ворца. Кличу его, дождавшись, пока Столяр закончит проверку: - Ты где? - спрашиваю, прибавляя громкость рации на полную. - Рядом с 'почивальней', в соседнем классе, - слышу далекий Санин голос. Иду к Скворцу, предупредив Столяра. - Егор! - говорит мне Столяр вслед. - Все посты обойди! Посмотри, что где. Доложишь. Я выхожу из 'почивальни' и останавливаюсь в коридоре. Прижимаюсь спиной к стене, смотрю вокруг. Вся школа вибрирует, мелко дрожит, сыплется известью. Вдруг вспоминаю, что у меня до сих пор расстегнута ширинка - с того момента, как я увидел дядю Юру. Застегиваюсь ледяными, негнущимися пальцами. Помочиться не хочется. Дую на руку, пытаясь отогреть пальцы. Дверь в комнату, где находится Скворец, открыта. Юркнув в помещение, согнувшись, подбегаю к Скворцу, присаживаюсь у стены. Достаю сигарету. Саня не глядя дает в окно короткую очередь, встает у окна боком, ко мне лицом. Я киваю ему головой: как, мол? Пытаюсь улыбнуться, но не выходит. Саня смотрит на меня, не отвечая. Лицо его, покрытое белой и серой пылью, кажется, спокойным, лишь щека чуть дергается. Прикуриваю, затягиваюсь. Вкуса у сигареты нет. С удивлением смотрю на нее и, тут же забыв зачем смотрю, хочу бросить. Останавливаю себя в последнюю долю секунды: глядя на сигарету, хочу проверить, не дрожат ли у меня пальцы. Не дрожат. - Ну, чего? - говорю я вслух. - Обстреливают. Вон... попали. - Саня показывает на выщербленную стену напротив окна. - Сейчас пристреляются и... - Семь шестьдесят два... - говорю я, глядя на стену. - Если из пяти сорока пяти жахнут, может отрикошетить по заднице. Кеша молча смотрит на меня, он стоит у другого окна, держит в руках 'эсвэдэшку'. - Чего ты тут делаешь, снайпер? - обращаюсь я к нему. - Тебе позицию надо... Иди к Столяру, пусть он тебе место найдет. Кеша выбегает, высокий, с длинной винтовкой, которую он иногда раздраженно, иногда нежно называет 'веслом'. - Пойдем со мной. По постам, - говорю я Сане. Выбегая, краем глаза вижу, как от простреливаемой стены летят куски краски, битый кирпич. Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, чувствуешь, как по телу, наступив сначала на живот, на печенку, потом на плечо, потом еще куда-то, пробегает босыми ногами ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха. Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли известка, то ли пух его белый. Я оглядываюсь на дверь комнаты, где мы только что были. Машинально трогаю стены - не картонные ли они, а то сейчас пробьет навылет. Мы бежим по коридору. На площадке между первым и вторым этажами пацаны поставили два стола, привалили их мешками с песком. Руководит всем Хасан. Рядом Плохиш сидит, ухмыляется. Еще Вася Лебедев и Валя Чертков, с распухшей хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз. 'Убили братика твоего, Валя', - хочу я сказать, но не могу. - А у нас тут чеченцы, моченые в сортире... - говорит Плохиш. Зная, что у Плохиша спрашивать что-либо бесполезно, обращаюсь к Вальке: - Чего случилось? - А пробрались двое... В туалет влезли, в окно. Плохиш прямо к туалету подбежал, кинул две гранаты. Потом зашел туда, вон автоматы притащил... Гордый, что есть такие пацаны в мире, я смотрю на Плохиша ... - Все в говне и в мозгах... - начинает Плохиш и тут же оборывает себя. - Слышь, Хасан, давай твоим собратьям бошки отпилим? Как они, суки, дядю Юру обкарнали всего! Хасан кривится и не отвечает. Плохиш вытаскивает нож, хороший тесак, и, косясь на Хасана, начинает им забавляться, колупать стол. - Ну, бля, будут они атаковать? - говорит Вася Лебедев спокойно, и я удивляюсь его спокойствию - неужели ему хочется, чтобы кто-то полез сюда? - Чего там? - спрашивает у меня Вася, имея в виду положение дел на крыше, в 'почивальне'... - Сюда ведь могут из гранатомета засадить. От ворот. Или если в упор к школе подбегут, - говорю я, не отвечая, чтобы не обмолвиться о Степке Черткове. - Учтем, - говорит Вася Лебедев. - А вы там на хер сидите? - спрашивает Плохиш. - 'В упор к школе!' Вы хер ли там делаете? Спите, что ли? Как там дела, у тебя спросили! - Нормально, - отвечаю я. - Если они подбегут, мы им Валю покажем - они охренеют, - говорит Плохиш. Мы все смотрим на Валю, на его искаженное, вздутое, бордовое одноглазое лицо. - Ты целиться-то можешь? - спрашиваю я. - А чего ты в двух разгрузках? - перебивает меня Плохиш. - Ты лучше бы запасные трусы надел. Вася Лебедев косится на меня иронично, но добро, и Валька Чертков готов засмеяться, хоть ему и больно это делать, но неожиданно обрывает себя. - А ведь это... Степкина разгрузка, - говорит он. - Ты чего?.. Валя смотрит на меня, пытаясь раскрыть второй, затекший глаз, рот его чуть приоткрыт, он хочет еще что-то сказать, но ждет меня. Я смотрю на Валю, сжав скулы. - Иди. Он в 'почивальне', - говорю я. Валя хватает автомат и бежит. Пацаны смотрят на меня. - Убили Степу, в голову, на крыше, - говорю я и закуриваю. Пацаны тоже закуривают. - Надо связь держать, - говорит Хасан, помолчав, - А то сейчас из ГУОШа подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят? - Известно куда, - Плохиш, не высовываясь, вскинул автомат над своей круглой башкой, положил его на мешок и, скорчив умилительную испуганную рожу, затряс им, как отбойным молотком. - Они не смотрят, - поясняет он свою пантомиму. - Им неинтересно. Я улыбаюсь и думаю: как это странно, Степу убили, а Плохиш все придуряется, и мы улыбаемся, и меня тоже убьют, и будет то же самое... Ну не будут же все рыдать, сжимая береты в руках. Да и надо ли мне это? - Степу жалко, - говорит Саня, единственный, кто не улыбается. - Ничего, - роняет Вася Лебедев. Нет, он не хочет сказать, что все это, мол, ерунда, он хочет сказать, что Степу мы помним и сделаем все, чтобы... И все поняли, что Вася сказал. - Учтем, Саня, - итожит Вася и толкает Скворца в плечо. Мы встаем и уходим, я и Саня. В большой классной комнате, глядящей одними окнами на овраг, а другими - на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге. - Одного раненого видели! - кричат возбужденно. - Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы еще одного подстрелили. А они потом как дали из 'граника'! И не попали! Но все стекла на хер повылетели... - Чего там слышно из ГУОШа? - спрашивают меня. - Ничего. Приедут, наверное. Вызволят. Мы заглядываем еще в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины. 'Уже скоро, наверное, приедут, - думаю я о помощи из ГУОШа, - знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать. Может быть, нас не будут штурмовать. Дядя Юра и СтЈпка, и все - больше никого... Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?' Не могу вспомнить. 'Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо все...' Мне не очень страшно. Вовсе не страшно. 'А почему СтЈпа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва...' Отмахиваюсь от этой мысли. Потом, все потом. Так получилось. X Воздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жестко плеснуло песком, полетело щепье и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину и остался лежать с раздробленным лицом. И только, как мне показалось, похоже на рыбий шевелил раскрываемыми губами рот. В бойницу, в мешки и плиты влепили заряд гранатомета. В ушах звенит. Тут же под окном гакнул и осыпался еще один взрыв. И сразу еще один. Андрюха Конь, вытерев голой рукой лицо, с трудом расщуривает глаза и снова встает к пулемету. Вслепую бьет очередью и вновь трет глаза. - Второй номер! Лента! - орет он и опять трет глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже залиты красным, и, кажется, веко порезано, наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трет себя этой ладонью, ничего не замечая. - Они идут! - кричит кто-то. Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, их много. 'Господи! Господи, как их много!' - хочется заорать. Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут... прямо к нам. Зачем они сюда, к кому? Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зреньем, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается и, скалясь, кладет гранату в подствольник. Прицеливаюсь и стреляю: в присевшего за сараем удобно стрелять по диагонали, спрятавшись за стену. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и... Не знаю, стреляет ли он, я отстраняюсь, поднимаю вверх автомат. 'Косая тварь...' - ругаю себя. И снова: 'Зачем они бегут сюда?' Торопясь, словно опаздывая, стреляем. - Граната! - вскрикивает кто-то рядом со мной. Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьется в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы. Услышав уханье разорвавшейся гранаты и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст. И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Амалиеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки. - Анвар, быстрей! - кричу. Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок. Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок. 'Мой или Саньки?' Отстегиваю от Гришиного автомата рожки, вижу, что один полный, а в другом - последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним раскрытым до предела глазом и с другим, которого совсем не видно, Скворец... - Андрюха! - ору я Суханову, который так и не сходил с места. - Смени позицию! Андрюха Конь хватает пулемет за ствол и перебегает. 'Он же руку сожжет!' - мелькает у меня в голове. Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, - черную лапу с крепкими ногтями в грязной окаемке. Вслед за рукой появляется лицо, вполне довольное, обильно бородатое. Другой рукой взобравшийся прямо к 'почивальне' чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошел Андрюха Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, простреливая 'почивальню'. Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: суматошно я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вослед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх. 'Ползут, как колорадские жуки...' - думаю я, в голове мелькает детская картинка: какая-то сельская дорога, конец августа и колорадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей, с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми желтыми крылышками. - СемЈныч на связи! - выкрикивает Амалиев. - СемЈныч! - орет стреляющий Столяр, не отходя от бойницы. - СемЈныч! - ревет Костя, словно Куцый может его услышать. - Они в окно к нам лезут, СемЈныч! Прямо в окно! Вы где там, бля? Амалиев, подумав мгновенье, вытягивает руку с зажатым в ней динамиком и большим пальцем нажимает на тангенту, давая СемЈнычу послушать Столяра. Если здесь, конечно, можно им нас услышать. Астахов, как ужаленный, отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову. К нему кидается Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течет кровь, Астахов зло морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него страшное, взгляд дикий. Столяр, пригибаясь, бежит к Амалиеву, поскальзывается на гильзах, переворачивается через голову и, сидя у ног Амалиева, выходит на связь. - На приеме! - кричит он, назвав свой позывной. Я не слышу, что говорит СемЈныч. - Нас штурмуют! Мы в осаде! Три 'двухсотых'! Дока убили! - выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший СемЈныча. - Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? - кричит он, подождав. Слушает ответ. - Не понял! Еще слушает. - Кашкин не приезжал! Я за старшего! Опять слушает. Бросает рацию на стол. - Снаряжай, чего сидишь! - орет он на Амалиева. Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю еще одну гранату и отчаянно стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть и в то же время ожидая, что вот сейчас, в сию секунду получу пулю в лоб. Дима Астахов бьет из 'мухи' в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят кирпичи, доски и даже, кажется, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха и снова стреляю. Я вижу нескольких человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится... И еще нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их все-таки убиваем? ...Патроны, кончились патроны, рожок пуст. Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Амалиеву. Беру свои уже снаряженные рожки и только тогда вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат еще два рожка, нетронутые. - Амалиев, к окну! - орет Столяр. Тот, нервозно схватив автомат, пытается встать, но автомат цепляется ремнем за стол. Приседает у бойницы Кизя, падает на колени. Никто к нему не спешит, может, не видят. Бегу к Женьке, он держит себя за плечо. Сквозь Женькины пальцы толчками бьется кровь. Амалиев начинает орать, я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не нравится все происходящее вокруг, не нравимся мы и он не хочет идти к бойницам и стрелять. Не знаю, что делать с Женькой. Перевязать надо? Нет, укол, сначала укол. Кажется, я говорю вслух. - Женя! - говорю я, едва слыша свой голос. - Сейчас, Женя! Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом. - Скворец, помоги! - прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю. - Саня! СанЈк! Делая укол, раскручиваю бинт, при этом поглядываю на кривящегося в муке Женьку, лоб которого покрывается крупными каплями пота, ошалевший от грохота, с липкими и красными руками, оставляющими следы на разматываемых бинтах, которые все равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я их криво и путано прикладываю к Женькиному плечу, пропуская под мышкой и передавая Сане, сидящему за спиной Жени, - вот в эти мгновенья я вдруг понимаю, что все происходящее погружает меня в состояние некоей одурелой невесомости. И я начинаю видеть вокруг себя все, кажется, что я вижу даже то, что происходит у меня за спиной. Вижу мертвого Степу Черткова, лежащего на кровати с повернутой в сторону окон деформированной головой, и его брата Валю, который, отстреляв и меняя рожки, смотрит на Степу неотрывно. И я вдруг понимаю, что они похожи с братом - сейчас еще больше, чем когда один из них был жив, - своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами. Дима Астахов, идет за рожками к столу, где все еще кричит Амалиев. Подойдя, Дима бьет Амалиева в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул и рацию, и еще что-то. Взвизгнув, выскочил из-под Амалиева Филя, лежавший, оказывается, где-то возле. Амалиев пытается подняться и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол и наступает ему на лицо. И даже не снимая ноги, которую силится сдвинуть Амалиев, отстегивает рожки от его автомата и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки на его голове. Федя Старичков бьет короткой очередью и отбегает в угол. Я уверен, что он ранен, его рвет. И еще вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак. - Кеша! - кричит Столяр в рацию. - Работай по 'хрущЈвкам'! Там снайпер! Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения ложки или нескольких ложек, положенных в кастрюлю ребенком, бегающим по квартире с этой кастрюлей, желая произвести как можно больше шума. И, наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно. - Ташевский! - кричит Столяр. - Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, 'чехи' в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди! Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его. - Пойдем, Саня! - зову Скворца, пытаясь перекричать грохот. - Магазины полны? Гранаты есть? - Рация! Рацию проверь! - орет Столяр. Не слыша его слов, я угадываю по губам и по жестикуляции, о чем он говорит. 'Что там, на улице? - думаю. - Где они?' Не хочется смотреть в бойницу. Не хочется бежать вниз, к Хасану. Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно лукавя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за страх безбожный. 'Все нормально! Сейчас к Кеше забежим и - вниз!' - клянусь себе. Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы. Значит, мы не окружены? Быть может, отряду стоит уйти? А как же пост? Школа, что ли, пост? Да кому она нужна? Что мы вообще тут делали? - Кеша! - удивляюсь я, забравшись на чердак. - Ты чего? Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку. - Я снаряжал, - отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны. - Чего ты 'снаряжал?' Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро... на место! Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил. Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда, когда только приехали. Я хочу еще что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу - мне кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что, едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол. - Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат. Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передергивает затвор и сразу стреляет. Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты. В соседних с 'почивальней' кабинетах нескольких парней зацепило, никто толком не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, что вколоть. Стреляем с Санькой отовсюду. Из кабинетов, выходящих окнами на овраг, никого не видно - чичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны все равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчет, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны 'кусты бреют'. И заставляю себя уходить. В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю когда. Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана. Плохиш сидит на лестнице между первым и вторым этажами и пускает длинную слюну. - Плохиш, ранен? - я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом. Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок. - Песка обожрался... - говорит он. И снова плюет. Глаза его чуть дурные, словно он пьян. - А пацаны? - спрашиваю я и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит. Саня спешит вниз. - Контузило? - кричу я Плохишу. Плохиш снова поднимает на меня взгляд и спокойно отвечает: - Какой, бля, 'контузило'... Хасан прямо над ухом саданул из автомата. Не слышу ни хера. Придурок чеченский... Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации: - Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение! 'Неужели отошли?' - думаю я недоуменно и радостно. Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо. - Ну и позиция! - говорит улыбающийся и возбужденный Хасан. - Стреляем только в дверь. - Егор, ты прав был, - перебивает его Вася, - из 'граника' дали по нам. - Попали? - Попали - мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило... А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся как... ну как его там, когда шары катают? - Как в боулинге... - подсказывает Хасан. Вася смеется, довольный. - Весь туалет гранатами закидали, ироды... - добавляет Вася. Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных перекладин. - Сань, ты сказал... про Гришу? - спрашиваю я. Саня кивает головой. Пацаны молчат. Закуриваем, ну что еще можно сделать? По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьет одиночными. Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается: - Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые... Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе. В коридоре тоже лежит труп - лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови. - Он... точно убит? - спрашиваю я. - Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? - говорит Вася Лебедев. Я смотрю и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь. Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой. - Чабан, он и в Святом Спасе чабан, - говорит Плохиш. - Чего смотришь? - с деланой злобой кричит он на Хасана. Снова смотрю на мертвого. - 'Хаса-а-ан!' закричал, когда вбегал, - улыбаясь, врет Плохиш, заметив мой взгляд, - 'Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!' Этот придурок встал ему навстречу: 'Узнаю тебя, брат!' - вопит... Смеемся, даже Хасан скалится. - Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню разхерачил из 'граника'? - спрашиваю. - Серьезно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну, идиот! А жрать чего будем? Я стал называть ее 'Малыш'. Так называл меня отец. Мне так мечталось, чтобы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в легком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне. Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки и запивающая их пивом, маленькими глотками. И губы ее, на которых в нескольких местах была съедена помада, влажно блестели бы, и глаза смеялись. Или сидящей на стульчике, чтобы на ней был тот минимум одежды, в котором ее допустимо было бы показать отцу. 'А что бы вошло в понятие минимум?' - долго думал я, мысленно то чуть приодевая, то совсем разоблачая мою Дашу. Или стоящую среди других людей на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках. Казалось, я воспринимал ее как свое веко - так же близко. Тем больнее было. - 'Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?' Разве ты не знаешь? Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, не понимающий ни ее, ни себя. На ней лежали мужчины, давили ее своим весом, своей грудью, своими бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее руками, губами, мял ее всю. Между ее разведенными розовыми изящными коленями, шевеля белыми ягодицами, помещались мои кошмары. - 'Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божии...' И видел снова, как дурно зачарованный: внутри ее, окруженный нежнейшей... в сладкой тесноте... как перезревший тропический плод, лопался... 'Ты меня обворовала', - все хотел сказать я, и не мог сказать. Обворовала или одарила? Она тихо улыбалась. - Разве ты веришь, Егор? - спрашивала она. - Не хочу мочь без тебя. Хочу без тебя не мочь. Чтобы время без тебя невмочь было. Она пыталась меня отвлечь. Да, она любила, когда чувство кровоточит. Но она не любила истерик. И пыталась меня отвлечь, переводя разговор на то, что должно было отвлечь меня, отвлекало всегда. - Знаешь, какая разница между нами? Даша любит сухой и жесткий язычок - кошачий, а Егор - мягкий и влажный - собачий. - Перестань. Даша вглядывалась в меня, раздумывая о чем-то. - Я тебя обманула с преподавателем. Ничего у него со мной не было. Не знаю, зачем придумала... - А больше ни с кем... не обманула? - Нет. Не знал, радоваться или огорчаться. 'Бред, бред, бред', - повторял зло. 'Почему все так глупо...' 'Ты появишься как-нибудь утром и даже не поймешь по моему сонному виду, что я рад видеть тебя безумно. Это просто особый сонный вид безумия...' - так думал, не знаю о чем. Откуда она должна была появиться? Придумывал, что все изменилось, все стало иначе, но мы остались. Фантазировал болезненно. Узнал, что Даша вела дневник, с тринадцати лет. Мне несколько раз попадались листки из него - Даша мне сама дала почитать. Там было о ней, о том, что я хотел знать. - Дай еще, - попросил я, но она отказала мне в возможности заняться психологическим мазохизмом. На следующее утро я сказал, что не выспался, и попросил ее сходить в магазин: - Дашенька, купи мне пива! - сонно шептал я, из-под век трезвыми и спокойными глазами наблюдая, как она выходит. Как только хлопнула дверь, я вскочил и принялся перерывать Дашину квартиру. - Ну что, нашел? - прокричала Даша с порога. - Не стыдно? - спросила она, догадавшись, чем я занимался в ее отсутствие. - Дай, пожалуйста, - попросил я. - Тема закрыта. Я его выкинула. Ты понял? Я его выкинула, - сказала Даша и ушла в ванную. Когда она вышла, я сидел на кухне. - Ты - мой первый мужчина, - сказала Даша. - Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор. Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю? 'А дневник она не выкинула, - подумал я, успокоившись. - Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала'. Через день мне выдался еще один вечер - Даша ушла. Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в платяные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянул - в том же месте мой дедушка от сожительницы прятал водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная лежит рукопись, повесть о Дашиной жизни. Но нет, не лежала. Нигде ее не было. Прошло еще два дня, и за утренним чаем Даша спросила: - Ты выкинул мусор? - Да, еще вечером. - Ничего не видел? - Где? - В ведре. - Да я туда не заглядываю. - Я дневники туда положила... Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась. Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который еще вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши. У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа. - Пошли вон, - сказал я им и заглянул в железный бак, почти доверху наполненный мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую без колес машинку и попробовал орудовать ею как лопаткой. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева. 'Как же так! - чуть не плакал я, ничего не находя. - Мусорной машины вроде еще не было! Где же они? Может, бомжи взяли?' Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться. - Идите сюда! - сказал я своим скотским голосом бестактного спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда. Бомжи послушно засеменили ко мне. - Сумки раскройте! В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль... - Все, идите! Я порылся еще минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости. Дневников в контейнере не было. Наверное, мусорная машина все-таки приезжала. Потом уже я спросил у Даши, где она прятала дневники. - В старой швейной машинке, в коробке, - сказала Даша. Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем и почему-то даже не подумал, что... И потом даже в столике нашел ключ от нее... И не открыл. 'Какой ужас, какая, Господи, жалость, что я теперь никогда-никогда не узнаю ту Дашу - ее мысли, то, что она думала, то, над чем я гадал так некрасиво и так долго', - терзался я. В припадке тихого идиотизма я поехал за город на дребезжащем трамвае - на городскую помойку, чтобы перерыть там все и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое... Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни птиц и несколько деловитых нищих. И они не удивились моему приходу. Быть может, нищие с легкостью принимают себе подобных? Но мало кто считает себя нищим... Я долго смотрел на завалы гнили и мусора, выискивал блаженно-надеющимся взглядом. Все это должно было как-то разрешиться. Первое, почти радостное, возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг нее. И еще от наступающей мутной и сырой темноты. В 'почивальне' стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец. - Чем руку смазать?.. Бля, как горит. Чем, а? - спрашивает Андрюха Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. - Чего там у нас в аптечке? Он одной рукой вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздраженно копошится в ворохе лекарств и шприцев. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему еще больнее. Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто... Валя Чертков сидит в углу 'почивальни', подальше от брата, будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно. Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи и вышел. Вспоминаю, что убил, кажется, убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу и посмотреть вниз - быть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом. Потерянный и оглушенный бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на пол - псу. Филя, щелкая зубами, съедает все в одно мгновенье. - Чего творишь? А сам что жрать будешь? - спрашивает Столяр. - А что, мы зимовать тут собираемся? - отвечает Федя. Сидящий на своей кровати Амалиев, с раздувшимися и растрескавшимися губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав диалог Столяра и Старичкова, настораживается. Но Столяр, ничего не ответив Старичкову, забирает у него банку и убирает в тумбочку дневального. - Амалиев! - зовет он. - На место. Порядок организуй, что у тебя тут... Анвар нехотя возвращается. Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов. - Надо отнести ребят, - говорит Столяр. - Егор, организуй! Голос Столяра звучит неприятно громко среди общего вялого копошенья. Зову Саню Скворца. - Дим, не поможешь? - прошу я Астахова, забыв о его ране, и, едва задав вопрос, чувствую, что сейчас он на всех основаниях обматерит меня. Но Астахов кивает головой. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее. Подходим к Степке - тихо, словно к спящему. - Ну, чего смотрим? - спрашивает Астахов. - Взяли, понесли. Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ею, зло сжимая челюсти. Беспрестанно глотаю слюну. Мы с Саней стараемся не смотреть на мертвого, поэтому идем нескладно, шарахаясь. Астахов, который держит Степу за ноги, ругает нас: - Что, кони пьяные?.. СтЈпа уже начал коченеть, мы положили его в кладовке без окон, неподалеку от 'почивальни'. Степина голова приняла глиняный оттенок. Показалось, что она расколется, если ударится об пол. Язва, которого понесли следом, еще мягкий. Держа его за руку, вернее, за рукав 'комка', я неотрывно смотрю на прилипшую к его почерневшему лбу прядь паленых волос. В коридоре встретили Андрюху Коня, он, не стеснясь, мочится на свою обожженную руку. На улице раздались выстрелы, и сразу шум на первом этаже. Спешим вниз. - Бля! - смеется неунывающий Плохиш, он быстро дышит, словно прибежал откуда-то. - Посмотри-ка на меня! - просит он Васю Лебедева. - Не убили, нет? Пулевых ранений не видно? Осколочных? Шрапнельных? Колото-резаных? - За жратвой, что ли, бегал? - спрашиваю я, видя две банки консервов, которые Плохиш положил на пол. - Ну, дурак. - Заначка цела, наверное... - говорит Васе Плохиш. - Завалило просто. Надо доски разгрести. 'Они уверены, что их не убьют, - с удивленьем понимаю я, - уверены и все'. По лестнице спускается Столяр. - Хасан, я вам устрою всем! Вы что, сдурели, ублюдки? Ты, спринтер хренов! - орет он на Плохиша. - Еще раз выбежишь, я тебя сам пристрелю. Ты понял? Я тебе обещаю - сам! Плохиш молча открывает консервы. - Кильки хочешь? - спрашивает он у Столяра, протягивая банку. Столяр пытается выбить ее, но замахивается слишком широко, и Плохиш легким движением уводит банку из-под удара, приговаривая: - Не хочешь - как хочешь... - Костя! - говорит Хасан Столяру. - Нам все понятно. - Ты почему здесь? - никак не может остыть Столяр, обращаясь на этот раз ко мне. - Стреляли, - говорю. - Отделение где твое? - Скворец - вот он, Фистов на чердаке, Монах контролирует сторону дороги... Какие сейчас отделения, Костя! Все перепутались. - Ни хера не перепутались. Иди и обойди всех. Пусть автоматы почистят, гранаты возьмут в 'почивальне'. Расслабились? Думаете, что все? - Чего со связью? - спрашивает Хасан у Столяра, отвлекая его гнев. - Амалиев уронил рацию. Астахов ему вписал в лоб, и Анвар осыпался вместе с рацией. Накрылась она. А эти, - Столяр кивает на свою переносную, выставившую антенну рацию, - не берут. Надо подзарядить. Идем с Саней по коридорам. От сухого воздуха в горле першит, тянет на кашель. После безустанного автоматного грохота собственные шаги кажутся далекими, тихими. На чердаке застаем Кешу, он смотрит в прицел. - Ну чего, много подстрелил? - говорю. Кеша не реагирует. - Скоро наши? - спрашивает он, помолчав. - Не знаю, - отвечаю сухо. В одной из комнат, где выставлены посты, сидит у стены Монах, полузакрыв глаза. Его напарник спит прямо на полу, лицом к стене - даже не вижу кто. - Спим? - говорю, заходя. Монах открывает глаза, но не отвечает. Я прохожу к окну, смотрю на улицу. Неподалеку от школы лежит труп, ткнувшись в лужу лицом. - Сергей, вас что, выжали всех? - говорю, отстранившись от окна. - Что вы квелые какие? Монах закрывает глаза. - Обед будет? - хрипло спрашивает тот, кто лежит. - Почему не ведем наблюдение? - спрашиваю я, не ответив. - Мы с соседями по очереди, - говорит Монах. Выхожу злой. - Чего они, Сань? Сдурели все? - спрашиваю у Скворца. - Устали... В 'почивальне' Столяр заставил пацанов устроить раздолбанные бойницы, на скорую руку почистить автоматы, сделать уборку. Гильзы сгребли в угол, при этом кровь размазали по полу. Кажется, она пахнет. Ее обходят. - Сейчас будем ужинать, - говорит Столяр. Он отнял у Плохиша консервы. Я, когда уходил с поста Хасана, слышал, как Плохиш выл: 'Я за них жизнью рисковал, в меня за каждую кильку по пуле выпустили!' - Все извлекаем свои запасы, - говорит Столяр. - Сколько просидим здесь - не знаю. Разделим пищу на два дня. Пацаны лезут в рюкзаки - в свои и в чужие - тех, кто на постах. Но к рюкзаку дока и к рюкзаку Язвы, и к СтЈпиному хозяйству никто не прикасается. У кого-то находится банка-другая рыбки в томате. У кого-то сухари. - Амалиев! - говорит Столяр. - Давай-ка, посмотри у себя... Запустив руку в свой туго набитый рюкзак, где царит образцовый порядок, Анвар выхватывает четыре банки. Шпроты, хорошая тушенка, сардины в масле. Столяр делит добытое. Лениво жуем. Астахов мнет зубами пищу с диким выражением лица, видимо, ему очень больно. Амалиев ест, придвинув к себе одну из своих банок, закладывая сардинки в широко раскрываемый рот - губы болят. Астахов, косясь на Анвара, ухмыляется, смягчая дикое выражение своего лица. Валька Чертков есть отказывается, кажется, он даже не может говорить. Приглядываясь к нему, я вижу, что щека у Вальки лопнула, как больной плод. - Тебя бы зашить надо, - говорю. - Зарастет так - будешь кривой. Кизя стонет. - Столяр! - зовет он дурным голосом. - Водка есть? Дай водки. Астахов при упоминании о водке начинает медленнее жевать. Столяр, подумав, идет к своему рюкзаку и возвращается с бутылкой самогона. - Горилка, - говорит он. - Куда ее беречь, будь она проклята... Целую кружку наливают Кизе. Я несу ее как лекарство больному. Присев на корточки рядом с Кизей, с нежностью смотрю, как он пьет, клацая зубами о кружку. Тут же подаю ему лепесток лука и бутерброд с безглазой рыбинкой. Вернувшись к столу, пью сам, как воду. Пацаны пригубляют по очереди. - Ну, когда за нами приедут? - ругается кто-то, ни от кого не ожидая ответа. Кто-то, бродя по 'почивальне', закуривает. И тут же в 'почивальню' бьет снайпер - пуля, чмокнув, входит в стену. Закуривший поднимает сигарету с пола, которую выронил, чертыхнувшись. - Курить в коридор, - говорит Столяр. - И жратву разнесите пацанам. На улице совсем стемнело. Стрельба то в одной, то в другой стороне города учащается, не стихает. Иногда одиночными или короткими очередями бьют по школе. Курим, осыпается пепел, сшибаемый корявыми, не разгибающимися после долгих трудов указательными пальцами... Иногда кто-то появляется в темных коридорах, бредет. Узнаем кто только с нескольких шагов. 'Сейчас влезет в школу какая тварь, разве углядишь... Камикадзе, весь надинамиченный...' 'А я ведь человека убил', - думаю устало и не знаю, что дальше надо думать. 'Человека убил', - повторяю я, словно вслушиваясь в эхо, но эха не слышу. - Егор, часы есть? Будешь до трех дежурным. Обходи посты, чтоб никто, как вчера... После трех тебя сменят, - это говорит Столяр. Киваю головой. Сижу на корточках, медленно докуриваю. Понимаю, что Столяр не видит, как я кивнул головой, но говорить лень. 'Даша'. 'Где-то есть Даша'. '...есть Даша?' Рядом сидит Скворец. Спросить у него? Морщусь неприязненно, не понимая, откуда она взялась - неприязнь, что она, к чему, зачем... Не шевелясь сидит Скворец. За сутки я так привык к тому, что он рядом. Мы даже не разговариваем, иногда касаемся плечами, иногда переглядываемся. Он так молчит хорошо, что я точно знаю, что он всегда на моей стороне, когда я кричу на кого-то, прошу парней о чем-то. И когда молчу, он тоже на моей стороне. Или я на его? Почему я все время о себе думаю? Нет, все-таки он на моей... Разносим пацанам банки с консервами. Прислушиваемся к пальбе. Пац