ршим. Я по приказу Шеи усаживаюсь рядом с водителем во втором 'козелке'. Мы трогаемся, проезжаем всего метров сто, и я внезапно понимаю, что у меня атрофированы все органы, что мой рассудок сейчас двинется и покатится, чертыхаясь, назад, к детству, счастливый и дурашливый. По нам стреляют. Откуда, я не понял. Почему-то мне показалось это совершенно неинтересным. Я зачарованно взглянул на дырку в брызнувшей мелким стеклом лобовухе. Потом, неожиданно для себя самого, ловко открыл дверь, вывалился на дорогу, одновременно снимая автомат с предохранителя, и в несколько кувырков скатился к обочине, в кусты. Оборачиваюсь назад - Санька Скворец сидит за машиной на корточках и вертит головой. Возле машины лежит, поджав ноги, дед-чеченец. Водителя я не вижу. 'Козелок', ехавший впереди нас, снесло на противоположную обочину, из парней, ехавших в нем, я тоже никого не вижу. Куцый вызывает по рации меня и Язву. Тянусь к рации, чтобы ответить, и слышу, как Язва отвечает первым, чуть срывающимся голосом: - На приеме! - 'Семьсот десятый' на связи! - кричу и я. СемЈныч немедленно отвечает: - Займите позицию и не высовывайтесь! Стреляют из домов впереди вас! 'Займите позицию...' - передразниваю я Куцего и ловлю себя на мысли, что меня все происходящее как-то забавляет, кажется веселым, неестественным. Вот, мол, война началась уже, а я все еще жив. Значит все замечательно! Все просто чудесно! Только руки дрожат... Я поворачиваю голову к Скворцу, машу ему рукой. 'Ляг!' - показываю. Он не понимает. - Саня, ляг! Чеченцы стреляют очередями откуда-то спереди. Я вижу, как несколько пуль попадает в машину, одна разбивает зеркало заднего вида. 'А если взорвется? - думаю. - В кино машины взрываются...' Саня, тоже понимая, что в машину стреляют, дергается, не знает куда деться. - Давай сюда! - кричу. Санька привстает на колене и, зажмурившись, в два прыжка летит ко мне. - Водюк где? - спрашиваю. - В канаве лежит с той стороны. Кусты, в которые мы завалились, негустые, ближний дом - тот, что справа, нам хорошо виден. Он безмолвен. 'А если б стреляли оттуда? - думаю я. - А если сейчас начнут стрелять?' Смотрю на дом с таким напряжением, что, кажется, вот-вот начну видеть его насквозь. - Смотри на дом! - говорю Сане, сам разворачиваюсь в сторону дороги, укладываюсь поудобнее, упираюсь рожком автомата в землю, охватываю цевье. Плечо чувствует приклад, все в порядке. Поднимаю голову - что там у нас? Откуда стреляют? Ничего не соображаю, глаза елозят поспешно... И тут у меня едва затылок не лопается от страха - явственно вижу, что стрельба ведется с чердака дома, находящегося по диагонали, метров за пятьдесят от нас и метров за тридцать от первого 'козелка'. Конечно же я подумал, что стреляют прямо в меня и ткнулся рожей в землю, блаженно ощутив щекой ее мякоть и сырость. Пролежав несколько секунд, догадываюсь, что стреляли, нет, не в меня, - палят прямо в 'козелок', в котором ехал Язва. С крыши 'козелок' очень хорошо видно. Прицеливаюсь. Получается плохо. Даю несколько длинных очередей по дому, по чердаку. Закрываю глаза, пытаюсь унять дикую дрожь в руках, понимаю, что это бесполезно, и снова стреляю. Кто-то начинает стрелять сзади нас с Санькой. Какую-то долю секунды я считал, что в нас, что с обеих сторон, что - всЈ, на хрен. Так и подумал: 'ВсЈ, на хрен' - и снова голову в землю вжал и землю укусил от страха. - Наши подошли! - шепчет мне Скворец. Оборачиваюсь и вижу Куцего, он запрашивает меня по рации, глядя на меня. Вытаскиваю рацию из-под груди. - Целы?! - кричит Костенко. - Мы целы! Я и Скворец! Оба! Водитель - не знаю! Куцый запрашивает Язву: - Целы? Язва молчит. Раздаются один за другим несколько взрывов около дома, из которого чичи палят. 'Пацаны гранаты кидают!' - догадываюсь я. - Все нормально, СемЈныч! - откликается, наконец, Язва. - Лежим под забором, как алкаши... К нам подползает Кеша Фистов, снайпер. Смотрит в прицел на чердак. Я оборачиваюсь на него и вижу его открытый, левый, свободный от прицела глаз, смотрящий куда-то вбок. Кеша косой. Меня очень смешит это зрелище - косой снайпер. Даже сейчас смешит. Стать снайпером ему предложил Язва на общем собрании, еще в Святом Спасе, когда мы выбирали себе медбрата, повара, помощника радиста. Речь зашла и о снайпере, которого в нашем взводе еще не было. 'А пускай Кеша будет снайпером! - задумчиво предложил Язва. - Он даже из-за угла сможет метиться!' Кеша, хоть и не умел целиться из-за угла, но винтовку освоил быстро. - Ну как, Кеш? - спрашивает подбежавший СемЈныч, и одновременно с его вопросом Кеша спускает курок. - Куда палишь-то? - интересуется СемЈныч, привстав на колене, не пригибаясь, и я слышу по его грубому голосу, что он спокоен, что он не волнуется. - А в чердак, - отвечает Кеша. Вместе с СемЈнычем подбежал Астахов, держит в руках 'муху'. - Дима! - говорит СемЈныч Астахову. - Давай. Надо только, чтобы пацаны от дома отползли. СемЈныч вызывает Язву: - Гриша, давай отходи к нам, мы прикроем! Мы беспрерывно лупим по чердаку, по дому, по окнам и по соседним домам тоже. Пацаны с другой стороны дороги стреляют по диагонали, в другой дом, где засели чичи. Жестко, серьезно бьет ПКМ Андрюхи Коня. Прицельно стреляет улегшийся рядом со мной Женя Кизяков. Я замечаю, что у него совершенно не дрожат руки. - Пацаны у нас! - передает Шея с той стороны дороги. - Все? - спрашивает СемЈныч. - Все! И Язва со своими, и водюк из второго 'козелка' тоже! - Давай, Дим! - СемЈныч пропускает вперед себя Астахова, сам отодвигается вбок, чтобы 'трубой' не опалило. Астахов встает рядом со мной на колено, кладет трубу на плечо, прилаживается. - Ну-ка, уйди! - пинаю я Скворца, лежащего позади Астахова, - а то морда сгорит! Раздается выстрел, заряд бьет в край чердака, все покрывается дымом. Когда дым рассеивается, мы видим напрочь снесенный угол чердака, его темное пустое нутро. - Как ломом по челюсти, - говорит Астахов. С другой стороны дороги наш гранатометчик бьет по второму дому. Первый раз мимо, куда-то по садам, второй - попадает. Мы лежим еще пару минут в тишине. Никто не стреляет. - Выдвигаемся к домам! - командует СемЈныч. Мы бежим вдоль домов двумя группами, по разные стороны дороги. Нас прикрывают Андрюха Конь и еще кто-то, запуская короткие очереди в чердаки. Перескакиваем через забор, рассыпаемся вокруг искомого дома, встаем у окон. Стрельба прекращается, и я слышу дыханье стоящих рядом со мной. СемЈныч бьет ногой в дверь и тут же встает справа от косяка, прижавшись спиной к стене. Раздается характерный щелчок, в доме громыхает взрыв. Лопается несколько стекол. Саня, стоящий возле окна (плечо в стеклянной пудре), вопросительно смотрит на меня. - Растяжку поставили, а сами через чердак смылись! - говорю. СемЈныч и еще пара человек вбегают в дом. Я иду четвертым. Дом однокомнатный; стол, стулья валяются, на полу битая посуда, в углу телевизор с разбитым кинескопом. В правом углу - лестница на чердак. Лаз открыт. Делаю два пружинистых прыжка по лестнице, поднимаюсь нарочито быстро, зная, что, если я остановлюсь, мне станет невыносимо страшно. Выдергиваю чеку, кидаю в лаз, в угол чердака гранату, 'эргээнку'. Спрыгиваю вниз, инстинктивно вздрагиваю от грохота, вижу, как сверху сыплется мусор, будто наверху кто-то подметал пол, а потом резко ссыпал сметенное в лаз. Снова поднимаюсь по лестнице, просовываю мгновенно покрывшуюся холодным потом голову на чердак, предельно уверенный, что сейчас мне ее отстрелят. Кручу головой - пустота. Поднимаюсь. Подхожу к развороченному выстрелом Астахова проему - здесь было окошко, из которого палили чичи. Вижу, как из дома напротив мне машет Язва. Они тоже влезли наверх. С противоположной стороны чердака выломано несколько досок. - Вот здесь он выпрыгнул! - говорит Астахов. В прогал видны хилые сады, постройки. Дима дает туда длинную очередь. - Вдогон тебе, блядина! Пацаны в доме напротив дергаются, Язва приседает. Я машу им рукой: спокойно, мол. - Дима! Хорош, на хрен, палить! - орет СемЈныч, в лазе чердака появляется его круглая голова. - Пошли! - А у нас тут мертвяк! - встречает нас Язва во дворе дома напротив. - Боевик? - спрашивает Астахов. Гриша ухмыляется, ничего не отвечает. - Мы его вниз с чердака сбросили, - говорит он СемЈнычу. Мы подходим, от вида трупа меня невольно передергивает. Чувствую, будто мне в глотку провалилась большая тухлая рыба и ее необходимо немедленно изрыгнуть. Отворачиваюсь и закуриваю. В глазах стоит дошлое, будто прокопченое, тельце со скрюченными пальцами рук, с отсутствующей вспузырившейся половиной лица, где в красном месиве белеют дробленые кости. Астахов подходит в упор к трупу, присаживается возле того, что было головой, разглядывает. Я вижу это боковым зрением. - Дим, ты поройся, может, у него зубы золотые были, - предлагает Астахову Язва, улыбаясь. - Мужики, это же пацан! - восклицает Астахов. - Ему лет четырнадцать! - Все собрались? - оглядывает парней СемЈныч. - Шея! Костя! Не расслабляйтесь, выставьте наблюдателей... Ну что, все целы? Никого не задели? Мы возвращаемся к машинам. В первом 'козелке' с вдрызг разбитой лобовухой сидят два чеченца, те самые, которых мы везли на базу. Оба мертвые. Вся кабина в крови, задние сиденья сплошь залиты. У второго 'козелка' все на том же месте валяется старичок, живот щедро замазан густо-красным, остывает уже. - Четыре ноль, - смеется Язва. - Вот бы так всегда воевать, чтоб чичи сами друг друга расхерачивали! - говорит Астахов. - Сплюнь! - отвечает СемЈныч. VI Чищу автомат, нравится чистить автомат. Нет занятия более умиротворяющего. Отсоединяю рожок, передергиваю затвор - нет ли патрона в патроннике. Знаю, что нет, но, однажды забыв проверить, можно угробить товарища. В каждой армейской части хоть раз да случалось подобное. 'Халатное обращение с оружием' - заключит комиссия по поводу того, что твой однополчанин дембельнулся чуть раньше положенного и уже отбыл в свою Тамбовщину или Смоленщину в гробу, с дыркой во лбу. Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ершик, отвертку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах - видимо, из-за уменьшительных суффиксов. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь на небольшие ровные клочки. Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на возвратную пружину, извлекаю ее из пазов. Затворная рама с газовым поршнем расстается с затвором. Следом ложится на стол газовая трубка и цевье. Скручиваю пламегаситель. Автомат становится гол, легок и беззащитен. 'Скелетик мой...' - думаю ласково. Поднимаю его вверх, смотрю в ствол: 'Ну, ничего... Бывает и хуже'. Кладу автомат и решаю, с чего начать. Верчу в руках затворную раму, пламегаситель, возвратную пружину... Все грязное. Как крайнюю плоть, приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с двух тонких грязных жил, мягко отпускаю пружину. Разобрать возвратный механизм, а потом легко его собрать - особый солдатский шик. Можно, конечно, и спусковой механизм извлечь, сделать полную разборку, но сегодня я делать этого не буду. Ни к чему. Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так, наверное, моют коня. Или ребенка. В отверстие в шомполе продеваю кусочек ветоши, аккуратно, как портянкой, оборачиваю кончик шомпола белой тканью. Лезу в ствол. Шомпол застревает - много накрутил ткани. Переворачиваю ствол, бью концом шомпола, застрявшим в стволе, об пол. Шомпол туго вылезает с другой стороны ствола, на его конце, как флаг баррикады, висит оборванная черная ветошь... Автомат можно чистить очень долго. Практически бесконечно. Когда надоедает, можно на спор найти в автомате товарища грязное местечко, ветошью, насаженной на шомпол, ткнувшись туда, где грязный налет трудно истребим, в какие-нибудь закоулки спускового... Пацаны, как всегда, смеются чему-то, переругиваются. Язва, активно пострелявший, покидал все донельзя грязные механизмы автомата прямо в банку с маслом. Задумчиво копошась ветошью в 'калаше', прикрикивает на дурящих пацанов: - Не мешайте мне грязь равномерно по автомату размазывать... Кто-то из пацанов, устав копошиться с ершиками и выколотками, делает на прикладе зарубку. Дима Астахов делает две зарубки. - Хорош, эй!.. - говорю я. - Сейчас вам СемЈныч сделает зарубки на жопе... Автоматы казенные. Женя Кизяков аккуратно вырисовывает ручкой на 'эрдэшке' жирную надпись: 'До последнего чечена!' - А вы знаете, какая кликуха у нашего куратора? - говорит Плохиш. - Какая? - 'Черная Метка'. Он куда ни попадет, там обязательно что-то случается. То в окружение отряд угодит, то в плен, то под обстрел. Все гибнут, - заключает Плохиш и обводит парней беспредельно грустным взглядом. - Ему одному хоть бы хны. Плохиш затеял разговор не случайно - завтра наш отряд снимается на сопровождение колонны, чин едет с нами; Плохиш с Амалиевым, начштаба, посты на крыше, выставленный пост на воротах и еще несколько человек остаются на базе. Десять машин уже стоят во дворе. Десять водюков ночуют у нас. Собираем рюкзаки: доехав (дай Бог!) до Владикавказа, ночь мы должны переждать там. Парни, несмотря на новости от Плохиша, оживлены. Почему нормальные мужики так любят куда-нибудь собираться? На улице такой дождь вдарил, что посту с крыши пришлось спрятаться в здание - переждать. До часу ночи лил. СемЈныч заставил-таки пацанов вернуться обратно на крышу. Наутро мы - Язва, Скворец, Кизя, Астахов, Слава Тельман, я и двое саперов встаем раньше остальных - в полпятого утра. Надо дорогу проверить: вдруг ее заминировали за ночь. Черная Метка приказал, будь он неладен. Хмурые, оделись мы, вышли в коридор. Филя, весело размахивающий хвостом, был взят в компанию. Каждый, кроме Язвы, посчитал нужным потрепать пса по холке. - Вы куда собрались-то? - интересуется Костя Столяр, его взвод дежурит на крыше. Никто не отвечает. Хочется сострить, но настроения нет. Костя посмотрел на саперов, вооруженных миноискателями и увешанных крюками и веревками для извлечения мин, и сам все понял. - Одурели, что ли? - спрашивает Костя. - Пятнадцать минут назад стреляли. - Откуда? - спрашиваем. - Из 'хрущЈвок', откуда. Подтянутый, появляется Черная Метка. - Готовы? - интересуется. - Темно на улице... - говорит сапер Федя Старичков. - Я собаку свою не увижу! Филя крутится у ног Феди, словно подтверждая правоту хозяина. Черная Метка смотрит на часы, хотя наверняка только что на них смотрел. - Колонна должна выйти через пятьдесят пять минут, - отвечает он. - И стреляли недавно... - говорит Астахов. Черная Метка, не глядя на Астахова, говорит Язве как старшему: - Давайте, прапорщик, не тяните. - Сейчас перекурим и пойдем, - отвечает Язва. Пацаны молча курят. Я тоже курю, глубоко затягиваясь. Открываем дверь, вглядываемся в слаборазбавленную темень. Идем к воротам с таким ощущением, словно за воротами обрыв и мы туда сейчас попадаем. За воротами расходимся по трое в разные стороны дороги, поближе к деревьям, растущим вдоль нее. Двое саперов остаются стоять посреди дороги, возле за ночь наполнившихся водой канав и выбоин. Лениво поводят миноискателями. Филя, получив команду, дважды обегает вокруг самой большой лужи, но в воду, конечно, не лезет. Прижимаюсь спиной к дереву, поглядывая то на саперов, то в сторону 'хрущЈвок'. 'Что я буду делать, если сейчас начнут стрелять? ...Лягу около дерева...' Дальше не думаю. Не думается. Один из саперов, подозвав Скворца, отдает ему свои веревки и крюки и, шепотом выругавшись, медленно вступает в лужу. Внимательно смотрю на происходящее. Ей-богу, это забавляет. Сапер ходит по луже, нагоняя мягкие волны. Тихонько передвигаюсь, прячусь за дерево. Сделав несколько кругов по луже, сапер, хлюпая ботинками, выходит из воды и вступает в следующую лужу. Касаюсь ладонью ствола дерева, чуть поглаживаю, поцарапываю его. Слабо веет растревоженной корой. Пацаны стоят возле деревьев, словно пристывшие. Саперы, еле слышно плеская густо-грязной водой, ходят в темноте по лужам, как тихо помешанные мороки. Противотанковые мины таким вот образом - шляясь по лужам - найти можно, и они не взорвутся: вес человека слишком мал. Что касается противопехотных мин, то даже не знаю, что по этому поводу думают саперы. Наверное, стараются не думать. Мы уходим все дальше от ворот школы и с каждым шагом становится жутче. Может быть, мы все передвигаемся в пределах прицелов людей, с удивлением наблюдающих за нами? Последние лужи возле начинающегося асфальта саперы осматривают спешно, несколько нервозно. - Все! - говорит кто-то из них, и мы спешно возвращаемся. Скрипят ворота, шмыгаем в проем. Переводим дух, улыбаясь. Тискаем очень довольного Филю. Блаженно выкуриваем в школе по сигарете. Пацаны уже поднялись и собираются. Переталкиваясь, получаем пищу, завтракаем. Подтягиваем берцы и разгрузки. Черная Метка подгоняет нас. Плохиш, похожий одновременно на бодрого пенсионера и на третьеклассника-второгодника, сидя на лавочке у школы, дурит. - Саня! - зовет он выходящего Скворцова. - Может, исповедуешься Монаху? - Я безгрешен, - буркает Скворец. - Ну, конечно... - строго смотрит Плохиш, - а кто рукоблудием ночью занимался? Ну-ка быстро руки покажи! - Да пошел ты... - Ладно, брат, до встречи! - примирительно говорит Плохиш. Следом за Саней выходит Дима Астахов. - До встречи, брат! - говорит Плохиш и ему. За Димкой топают братья-близнецы Чертковы, Степан и Валентин. - Давайте, братки, аккуратней. Смотрите не перепутайтесь... - Берегите спирт, дядь Юр! - напутствует Плохиш нашего доктора, и всем идущим за ним говорит, улыбаясь: - До встречи! До свидания, братки!.. А ты, СемЈныч, прощай... - Тьфу, дурак! - говорит СемЈныч без особого зла и три раза плюет через плечо. ...Прогреваются моторы машин, водители суетятся, поправляют броники, висящие на дверях. Наши пацаны рассаживаются по одному в кабины, оставшиеся - на броню пригнанных бэтээров. Выбираю себе место на броне ровно посередине, спиной к башне. 'Если расположиться полулежа, то сидящие с боков в случае чего прикроют меня', - цинично думаю я. Приходит Шея, сгоняет меня, усаживается на мое место. Огрызаясь, перемещаюсь к краю. Солнышко начинает пригревать, хорошее такое солнышко. СемЈныч лезет на наш БТР, мы пойдем замыкающими. На первом бэтээре сидит Черная Метка, его, как выяснилось, Андреем Георгиевичем зовут, смотрит на пацанов внимательно. Открываются ворота, бойцы, стоящие на воротах, салютуют нам, нежно ухмыляясь. Урча, выползает первый БТР, следом выруливают машины. Мягко ухая в лужи, колонна выбирается на трассу... Я уже люблю этот город. Не видел более красивых городов, чем Грозный. 'Первые руины третьей мировой источают тепло...' - констатирую я, впав в лирическое замешательство. Птиц в самом городе нет. Наверное, здесь очень чистые памятники. Если они еще остались. Ближе к выезду из Грозного начинаются сельские постройки. За деревянными некрашеными заборами стоят деревья, подрагивают ветки. Как, интересно, чувствуют себя деревья во время войны? Задумываюсь о чем-то... Прихожу в себя, обнаружив, что я неотрывно смотрю на Монаха, сидящего неподалеку. Так неприятно, что он едет с нами!.. Вот Саня Скворец рядом - это хорошо. Андрюха Конь держит в лапах пулемет. Женя Кизяков, СтЈпка Чертков - один из братьев-близнецов (Шея до сих пор Степку путает с Валькой, поэтому отправил Валю в кабину одной из машин), Слава Тельман - охранник СемЈныча, Кеша Фистов косит себе, Дима Астахов 'муху' гладит... Все такие родные. СемЈныч, опять же, доктор дядя Юра... и тут Монах. На кой хрен он поехал в командировку? 'А чего я взъелся на него? - думаю тут же. - Может, он... может, он меня от смерти спасет'. - Ну, чего я еще могу подумать? Трасса лежит посреди полей. Поля вызывают умиротворенные чувства - здесь негде спрятаться тем, кому вздумалось бы стрелять в нас. Какое-то время я смотрю на одинокое дерево посреди поля, почему-то мне кажется, что там, на дереве, сидит снайпер. Пытаюсь его высмотреть. 'Что за дурь, - смеюсь про себя. - Так вот он и сидит в чистом поле на дереве, как Соловей-разбойник...' Хочу прикурить, но колонна идет быстро, ветер тушит первую спичку, и я откладываю перекур на потом. Поля сменяются холмами. Мы выезжаем на мост. - Это Терек? - спрашивает у Хасана Женя Кизяков. - Сунжа, - отвечает Хасан. - Терек далеко, - и неопределенно машет рукой. Сунжа медленно и мутно течет. До воды не доплюнуть. Повертев слюну во рту, сплевываю на дорогу. Плевок уносит ветром. 'Еще будет высыхать моя слюна на дороге, а я уже буду мертв и холоден', - думаю я. Постоянно такие глупости приходят в голову. Неприятно подергиваюсь от своих размышлений, хочется провести рукой по голове, по лицу, как-то смахнуть эту ересь... Морщу лоб, хочу еще раз плюнуть, но передумываю. Солнце стоит слева. Кончается асфальт, начинается пыльная проселочная дорога, выложенная по краям щебнем. Скворец толкает меня в плечо: впереди горы. Надвигаются на нас, смурных, поглаживающих оружие. Даже не горы, а очень большие холмы, жухлой травкой покрытые. Наверху одного из холмов вырыты окопы, они видны отсюда, с дороги. Кто вырыл их? Наши, чичи? Для чего? Чтобы контролировать дорогу, наверное. Все эти вопросы могут свестись к одному: был ли здесь бой, убивали ли здесь людей, из этих окопов, таких же людей, как мы, так же проезжавших мимо. 'Нет, вряд ли засада может выглядеть так, - решаю про себя, - окопы на самом виду... А с другой стороны, ну сидит в тех окопах человек пять, сейчас они дадут каждый по несколько очередей и убегут. Что мы, на холм полезем за ними? До этих окопов метров двести...' Окопы между тем исчезают за поворотом. Все пристально глядят на горы. Каждый хочет первым увидеть того, кто будет целить в нас, блеснет прицелом снайперской винтовки, выстрелит... К общему удивлению, горы вскоре кончаются, сходят на нет. Снова начинаются равнины. Иногда проезжаем тихие, малолюдные села. Дорога однообразна. Становится теплей. Спустя пару часов проезжаем знак 'Чечня', перечеркнутый красным. Пацаны оживляются. Останавливаемся у рыночка, покупаем пиво, я еще и воблу. Здесь такая хорошая сладкая вобла. Вымазываясь пахучим маслом, рву рыбу на части, отделяю от нее большой красный кус икры, сочащиеся ребра, голову выбрасываю. Заливаю в глотку половину бутылки пива. Еще не отняв пузырь ото рта, понимаю, что бутылки мне будет мало, разворачиваюсь, иду к лотку с пивом, покупаю еще бутылку. Наскоро куснув мясца с рыбьего хвоста и пригубив икры, допиваю первую бутылку и открываю вторую. Уж вот ее-то потяну, понежусь с ней. Лезем на броню. Нет, на ходу пить будет неудобно. Допиваю и вторую, отбрасываю. Хорошо, что мочевой пузырь крепкий, до следующего перекура досижу. Рыба остается в кармане. Не брезгую ни карманом, в котором может испачкаться рыба, ни рыбой, пачкающей карман. ...Во Владикавказе, куда мы благополучно прибыли, доедаю рыбу. Разглядываю город... Похож на все российские города, только горбоносых много. Идем в кафе. Суетимся возле меню - все голодные. Хасану очень хочется показать, какая кухня на Кавказе, он рекомендует выбор блюд. Покупаем суп харчо, манты. Хасан перешептывается с СемЈнычем, тот кивает головой. В итоге на столах каждого взвода появляется еще и по бутылке водки. - Как суп? - спрашивает Хасан, щурясь. - Чудесный суп, - отвечаю, отдуваясь обожженным специями ртом. Разгрузкой и загрузкой машин занимаемся сами. В машинах мешки. Что в мешках, неясно. Пацаны, скинув куртки, оставшись в тельниках, работают. Красивые, добрые тела. Закатанные рукава, вздувающиеся мышцами и жилами руки. Хасан опять куда-то убрел. Выхожу на улицу перекурить. По двору складов прохаживается незнакомый хмурый подполковник. Выбредает откуда-то Хасан, хитро щурясь, громко спрашивает у СемЈныча, стоящего неподалеку от меня: - Разрешите обратиться, товарищ полковник! На СемЈныче надет серый рабочий бушлат без знаков различия. СемЈныч довольно улыбается одними глазами. Хмурый подполковник, услышав обращение Хасана, тут же куда-то уходит. СемЈныч довольно смеется. Умеет Хасан подольститься. Заканчиваем разгрузку, ночевать едем в вагончики, размещенные на краю города. Перед сном как следует выпили. Пацаны полночи пели поганые кабацкие бабьи песни. СемЈныч подпевал. Тьфу на них. Я лежал на верхней полке, разглядывал полированный, в трещинах потолок. 'Даша...' Разбудил меня Женя Кизяков - моя очередь идти на улицу дежурить. Ночь теплая, мягкая. Посмотрел на звезды, закурил. 'Хоть бы завтра что-нибудь случилось, и мы бы в Грозный не поехали...' - подумал. Три раза обошел поезд, еще, с неприязнью, покурил. Разбудил смену и снова улегся. 'Даша, Дашенька...' - Вылезай, конечная! Выход через переднюю дверь - проверка билетов! Открываю глаза: утро. Язва идет с полотенцем, перекинутым через плечо, поднимает всех гадким своим голосом: - Подъем, подонки похмельные! Пацаны жмурят похмельные рожи - солнечно. Умылись, похмелиться СемЈныч не дал. Хмуро загрузились в машины, на бэтээры. Где-то посередине города зачем-то остановились. И здесь мы впервые увидели вблизи девушку, в юбке чуть ниже колен, в короткой курточке, беленькую, очень миловидную, с черной папочкой. Так все и застыли, на нее глядя. - Я бы ее сейчас облизал всю, - сказал тихо, но все услышали, Дима Астахов. Честное слово, в его словах не было ни грамма пошлости... Девушка обернулась и взмахнула нам, русским парням, красивой ручкой с изящными пальчиками. Некоторое время я физически чувствовал, как ее взмах осеняет нас, сидящих на броне. За городом подул ветер, и все пропало. Дорога немного развлекла. Когда долго едешь и ничего не случается, это успокаивает. Как же что-то может случиться, если все так хорошо? Солнышко... Остановились на том же рыночке, что и по дороге во Владикавказ. Пацаны разбрелись. Я иду на запах шашлыков. Девушка торгует, сонные глаза, пухлые ненакрашенные губы. 'Поесть шашлычков?' - думаю. - Сколько стоят?.. Дорого... Закуриваю, решаю философский вопрос: 'С одной стороны - дорого. С другой - может, меня сейчас убьют на перевале, и я шашлыков не поем. С третьей - если меня убьют, чего тратиться на шашлыки? С четвертой...' - Чего смотришь? - спрашивает девушка-продавец. - Скоро твои глаза не будут смотреть... Да-да не будут, - речь ее серьезна. Улыбаюсь, достаю деньги, покупаю порцию шашлыка. Не верю ей. Совершенно ей не верю. Вкусный шашлык, свинина. Хватаю здоровый горячий кусок зубами, одновременно отдуваюсь, чтоб не обжечься. Жадно ем. В середине шампура попадается особенно большой кус. Попробовал откусить - он какой-то жилистый. Сдвинул его к краю шомпола, изловчившись, весь цапнул, начал жевать. Долго жую, жилу никак не могу раскусить. Скулы начинают ныть. Решаю заглотить кусок, делаю глотательное движение, и мясо застревает у меня в горле. Пытаюсь усилием горловых мышц втянуть его в себя, не могу. Смотрю обезумевшими глазами вокруг: что делать? В голове начинает душно, дурно мутиться. Сейчас сдохну, а... Лезу пальцами в рот, хватаю торчащую из глотки, не проглоченную до конца мясную жилистую мякоть, тащу. Спустя мгновенье держу в руке изжеванное мясо, длинный, изукрашенный голыми жилами ломоть. Отбрасываю его в пыль. На глазах слезы. Покупаю пива, пью. Так дышать хорошо. Очень приятно дышать. Какой славный воздух. Как славно чадит БТР, как чудесно пахнут выхлопные газы машин. Забравшись на броню, пою про себя вчерашнюю кабацкую ересь, под которую заснул... На подъезде к горам настигаем автобус, везущий детей. Автобус еле едет. Чеченята смотрят в заднее стекло и, кажется, кривляются. - СемЈныч, давай за автобусом держаться? - предлагает кто-то. СемЈныч хмуро молчит, жадно смотрит на автобус. Но по рации с первым бэтээром не связывается. 'Надо в заложники их взять! - думаю я. - Что же СемЈныч...' Я смотрю на автобус, еле тянущийся впереди первого бэтээра. Пацаны тоже смотрят. Горы уже близко. Уже началась песчаная, выложенная по краям щебнем дорога. В этом щебне легко прятать мины. Мы будем спрыгивать с горящего бэтээра, кувыркаясь, лететь на обочину и там из-под наших ног, упрятанных в берцы, будут рваться клочья огня. А сверху нас будут бить в бритые русые головы, в сухие, кричащие рты, в безумные, голубые, звереющие глаза. Мы въехали в опасную зону. По обеим сторонам дороги вновь расползлись апокалиптически освещенные холмы. Пацаны вперили взоры в овражки и неровности холмов, но на самом краешке зрачка многих из нас благословенно белел, как путеводная звезда, автобус. 'ВсЈ...' - подумал я, когда автобус свернул вправо, на одну из проселочных веток. Оглядываю пацанов, кто-то смотрит автобусу вслед, СемЈныч смотрит на первый БТР, Женя Кизяков - на горы, причем с таким видом, будто никакого автобуса и не было. Солнце печет. Я сдвигаю черную шапочку, открывая чуть вспотевший лоб. Несмотря на то, что автобус свернул, освободил дорогу, колонна все равно еле тянется. Одна из машин едет очень медленно. Из-за нее первые машины колонны - БТР и один грузовичок уходят метров на тридцать вперед. - Восемьсот первый! - раздраженно кричит СемЈныч по рации, вызывая Черную Метку. - Назад посмотри! Первый БТР сбавляет ход. Дышим пылью, взметаемой впереди идущими. Слышно, как натужно ревет мотор третьей, замедляющей ход колонны машины. Перевожу предохранитель вниз; теперь, если я нажму на спусковой крючок своего 'калаша', он даст злую и, скорей всего, бестолковую очередь. Кладу палец на скобу, чтобы на ухабе случайно не выстрелить. Упираюсь левой ногой в железный изгиб бэтээра, чтобы было легче спрыгнуть, если... Как долго... Едем долго как. Хочется слезть с бэтээра и веселой, шумной мускулистой оравой затолкать машину на холм. Хочется петь и кричать, чтобы отпугнуть, рассмешить духов смерти. Кому вздумается стрелять в нас, таких веселых и живых? Третья машина, наконец, взбирается на взгорок, вниз катится полегче. Уже виден мост. А окопы-то я просмотрел... С другой стороны ехал потому что. В Грозном всем становится легко и весело. - Не расслабляйтесь, ребята! - говорит СемЈныч, хотя по нему видно, что он и сам повеселел. Въезжаем на какую-то разгрузочную базу, грузовички там остаются, мы на бэтээрах с ветерком катим домой. Петь хочется... Подъезжаем к базе, а там сюрприз - маленький рыночек открылся, прямо возле школы. Дородные чеченки, числом около десяти, шашлыки жарят, золотишко разложили на лотках, пиво баночное розовыми боками на солнце отсвечивает. - Мужики, мир! Торговля началась! - возвестил кто-то из бойцов. Бэтээры притормозили. - Водка! Вобла! Во, бля! - шумят пацаны. Возле торговок начштаба шляется с двумя бойцами, виновато на СемЈныча смотрит, переживает, что не успел в школу спрятаться до нашего приезда, засветился на рынке. Солдатики подъехали, наверное, с Заводской комендатуры, водку покупают. - На рынок пока никто не идет! - приказывает СемЈныч на базе. Занимались только друг другом. Возросший вне женщин, Дашу я воспринимал как яркое и редкое новогоднее украшение, трепетно держал ее в руках. И помыслить не мог - как бывает с избалованными чадами, легко разламывающими в глупой любознательности игрушки, - о внутреннем устройстве этого украшения, воспринимал ее как целостную, дарованную мне благость. Вели себя беззаботно. Беззаботность раздражает окружающих. Нас, бестолковых, порицали прохожие тетушки, когда мы целовались на трамвайных остановках, впрочем, целовались мы не нарочито, а всегда где-нибудь в уголке, таясь. Трогали, пощипывали, покусывали друг друга беспрестанно, пробуждая обезьянью прапамять. Стоя на нижней подножке автобуса, спиной к раздолбанным, позвякивающим и покряхтывающим дверям, я гладил Дашу, стоящую выше, ко мне передом, упругими грудками касаясь моего лица, гладил мою девочку... скажем, по белым брючкам. Она задумчиво, как ни в чем не бывало, смотрела через мое плечо на тяжелые крылья витрин, пролетающих мимо, на храм в лесах, на строительные краны, на набережную, на реку, на белые пароходы, еще оставшиеся на причалах Святого Спаса. Покачиваясь во время переключения скоростей, я видел мужчину, сидевшего у противоположного окна, напротив нас, он держал в руках газету. В газету он не смотрел, он мучительно и предельно недовольно косился на мои руки или, скорее, на то, чего эти руки касались. Время блаженного эгоизма... Занимались, да, только друг другом. Сидели в парках на траве, покупали на рынке ягоды, просили рыбаков на пляже фотографировать нас. И потом разглядывали эти фотографии, удивляясь неизвестно чему - своей молодости, должно быть. Любящие - дикари, если судить по тому, как они радуются всем амулетам, побрякушкам и милым знакам. Дикари, осознающие и берегущие свое дикарство, мы не ходили в кинотеатры, телевизор не включали, не читали газет. Мы обучались в некоем университете, на последних курсах, но и занятия посещали крайне редко. Дурашливо гуляли и возвращались домой. Выходили из квартиры, держась за руки, а обратно возвращались бегом, нагулявшие жадность обладания друг другом. Ее уютный дом с тихим двориком, где не сидели шумные и гадкие пьяницы и не валялись, пуская розовую пену передозировки наркоманы, с булочной на востоке и с громыхающими железными костями трамваями на западе; на запад выходили окна кухни: когда я курил там весенними и летними утрами, мне часто казалось, что трамвай въезжает к нам в окно. Иногда от грохота начинали тихо осыпаться комочки побелки за обоями. В некоторых местах обои были исцарапаны редкого обаяния котенком, являвшим собой помесь сиамского кота нашего соседа сверху с рыжей беспородной кошкой соседки снизу. Он появился в доме Даши вместе со мной. Котенка Даша назвала Тоша, в честь меня. Часто мы лежали поперек кровати и смотрели на то, как Тоша забавляется с привязанной к ножке кресла резинкой с пластмассовым шариком на конце. Иногда он отвлекался от шарика и с самыми злостными намерениями бежал к углу стены возле батареи, где лохмотьями свисали обои. - Брысь! - кричала Даша, - брысь, стервец! Я стучал по полу уже разлинованной когтями котенка рукой, чтобы спугнуть Тошу. Он оборачивался и с удовольствием отвлекался полизать свой розовый живот. - Обрати внимание, - говорила мне Даша, притулившись тяжеловатыми грудками к моей спине и проводя ладонью по моему темени, - кошки и собаки могут лизать свои половые органы. А человеки - нет. Выходит, Бог специально подталкивает людей к запретным ласкам... - Едва ли, имея такую возможность, я стал бы забавляться сам с собой подобным образом, - отвечал я, блаженно ежась всем телом. Вечерами Даша при мне иногда читала, и мне всегда казалось, что из озорства. Я старался отвлечь ее. - Как книга? - спрашивал я Дашу. - Мысли короче, чем предложения. Мысли одеты не по росту, рукава причастных оборотов висят, как у Пьеро. И снова начинала читать. Ложилась на животик. Она так играла. Ждала, что я ей помешаю. Я подлезал ладонями под ее животик, расстегивал верхнюю пуговицу джинсиков, медленно тянул молнию. Крепко цеплял пальцами джинсы, тянул на себя, и она чуть приподнималась, помогая мне. Я снимал с нее сразу все и чувствовал, что ее одежда, черный кружевной невесомый лоскут, и даже внутренность джинсиков, чуть-чуть уже пропитались ею, ее желанием и готовностью. Поднимал ее, просунув ей ладонь между ножек, поддерживал под животик, чувствуя мякотью ладони горячие завитки. Мне открывалась прекраснейшая из земных картин, упоительная география, разрезанный сладкий плод цвета мокрого персика, мякоти киви... или причудливая морская раковина. И в ее влажном исподе пахло морем... Засыпая, я чувствовал, как во мне продолжает колыхаться и подрагивать все то, что произошло в течение дня. Я помню, как она просыпалась, очень многие утра, и совсем не помню, как она засыпала. Наверное, я всегда засыпал первым. Лишь однажды, уже заснув, я открыл глаза - и сразу встретился с ее глазами. Она смотрела на меня. В полной темноте ее глаза жили, как два зверька. Что-то было в этом темное, тайное, удивительное, словно я на мгновенье стал незваным соглядатаем, проник в нору, где встретилось мне теплое мохнатое существо. Впрочем, удивленье быстро замешалось с сонной вялостью, и я заснул. - Мне иногда кажется, что жизнь - как качели, - сказала она мне утром. - Потому что то взлет, то..? - Не знаю... - задумчиво сказала Даша и засмеялась. - Может, потому, что тошнит и захватывает дух одновременно? Я внимательно смотрел на нее, вспоминая ночное выражение ее существа, ее зрения, почему-то не решаясь спросить, почему, зачем она смотрела на меня. - Нет, правда, я, когда что-то вспоминаю, пытаюсь вспомнить, я чувствую, будто я на качелях: все мелькает, такое разноцветное... и бестолковое. Счастье... - еще неопределенней добавила она. Утром мы выходили на кухню выпить горячего чая, Даша - с вареньем моего изготовления, она ела его из гордости за то, что варенье приготовил я, а я - с впрок закупленными Дашей лазурными печеньями, потому что варенье я уже ел, а такого печенья еще не пробовал. Я сметал крошки в ладонь и засыпал их в рот. В 'козелке' по городу ездить безопаснее, чем, скажем, в сопровождении двух бэтээров. На 'козелок', в котором непонятно кто едет, чичи, возможно, и внимания не обратят. Обстрелять, конечно, могут, мы на себе эту вероятность опробовали, но все-таки бэтээры обстреливают чаще. Чины из главного штаба уже пересели на 'козелки' и катаются по городу на больших скоростях в полном одиночестве, ну, с охраной, конечно, из таких же белолобых молодцов, как мы, но без всяких, украшенных крупнокалиберными инструментами кортежей. Главный штаб - законодатель, так сказать, моды. Наш капитан Кашкин, взяв водителем Васю Лебедева, добродушного бугая, периодически куда-то катается по поручениям СемЈныча, в основном в штаб округа. Поначалу с ним ездил Хасан, как знающий город, но потом Вася быстро сориентировался, что да как, да где ловчее проскочить, кроме того, начштаба где-то карту города раздобыл, так что кататься стали все подряд, кого СемЈныч пошлет, а посылал он обычно кого-то из командиров отделений плюс одного бойца. В первую же поездку я позвал с собой Саню Скворца. В отделении моем есть пацаны боевые, возможно, посильнее Сани, позлее, тот же Женя Кизяков - хронически невозмутимый боец, или Андрюха Суханов, пулеметчик, громила белотелый. Все пацаны отличные, разве что Монах... да что Монах, тоже человек... Но мне вот с Саней хочется ехать, и даже не хочу разбираться - почему. На переднее сиденье сажусь, честно сознаюсь, не без удовольствия, это из детства, наверное. Вася Лебедев хлопает капотом, ветошью руки протирает, садится, ухмыляясь. Вот тоже чудо-человек, с хорошим настроением по жизни. Из школы выходит начштаба с черной папкой, маленький, сутулый. Усаживается на заднее сиденье рядом со Скворцом. Чувствуется, что весит капитан Кашкин не больше, чем среднестатистический восьмиклассник. 'Зачем