ается ко мне, стоя с другого края оконного проема. Лицо, как у всех нас, розовое, а губы бескровные. Из-под пряди его рыжих волнистых волос стекает капля пота. Смотрю сбоку на окно, оно огромное, решеток нет, рам нет - пустой проем. Заглядываю наискось вовнутрь. Груды железа, бетон, балки. Глазами и кивком головы на окно спрашиваю у Саньки, что он видит со своей стороны. Санька косится в здание, потом недоуменно пожимает губами. Ничего особенного, мол, не вижу. Держим окно на прицеле. Подходит Куцый. - Чего там, Егор? - спрашивает у меня. - Да ничего, свалка. Когда Куцый рядом - спокойно. Через два часа по прилете в Грозный весь отряд, не сговариваясь, стал называть его СемЈнычем. Конечно, пока никаких чинов рядом нет. У СемЈныча круглое лицо с густыми усами. Широкий пористый нос. Хорошо поставленный командирский голос. Порой орет на нас, как пастух на глупую скотину. Те, кто давно его знают, не боятся. Нормальный армейский голос. А как иначе, если не орать? Иногда мне кажется, что Куцый жадный. До чинов, до денег. Что он слишком хочет получить 'подпола'. 'А почему бы ему не хотеть?' - отвечаю сам себе. - Сынок! - Куцый подзывает Шею. - Возьми со своими окна с этой стороны. Не суйтесь никуда, а то друг друга перебьем. Вдоль нашей стены четыре окна. Пацаны встают так же, как я с Санькой, по двое возле каждого. Несколько человек, пригнувшись, отбегают от здания, чтоб видеть второй этаж. Еще двое встают на углах. Куцый связывается по рации с парнями по другую сторону корпуса. Хасан отвечает. Говорит, что они тоже на углах здания стоят. Куцый с десятком бойцов и парни с другого края - все вместе поворачивают за угол, с разных сторон идут ко входу. Мы ждем... Ненавижу свою 'сферу'. Утоплю ее в Тереке сегодня же. Далеко, интересно, этот Терек? Надо у Хасана спросить. По диагонали от меня, внутри здания - полуоткрытая раздолбанная дверь. Даже не зреньем и не слухом, а всем существом своим я ощутил движенье за этой дверью. Надо было перчатку снять. Куда удобней, когда мякотью указательного чувствуешь спусковой крючок. И цевье лежит в ладони удобно, как лодыжка моей девочки, когда я ей холодные пальчики массажиро... Дверь открылась. Вот было бы забавно, если б командир отделения Ташевский имел характер неуравновешенный, истеричный. Как раз Плохишу в лоб попал бы. Плохиш поднял кулак с торчащим вверх средним пальцем. Это он нас так поприветствовал. В проеме открытой двери я вижу, как пацаны боком, в шахматном порядке поднимаются по лестнице внутри здания, задрав дула автоматов вверх. Первым идет Хасан... Появляется СемЈныч, делает поднимающимся парням знаки, чтоб под ноги смотрели - могут быть растяжки. Ступая будто по комнате с чутко спящим больным ребенком, парни исчезают, повернув на лестничной площадке. Смотрю на лестницу, ежесекундно ожидая выстрелов или взрыва. Иногда в лестничный пролет сыплется песок и мелкие камни. Задираю голову вверх - будет очень неприятно, если со второго этажа нам на головы кинут пару гранат. Через пятнадцать минут на лестнице раздается мерный и веселый топот. - Спускаются! - с улыбкой констатирует Саня. Первым появляется Плохиш, заходит в просматриваемое мной и Санькой помещение, аккуратно вспрыгивает на бетонную балку и начинает мочиться на пол, поводя бедрами как радаром и мечтательно глядя в потолок. Затем косится на нас и риторически спрашивает: - Любуетесь на мальчишечку, педофилы? Через пять минут собираемся на перекур. - На третьем этаже растяжка стоит, - рассказывает мне Хасан. - Две ступени не дошел. Спасибо, Слава Тельман заметил. Тельман! С меня пузырь... На чердаке лежанка. Гильзы валяются 7,62. Вид из бойницы отличный. Мы его растяжку на лестнице оставили и еще две новых натянули. ....................................................................................... Через три часа мы зачистили все пять заводских корпусов и уселись на чердаке пятого обедать. Тушенка, килька, хлеб, лук... - СемЈныч, может, по соточке? - предлагает Плохиш. - А у тебя есть? - интересуется командир. По особым модуляциям в голосе СемЈныча Плохиш понимает, что тема поднята преждевременно и припасенный в 'эрдэшке' пузырь имеет шанс быть разбитым о его же, Плохиша, круглую белесую голову. - Откуда! - отзывается Плохиш. - Кто без особого разрешения соизволит, может сразу собирать вещи, - строго говорит СемЈныч. - Парни, может, надеремся всем отрядом? - предлагает Гриша. - Нас СемЈныч домой ушлет. Такие шуточки Грише позволительны. На любого другого, кто вздумал бы пошутить по поводу слов СемЈныча, посмотрели бы как на дурака. - Главное - Амалиеву ничего не говорить, а то у него запой сразу начнется, - добавляет Плохиш. Анвар Амалиев, помощник Плохиша, оставшийся на базе, трусит, это видят все. Жрем всухомятку, хрустим луком, скоблим ложками консервные банки, и тут Санька Скворец, сидящий на корточках возле оконца, задумчиво говорит: - Парни, а вон чеченцы... По дороге быстрым шагом к нашему корпусу идут шесть человек. Озираются по сторонам, оружия вроде нет, одеты в черные короткие кожанки, сапоги, вязаные шапочки. Только один в кроссовках и в норковой шапке. Спускаемся вниз. По приказу СемЈныча часть бойцов, выйдя из здания, убегает вперед, часть остается в здании. Мы с Шеей и с моим отделением притаились у больших окон первого этажа с той стороны, откуда идут чеченцы. Через пару длинных минут они появляются. Мы не смотрим, чтоб нас не засекли. Слушаем. Чечены идут молча, я слышу, как один из них - почему-то я думаю, что это именно тот, что в кроссовках, - заскользил по грязи и тихо по-русски, но с акцентом матерно выругался. Как-то тошно от его голоса. Наверное, от произнесения им вслух нецензурных обозначений половых органов я физиологически чувствую, что он - живой человек. Мягкий, белый, волосатый, потный, живой... Комвзвода улыбается. Стою, прижавшись спиной к стене возле окна. Боковым зрением смотрю на видимый мне просвет - два метра от угла здания. На миг в просвете появляется каждый из идущих - один, второй, третий... Все, шестой. - Пошли! Грузно, но аккуратно выпрыгиваем, или даже вышагиваем из низко расположенного окна - Шея, я, Скворец... Несколько метров до угла здания, поворачиваем вслед за чеченами - последний из них обернулся на звук наших шагов. - На землю! - заорал Шея и, подбежав, ударил сбоку прикладом автомата по лицу ближнего чеченца, того самого, что в норковой шапке. Чеченец взмахнул ногами в воздухе и кувыркнулся в грязь, его шапка юркнула в кусты. Остальные молча повалились на землю. Подбегая, я наступаю на голову одному из чичей и едва не падаю, потому что голова его неожиданно глубоко, как в масло, провалилась в грязь. Мне даже показалось, что я чувствую, как он пытается мышцами шеи выдержать мой вес. Хотя вряд ли я могу почувствовать это в берцах. Через минуту подходят наши. Мы обыскиваем чеченцев. Оружия у них нет. Семечки в карманах. С лица чеченца, угодившего под автомат Шеи, обильно течет кровь. Чеченец сжимает скулу в кулаке и безумными глазами смотрит на Шею. - Чего на заводе надо? - спрашивает СемЈныч у чеченцев. От его голоса становится зябко. - Мы работаем здесь, - отвечает один из них. Но одновременно с ним другой чеченец говорит: - Мы в город идем. Стало тихо. 'Что же они ничего не скажут!' - думаю я. Чеченцы переминаются. СемЈныча вызывают по рации пацаны, оставшиеся на чердаке для наблюдения. Он отходит в сторону, связывается с бойцами. Оказывается, что по объездной дороге едет грузовик, в кабине два человека в гражданке, вроде чичи, кузов открытый, пустой. Одно отделение остается с задержанными чеченцами. Мы бежим к перекрестку, навстречу грузовику; мнется и ломается под тяжелыми ногами бесцветная, сухая чеченская полынь-трава. Шагов через сорок скатываемся, безжалостно вывозив задницы, ляжки и руки, в кусты, по разные стороны дороги. Пацаны спешно снимают автоматы с предохранителей, патроны давно досланы. Слышно, что грузовик едет с большой скоростью, через минуту мы его видим. За рулем действительно кавказцы. Шея, лежащий рядом с СемЈнычем, привстает на колено и дает очередь вверх. Грузовик поддает газку. В ту же секунду по грузовику начинается пальба. Стекло со стороны пассажира летит брызгами. Я тоже даю очередь, запускаю первую порцию свинца в хмурое чеченское небо, но стрелять уже незачем: машина круто останавливается. Из кустов вылетает Плохиш, открывает дверь со стороны водителя и вытаскивает водителя за шиворот. Он живой, неразборчиво ругается, наверное, по-чеченски. Подходит Хасан, что-то негромко говорит водителю, и тот затихает, удивленно глядя на Хасана. Пассажира вытаскивают за ноги. Голова его ударяется о подножку. У него прострелена щека, а на груди будто разбита банка с вареньем - черная густая жидкость и налипшее на это месиво стекло с лобовухи. Он мертв. Пацаны лезут в машину, копошатся в бардачке, поднимают сиденья... - Нет ни черта! Хасан ловко запрыгивает в кузов. Топчется там, потом усаживается на кабину и закуривает. Он любит так красиво присесть где-нибудь, чтоб поэффектней. Что делать дальше, никто не знает. СемЈныч и Шея стоят поодаль, командир что-то приказывает Шее. - Пошли! - говорит Шея бойцам. - Труп на обочину спихните. - А что с этим? - спрашивает Саня Скворец, стоящий возле водителя. Тот лежит на животе, накрыв голову руками. Услышав Саню, чеченец поднял голову и, поискав глазами Хасана, крикнул ему: - Эй, брат, вы что? - Давай, Сань! - говорит Шея. Я вижу, как у Скворца трясутся руки. Он поднимает автомат, нажимает на спусковой крючок, но выстрела нет - автомат на предохранителе. Чеченец прытко встает на колени и хватает Санькин автомат за ствол. Санька судорожно дергает автомат, но чеченец держится крепко. Все это, впрочем, продолжается не более секунды. Димка Астахов бьет чеченца ногой в подбородок, тот отпускает ствол и заваливается на бок. Димка тут же стреляет ему в лицо одиночным. Пуля попадает в переносицу. На рожу Плохиша, стоящего возле, как будто махнули сырой малярной кистью - все лицо разом покрыли брызги развороченной глазницы. - Тьфу, бля! - ругается Плохиш и оттирается рукавом. Брезгливо смотрит на рукав и начинает оттирать его другим рукавом. Санька Скворец, отвернувшись, блюет непереваренной килькой. Уходим. Плохиш крутится возле машины. Я оборачиваюсь и вижу, как он обливает убитых чеченов бензином из канистры, найденной в грузовике. Через минуту он, довольный, догоняет меня, в канистре болтаются остатки бензина. Возле грузовика, потрескивая, горят два костра. ....................................................................................... ...Оставшееся возле корпусов отделение выстроило восемь чеченцев у стены. - Спросите у своих, кто хочет? - тихо говорит мне и Хасану Шея, кивая на пленных. Вызывается человек пять. Чеченцы ни о чем не подозревают, стоят, положа руки на стены. Кажется, что щелчки предохранителей слышны за десятки метров, но нет, они ничего не слышат. Шея махнул рукой. Я вздрогнул. Стрельба продолжается секунд сорок. Убиваемые шевелятся, вздрагивают плечами, сгибают-разгибают ноги, будто впали в дурной сон и вот-вот должны проснуться. Но постепенно движения становятся все слабее и ленивей. Подбежал Плохиш с канистрой, аккуратно облил расстрелянных. - А вдруг они не... боевики? - спрашивает Скворец у меня за спиной. Я молчу. Смотрю на дым. И тут в сапогах у расстрелянных начинают взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли. Ну вот, и отвечать не надо. Связавшись с нами по рации, подъехал БТР из заводской комендатуры. На броне - солдатики. - Парни, шашлычку не хотите? - это, конечно, Гриша сказал. V - C почином вас, ребятки! Все ждут, что СемЈныч скажет. Ну, СемЈныч, ну, родной... - Десять бутылок водки на стол. - Ура, - констатирует Гриша спокойно. - Нас же пятьдесят человек, СемЈныч! - это Шея. - Я пить не буду, - вставляет Амалиев. - Иди картошку чисть, пацифист, тебе никто не предлагает. СемЈныч, может, пятнадцать? - Десять. Суетимся, как в первый раз. Лук, консервы, хлеб, картошка - счастье какое, а! Водка, чудо мое, девочка. Горькая моя сладкая. Прозрачная душа моя. Шея бьет ладонью по донышку бутылки, пробка вылетает, но разбрызгивается горькой разве что несколько капель. Сила удара просчитана, как сила отцовского подзатыльника. СемЈныч говорит простые слова. Стоим, сжав кружки, фляжки, стаканы, улыбаемся. Спасибо, СемЈныч, все правильно сказал. Первая. Как парку в желудке поддали. 'Протопи ты мне баньку, хозяюшка...' Лук хрустит, соль хрустит, поспешно и с трудом сглатывается хлеб, чтоб захохотать во весь розовый рот на очередную дурь из уст товарища. Вторая... Ай, жарко. - Братья по оружию и по отсутствию разума! - говорю. Какая разница, что говорю. СемЈныч, отец родной! Плохиш, поджигатель, твою мать! Гриша! Хасан! Родные мои... И курить. И снова. Водка, конечно, быстро кончилась. Но раз СемЈныч сказал, что десять, значит, так тому и быть. Не девять и не одиннадцать. Десять. Мы все понимаем. Приказ все-таки... Еще бы одну и хорош. Тсс! Мы, чай, не с пустыми руками из дома приехали. Засовываю пузырь спирта за пазуху и поднимаюсь на второй этаж. Наши пацаны уже ждут. У Хасана кружка, у Саньки Скворца луковица. Полный комплект. Стукаемся кружками. Глот-глот-глот. Опять стукаемся. Еще пьем. ...Не надо бы курить. А то мутит уже. Саня Скворец медленно по стене съезжает вниз, присаживается на корточки. Глаза тоскливые. Хасан пошел отлить. Плохиш побежал за Хасаном и с диким криком прыгнул ему на шею - забавляется. Съезжаю по стене, сажусь на корточки напротив Саньки. Все понимаю. Не надо об этом говорить. Мы сегодня лишили жизни восемь человек. Пойдем-ка, Саня, спать. Я часто брал Дэзи за голову и пытался пристально посмотреть ей в глаза. Она вырывалась. Дэзи была умилительно красивой дворнягой. Пытаюсь заглянуть в глубины памяти - а где, как не там, я смогу увидеть Дэзи, ведь фотографий ее нет, мне она кажется нежно-синего окраса, в черных пятнах, с легкомысленным хвостом, с вислыми ушами спаниеля. Но цвета детства обманчивы. Так что остановимся на том, что она была очаровательна. Я не ел с ней из одной миски, она не выказывала чудеса понимания и не спасала мне жизнь, не было этого ничего, что я с удовольствием бы описал, невзирая на то, что кто-то описывал это раньше. Помню разве что один случай, удививший меня. У дяди Павла в огороде стояла емкость с водой, куда он запускал карасей. Лениво плавая в емкости, караси дожидались того дня, когда дядя Павел возжелает рыбки. Но рыба стала еженощно исчезать, и дядя Павел, пересчитывавший карасей по утрам, догадался, кто тому виной. Вскоре в поставленный им капкан попал кот. Так вот, из всех дворовых собак, столпившихся вокруг кота и злобно лающих на него, только Дэзи схватила кота за шиворот и воистину зверски потерзала его, закатившего глаза от ужаса, другие собаки на это, к моему удивлению, не решились. 'Чего же они бегают за котами, если так боятся их укусить?' - подумал я тогда, и зауважал Дэзи. В знак уважения я накормил ее в тот же день колбасой, и когда отец, возвращавшийся с работы, увидел меня за этим занятием, он только сказал: 'На ужин нам оставь', - и ушел в дом. Иногда я водил Дэзи купать. Метрах в ста от нашего дома был чахлый прудик, но Дэзи не шла за мной туда, и поэтому мне приходилось ее заманивать. Я брал дома пакет с печеньями и, каждые три-четыре шага бросая их Дэзи, подводил свою собаку прямо к реке, а потом спихивал с мостика в воду. Дэзи с трудом выползала на обвисший черными, сползающими в воду комьями берег и шумно отряхивалась. Первый раз она ощенилась зимой, мне в ту пору было, думаю, лет пять. Отец мне о судьбе Дэзиного потомства ничего не сказал, но тетя Аня проболталась: 'Дэзи-то ваша щеночков принесла, а они уже все мертвые'. Как выяснилось, наша собачка разродилась на заброшенной, полуразрушенной даче неподалеку от дома. Стояли холода, я сидел дома; отец, подняв воротник и куря на ходу, возвращался, когда уже было темно, но я видел в окно его широкоплечую фигуру, его черную шубу, его шапку, над которой вился и тут же рассеивался дымок. В этот тридцатиградусный мороз наша Дэзи породила нескольких щеняток, которые через полчаса замерзли, она была юной и бестолковой собакой и, кроме того, наверное, постеснялась рожать перед нами, вблизи нас - двоих мужчин. Уже замерзших, она перетаскала щенков на крыльцо нашего дома. Я узнал об этом от тети Ани, и сам их, заиндевелых, скукоженных, со слипшимися глазками, к счастью, не видел. Узнав о гибели щенков, я ужаснулся, в том числе и тому, что у Дэзи больше не будет детишек, но отец успокоил меня. Сказал, что будет, и много. Странно, но меня совершенно не беспокоил вопрос, откуда они возьмутся. То есть я знал, что их родит Дэзи, но по какой причине и вследствие чего она размножается, меня совершенно не волновало. Еще раз Дэзи родила, видимо, когда отец в предчувствии очередного запоя отвез меня к деду Сергею. Куда делись щенки - не знаю. Отец бы их топить не стал точно. Может, дядя Павел утопил, он был большой живодер. Несколько раз Дэзи убегала. Она пропадала по несколько дней и всегда возвращалась. Но однажды ее не было полтора месяца. Пока она отсутствовала, я не плакал, но каждое утро выходил к ее конуре. Тетя Аня сказала, что Дэзи видели на правобережной стороне города. 'Кобели за ней увиваются', - добавила тетя Аня, и меня это покоробило. Не знаю, как Дэзи перебиралась через мост: по нему со страшным шумом непрерывно шли трамваи, автобусы и машины. Я никогда не видел, чтобы по мосту бегали собаки. Может быть, она перебиралась через него ночью? Как бы то ни было, она вернулась. У нее была течка. Мне пришлось оценить степень известности Дэзи в собачьей среде, вернее, среди беспризорных кобелей, проживающих на территории Святого Спаса. Наверное, наша длинношерстная вислоухая сучечка произвела фурор, появившись в 'большом городе', - так мы называли правобережье Святого Спаса, где, в отличие от наших тихих районов, были дома-высотки, цирк, стадион и так далее. Как-то утром, выйдя из дома (по утрам я писал с крыльца - 'удобства' у нас были во дворе, идти к ним мне было лень), я обнаружил на улице свору разномастных собак. Они нерешительно толпились за забором, иные даже вставали на задние лапы, положив лапы на поперечную рейку, скрепляющую колья забора. Они могли бы пролезть в щели, забор был весьма условным, но своим животным чутьем кобели, видимо, понимали, что это чужая территория и делать во дворе им нечего. Дэзи задумчиво смотрела на гостей. Босиком, ежась от холода, в трусиках и маечке я спустился с крыльца, испуганно косясь на собак и одновременно выискивая на земле камушек побольше. Площадка у крыльца была уложена щебнем, и я решил использовать его. До забора корявые кругляши щебенки едва долетали, но на кобелей это подействовало: отшатнувшись от забора, они незлобно полаяли для приличия и убежали за угол дома. Дэзи, как мне показалось, равнодушно проводила их взглядом. - Ах ты, моя псинка! - сказал я и, немного поразмыслив, как был, босыми ножками, ступая на цыпочках, добежал до конуры. - Они тебя обижают? - спросил я и, не дожидаясь ответа, прижал Дэзи к себе. Вообще такие нежности мне не были свойственны, но тут я что-то расчувствовался. - Егор, малыш! Ну, ты что, мой родной? - позвал меня вышедший из дома отец. Я вытер ноги о половик и вернулся в кровать. Но отчего-то мне было неспокойно, и, быстренько одевшись, я вновь побежал на улицу. Дэзи в конуре не было. Загрузив в карманы курточки щебень, я пошел спасать мою собаку. Дойдя до угла дома, я решил, что вооружился плохо, вернулся к забору и вытащил сломанный кол. За углом нашего дома проходила полупроселочная серая дорога, поросшая кустами. Чуть дальше она срасталась с асфальтовой, видневшейся за деревьями. Дэзи стояла посредине дороги, ее крыл крупный кобель. Кобель делал свое дело угрюмо и сосредоточенно. Дэзи, повернув голову, смотрела на меня; ее безропотный взгляд и мой, ошеломленный, встретились. 'Как она может позволить так с собой поступать?' - подумал я, открыв рот от возмущения. - Ах ты, гадина! - сказал я, едва не заплакав. Я размахнулся и кинул в спаривающихся собак камнем. Они дернулись, но не перестали совокупляться. - Ах ты, гадина! - еще раз повторил я. - Сука! - с остервенением выкрикнул я и, перехватив кол, побежал к Дэзи и к ее смурному, конвульсивно двигающемуся партнеру. Собаки с трудом отделились друг от друга. Кобель, не оборачиваясь, побежал по дороге, словно по делу, Дэзи осталась стоять, по-прежнему равнодушно глядя на меня. Не добежав до собаки несколько шагов, я остановился. Ударить ее палкой мне было страшно, но обида за то, что она так себя ведет, так вот может делать, раздирала мое детское сердце. Путаясь в ткани и швах, я достал из курточки щебень и, замахнувшись, бросил в свою собаку. Дэзи взвилась вверх, неестественно изогнулась и увернулась-таки от камня. 'Чертыхнувшись', она встала на четыре лапы и недоуменно посмотрела на меня, все еще не решаясь убежать. - Ну что за гадина! - крикнул я уже для нее лично, будто взывая к ее совести, и запустил в Дэзи еще одним камнем. Она отбежала, часто оглядываясь на меня. Это меня еще больше разозлило. Мне хотелось ее немедленного раскаянья, мне хотелось, чтобы Дэзи кинулась ко мне подлизываться, подметая грешным хвостом землю, а она - натворила и наутек. Я сунулся в карман, не обнаружил там больше щебенки и побежал за собакой с пустыми руками, выискивая не земле, чем бы в нее бросить. Я подбирал полусырые комья и, спотыкаясь, метил в Дэзи. Она отбегала от меня, сохраняя расстояние детского броска, отбегала как от хозяина, не очень торопясь. Я гнал ее до стен старых складов, находившихся неподалеку от нашего дома. У стен росли когтистые кривые кусты. Она прошмыгнула в гущу. Обдираясь о кусты, я стал пробираться за ней, видя, как терпеливо она ожидает меня. Подобравшись к Дэзи, я обнаружил в ее глазах уже не безропотность или удивление, а отчаянье, граничащее с раздражением. Я попытался схватить ее за холку, и тут Дэзи зарычала на меня. Я увидел вблизи мелкий ряд ее зубов, острых и белых, и убрал руку. - Ах, ты! - еще раз сказал я, кажется, уже понимая, что лишился своей собаки. В исступлении я стал ломать сук, Дэзи вильнула между кустов. Я побежал за ней, гнал ее до пруда - зачем-то мне хотелось спихнуть собаку в воду, омыть ее. Она послушно добежала прямо до берега, но когда я стал подбегать к ней, злобно, истерично залаяла на меня и, увернувшись от удара палкой, рванула вдоль берега так быстро, что я понял - все, не догнать. Вечером она вернулась. Я вышел к ней, Дэзи брезгливо посмотрела на меня. С тех пор она только так и смотрела на меня - брезгливо. 'Странно, - думаю я, засыпая, - вот мы, пятьдесят душ, лежим, спим в каком-то доме, на пустыре, посреди чужого города. Совсем одни'. Открываю глаза, вижу дневалящего Скворца, задумчиво взирающего в пустоту, обвожу взглядом парней, укутанных в серые одеяла, автоматы висят у кроватей, берцы стоят на полу... Вспоминаю то, что видел несколько часов назад с крыши: неприветливую землю и сухие кусты, и помойку, и чужие дома вокруг. 'Кто сказал, что этот город нам подвластен? В разных углах города спим мы, чужие здесь, по утрам выбегаем в город, убиваем всех, кого встретим, и снова отсиживаемся...' И снова смотрю на лежащих вокруг мужиков, тепло и спокойно засыпающих. Ночью мне приснился Плохиш, который, как картошину, чистил голову мертвого чеченца. Аккуратно снимал ножом кожу, под которой открывался белый череп. Проснулся, вздрогнув. Открыл глаза. Темно, мрачно смотрятся бойницы на окнах. Саня читает растрепанную книгу. Пацаны мерно дышат. Как в интернате... Только тогда по потолку пролетали отсветы фар проезжающих по дороге машин, а здесь - тихая, сладкая на вкус от мужского пота и чуть скисшего запаха отсыревших берцев полутемь. И потрескивание рации... Поднялся утром в нервозном состоянии. Чувствую, что мне страшно. По школе всю ночь периодически постреливали, то с одной стороны, то с другой. Наши посты молчат, затаясь, вроде как мы мирные люди. А я боюсь... Холодные ладони и маета, и много без вкуса выкуренных сигарет, и нелепые раздумья, которые неотвязно крутятся в голове. Так хочется жить. Почему так хочется жить? Почему так же не хочется жить в обычные дни, в мирные? Потому что никто не ограничивает во времени? Живи - не хочу... Вопросы простые, ответы простые, чувства простые до тошноты. Люди так давно ходят по земле, вряд ли они способны испытать что-то новое. Даже конец света ничего нового не даст... Амалиев подрядился отрядным писарем, я смотрю ему через плечо, как он заполняет какую-то ведомость, аккуратно вписывая наши фамилии, и, сам от себя неприязненно содрогаясь, прикидываю: 'Допустим, убьют каждого третьего, - и прыгаю глазами по списку бойцов... - Амалиев, Астахов, Жариков... Блин, Гришу убьют! - на секунду огорчаюсь и спешу дальше: - Раз, два, три... И Женю Кизякова убьют! ...Раз, два, три... Скворцов, Суханов... Ташевский. Я третий, - заключаю про себя таким тоном, каким мой врач сообщил бы мне, что у меня рак мозга. - Ладно, ерунда... - отмахиваюсь сам от себя. -Чушь какая...' - еще раз говорю себе, поеживаясь от внутрисердечного ознобчика, и сдерживаю желание дать подзатыльник корпящему над листком Амалиеву. У него светло-коричневый затылок в складочку и густые черные волосы. Он заполняет каждую ведомость по сорок минут, чтобы изобразить свою необыкновенную занятость. В перерывах между писарством он крутится на кухне, ежеминутно выслушивая ругань Плохиша. Мы вывесили календарь командировки. Честно отсчитали сорок пять дней и внизу нарисовали борт, затем автобус, полный улыбающихся рож в беретках, и, наконец, в правом нижнем углу - окраины Святого Спаса. Прошедшие дни командировки обвели в кружочек и зачеркнули красным фломастером. Фломастер висит на веревочке, привязанной к гвоздику, вбитому в угол календаря. Под календарем спит Шея. Каждое утро первым делом СемЈныч говорит: - Сынок, зарисуй! В это время появляется Плохиш с чаном супа и с дрожью в голосе комментирует: - Сорок пятый день буду зачеркивать я - последний, оставшийся в живых. Или еще что-нибудь, вроде: - СемЈныч! Я компот пока не буду готовить. Компот на поминки... Сегодня Плохиш пришел в натуральном раздражении. Хлопнул дверью и с порога орет: - Чего облизываетесь, кобели? Сгущенку в меню увидели? Не будет вам сгущенки! Амалиев ее на броник обменял! Поначалу никто не поверил. Плохиш грохнул чан на пол, налил себе супа и стал хмуро поедать его. - Ну, родит же земля таких уродов! - воскликнул он и стукнул ложкой об стол. - Чего случилось, поваренок? - выразил Шея интерес коллектива. Плохиш еще раз повторил, что вчера вечером Амалиев обменял у солдатиков, заезжавших к нам, двадцать банок сгущенки на броник. - А куда он свой дел? - А никуда, - пояснил Плохиш. - Ему СемЈныч вчера сказал, что он тоже на зачистку пойдет, и Амалиев решил, что два броника - это надежнее, чем один. Идите посмотрите на это чудо, он там по двору ходит. Думает, его из пушки теперь не пробьешь. Мы вываливаем на улицу. - О, Анварчик... - ласково говорит Гриша. - Доброе утро. Ты куда вырядился? Парни посмеиваются. На низкорослом и нелепом Амалиеве сфера, два броника - один плотно затянут на пухлых телесах нашего товарища, а поверх - другой, с обвисшими, распущенными лямками. На броники натянут бушлат, который Анвар пытается застегнуть хотя бы на одну пуговицу. Тщетность попыток усугубляется тем, что его и так короткие руки совершенно потеряли способность сгибаться в локтях. Увидев нас, Анвар с грациозностью колорадского жука разворачивается и удаляется на кухню. - Ну, куда же ты, мимолетное виденье! - зовет его Гриша. - Идите есть! - досадливо приказывает появившийся вслед за нами СемЈныч, а сам отправляется в убежище Анвара. Мы завтракаем без сладкого, вернувшийся СемЈныч радует нас второй зачисткой. Пойдем зачищать 'хрущЈвки' - те, что торчат неподалеку от школы. Иду в туалет покурить, обдумать новость. Стою у рукомойника, стряхиваю пепел на желтую растрескавшуюся эмаль. Мысли, конечно, самые бестолковые: вот-де нам на первой зачистке повезло, на второй точно не повезет. А еще если чичи паленые трупы нашли... Теперь, поди, только и дожидаются, когда мы выйдем... - Аллах Акбар! - орет Плохиш, входя в туалет. - Воистину акбар! - отвечает ему кто-то с толчка. Плохиш, подскочив, перегибается через железную дверцу, прикрывающую нужник, громко шлепает кого-то по бритой голове ладонью. - Плохиш, сука, оборзел? - вопрошает ударенный. 'Столяр', - узнаю я по голосу. Пацаны смеются. 'Ну, дурак!' - думаю я весело. Спасибо Плохишу, отвлек. Вышел из туалета, столкнулся с тем самым чином, что не помню в какой раз уже приезжает. Курировать, что ли, нас будет? - Кто это? - спрашиваю у Шеи. - Подполковник, - отвечает он кратко, торопясь мимо меня с рулоном бумаги. У пацанов никак не кончается расстройство желудков. Бойцы на всякий случай клянут Плохиша. Тот честно соглашается, что мочился в чан со щами, чтоб не скисли. Чин поднимается на второй этаж с СемЈнычем, что-то объясняет нашему командиру. Куцый сделал внимательное лицо, хотя я по его виду чувствую, что он сам себе башка. Чин, впрочем, вроде бы приемлемый мужик. Зачем он только дырку провинтил для еще одной звезды, непонятно. Может, 'комок' с чужого плеча? Но с каких это пор подполковникам комуфляжа не достается? В общем, плевать. Когда мы построились во дворе, из кухоньки выполз Амалиев и тоже встал в строй, на свое привычное последнее место. Он по-прежнему в двух брониках, только без бушлата. На броники натянута разгрузка. Две гранаты, что топорщатся в грудных карманах разгрузки, делают Анвара похожим на пухлую, малогрудую, свежевыбритую тетю. С его круглого плеча ежесекундно скатывался 'калаш'. - Мы будем зачищать жилые квартиры, - говорит СемЈныч. - Детали работы определим на месте. Предупреждаю сразу: в квартирах ничего не брать! Мародерства быть не должно в принципе!.. Женщин не трогаем, по этому поводу, думаю, никого предупреждать не надо. Всех мужиков собираем, рассаживаем в 'козелки' и ак-ку-рат-но, в полной сохранности довозим сюда. Вопросы есть? - Амалиев интересуется, можно ли трогать мужиков? - спрашивает Плохиш, чистящий возле своей каморки картошку. Естественно, что Амалиев ничем ни интересовался. Шутовство на тему однополой любви - один из самых любимых способов Плохиша доводить Анвара до истерики. Выходит 'подпол', прохаживается возле строя, негромко спрашивает у Андрюхи Суханова: - А почему без бронежилета? Без сферы? Андрей Суханов, по прозвищу Конь, метр девяносто ростом, прокачанный, белотелый, надел камуфляжную куртку на голое тело, через плечи запустил пулеметные ленты, на правое плечо повесил ПКМ. Сферу тоже не стал надевать, положил ее в ноги. Она лежит на битом асфальте дворика, как мяч. - Есть вопрос, СемЈныч! - говорит Шея, игнорируя 'подпола' (то есть не испросив у него разрешения обратиться к Куцему). - Может, не будем сферы надевать? Парни одобрительно загудели. - И броники тоже! - добавляет Язва. СемЈныч подходит к 'подполу', перекидывается с ним парой слов. - По желанию, - громко говорит СемЈныч. Все снимают с себя сферы и броники. СемЈныч тоже. Остаемся в камуфляже и в разгрузках. Только Анвар не снял ни одного из своих броников. До жилого сектора бежим легкой трусцой, Анвар постоянно отстает. - Анварчик, может, мы тебя засыплем ветками, а на обратном пути заберем? - язвит Гриша. На подходе к жилому кварталу разделяемся на две группы. СемЈныч с двумя отделениями уходит на правую сторону улицы. Мы остаемся под руководством Шеи на левой. В первом же сельского типа доме обнаруживаем вполне пристойную обстановку. Телевизор, видео, ковры - обычная российская квартира. Кто-то тянется к магнитофону. - Ничего не трогать! - орет Шея. Все топчутся в нерешительности. На кухне находим мешок арахиса. Пока Шея не видит, рассовываем арахис по карманам. - Мужики, может отравленный? - сомневается кто-то. - Давай Амалиева угостим? - предлагает Гриша. - Да ладно, хватит херней страдать! - говорит Астахов, зачерпывает горсть арахиса и засыпает в рот. Мы сосредоточенно смотрим, как он жует. - О, а тут еще подпол! - говорит кто-то. Открываем, светим фонариками. Хасан лезет вниз. За ним Шея. - Мужики, тут бутыль вина! - кричит Хасан. Мы не успеваем обрадоваться, как раздается короткий чавкающий звук. Нам, нагнувшимся вниз, овевает лица терпкий запах алкоголя. - Я же сказал: ничего не трогать! - повторяет комвзвода и надевает автомат с подмоченным прикладом на плечо. - Мужики, никому не хочется плюнуть на Шею? - предлагает Язва, чья голова в числе прочих склонилась над лазом в подполье. Шея вылезает первым и выходит на улицу. За ним появляется Хасан, спрашивает глазами: 'Ушел?' - и вытаскивает наверх мешок с сушеными фруктами. Через пару минут вываливаем на улицы, у всех полны рты орехов и прочих вкусностей. Присаживаемся во дворике покурить. Появляется СемЈныч с парой ребят. - Как дела? - Курим вот. - Ничего не брали? - Ты ж сказал, СемЈныч! Молчим, СемЈныч смотрит на дома. - Чего ешь-то? - спрашивает у Язвы. - Да вот, орешки. СемЈныч подставляет широкую красивую ладонь с четкими линиями судьбы. Язва щедро отсыпает даров Востока. Все иронично смотрят на Куцего. Тот жует, потом на мгновение прекращает шевелить челюстями: - Чего уставились? - Ничего, - пожимает плечами тот, на ком остановил взгляд Куцый. Все начинают смотреть по сторонам. Через десять минут оцепляем первые 'хрущЈвки'. Находим место наблюдателям и снайперу, чтобы смотрели за окнами, проверяем связь - и вперед. Первый подъезд, первая дверь. Стучим... Тишина. Шея бьет ногой, дверь слетает, как картонная. Ходим по квартире, будто только что ее купили, - новые наглые хозяева. Везде пусто. На полу валяются какие-то лоскуты. В зале на желтых обоях написано: 'Руские - свиньи'. 'Русские' - с одним 'с'. В следующей квартире открывает дверь женщина. Напугана... или, скорей, изображает, что напугана. В квартире еще одна женщина, по лицу угадываю, что младшая сестра открывшей. Обе говорят без умолку: они ни при чем, мужья уехали с детьми в Россию, а они сторожат квартиры... Через минуту все перестают их слушать. Разве что Саня Скворец смотрит на них с изумлением. Чувствую, что ему хочется успокоить их, сказать, что все будет хорошо. Только он стесняется. Нас, остолопов. Шея деловито лазает по шкафам на кухне. Амалиев, доселе стоявший у входа, бочком входит и начинает поднимать крышки у кастрюль на плите. В кастрюлях суп и каша. Скворец, пошлявшийся по залу, хватает семейный альбом, лежащий за стеклом объемного серванта. Одна из женщин почему-то начинает плакать. Скворец ежесекундно поднимает на нее глаза и, не глядя, листает альбом. - Ну-ка, стой! - тормозит бездумное движение его пальцев Язва. - Отлистни-ка страничку! Парни быстренько сходятся, чтоб посмотреть на заинтересовавшую Язву фотку. На поляроидной карточке изображена та из сестер, что плачет, в обнимку с каким-то бородатым парнем. Может, муж, может, брат, может, дружок. На плече у него висит 'калаш'. Морда наглая, ухмыляется. - Кто это? - спрашивает Гриша. Женщина начинает плакать еще громче. Шея берет тетку за локоть и уводит ее в ванную. Старшая сестра рвется было за ней, но ее аккуратно усаживают на стул, она делает еще одну нервозную попытку подняться и получает звонкий удар ладонью по лбу. Скворец в каком-то мандраже начинает открывать двери серванта. Последняя дверь не сразу поддается, Саня дергает сильнее, и на него вываливается из шкафа человек. Кто-то из наших сдуру щелкает затвором, хотя стрелять явно не в кого - выпавший из шкафа оказывается стариком лет шестидесяти. Его обыскивают, хотя сразу видно, что в обвисших штанах на резинке и до пупа расстегнутой грязно-белой рубахе оружия не утаишь. - А чего вы его спрятали? - удивляется Хасан, толкая старшую сестру. Она быстро, перемежая русские слова с чеченскими, начинает говорить, что солдаты убивали всех, изнасиловали соседку в подъезде, а деда ее застрелили и бросили из окна, и еще что-то - полный беспредел творили злые солдаты, даже всех чеченских пацанов перестреляли. И вот за старика, за отца, она тоже боится. Появившийся из ванной Шея велел забрать обнаруженного старикана с собой. - А бабу? - предложил Гриша. - Да на хрена ее тащить, здесь у каждой второй муж воюет. - Может, она и вправду не знает, где он, - добавил он, подумав. - А если ее за ноги повесить, то она вспомнит где, - отвечает Гриша. - Или хотя бы по каким дням он заходит домой за жрачкой. - А где ее повесить? - спрашивает Шея. - А прямо в 'почивалье'. - СемЈныч не даст. Непонятно, шутят они или всерьез. - Не, давай вернемся, - останавливается Гриша уже на лестнице. - Пойдем ее... уломаем поговорить на предмет местонахождения супруга? - теребит он Шею. - Я там пассатижи видел. И утюг. Все для ответственной беседы. - Хорош! - одергивает его взводный. Другие квартиры в доме пусты. Кое-где стоит обычная советская мебель, раскрытые шкафы с пустыми вешалками, разбитые телевизоры, кресла с выдранным нутром. Останавливаемся покурить на одной из лестничных площадок. И тут Амалиев, оставленный ниже этажом на площадке с начисто вынесенным окном наблюдать за улицей и домами напротив, передает по рации: - Вижу движение вооруженных людей! Сыплемся по ступеням к Амалиеву. Шея орет матом, чтоб не грохотали, не суетились, не светились и вообще чтоб заглохи все. Комвзвода осторожно присаживается возле бледного Амалиева. - Где? - спрашивает он почему-то шепотом. - Вон, на третьем этаже! Шея приглядывается. - Может, обстреляем? - шепотом риторически спрашивает Шея. - Не надо, они уйдут... - говорит Амалиев и оборачивается на парней, чтобы его поддержали. - Не, надо обстрелять, - задумчиво говорит Шея, глядя в бинокль. Повисает тяжелая пауза, все щурятся и смотрят на противоположные дома. - Вон СемЈныч руками машет, - продолжает Шея, - сейчас мы его обстреляем... - Какой СемЈныч? - удивляется Амалиев. - Ты не в артиллерии служил, Анварчик? - начинает первым смеяться Язва. - Из тебя бы вышел офигенный наводчик! Анвар разглядел наших на другой стороне улицы. Через десять минут мы собираемся возле зачищенного дома. Группа СемЈныча задержала двух весьма побитых жизнью чеченцев трудноопределимого возраста. Ну, лет под сорок, наверное. Рядом с нашими - два в высоту, полтора в плечах добрыми молодцами - чичи смотрятся как шкеты. Спортивные штаны с отвисшими коленями усугубляют картину. Вызываем с базы приданные нам 'козелки', чтобы отвезти чичей. Усаживаем их в машины на задние сиденья: двоих - в один 'козелок', задержанного нами старика - во второй. Язва едет ста