что танки? В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки. 'Неужели нельзя взять село усилиями одних танков? - думаю я. - Подъехать на танке и сказать: 'Сдавайтесь!' Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут... Мы для того, чтоб их ловить'. Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается ощущение, будто пожевал ваты. И еще, будто этой ватой обложили все внутренности головы - ярко-розовый мозг, мишуру артерий, - как елочные игрушки. Дают команду грузиться. Пацаны легко взлетают в крытые брезентом кузова. 'Какие у меня крепкие, жесткие мышцы', - думаю я с горечью, запрыгнув в кузов. Меня немного лихорадит. 'Истерика', - определяю я мысленно. Кажется, кто-то высасывает внутренности - паук с волосатыми ножками и бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися кровью. Моей кровью. Трогается машина. 'Нас везут на убой'. Пытаюсь отвлечься на что-то, смотрю на бойцов, но взгляд никак не может закрепиться на чем-либо. Небритые скулы, чей-то почему-то вспотевший лоб, ствол автомата, берцы с разлохматившимся охвостьем шнурка, потерявшего наконечник. Мысленно я засовываю это охвостье в дырочку для шнурков в берцах - обычно из разлохматившегося шнурка извлекается одна нитка, эту нитку нужно просунуть в дырочку, а с другой стороны прихватить ее двумя пальцами и потянуть - так вытаскивается шнурок. Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из пальцев. Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся, тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка, когда я, вернувшись с поста, жадно ел и цапнул зубами мягкую и болезненную кожу, мгновенно раскровянившуюся и пропитавшую соленым вкусом хлеб, кильку в томатном соусе, только луку было ничего не страшно, его вкус даже кровь не перебивала, разве что щипало от него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала закушенная щека. 'Странно, что вчера вечером я, когда мы поминали десантничка, эту ранку не замечал. Наверное, сегодня язык ее растревожил...' Наконец и язык успокоился и повалился лягушачьим брюшком на дно рта, ткнувшись кончиком в зубы и рефлекторно проехавшись напоследок по черному от курева налету на зубах. Пытаюсь задремать. На брезентовое покрытие кузова голову не положишь - трясет. Расставляю ноги, с силой упираюсь в ляжки локтями, кладу лоб на горизонтально сложенные руки. Так тоже качает. И еще сильнее тошнит. Сажусь прямо, закрываю глаза. На десятую долю секунды открываю их, 'фотографирую' пацанов и разглядываю их лица, уже закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только нескольких - задумчивого Шею; бледного Кешу Фистова с 'эсвэдэшкой' между ног; с силой сжавшего зубы, так что выступили скулы, будто сдерживающего злой мат Диму Астахова... Остальные расплываются. Еще раз открывать глаза мне лень, тяжело, не хочется, неинтересно - из перечисленных причин можно выбрать любую, и каждая подойдет. Чтобы отвлечься, начинаю считать. 'Один, два, три, четыре...' Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отсчитываю их жизни, как на счетах, и поэтому я испуганно прекращаю этот счет и снова начинаю - уже с пятидесяти. 'Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре...' Язык лежит, как полудохлая лягва в иле. 'Сто сорок один, сто сорок два...' На ухабах зрачки дергаются под глазами, как мелкие глупые птички. 'Четыреста одиннадцать, четыреста двенадцать...' Пахнет деревьями, ветками, землей. Значит, выехали из города. Нет, не буду глаза открывать. 'Тысяча семьсот девяносто пять... Тысяча семьсот девяносто... Может, я не о том думаю? Может, нужно что-то решить с этой жизнью? А чего ты можешь решить? И кому ты скажешь о своем решении? И кому оно интересно? Тысяча семьсот девяносто семь... или шесть? Или семь?' Машины останавливаются. Открываю глаза. Минимум пейзажа - голая земля, почему-то отсыревшая. Кто-то из сидящих ближе к краю высовывается из кузова. - Чего там? Чего? - спрашивают сразу несколько человек. Ответа нет, и пацаны поднимают со скамеек отсиженные зады, толпятся и пытаются, согнувшись, подойти к краю кузова, но СемЈныч уже вызвал по рации Шею и Столяра и, даже не дождавшись их ответов, приказывает всем оставаться на местах. - Курить-то можно? - спрашивает кто-то у Шеи. Шея молчит, я закуриваю; после первой затяжки сладостно жую - будто ем дым. Сладкий, вкусный дым, нравится... Опять нравится... Шея смотрит на меня недовольно. Не только потому, что я закурил без разрешения, но потому, что он дым не любит - некурящий у нас взводный. А машина, хоть и кузов, все-таки помещение, надо и честь знать. Делаю несколько жадных затяжек и бычкую сигаретку о пятку берца. Машина трогается. Смотрю, куда бросить окурок, и, не найдя места, бросаю его на пол. Некоторое время смотрю, как он катается по полу, пачкая изящные бока мухоморного окраса пенечка фильтра. На ухабах машины переваливаются, едва не заваливаясь на бок, пацаны с трудом держатся, кто за что может. '...Какая тягомотина, скорей бы уж...' Смотрю на улицу, там появляются деревья, не знаю их названия. Какие-то деревья, из тех, что растут только в Чечне. По крайней мере, в Святом Спасе они точно не растут. Впрочем, я и тех деревьев, что растут в Святом Спасе, по названиям не знаю. Береза, дуб, клен и все. А еще рябина... 'Ой, рябина кудря-я-вая...' И калина. 'Калина - это дерево?' Я не успеваю додумать. Машины снова останавливаются, моторы глушатся; какое-то время гудит БТР - тот, что шел первым, но вскоре и его глушат. Все сидят молча. Смотрю на улицу, вижу кабину машины, шедшей за нами, лицо шофера. Не могу понять его настроения, черты лица шофера расплываются. Зато появляется лицо СемЈныча - он подошел к борту нашего кузова, заглядывает внутрь, командирским чутьем, нюхом оценивая состояние коллектива. - Разомните косточки, ребятки... - говорит Куцый, видимо, оценивший наше состояние как нормальное. Все с готовностью вскакивают с мест и поэтому долго приходится стоять согнувшись, дожидаясь, пока ближние к краю спрыгнут с машины; карманы разгрузки, отягощенные гранатами, тяжело свисают, мышцы спины и шея начинают ныть. Наконец подходит моя очередь. Спрыгиваю не очень удачно, потому что приземляюсь на пятки ('Чему тебя учили?' - злюсь), боль бьет в мозг и теряется в нем. Осматриваюсь по сторонам. Бродят люди, каждый о своем молится. Вижу нескольких мужиков в танкистской форме, а где танки? А вот стоят... Холмистая местность, никаких признаков жилья. Быть может, за тем холмом? - За тем холмом... - доносится от меня обрывок разговора. Я оборачиваюсь. Стоят: Черная Метка, СемЈныч и танкист без знаков отличия, но сразу видно - служивый никак не меньше капитана. Вояка указывает на холм рукой. Мне по-детски хочется их подслушать. Мне кажется, они говорят друг другу правду, какую нам постесняются сказать. Что-то вроде: 'Пятью-шестью бойцами придется пожертвовать, но что делать...' Но я не двигаюсь с места. Даже отворачиваюсь от командиров. СемЈныч объявляет построение. - Вот за тем холмом находится село... Совершаем марш-бросок. Рассредоточиваемся на холме, у взгорья, выше не забираемся, не светимся. Как только мы достигнем обозначенного рубежа, двинутся танки в объезд холма. Дожидаемся, когда они выйдут напрямую, и делаем рывок следом. До села триста или чуть более метров. 'А почему сначала мы побежим, а танки потом? - думаю я. - Танки быстро пойдут, и мы за ними не поспеем - километра полтора жилы рвать, поэтому сначала мы, - отвечаю сам себе. - Тем более что они вверх не полезут, а за ними бежать - круг давать... На полянке же наши чудо-машины в полный дух попрут. И мы за ними. Остается только уповать, чтобы танки не разбудили чичей, пока не выйдут на прямую. Если чичи, конечно, уже не проснулись. Наверняка уже проснулись и еще вчера вечером пристрелялись к полянке. И мин там понаставили. Бляха-муха, какой ужас... Может, разбежаться и вдариться головой о кузов? Потом скажу, что у меня было минутное помешательство...' - В нескольких, предположительно четырех ближних к поляне, домах и амбарах располагаются боевики, - продолжает СемЈныч. - Возможно, они есть и в селе, но в селе есть и мирные люди, поэтому... - Поэтому аккуратно, - вставляет Черная Метка. - Ну, щас, 'аккуратно', - передразнивает его шепотом Астахов, - надо было с 'вертушек' расхерачить это село... - Что мы, пехота? - буркает кто-то недовольно неподалеку от меня. - А что, спецназ? - спрашивает Астахов. - Да, спецназ. - Хотел, чтобы солдатики село взяли, а ты там зачисткой занимался? - зло говорит Астахов. - Разговорчики, - обрываю я парней. - При подходе, если не начнется бой, блокируем дворы, где предположительно находятся боевики, и дальше - по обстоятельствам. Если бой начнется раньше, окапываемся, подавляем огневые точки противника. Повторяю самое главное: поддерживать связь, командирам слушать рацию, бойцам слушать командиров - это раз. Идя за техникой, не кучкуемся - это два. Окапываться резво, чем глубже закопаемся, тем лучше. - Может быть, лучше подкоп под село сделать? - говорит Язва тихо. - Вылезем, как кроты, из подпола... 'А вот и мы!' - Выходим через пять минут, - заканчивает СемЈныч. Пацаны вяло расходятся. - Сергей! - говорит Язва, столкнувшись лицом к лицу с Монахом. - Чего? - отзывается Монах неприязненно. - Держи хрен бодрей, - зло отвечает Язва. 'Помолиться, что ли? - думаю. - Ни одной молитвы не знаю. Господи-Господи-Господи-Господи...' Подхожу к машине, прислоняюсь плечом к борту. Хочется лечь. Внутренности уже высосаны, пустое нутро ноет, где-то на дне живота, как холодец, подрагивает недоеденный пауком, отвалившийся откуда-то ломоть мяса. 'Мое тело, славное мое тело...' - я пытаюсь почувствовать свои руки и сначала чувствую автомат, его холод, а потом, кажется, еще более холодные свои пальцы; еще я хочу почувствовать свою кожу, свои соски, и узнаю их, болезненные, сморщенные, как у старика, потершись о тельник. 'Мое тело', - еще раз повторяю я. Пытаюсь согнуть и разогнуть пыльцы, окоченелые, они не поддаются. - Егор, строй своих. 'Чей это голос? Кажется, взводный что-то сказал...' Выискиваю взглядом Кизю... Монаха... Степку Черткова... Скворца... Андрюха Конь стоит, расставив ноги, держит пулемет наперевес... 'Надо же, я еще людей узнаю...' - удивляюсь я. Открываю рот, хочу что-то сказать, но раздается нечленораздельный, сипло-писклявый звук. Оборачиваюсь по сторонам: не заметил, не услышал ли кто... Говорю несколько слов шепотом: 'Е-гор... из-за леса, из-за гор... Егор... едет дедушка Егор... сам на коровке... детки на лошадках... внучки на козлятах... а жена на сивом мерине...' Нет, дар речи меня еще не покинул. - Строимся, братцы! До того как мы взберемся на холм, нас, наверное, не убьют. Построившись повзводно и с интервалом, топчемся нерешительно. - С Богом, родные... - говорит СемЈныч по рации. Хватаю ртом воздух, ноги уже бегут, легко бежать, кажется, толкнусь сейчас и взлечу... Рассыпаемся по взгорью, интервал - пять-семь метров. Бегу первым. Пацаны чуть поодаль. Слышится топот и мерная тряска чего-то железного в карманах. В голове ни одной мысли. На голове шапочка, в руках автомат. Все на месте. Подъем становится круче, сбавляем ход. Еще десять шагов, еще пятнадцать, еще пять... Так бы и взбираться на этот холм бесконечно. 'Сейчас выползем наверх, а там - море... И в море Дашенька', - неожиданно проносится в голове, как спугнутая птица, одна мысль. - Стоп! - глухо говорит Шея. Падаем на землю: ноги расставлены широко, левая рука, присогнутая в локте, выбрасывается вперед, в правой - ствол; при падении основной упор приходится на левую руку. СемЈныч, Шея и Столяр уползают выше, у всех троих бинокли. Замечаю, что они ползут к нескольким людям, уже пришедшим и разместившимся на холме до нас. 'Разведка, смотри-ка ты...' Позади раздается ровное, мощное гуденье. 'Танки'. Смотрю в упор на землю. Рация подо мной. 'Не услышу'. Ложусь на бок. - Выдвигаемся, - слышится тут же чей-то голос в динамике. 'Как быстро', - успеваю подумать я. - Пошли! - говорит Язва. Гуденье все ближе. Взлетаем на холм, инстинктивно пригибаясь. Селенье подставляет солнцу бока ладных домишек. Кажется, селенье повернулось к нам спиной. Много деревьев. Глаза елозят туда-обратно, ищут те самые четыре дома, которые нам нужны... 'Где? Где? Где? Да вот же они!' - понимаю я. Одновременно выезжают, взрыхляя землю, два танка, выворачивают напрямую. А за ними и бэтээры. Солдатики, приехавшие на броне, спрыгивают, спотыкаясь. Мы стремимся к машинам, как цыплята к курицам. Путаемся немного. Шея орет на Хасана: - За бэтээром выстраивайтесь, за бэтээром! 'Ага, нам танк достался!' - думаю я. Каждое отделение встает за своей машиной. 'А ведь не херово быть командиром, - думаю я, догоняя чуть сбавивший ход танк и глядя на его изящный монументальный зад, подрагивающий метрах в пятнадцати от меня, - я ближе всех к этой махине...' Выпрыгиваю из колеи танка, беру в беге немного вбок, пытаюсь разглядеть как следует село. 'Ну, на хрен, - решаю для себя, - вдруг там мины... Приедут, куда надо...' Смотрю направо: Язва сосредоточенно бежит рядом. Его нагоняет Андрюха Суханов с пулеметом. Тяжело такую железяку тащить, наверное. Почему не стреляют? Ну, стреляйте же... Мы по вам из танка шибанем. Узнаете тогда, как в Егорушку целить. Оглядываюсь на пацанов. Лица сосредоточенные, мокрые. Здесь только понимаю, что и по моему лицу течет пот, за воротник течет, горячий... Облизываю губы, касаясь языком щетины над губой, и чувствую соленый и пыльный вкус... Близко, мы все ближе. Концентрируется страх - в дыхании моем и дыхании бегущих рядом, в грохоте танка, в воздухе. Вот сейчас, вот сейчас разрежет напополам очередью воздух, и небо лопнет, и кто-нибудь перепрыгнет через меня и побежит дальше. Ноги, кажется, могут согнуться в любую сторону, настолько они стали безвольными. Или я просто устал? Запыхался? Я кошусь налево, пытаюсь увидеть Шею, где он? Сразу же вижу - он бежит с отделением Хасана, машет мне рукой, держа у лица рацию. Слышу его голос. - Ваш дом - второй справа. Второй справа. - Наш дом - второй справа! - говорю Язве. Он не реагирует. 'У него же у самого рация', - догадываюсь я. Танк встает резко, словно уперся в бетонную стену. Обегая его, вижу, что он поводит дулом, как напуганный таракан усом. Слышу, что кто-то за спиной дышит уже со всхлипами, будто плачет. Не хочу смотреть кто. Дом весь расползается перед глазами, у меня никак не получается заглянуть в окно, присмотреться - не видно ли там что-нибудь. Чердак... Чердак закрыт. И забор, где тут калитка в этом отсыревшем частоколе? Перепрыгивать? Андрюха Конь, видимо, тоже не обнаруживший калитки, с разбегу бьет в забор ногой, сразу разломив верхнюю поперечную рейку. Он хватает колья руками и вырывает их, он буквально рвет забор, как сделанный из картона. Затем проходит в ощетинившийся гвоздями и обломками дерева довольно большой пролом, следом, рванув зацепившийся за что-то рукав, вбегаю я, неотрывно и с ужасом глядя на окно, находящееся прямо напротив щели. Окно отражает солнце у нас за спиной. В два прыжка долетаю до стены, встаю у окна. Язва пробегает ко входу в дом, который расположен с правого бока, я успел заметить вход - угадал его по приступкам. Пацаны впрыгивают в пролом один за другим. - Окружаем! - говорю я пацанам и делаю при этом круговое движение указательным пальцем, имея в виду, что нужно окружить дом. - Гранаты приготовьте. Разворачиваюсь к окну, пытаюсь заглянуть в него сбоку и тычусь в стекло наискосок нацеленным в нутро дома стволом. Ничего не вижу, отсвечивает... Кусок грязной стены в желтых, кажется, обоях... А вдруг там кто-то стоит посреди комнаты с базукой в руках и целит в окно? Вижу боковым зрением, как Женя Кизяков чуть левей от пролома пытается перелезть через забор, неловко усаживается наверху и прыгает на ноги с двухметровой высоты прямо возле небольшого сарайчика. - СтЈпа! - зову я Черткова. - Давай к Кизе! СтЈпка подбегает к Кизе, тот что-то показывает ему знаками. СтЈпка кивает головой. Кизя поднимает автомат, упирает приклад в плечо, наводит ствол прямо на закрытую дверь сарайчика. СтЈпа, стоя сбоку, в правой вертикально держа автомат, левой рукой открывает дверь, тут же прячась за косяк. Кизя, не опуская автомата, заглядывает внутрь. Пинает что-то ногой. Раздается звон. Бухает взрыв в соседнем доме, там работает отделение Хасана. Где-то раздается автоматная очередь. Сейчас меня стошнит. Сейчас я осыплюсь, развалюсь на мелкие куски. И язык, как жаба, упрыгает в траву. И мозг свернется ежом и закатится в ямку. 'Чего делать? Дом окружили, что делать? Стрелять по нему? Хрен я полезу вовнутрь...' С другой стороны окна встает СтЈпка Чертков. Бегу к Язве, нырнув под окном возле двери, встаю рядом с ним. - Будем гранаты кидать? - спрашиваю у Язвы, глядя на его мокрый затылок - он держит на прицеле дверь. Язва поворачивается ко мне на мгновенье, кивает головой. Щеки у него совсем серые, но взгляд сосредоточенный, ясный. 'Своих угробим, что на той стороне дома, - думаю, - у Скворца есть рация'. Вызываю его. - Будем гранаты кидать. Аккуратней, понял? - говорю. - Все понял. СемЈныч запрашивает Шею, но я не вникаю в их переговоры, не вслушиваюсь. Вытаскиваю 'эргээнку'. Выдергиваю чеку. Андрюха Конь с размахом бьет локтем в одностворчатое окно. Бросаю гранату в прощелок, отдергивая руку, режусь о край стекла. Перед взрывом успеваю подумать: 'Не взрывается' - и испугаться, что гранату сейчас выбросят обратно, прямо нам под ноги. Прыгающими руками достаю еще одну 'эргээнку'. По пальцам обильно течет кровь. Слышу, что Язву вызывает Шея. Бросаю еще гранату, окропив стекло красным. Всю лапу себе распахал... - Как дела? - интересуется взводный бодро, назвав позывной Язвы. - Пока никак, - отвечает Язва. - В доме есть кто? - Еще минуту... - неопределенно говорит Язва. Только сейчас замечаю, что на двери висит замок. - Там нет, наверное, никого, - говорю Язве, кивая на замок. - Отойдем, - говорит он. Метров с десяти даем три длинных очереди по двери, метясь в замок. Подходит, не таясь окон, Кизя, тоже дает очередь по двери. Скворец кличет меня по рации - волнуется, видимо. - Все хорошо, Сань. Дверь открываем. Изуродованный замок отлетел. Толкаем дверь, прячась за косяки. Она мирно и долго скрипит. Заглядываю внутрь - там оседает пыль. Держа палец на спусковом крючке, вхожу, поводя автоматом по углам... Прихожая, ведро воды стоит на столике. Из простреленного ведра бьют два фонтанчика воды, растекаясь на столе, покрытом белой клеенкой. На полу тряпье, валяется кружка. Вхожу в комнату - она пуста, обои висят лохмотьями. Весь потолок выщерблен осколками. По полу вдоль стен лежат матрасы, усыпанные стеклом и известкой. На полу валяется несколько использованных шприцев, кусок кровавого бинта. - Они же тут были... - говорю, хотя это и так понятно Язве, Кизе и Андрюхе Коню, стоящим рядом. - Кололись, что ли? - ни к кому не обращаясь, говорит Кизя. Выглядываю в окошко - Саня, прижавшийся к стене, вздрагивает от неожиданности. Его автомат нацелен мне прямо в рот. Аккуратно отодвигаю ствол двумя пальцами. Улыбаюсь, хочу что-то сказать, но никак не придумаю что. 'Как хорошо, что никого здесь нет...' - думаю, стряхивая и слизывая обильную кровь с порезанной руки. С неприязнью плюю красным на землю. Язву снова вызывает Шея. - Пусто... - отвечает Язва, - видимо, недавно ушли. - Выдвигаемся в селенье, - говорит Шея. 'Не может быть, что там кто-то есть...' - успокаиваю сам себя, глядя на лежащие чуть в отдалении дома. Извлекаю из кармана бинт (постоянно ношу его в кармане, используя вместо носового платка), обматываю руку. - Сань, завяжи, - прошу подошедшего Скворца. Саня по-девичьи аккуратно завязывает бинт. 'Какой он все-таки славный парень', - думаю с нежностью. Смотрю на часы - только семь утра с копейками... Весь день впереди. Я уверен, что ничего больше не произойдет. Ничего. Все будет хорошо. Подходит отделение Хасана, все пружинистые, бодрые. За ними, одноцветные, маячат солдатики. К нам топает Шея. - В селенье две параллельные улицы, - говорит он. - СемЈныч со взводом Столяра пошел по одной... Мы пойдем туда... - Шея указывает пальцем на ряд домов. - Аккуратно стучим, никому не хамим, спрашиваем, нет ли случайно у вас в доме боевиков. Здесь в обуви не принято в дом входить, разуваться мы, конечно, не будем, но ножки о половички надо вытирать. - Подмываться не надо возле каждого дома? - спрашивает Астахов. - Чего у тебя с рукой? - интересуется Шея, не отвечая. - Обрезался, - говорю я, глядя, как неприязненно смотрит Монах на Астахова. - Да, с того края села, оказывается, вояки стоят, - говорит Шея. - Увидите людей в форме - не пальните случайно. - Чего ж они так херово блокировали село? - спрашивает Язва; тон у него такой, что, кажется, ответ ему как бы и неинтересен. Может быть, он подсознательно тоже рад, что заблокировали херово. А то бы... Понятно, что. Разделяемся на две группы. Шея с Хасаном идут по левой стороне, мы - по правой. В первом же доме никто не открывает. - Чего делать-то? - запрашивает Шею Язва. - Эдак у нас гранат не хватит... - говорит Язва иронично, оглядывая длинную улицу, он ждет ответа. - По своему усмотрению, - отвечает Шея по рации. - Да на хрен он нам нужен, - решает Язва, подумав. И в подтверждение своих слов несильно и презрительно пинает ногой дверь. - Пошли. Выходим со двора. Скворец аккуратно закрывает за собой калитку. Где-то в другой стороне деревни бьет очередь. - А хорошо живут... - говорит Кизя, оглядываясь на дом, не обращая внимания на выстрелы. У следующей калитки Язва останавливается, глядя на землю. - Сапогами натоптали, - говорит он. - Кто? - спрашивает Скворец. Язва молчит, глядя по сторонам. Обегаем с двух сторон белый кирпичный дом с красным фасадом. Язва с Кизей остаются у двери. Я, СтЈпка Чертков, Андрюха Конь, Монах, Скворец идем вдоль фронтона. - Открыто, - говорит Андрюха Конь, кивая головой на окно. Не дойдя двух шагов до белых распахнутых створок, мы слышим неожиданный и резкий шум в комнате, где-то возле окна. Одновременно с другой стороны дома раздается звон, кто-то кричит. Застываю на месте, не зная, что предпринять. Андрюха Конь делает шаг к раскрытому окну, хватает высунувшийся из окна ствол автомата правой рукой, автомат дает очередь, и пули брызжут по каменистой дорожке; запустив левую руку, Андрюха подцепляет кого-то в окне и, рванув, вытаскивает наружу. Бородатый мужчина в кожаной куртке, ухваченный Андрюхиной лапой за шиворот, вертится на земле, цепляясь за вырываемый из его рук 'калаш'. 'Боевик!' - понимаю я и смотрю на него так, будто увидел живого черта. Андрюха Конь вырывает из его рук автомат и несколько раз бьет прикладом этого же автомата в лоб, в нос, в раскрываемый, сразу плеснувший красным рот чеченца. СтЈпа Чертков помогает ногами, слишком часто и поэтому не очень сильно нанося удары в бок лежащему. Опасливо заглядываю внутрь дома, вижу ковры на полу и на стенах, противоположное разбитое окно. Мелькает платье - кто-то выбегает из дома, туда, где стоят Язва и Кизя. Бегу к дверям предупредить. Кизя, раздувая бледные, тонко выточенные ноздри, уже держит за грудки, пытаясь остановить, женщину, чеченку, дородную бабу - это она была в доме. Кизя коротко бьет ее лбом в переносицу, она, охнув, обвисает у него в руках. - Тяжелая... - говорит Кизя, не в силах удержать женщину, и потихоньку опускает ее, мягкую, будто бескостную, на приступкок. - В дом затащите, - говорит Язва. Мы берем женщину под мышки - они теплые, чувствую я; пытаемся стронуть, но не можем. Перехватываемся, взявшись за пухлые запястья женщины, и затаскиваем ее в прихожую. - Сука, щеку распахала... - говорит Кизя, трогая щеку, на которой разбухают четыре глубокие царапины. Заходим в дом, открываем шкафы, Кизя даже отодвигает незаправленный, с нечистым бельем диван. Андрюха Конь, положив мощные лапы на подоконник, смотрит в дом, на нас. Лицо в розовых пятнах от злости и возбуждения. Выходим на улицу, чеченец лежит скрючившись, в сознании. Смотрит безумными глазами, рот открыт, изо рта, из носа, со лба течет кровь. Голову ему трудно держать, он падает виском на землю, прикрывает глаза. - Чего, потащим его с собой? - спрашивает у Язвы СтЈпка, стоящий рядом с чеченцем. Язва отрицательно качает головой. Кизя щелкает предохранителем. 'На одиночные поставил', - понимаю я. Кизя кивком головы просит Степу отойти. СтЈпа тихо, чуть не на цыпочках отходит от чеченца, словно боясь его разбудить. Кизя, проведя ладонью по изгибу сорокапятизарядного рожка, медленно переносит руку на цевье и сразу нажимает на спусковой крючок. Пуля попадает в грудь лежащего, он, дернувшись, громко хэкает, будто ему в горло попала кость и он хочет ее выплюнуть. Кизя стреляет еще раз, из шеи чеченца, подрагивая, дважды плескает красный фонтанчик. У Кизи до синевы сжаты, словно алюминиевые, покрытые тонкой кожей, скулы. Еще несколько пуль Кизя вгоняет в голый, выдувающий розовые пузырьки живот все слабее дергающегося человека. После шестого или седьмого выстрела чеченец слабо засучил ногами, словно желая помочиться, и затих. Новые пули входили в него, обмякшего и неподвижного. Только голова после нескольких выстрелов начала дробиться, колоться, разваливаться, утеряла очертания, завис на нитке глаз, потом отлетел куда-то с белыми костными брызгами, тошнотворными ляпками разбрызгался мозг, словно пьяный хозяин в дурном запале ударил кулаком по блюду с холодцом... Отворачиваюсь. Хлопаю по карманам в поисках сигарет. Прикуриваю, глядя на большой палец с белой лункой на ровно постриженном ногте. Выстрелы следуют друг за другом ритмично и непрерывно. - Сорок пять, - констатирует Кизя. Я слышу, как он снимает пустой рожок. Поднимаю глаза. Держась за стену, стоит женщина, чеченка, глядя на убитого. По лицу ее течет кровь. Глаза ее спокойны и пусты. Иду со двора молча. За мной Кизя, СтЈпа. Скворец обходит женщину, словно она горячая, раскаленная. Язва медлит. Он подходит к женщине и, наклонив голову, смотрит ей в глаза. Держу калитку открытой, глядя на них. Язва поправляет автомат на плече и выходит. Заворачиваем в следующий двор, равнодушно расходимся - каждый на свое место около дома. Язва стучится. Открывает женщина. - Никого нет, никого, - говорит она. - Все недавно ушли, в окраинных домах были... утром убежали... - Куда? - Я не знаю. Откуда знать. - Тут вот один не убежал... - говорит Язва задумчиво. - Он ненормальный был. Душевнобольной, - отвечает тетка. Язва, Андрюха Конь и Кизя заходят в дом. Слышу их заглушаемое стенами потопывание в доме. Прикуриваю еще одну. Скрипит входная дверь. Одновременно падает пепел с сигареты. За домом начинается длинный забор - дощатый, крепкий, в два метра высотой. За забором лежит пустырь, на пустыре - разрушенные строенья, в которых спрятаться невозможно - просматриваются насквозь, да и стены еле держатся, окривели совсем. Возможно, забор нагородили, чтобы строительство какое-нибудь начать, может, еще зачем. Идем, и в голове каждого, кажется мне, копошатся беспомощные мысли, которые привести в стройность и ясность никто из нас не может. По левую руку вдалеке за домами виднеется мечеть, неестественно чистая на солнце. Андрюха Конь вытащил откуда-то семечки, лузгает, плюется. Все, кроме Монаха, разом тянутся к нему - суют сухие, крепкие, красивые ладони. Процедура раздачи подсолнечного зерна нас объединила. - Ты откуда семечки-то взял? - интересуюсь я, с облегчением разрушая тишину и наше хмурое сопенье. - А из дома привез, - отвечает Андрюха Конь спокойно, и у меня мелькает подозрение, что он и не думал самокопанием заниматься, ну убили чечена и убили, чего на него смотреть надо было? Говорят, их из ГУОШа отпускают, плененных на зачистках. То ли чины наши кормятся этим, то ли приказ такой бездарный спущен. - Андрюх, ты как автомат-то заметил? - спрашивает СтЈпка Чертков. - Ловко ты его... - не дожидаясь ответа, засмеялся СтЈпа, - за шиворот... Я тоже улыбаюсь, и Скворец, вижу краем глаза, губы кривит довольно. Монах смотрит в сторону. Тонкий рот Кизи, словно с силой выкроенный резцом в листе алюминия, сжат. На лице, на скулах, разгоняя сплошную бледную синеву, иногда появляются розовые пятна. - Не толпитесь... - говорит Язва всем нам, сгрудившимся и бодро плюющимся жареной, солоноватой шелухой. Я не грызу семечки по одной - довольно бестолковое это занятие, а собираю их в ложбинке у щеки. Язык, совсем было отупевший, пока ехали сюда, теперь ловко выполняет свою работу, распределяя, хоть и с ошибками порой, шелуху в одну сторону, а съестное в другую. Я все оттягиваю тот момент, когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около тридцати - больше не получится, а меньше не хочется. 'Ну вот, последнюю...' - думаю я, совсем уже довольным взглядом озирая местность, проем в заборе, недалекий уже домик, а за ним еще один, слышу лай собаки, приостанавливаюсь, потому что Андрюха мочится на забор и, поводя бедрами, рисует черные, мокрые, дымящиеся и тут же оползающие вниз вензеля на досках. Пересыпаю из правой ладони в левую зерна, выбираю попузастей одну и от неожиданности громко выплевываю все собранные в трудах семечки, и они обвисают у меня на бороде - кто-то из-за ограды, по-над головами нашими дает длинную, в полрожка очередь. Андрюха, как ошпаренный, отпрыгнул от забора, СтЈпка присел на корточки, Язва и Кизя, мгновенно вскинув автоматы, дают две кривые очереди по забору, в местах прострела, сразу ощетинившегося раздолбанным щепьем. - Вали чеченов, Сидорчук! Рядовой Сидорчук! Я сказал, вали! - орет кто-то за оградой дурным голосом, напрочь лишенным акцента. - Там наши! - кричу я, останавливая и Язву и Кизю, и Андрюху Коня, всадившего короткую очередь в забор из ПКМа. - Эй, уроды! - ору я изо всех сил тем, кто стрелял в нас. - Одурели совсем, по своим лупите! Еще ожидая выстрелов, я бегу к проему в заборе, пригнувшись, заглядываю туда и вижу низкорослого, хилого солдатика и бугая-прапора. Солдатик держится двумя руками за цевье автомата прапора и увещевает его: - Не стреля! това пра!.. Не стреляйте! Я говорю вам, там спецназовцы идут! - Какие, на хрен, спецназовцы! - ревет, пытаясь высвободить автомат, прапор; он давно бы вырвал у солдатика свой ствол, если б не был дурно пьян, по его широко расставленным ногам и полубезумному взору я определяю его непотребное состояние. Кажется, что это не солдатик держит ствол, а прапор держится за автомат, чтобы не упасть. - Вот он! - увидев меня, прапор жмет на спусковой крючок. Одновременно солдатик с силой давит на автомат, и пули бьют в землю. Дергаюсь, хочется попятиться задом, но я чувствую, что кто-то из пацанов уже стоит позади меня, подталкивает коленом. Выскакиваю, делаю отличное балетное па, потому что очередь проходит прямо у меня под ногами. - Уйди, бля! - орет прапор и с силой, толкающим бабьим движением бьет солдатика в лицо. Тот отпускает автомат, но я уже близко. Отработанным механическим движением, предварительно уйдя с линии огня, я бью ногой прапору под колено, одновременно прихватив и чуть потянув на себя правой рукой его ствол. Прапор екает, даже пьяным мозгом своим расчухав боль в коленной чашечке, я дергаю ствол на себя, прапор подается вперед, почти падает на меня, но сразу же получает прямой удар в скулу моей левой раскрытой ладонью, которую я тут же переношу на приклад его автомата и уже двумя руками легко вырываю ствол. Прапор пытается нанести удар мне в лицо, но тут же получает прикладом своего 'калаша' в морду и падает. - Вы чего, мужики? - спрашивает он уже с земли, трогая висок и глядя на залитую кровью ладонь. Вместо ответа Андрюха Конь наносит ему удар под ребра ногой. - Ребят, мы свои, не убивайте его... - просит солдатик, боязливо трогая Суханова; малый кажется по пояс Андрюхе, ну, может быть, чуть повыше, чем по пояс, но весит явно килограммов на сто меньше. Прапор тянется рукой к поясу, я вижу на поясе красивые ножны - 'Здесь, поди, резак надыбал, - думаю я, делая шаг к прапору, совершенно не боясь его, - что может сделать эта пьянь'! Андрюха Конь, опережая меня, наступает прапору на руку и, нагнувшись, легко, как у ребенка, отнимает извлеченный из ножен резак и какое-то время рассматривает его, не убирая ноги с длани прапора, шевелящей в грязи корявыми пальцами. Прапор неожиданно резво поворачивается на бок и вцепляется зубами в лодыжку Андрюхи. - Ах, ты... - ругается Суханов, рванувшись да так и оставив в зубах прапора кусок 'комка'. Андрюха со злобой бьет ногой в лицо лежащему, и я удивляюсь, как голова прапора не взлетает подобно мячу и не делает красивый круг, помахивая ушами на солнышке... - Хорош, Андрей, - урезонивает Коня Язва, - убьешь... Прапор еще жив и, раскрывая склеенные кровавыми соплями, в которых белеет зубное крошево, скулы, мычит. - Прокусил, гнида! - злится Андрюха Конь. - Может, он бешеный? Эй, как тебя, - зовет он солдатика, - прапор не бешеный? - Не понял, - отзывается солдатик пугливо. - Ну, пену не пускает? Не воет по ночам? - Нет, вроде... - Дай-ка ствол, - просит Язва у меня автомат прапора. Язва отсоединяет рожок у автомата и кладет его в карман. Передергивает затвор, и патрон, сделав сальто, падает на землю. СтЈпка его подбирает. Язва снимает крышку ствольной коробки и, как следует замахнувшись, кидает ее куда-то за ограду. Следом летит возвратная пружина. Куда-то в противоположную сторону улетает затворная рама, газовая трубка и цевье. Пламегаситель дается тяжело. - Грязный какой ствол, а... - ворчит Язва. Пламегаситель улетает в развалины. - Ну-ка, Андрей, ты запусти... - просит Язва Коня, подавая ему голый остов автомата. Андрюха, как сказочный молодец, размахивается, автомат летит неестественно далеко и падает куда-то в кусты за развалинами. - Ну, пойдем? - говорит Язва таким тоном, будто мы только что сделали что-то очень полезное. - Мужики, а как же я? - спрашивает солдатик. - Иди и доложи командиру о произошедшем... - говорит Язва строго и серьезно, хотя я чувствую, что он дурит и вообще очень доволен. Благодушной оравой выбредаем на улицу селенья. Впереди маячат наши плечистые товарищи. Гудит БТР. Открываю лоб сентябрьскому чеченскому ветерку. Кажется, нам опять повезло... Когда мы были вместе, Даша спасала меня от моих ужасов. Но, вернувшись к себе домой, один я не справлялся с припадками. Валялся дома, смотрел в потолок. Вскакивал, клал себе на шею пудовую гантель, начинал отжиматься. Отжимался и кричал: - Рраз! Два! Три! Ррраз! Два! Три! Потом снова лежал на диване - руки на сгибах локтей алели - отжимаясь, я рвал капилляры. Потом выпивал стакан водки и снова лежал. Часы прокручивались медленно, как заводимый ручкой мотор заледеневшего автомобиля. Закрывал глаза, и картинки ее прошлого разлетались колодой карт, брошенных в пропасть. Мелькали бесконечные вальты... и еще: ножки, груди, губы, затылок, подрагивающие лопатки. Физиологические бредни оккупировали мозг. Я наливал себе холодную ванну и ложился в нее. Ходил по квартире, оставляя холодные следы, ежился, пьяно косился на зеркало, отстраненно наблюдая, как страдает мой лирический герой. Одевался, снова ехал к Даше. Трезвел в дороге. Бормотал, кривил губы и крутил головой в электричке, выходил на перроне вокзала Святого Спаса, бежал к трамваю. Подходя к ее дому, я пытался посмотреть вокруг глазами моей Даши, возвращающейся домой от другого, - тогда, вне и до меня. В голубых джинсиках, ленивая, между ножек уже подтекает сперма, трусики мокрые и джинсики в паху приторно пахнут. Что она думала тогда? Улыбалась? Шла как ни в чем не бывало? Хотела скорее замочить, посыпав голубым порошком, нежно-белый комочек измазанной ткани, принять ванну и лечь спать? Подходя к дверям ее квартиры, я никогда сразу не звонил. Ящик в углу лестничной площадки, припасенная в недрах ящика для себя, задерганного, сигарета. Затяжки глубокие, как сон солдата, нервные пальцы исследуют поверхность небритой щеки. Ее мужчины не были призраками - они наполняли пространство вокруг меня. Они жили в нашем, завоеванном нашей любовью городе. Они ездили на тех же трамваях, переходили те же улицы. Гуляя с Дашей, мы проходили мимо их домов. Домов, где бывала она, позволяла себя целовать, трогать, сжимать, жать, мять, рвать... 'Тихо-тихо', - говорила она им, возбужденным. Позволяла себя раздевать: свитерок через голову, с трехсекундным отрывом от губ; джинсики сползали с трудом - запрокинувшись на спину, подняв вверх ножки, она любезно предоставляла партнеру право и возможность снять их с нее; трусики, невесомые, падали возле дивана; со второй или с третьей попытки расстегивался лифчик, выпадали огромные, ослепительные груди, белые, как мякоть дыни, с потемневшими от возбуждения сосками, похожими на полюса спелого арбуза. Эти мужчины, они были всюду. Я чувствовал их запах, ощущал их присутствие. Их было слишком много для того, чтобы нам всем хватило места в одном городе. Как я узнал об их существовании? От нее. Как-то мы зашли в кафе, я заказал себе пиво, она заказала себе несколько блюд, названия которых я не знал; пока я курил и разглядывал себя в зеркалах, время от времени довольно косясь на ее строгое лицо, принесли заказ. Осторожно касаясь вилочкой белого мясца сладкого морского зверька, она заявила с присущей ей легкостью: - Знаешь, я сегодня сосчитала всех... - здесь она сбавила скорость разогнавшейся было фразы, - своих... - она еще чуть-чуть помедлила, - мужчин. Если у тебя такое же количество женщин, значит, у нас с тобой начался новый этап. - Ну и сколько их у тебя... получилось? - хрипло, как водится в таких случаях у мужчин, спросил я. - Угадай. - Пятнадцать, - быстро ответил я, решив, что сразу назову оптимальную цифру. Все-таки ей было едва за двадцать, она совсем недавно окончила советскую, исповедующую пуританство и строгие нравы школу. Она отрицательно покрутила головой. - Меньше? Больше? - спросил я нервно. - Больше, - легко ответила она. - Двадцать, - с трудом выдавил я. - Больше. - Тридцать, - уже раздраженно накинул я десятку. - Меньше. - Двадцать пять. - Двадцать шесть, - раздельно сказала она и улыбнулась. - А у тебя? - А у меня ты первая, - сказал я, помолчав. Так и не решив еще, что сказать: правду, неправду? - Врешь, - ответила Даша, и зрачки ее на секунду расширились. - В любом случае - нового этапа не будет. Потом она говорила о чем-то другом, а я думал только о том... да нет, ничего я не думал. Что тут думать? Сидел и повторял: 'Двадцать шесть... Двадцать шесть'. Потом ш