и
конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан на липучке, запихал
все в карман "разгрузки". Все молчали, стараясь, не смотреть друг на друга.
Говорить не хотелось. На душе было погано.
- Ненавижу! Ненавижу! - вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.
Квазик, поплевывая, жевал соломинку, Привалов усердно ковырял ножом на
сапоге засохшую глину. Гусев протирал обтрепанной руковицей облупленный
корпус рации, Димка успокаивал овчарку...
- Так, вы трое, тянете веревку! Как только перевернете его, сразу
мордой - в землю! Понятно! Хватит с меня трупов! - нарушил тишину капитан
Дудаков. - Остальные остаются здесь, головы не высовывать! Мирошкин, суку
уложи, чтобы не вертелась тут, а то уши с хвостом в миг снесет к чертовой
матери.
- Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, - сказал Гусев.
- Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! - вставил Головко.
- Были уже такие умники, вытянули на свою голову. Мину! Привязана была!
Притащили вместе с трупом, прям себе под нос!
- П..здить мы мастера! - обернувшись, усмехнулся радист.
- Не веришь? У Ромки или Стефаныча спроси, они тех пацанов помогали в
"вертушку" загружать, - вдруг взвился Головко.
- Заткнись! - грубо оборвал его Колосков.
- Черныш! Бля, уснул, что ли? - он, вставая, ткнул кулаком Свята в
плечо. - Бери лопатку! Пошли!
Чернышов, Колосков и Трофимов вышли на поляну, остановились перед
мертвым снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды товарищей. Пока
"собровцы" отпарывали куски от принесенного брезента и скручивали жгуты,
чтобы удлинить веревку; Свят старался не смотреть на Крестовского и в их
сторону. Ему было не хорошо, мутило. Дрожал подбородок, наворачивались
слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже
любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех, что коптят в
этой гребанной долбанной Ичкерии. Он отвернулся от "собровцев" и вытер
рукавом влажные глаза. Его затуманенный взгляд блуждал по голым кустам, по
серым деревьям, по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то
каждый раз, вновь возвращался и натыкался на замурзанные Валеркины "берцы".
Особенно, на левый ботинок, в ребристом рисунке треснувшей поперек подошвы
которого впрессовавался окурок.
- Квазик, совсем не нравится мне это, - вдруг сказал Трофимов, поднимая
с земли обрывок промасленной бумаги и остатки изоленты. - Явно взрывчаткой
попахивает.
- На ишаке везли, вишь истоптано, следы кругом и дерьмо ослиное. -
"Квазик" кивнул на край поляны. - Наверное, с раненным не захотели возиться.
- Вот и кончили, гады, - добавил Конфуций.
- Ну, ты, мечтатель, чего стоишь как памятник! - раздраженный лейтенант
обернулся к Чернышову. - Копай окопчик, Танцор, вон за теми кустами!
- Да, пошустрее, и поглубже! Сонная тетеря!
Солдат чертыхался, врубаясь саперной лопаткой в твердую почву за редким
кустарником. Изрядно промучившись с дерном и корнями, принялся за
затвердевшую глину.
- Что-то мелковата, - высказался подошедший Трофимов, оценивая вырытую
на скорую руку ячейку. - Дай-ка сюда лопатку! Смотри!
Лейтенант, поковырявшись, расширил углубление и старательно выложил из
дерна что-то типа бруствера.
- Ну, парни, пора! - сказал Колосков, расправляя веревку. - Тянем по
моей команде! Не рвем, а именно тянем! Как только он завалится, сразу
зарывайся кротом в землю! Ты, понял. Черныш? Главное, не дрейфь, все будет
спок!
- А если он не перевернется? - спросил Чернышов и облизнул
потрескавшиеся губы.
- Будем кантовать, как есть, - буркнул Трофимов.
- Куда он денется? - хмыкнул "Квазик", вытаскивая из ножен и втыкая
сбоку от трупа свой трофейный штык от древней "токаревской самозарядки",
который он экспроприировал во время зачистки. - Вот так-то лучше будет.
Упрется в рукоятку и завалится как миленький.
- Ну-ка, Танцор, подвиньсь! Чего рассопелся как паровоз? - старший
лейтенант криво усмехнулся, устраиваясь рядом с солдатом. - Очко, поди,
заиграло? Не боись, и не в таких переделках бывали! Верно, Конфуций? А лучше
вали-ка к Дудакову, справимся и без сопливых, вдвоем.
Начал накрапывать мелкий дождь, переходящий в изморось. Тяжелое
свинцовое небо с темными рваными облаками, несущимися над ними, не
предвещало ничего хорошего.
- Похоже, закончились солнечные морозные деньки, - сказал, провожая
взглядом удаляющуюся фигуру Чернышова, Трофимов. - Снова слякоть, опять
будем месить чертову грязь.
Квазимодо, приподнявшись на локте, по-разбойничьи свистнул бойцам,
укрывшимся в ложбинке.
- Дмитрич!! Все залегли!!
Веревка натянулась как струна. Негнущийся Крестовский вздрогнул,
сдвинулся, нехотя приподнялся и с запрокинутой головой плюхнулся на живот.
Через несколько секунд ухнуло, заложив перепонки, словно в уши напихали
вату. Ветки и кусты затрещали и затрепетали посеченные осколками, сверху
дождем посыпалась земляная труха и закружили снежинками редкие ржавые
листья.
- "Феня", как пить дать! - крикнул, поднимаясь и отряхиваясь, высокий
крепкий Колосков.
- Пацана нашего, кажись, все-таки зацепило?
Несколько осколков безжалостно впились в бок Крестовскому, остальные
пришлись впритирку, изодрав ему в клочья спину и связанные руки.
Подошли бойцы, с обнаженными головами обступили убитого товарища.
Закурили. В стороне у кустов мучился бледный как смерть Головко, его
тошнило.
- Привалов, накрой брезентом! - распорядился капитан. - Отвоевался,
братишка.
- Да, совсем еще пацан, - добавил Колосков. - Лучше бы с капитаном
Карасиком в машине погиб, чем так.
- Не одного "чеха" не завалил, а смерть принял страшную, не
позавидуешь.
- Не завалил? Так мы завалим! И будем, пока живы, долбить эту сволочь!
- вскипел Трофимов.
Над рощей нависли тяжелые тучи. Изморось окончилась. Вместо нее, вдруг
лениво повалил пушистыми хлопьями снег.
- В 95-ом, помню, зимой солдата из развалин вытаскивали, - начал
Дудаков, смахивая с рыжеватых усов мокрые снежинки. - Чуть не влетели.
Дураки были, опыта не было. Не ожидали подобной пакости от боевиков. Чудом,
тогда, живы остались.
Откашлявшись, он продолжил. - Пацана еле от земли отодрали. Накануне
слякоть была, а тут морозец вдарил. Ну и примерз наш солдатик
крепко-накрепко. Подняли его, глядим, а под ним "фенька" на взводе лежит,
нас дожидается. Ребрышками поблескивает, шалава. На нас поглядывает. Ну, мы
так и встали как каменные изваяния. Вцепились намертво в бушлат убитого,
мозги у всех заклинило. Бросать труп надо да самим, если успеем лепиться к
земле-матушке. А мы не можем. Силушки нет. Оставила нас. Стоим как истуканы,
на лимонку во все глаза пялимся. Так и простояли, пока Санька Ивошин нас в
чувство не привел. Повезло по-черному. Смертушка рядом, вот так, стояла.
Рычаг у "феньки", оказывается, льдом прихватило. Оттого и не рванула. Потом
мы ее из-за укрытия расстреляли. А вечером по полной программе отметили,
нахрюкались в стельку. Вот как бывает. Думали тогда, что в сорочке все
родились. Ан, нет. Через неделю Санек подорвался на "растяжке" в подъезде
разрушенного дома, где накануне снайпера засекли.
- У нас тоже ребят в 96-ом положило, - отозвался вдруг молчаливый
Конфуций. - Паренек из нашего взвода пропал. Жарковато у нас было. Думали,
деру дал. А через пару дней нашли его уже мертвого, к дереву привязанного, с
миной на шее. Ну, естественно, сами соваться не стали. Саперов вызвали.
Приехали двое ребят молодых. Покрутились они около Андрея, сняли взрывчатку,
отсоединили все провода, отвязали его от дерева, тут и рвануло. Ребят,
конечно, на куски. С сюрпризом оказалась, сучка.
Гаврошик
Что-то в их отношениях произошло. Нина за последний год сильно
изменилась. Может быть, отпечаток наложила ее ответственная скрупулезная
выматывающая работа. Может быть, всему виной новая начальница-самодурка.
Стерва, ушедшая с головой в работу, будто комсомолка тридцатых, не дающая
подчиненным ни на минуту расслабиться. Может быть - ее дети, два ленивых
избалованных шалопая. Вместо того, чтобы беречь и помогать матери, эгоисты
треплют ей нервы своими капризами и постоянными мелочными разборками; так и
чешутся порой руки, раздать налево и направо оплеух и подзатыльников. Может
быть, их совместная жизнь стала похожа на обычную семейную, полную рутины,
обыденных забот. Наверное, и первое, и второе, и третье. Вероятно, это
правда, что пишут о любви. Что в среднем она живет около трех-пяти лет.
Потом вся восторженность, нежность, влюбленность притупляются и пропадают
безвозвратно. В лучшем случае остается уважение, дружба, а в худшем
непримиримая вражда.
Когда он появлялся у нее, она уже не встречала его сияющая как прежде у
порога, обнимая и целуя, а покоилась в кресле или, стоя в кухне у плиты,
поворачивала голову и отзывалась как-то без эмоций, сухо: "Привет!" И не
старалась обернуться и прижаться, как бывало раньше, когда он обнимал ее
сзади и целовал в шею под копной волос. Куда пропала эта пылкая восторженная
женщина? Откуда ее, участившиеся в последнее время, упреки. Он понимал, что
сам не меньше виноват в случившемся, которое, постоянно, точит, гложет и
выматывает его. У Нины в отличие от Александра была хорошая зарплата. Он все
время ощущал себя нахлебником, эдаким "альфонсом", так как ему постоянно
приходилось выкраивать, экономить, занимать деньги, во многом себе
отказывая. В некоторых ситуациях он выглядел просто глупо и чувствовал себя
униженным, иногда полным болваном, ничтожеством рядом с этой женщиной.
Принца, увы, из него не получилось. Ему приходилось содержать старую больную
мать и сына-инвалида. Денег катастрофически не хватало. Надо было что-то
делать. А не сидеть "сиднем" как Емеля на печи и чесать "репу". Сплошные
наступили в жизни черные полосы. Прямо, тельняшка какая-то. Тут еще бывшая
жена со своими выкрутасами. А может быть, теща напустила какую-нибудь порчу:
целыми днями с любимой дочкой что-то колдуют на картах...
Александр, чтобы отогнать неприятные мысли, достал из кармана сигареты.
Сразу же потянулись к пачке руки, сидящих рядом вдоль борта бойцов.
- Халявщики! Твою мать! - рассмеялся он, качая головой. - Как трудовой
подвиг совершать - их нет! А, как на халяву, они тут как тут! Ну, и жуки!
Затянувшись сигаретой, он вновь окунулся в прошлое.
- Милый мой, Гаврошик. Сокровище мое, - шептал он, теребя и покусывая
мочку уха, купаясь лицом в аромате темных волос.
- Нет, это ты мое сокровище, - слышался в ответ ее шепот.
Он ласкал ее спину, шею, бедра. Нежно щекотил усами и кончиком языка
шею, возбужденные соски, живот. Она пылала жаром, горячими губами в
полумраке жадно ловила его губы. Щеки зарделись. Его ладонь, задержавшись на
одном из холмиков шелковистой груди, изменив траекторию, продолжила свой
путь, спускаясь все ниже и ниже к заветному треугольнику. Дрожь волнами
пробегала по ее телу. Вдруг она вся затрепетала, выгнулась и стремительным
рывком оседлала его, стискивая в своих объятиях...
Сбросив с себя одеяло, они утомленные лежали, обнажив тела. Потом она,
притихла у него на плече, пальцами перебирая на груди жесткие завитки волос,
поблескивая в темноте счастливыми глазами.
- Ты ничего не хочешь мне сказать.
- Что, мой Козерожек? Что, Шелковистая, - спросил он, ласково чмокая ее
в макушку.
- Расскажи, как ты меня любишь...
"Урал" подбросило на ухабе так, что всем пришлось судорожно вцепиться
руками в пыльные обшарпанные борта. Раздался несусветный мат, костерили на
все лады нерадивого водилу.
Тут Александр поймал на себе насмешливый взгляд "Пиночета", прапорщика
Курочкина, который сидел напротив и, улыбаясь во всю ширь широкого лица,
смотрел на него своими темно-серыми, невинными глазами, в которых играли
бесенята. По всему его сияющему виду было понятно, что он в курсе того, где
только что побывал и чем занимался их командир.
Вишняков нахмурился и, отвернувшись, стал смотреть на мелькающие
пожелтевшие посадки. Теплый ветер обдувал лицо, бабье лето было в разгаре.
Вспомнилось, как он прибыл в Тоцкое за своей командой. Первое, что ему
захотелось, когда представили подопечных, сломя голову, бежать подальше и
без оглядки от этих "сорви-голов". Контингент подобрался отнюдь не сахар. О
дисциплине никакой не могло идти и речи, махровая анархия. Матерые мужики,
сплошная крутизна, прошедшие огонь и воды, а может быть и что-нибудь
похлеще. И ему пришлось собрать всю свою волю и терпение в кулак, чтобы
навести порядок вверенной ему команде. Кое- кому, кто долго не понимал, даже
начистить "пачку".
Позже он понял, что так и должно быть. Воевать должны настоящие вояки,
настоящие мужики, у которых за плечами боевой опыт, опыт Афгана, Карабаха,
Чечни. А не желторотые, с полными штанами, сопливые пацаны, которых сдернули
только что со школьной скамьи. На стрельбище дали пару раз пальнуть, да
гранату бросить из окопа под присмотром инструктора, потом сюда - в кровавую
бессмысленную мясорубку.
Некоторые, из подписавших контракт, хотели заработать, другие тосковали
по боевому прошлому и отправились за очередной порцией адреналина, которого
здесь на всех хватало в избытке. Прошлое словно сучковатый клин настолько
крепко засело в их мозгах, что это стало как бы главным и самым ценным, что
было в их жизни. Другой они не представляли. В миру гибли, спивались,
вешались, тоскуя по боевому братству, когда один за всех и все за одного.
Рядом с Александром с хмурым лицом сидел, сгорбившись как древний
старик, опираясь на ПКМ со сложенными сошками, Серега Поляков. Видок у него
в отличие от вчерашнего был совсем не голливудский. Здоровенный фингал под
левым глазом, изрядно поцарапанный нос и синие разбитые губы отнюдь не
украшали сержанта-контрактника. Вчера он крепко надрался местного пойла
после зачистки, а потом, мотыляясь по двору, стал дико орать и размахивать
"эргэдэшкой", пугая братву. Ну, и по неосторожности нарвался на крепкий
кулак Вишнякова, после чего лихо пропахал физиономией глубокую борозду перед
умывальником, где и затих до утра. Парень он был рисковый, с таким не
страшно и в разведку.
На прошлой неделе рванул недалеко от мечети старенький "москвич",
припаркованный кем-то из басаевской сволочи, видно рассчитывали подорвать
их, когда они будут проезжать мимо. Но по счастливой случайности водила
Витька Мухомор резко тормознул, не доезжая, у лотка на углу. Грохнуло так,
что небо показалось в овчинку. Наших, слава богу, не зацепило, а вот местным
отмеряно было по полной программе: две женщины погибли и старик с девчушкой
лет семи, да покалеченных человек восемь. Так Серега один из первых кинулся
оказывать помощь и вытаскивать раненных, а ведь там могла оказаться еще одна
"шутиха", замедленного действия. Он вынес окровавленную молодую женщину без
сознания в шоковом состоянии с осколком в спине.
- Послющай, дарагой! - начал было подбежавший к нему, заплаканный
чернявый небритый парень с дрожащими губами.
- Отвали, ахмед! - не поднимая головы, скрипя зубами, свирепо
огрызнулся Поляков. - Вали! Кому сказал!
Каины, бля! Своих же соплеменников, гробят придурки. Теперь, как пить,
"кровники" будут мстить за убиенных родственников. Не завидую "вахам". А, в
общем, это и к лучшему, нам меньше работы.
Отчаянный он парень, Серега. Жалко, что вчера такой казус вышел. Даже
не удобно перед ним. Всю физиономию ему уделал, разукрасил как Пабло
Пикассо. Как он теперь будет песни петь под гитару? С такими "варениками",
как у него теперь распухшие губы, больно не распоешься. Неделю как минимум
залечивать надо. А какие он песни поет, я вам скажу. Булата Окуджаву,
Дольского, Визбора. Высоцкого, наверное, всего знает. Как затянет: "Протопи
ты мне баньку хозяюшка, раскалю я себя, распалю..." или "Чуть помедленее,
кони, чуть помедленее...". Словно душу наизнанку вывернет, слезу у иных
прошибает.
Или после тяжелого дня, когда еле ноги таскаешь, что-нибудь веселое
сбацает, типа про "Канатчикову дачу", сразу напряжение с плеч долой. Его так
и зовут "Канатчиков" или просто "Дача". Пулеметчик он толковый, опыта ему не
занимать. В "первую" еще здесь лямку тянул, ранен был, чуть ногу не отняли.
Стреляет "Дача" отменно, все норовит нам продемонстрировать свою подпись,
пули выкладывает одна к одной словно в цирке.
Недавно под Майртупом отличился, выручил крепко омоновцев, попавших в
"мешок". Из преисподней их вытащили, можно сказать. Убитых трое, раненых до
хера. Подхожу к двум "обезноженным". Лежат, окровавленные, со жгутами, в ус
не дуют, смолят. Наверное, перекрестились в душе, что для них все это
"дерьмо" закончилось, о "железяках" размечтались. Только бедолаги еще не
подозревают каким х...м это им еще аукнется. Спрашиваю одного, как давно
жгуты накрутили, отвечает, что около часа. Прикинул. Если час они пролежали,
то все равно пока их транспортируют до госпиталя, времени много пройдет.
Одним словом плохи дела. Ампутация неизбежна. Говорю мудаку-капитану, что их
сюда без разведки и прикрытия завел:
- Жгуты ослабьте, угробите ребят!
Да, жалко покалеченных пацанов, и все из-за всеобщей неразберихи,
несогласованности и нерадивых командиров.
Рядом с "Пиночетом", развалясь с отрешенным вареным лицом с обвисшими
пшеничными усами, мнет в пальцах давно потухший "чинарик" сержант Леня
Любимцев, бывший десантник-спецназовец. Он экипирован похлеще Тартарена из
Тараскона: в "сфере", несмотря на жару, с тугонабитой под завязку
разгрузкой, из-за которой по обе стороны торчат рукоятки ножей, на одном
боку в кобуре "стечкин", на другом - "эргэдэшки" и "феньки". С пяток, не
меньше. В отряде его зовут уважительно "Падре", иногда "Папа", за его
справедливость, за доброту, за трезвый мужицкий ум. В нем нет как в молодых
бравады, суеты, необузданности. С виду флегматичный, добродушный, в бою же
сущий дьявол. Был безработным. До сокращения работал на шахте. Бастовал,
пикетировал, выходил "на рельсы". Требовал свое, заработанное, кровное.
Теперь здесь: надо кормить семью, растить ребятишек.
Сбоку от Любимцева - Игорь Калиниченко или просто "Калина". Он из
Иркутска. Из "тигров", забайкальских "вованов". Уперевшись в лежащую шину
ногами словно жокей, он трясется вместе с остальными, усиленно массируя
"пятую точку", поблескивая на солнце черными очками. Как и сосед вооружен до
зубов. Хотя, если с таким встретишься на узкой тропе лицом к лицу, считай
уже, никуда не денешься. Разделает так, что мама родная не узнает. Ему даже
оружия для этого не понадобится. Он, когда-то, еще до армии, несколько лет
занимался у какого-то китайца, мастера ушу, стилем "ба-гуа цюань". В те
времена, как сейчас помню, появилась целая серия фильмов с Брюс Ли и Джеки
Чаном, мода на всякие восточные единоборства захлестнула всю страну; секции
и клубы по ушу и карате появлялись как грибы после дождя. Показывал нам
как-то на досуге он свои финты с концентрацией силы, с силовым дыханием. По
его росту и поджарой фигуре не скажешь, что этот дохляк способен отоварить и
в бараний рог согнуть. Поэтому его в начале даже и всерьез никто из моих
здоровяков не воспринимал, пока дело до драки не дошло. Не помню уж, чего не
поделили. Это еще в Тоцком приключилось. В один миг ученик Фэнчуня
накостылял дюжине парней. Они и глазом моргнуть не успели, не то, что
чихнуть. Потом пытался некоторых заинтересовавшихся учить гимнастике
"тайцзицюань" и боевым стойкам. Всяким там: "дракон убирает хвост", "белая
змея показывает жало", "свирепый тигр вырвался из пещеры". Смех один, да и
только. Как гуси они медленно бродили по двору будто привидения, с
отрешенными лицами плавно водя вокруг руками, сопели через нос, отрабатывая
нижнее дыхание, концентрируя внимание в точке "дяньтянь", что ниже пупка на
два "цуня". А он все болтал им про энергию "ци", про какие-то там "чакры",
которые открываются после долгих упорных тренировок. Что у человека при этом
выявляются скрытые сверхспособности организма. Нет, я думаю, эти
экзотические штучки, всякие "цигуны", "цюани", "яни", "тяни", "хвосты
драконов" и прочая восточная премудрость не для нас, не для белых людей.
"Калину" зауважали еще больше после случая со снайпером. Потерь в
отряде почти не было. Бог пока миловал! Тьфу! Тьфу! Если не считать нелепого
ранения Морозова. Случилось это в начале командировки, пуля угодила в плечо
сержанту. Ночью, балда, не выдержал, закурил "на часах", и какая-то сука тут
же поймала его в прицел. На следующий день снова выстрел, пуля тренькнула
рядом с башкой Науменко, чистившего оружие у окна. Бедняга целую неделю в
себя не мог прийти. Стреляли явно из сильно разрушенного здания "пожарки",
что в конце улицы, со второго этажа. Паники старались не поднимать. Отрядил
пяток братишек пошустрее, они скрытно и быстро окольными путями пробрались к
оному месту. Тут Калиниченко и показал свои скрытые способности, нутром
вычислил, где может находиться вражина. Остановив жестом ребят, он словно
ласка неслышно скользнул вдоль стены по битому кирпичу, через который
пробивались островками лопухи да пырей; нырнул в проем и замер под щербатым
выступом у закопченной амбразуры окна. Услышав шорох и приглушенные голоса,
отстегнул чеку и баскетбольным крюком забросил "феньку" внутрь. Взрыв.
Садануло тогда по перепонкам крепко. Неожиданно из боковой щели вместе с
облаком пыли вылетел весь в крови перепуганный насмерть парень с квадратными
глазами, его "Калина" тут же вырубил молниеносным ударом подъема в голову.
Обыскали "потроха вонючего". Ничего при нем крамольного не нашли, кроме
"синяка" на правом плече. А за стеной обнаружили мертвого снайпера. Потом
Игорек здорово переживал, что не взял ту гниду живьем. Двенадцать зарубок
было у гада на прикладе винтовки. Двенадцать жизней наших ребят.
Ближе к кабине расположился стройный розовощекий красавец Меркулов,
вечно недовольный всем тип, с бегающими карими глазами. Была у младшего
сержанта одна нехорошая черта: тырить все, что плохо лежит. Мародер он был
отпетый. Если б не Вишняков, плакали бы "вахи" горючими слезами, оплакивая
свое добро. Ему бы служить в средние века, когда полководцы давали своим
солдатам три дня на разграбление захваченных городов. Уж тогда бы он
постарался на славу. Пришлось Александру прилично попотеть с подшефным.
Одних только нравоучительных бесед было проведено, наверное, не менее трех.
А уж потом Вишняков воспитывал уже своим проверенным способом, кулаком.
Чтобы в следующий раз неповадно было, навешал пи...дюлей сверх меры,
вырабатывая устойчивый условный рефлекс.
Напротив нашего красавца клюет носом, вздрагивая, невыспавшийся после
ночного наряда "Боливар", Вася Светлов. Невысокий жилистый парень с
уродливым белым шрамом через лоб. Служил в московском погранотряде в
Таджикистане, воевал с бандами наркокурьеров и прочей сволочью. Насмотрелся
на гражданскую войну, на резню, во как, выше крыши! На толпы несчастных
беженцев. То в Афган прут сплошной галдящей стеной с сопливыми чумазыми
ребятишками, то оттуда голодные оборванные пытаются возвернуться. А прозвали
его за выносливость и недюжинную силу, потому что двужильный как Боливар,
что "не вынесет двоих".
- Считай, по-нашему мы выпили немного! Не вру, ей-богу!
Скажи, Серега! - обернувшись и дружески хлопнув по плечу Полякова,
пропел радист Мартыненко.
- Отстань! - отмахнулся хмурый Сергей, недовольно мотнув головой.
- Вы не глядите, что Сережа все кивает, - продолжал неугомонный радист.
- Он соображает, все понимает! А что молчит - так это от волнения, от
осознанья и просветленья...
Алешка Мартыненко, самый молодой из команды, необстрелянный. Отслужил в
Чите во "внутренних", потом вернулся домой в Тольятти, устроился на ВАЗ. Все
складывалось прекрасно, хорошая работа, приличный заработок, учиться
поступил на заочный. На следующий год летом поехал с компанией
друзей-туристов на Грушинский фестиваль, песни послушать, людей посмотреть,
себя показать. Там все и случилось. Познакомился с красивой веселой
девушкой, вместе на "горе" фонариками светили, если прозвучавшая песня
нравилась. Влюбился без памяти. Женился. Теперь локти кусает. Любимая
оказалась распоследней шлюхой, каких свет не видывал. Ее, говорит, в Самаре
каждая шавка знала. Одним словом, гулянками, пьянками и прочими фортелями
довела парня до "края", руки уж собрался на себя наложить от страшного
позора и загубленной любви. Мать и друзья советовали сменить обстановку,
уехать куда-нибудь на время, пока не уляжется нервный срыв, и не зарубцуется
душевная рана. А тут набор контрактников в Чечню...
Зажмурившись от лучей солнца, мелькавших словно вспышки стробоскопа в
просветах между деревьями, ослепленный Вишняков опустил голову и уставился в
пол. Он никогда не садился в кабину, где висело неподвижное пыльное облако,
хоть топор вешай, а предпочитал трястись со всеми в кузове. Так как
задыхался, будто астматик, будто повешенный, будто рыба на берегу. Да и в
железной коробке он чувствовал себя неуютно как в мышеловке. Поэтому всегда
уступал свое место рядом с Витькой Мухомором кому-нибудь из подчиненных.
Витек - тертый калач. Афган прошел: "наливники" гонял до Герата. Дважды
горел, левая сторона лица обезображена. На перевале Саланг зимой в туннеле,
забитом военной техникой, чуть богу душу не отдал. Еще б немного -
задохнулся. Неряха страшный, вечно чумазый как трубочист, но машину держит в
идеальном состоянии. Лихачит, конечно, этого не отнимешь, характер такой,
неукротимый как у мустанга. Какой русский не любит быстрой езды?
Частенько приходится "контачить" с аборигенами. Как-то в разговоре один
из местных "чехов" обозвал Вишнякова жестоким ястребом. Как он тогда
взвился. Да, они ястребы. Безжалостные ястребы. И будут ими, пока всякая
мразь убивает, калечит и глумится над русским населением. Издевается над
немощными стариками, насилует беззащитных женщин, детей лишает детства,
превращая в бездомных сирот. Они ястребы для всякой сволочи, которая за все
ответит: за кровь, за слезы, за рабство. Пощады от них не жди. Они -
ястребы.
Впереди с бойцами на броне пылили "бэтээры", лихо виляя, словно болиды
"Формулы-1" на гоночной трассе,объезжая колдобины и ямы. "Урал" трясло и
подбрасывало на разбитом, испещренном рытвинами словно оспой, асфальте. У
сидящих напротив бойцов белесые соляные разводы под мышками. От едкого пота
пощипывает глаза. Вишняков лизнул языком блестящую на солнце тыльную сторону
ладони. Привкус соли.
- Эх, искупнуться бы, мужики!
Пуля, пробив пластину бронежилета и зацепив позвоночник, прожгла правое
легкое и засела в ребрах. Александра от удара развернуло, и он, потеряв
сознание как мешок, шмякнулся на дно кузова рядом с запасным скатом, в
который они упирались пыльными берцами.
Он не слышал ни взрыва фугаса перед автомобилем, ни бешенной автоматной
трескотни, ни криков, ни стонов своих товарищей. Сверху всей тяжестью на
него навалился с раздробленным черепом, дергающийся в конвульсиях, Поляков с
широкооткрытым в агонии синим ртом...
Вишняков, закованный наглухо в гипсовый корсет, уставясь в белый
потолок, на котором ему были знакомы все шероховатости и трещинки, слушал
косноязычное чтение газетной статьи Мишкой Боженковым. Монотонное чтение
часто прерывалось горячими спорами и колкими репликами, которые отпускали,
лежащие на кроватях больные. Внезапно Мишка на полуслове замолчал. Наступила
гробовая тишина, несвойственная их шумной палате. Александр, лежащий у окна,
в недоумении повернул голову. Молчаливые взоры всех были устремлены в
сторону открытой двери. Там, рядом с заведущим отделением, Ароном
Ивановичем, стояла заплаканная женщина в белом халате без чепчика с короткой
стрижкой. В левой руке у нее был большой полосатый пакет, в правой
скомканный носовой платок. После ранения зрение у Александра значительно
ухудшилось. Что-то знакомое почудилось ему в этом неясном расплывчатом
женском силуэте. Он во все глаза вглядывался в него, боясь, из-за невесть
откуда появившегося тумана, потерять родные милые черты. Теплая нежная волна
захлестнула его.
- Гаврошик, - прошептал сквозь слезы он...
Конфуций
Ты кукушечка мне расскажи,
Сколько лет ты мне накуковала,
Сколько сердцу бить в моей груди,
Пока шальная пуля не достала.
Граната, взрыв, туман, мои глаза!
Мой кореш, брат в крови лежит липучей.
Прости, что не успел закрыть тебя,
Я отомщу, поверь мне, будет случай!
Из песни "Чеченская кукушка" Александра Зубкова
- Товарищ капитан, вот заложника освободили! - доложил Дудакову младший
сержант Ивашкин, кивая на заросшего черной бородой худощавого мужчину, лет
37-ми в драном стареньком ватнике, который, сильно прихрамывая, ковылял за
ним. Рост чуть выше среднего. Настороженный затравленный взгляд темно-карих
глаз. Все с любопытством уставились на него. Ведь не каждый день заложников
освобождают.
- Стефаныч, займись им! - распорядился Дудаков, занятый со старшим
лейтенантом Тимохиным изучением документов, обнаруженных у убитого боевика,
оборачиваясь к прапорщику, сидящему на подножке "Урала" с цигаркой в
прокуренных зубах. Но тот и ухом не повел, с безразличным видом продолжая
дымить. Докурив, бросил окурок в грязь.
- А вы его обыскивали? - вдруг задал вопрос прапорщик Стефаныч,
покусывая пшеничный ус и внимательно исподлобья изучая задержанного.
- Плечо, пальцы смотрели?
- Нет, не обыскивали! Чего его обыскивать, гол как сокол. Заложник
ведь. Вон, в каком тряпье. Без слез и не взглянешь! Три года, говорит, уже в
рабстве. Пробовал бежать. Поймали. Чуть не забили до смерти. Издевались над
ним, как только могли. Одним словом, настрадался бедолага, выше крыши.
Задержанный что-то пробормотал невнятное и закивал головой.
- Из татар он. Строитель из Нижнекамска.
- Колымить, говорит, приехал на свою головушку. - робко добавил рядовой
Чернышов.
- Тебя не спрашивают, молокосос! - грубо отрезал старший прапорщик. -
Хватит мне баланду травить!
Коренастый Стефаныч нехотя оторвал от подножки "Урал" свой квадратный
зад, неспеша обошел задержанного и вдруг дулом автомата поддел сзади мотню
замурзанных свисающих штанов. Под ними оказались крепкие почти новенькие
"берцы".
- Обыскать! - последовал короткий как выстрел приказ.
Густо залившись краской и сконфузившись, Ивашкин бросился обыскивать
задержанного. Оружия нет. В карманах обнаружил комок смятых долларов и
связку смертников (солдатских жетонов). Взяв из рук младшего сержанта шнурок
с "смертниками", зажав их в побелевшем кулаке старший прапорщик подошел к
боевику.
- Ребят наших, значит, стрелял?! Мучил?! Строитель из Нижнекамска! -
заходили желваки на скулах Стефаныча.
- Ах, ты, гнида! - вдруг вырывалось из уст лейтенанта Трофимова,
поднявшего голову, который, все это время наклонившись, у заляпанного БМП
усердно счищал о траки с ботинок налипшую комьями рыжую грязь. Он
стремительно подскочил к задержанному, оттолкнул в сторону посеревшего
Стефаныча и крепко вцепился левой рукой в ворот ватника, ветхая одежда
затрещала.
- Смотри в глаза! Сука! Узнаешь?! Признал свою отметину? - Трофимов,
оскалившись, в ярости ткнул в свой шрам.
- Заложник! Строитель, говоришь! - он со всей силы ударил боевика
поддых. Тот, охнув, согнулся. Затем последовал удар наотмашь кулаком в лицо.
"Чех" с разбитым носом отлетел в сторону и что-то зло зашипел в ответ
нечленораздельное.
- Ну, что, Ваха! Вот и свиделись! - цедил сквозь зубы, наступая
Трофимов. - Не ожидал такого поворота, гаденыш? Душегуб!
Глаза у старшего лейтенанта сверкали огнем, а лицо со зловещей
торжествующей улыбкой словно окаменело.
- За ребят замученных, порезанных тобой! За Кольку Куприянова! Получай,
сволочь!
- Конфуций! Стой! - отчаянно заорал капитан Дудаков, бросаясь к нему. -
Кому говорю! Стой! Стефаныч, Елагин, держите его!
Но весь багровый Трофимов уже сорвал с плеча АКМ и, не раздумывая, в
упор всадил в "заложника" длинную очередь. Боевик плюхнулся, словно куль, в
измочаленную траками "бэшек" грязь. Дернулся. Затих.
Все от неожиданности обмерли. Такого поворота событий ни кто не ожидал.
Из-за БМП вылетел майор Сафронов, его маленькие злые глаза метали молнии, за
ним спешил встревоженный капитан Михайлов, которые со старейшинами о чем-то
упорно спорили у ворот дома местного муфтия.
- Вы что, скоты, совсем оборзели! - сердито заорал майор. - Вы чего
себе позволяете! Уроды!
Над убитым стоял старший лейтенант Трофимов с темными дикими глазами,
его всего трясло как малярийного.
К Сафонову наклонился капитан Дудаков и что-то тихо тому сказал.
- Да-а, - протянул Сафронов. - Ну и дела! Надо же! Займись им! Неровен
час, еще чего-нибудь отчубучит! - он кивнул в сторону Трофимова.
- Да, вот возьми мою фляжку. Узнал, говоришь, гада!
Капитан Дудаков оглянулся.
- Чернышов! Проводи лейтенанта Трофимова! Не в себе он! К братьям
Исаевым отведи! Головой отвечаешь! Вот, фляжку прихвати! Пусть
остограммится!
Рядовой Чернышов и Трофимов понуро брели по улице в сторону мечети,
куда после зачистки стали стекаться все группы.
- Вчера, на "фишке" с Кучерявым перебздели, чуть не обделались! -
прервал тягостное молчание Танцор. - Слышим, где-то слева банка консервная
забренчала. Ну, думаю все, п...дец! "Чехи"! Полрожка выпустил, и Кучерявый
не меньше. Оказалось, голодная кошка банку из-под тушонки вылизывала!
Неожиданно у стоящего впереди "бэтээра" раздались женские крики и
отборная ругань. Какие-то трое неизвестных контрактников из "усиления" с
картонной коробкой и большой сумкой, с которыми обычно ездят за товаром
"челноки", отбивались от вцепившейся в добро молодой чеченки, похоже,
торговавшей на улице.
- Отдайте, мужики! - твердо сказал Конфуций, загородив, военным дорогу.
Его глаза устало смотрели на контрактников, в них не было ни угрозы, ни
злости. Это были глаза смертельно уставшего человека вернувшегося с тяжелой
работы домой. Контрактники удивленно уставились на него.
- Ты, что, лейтеха? Ошалел, что ли?
- Совсем рехнулся?
- Ребята уж второй день без курева и на одной сечке!
- Ее Ахмед или там Саид, еб...ный, будет по нам пулять из-за угла в
спину, а мы должны конституционный порядок здесь наводить? Так, что ли? -
стал возмущаться заросший рыжей щетиной высокий мордастый прапорщик с
желтыми прокуренными зубами.
- Вот именно, порядок! Правильно говоришь, приятель! - невозмутимо
сказал Конфуций, глядя сквозь него тусклыми глазами.
- Да, пошел ты на хер!
- Да мы на правах победителей берем! С древнейших времен победители...
- Пидор, ты вонючий, а не победитель, - сказал, как отрубил Конфуций и
презрительно сплюнул себе под ноги.
- Лейтеха, полегче на поворотах! И не таких обламывали!
- Откуда ты такой хороший, правильный взялся? - встрял в разговор
второй, румяный плотный сержант с бегающими глазами, держа обеими руками
картонную коробку.
- Оттуда не возвращаются! - отрезал, мгновенно побагровев, Конфуций и
угрожающе передернул затвор; вылетевший патрон, блеснув на солнце медным
бочком, упал в двух метрах в дорожную слякоть.
Молодая чеченка в сбившемся на бок платке, почувствовав, что назревает
что-то недоброе, отпустила из рук сумку и отпрянула в сторону.
- Значит, своих мочить?
- Из-за этой дрянной сучки?
- С оружием-то все мы - Робин Гуды! А так? На кулачках? Слабо,
лейтенант?
Конфуций, не меняясь в лице, п